Демобилизация

      - Нет, - отвечает особист, который уже, собственно, не особист, а, во-видимому, член Политбюро или, как теперь называется, Президиума, потому что на нем тужурка без погон. - Нет, Курчев, - повторяет Зубихин. - Толстой этого не сочинял и не выдавал военной тайны о точке встречи. При Толстом не было еще точки встречи.
      - Но точка встречи в учебнике есть, - мямлит лейтенант, чувствуя, что ему уже никогда не выскочить отсюда и не увидеться с аспиранткой.
      - Но учебник-то военный, - не унимается Зубихин.
      - Ничего, мы разберемся, - говорит Сталин и тут становится жутко похожим на свой плакат под названием: "И засуху одолеем!", где он изображен с карандашом в руке над картой Советского Союза с лесозащитными полосами.
      - Идите, лейтенант, - говорит Сталин Борису и уже не подставляет щеки. Курчев козыряет, хотя на нем нет головного убора, и идет по узкому долгому бетонному коридору; сначала идет, потом бежит, потом несется, как на последней дистанции кросса, и вдруг без сил падает на бетонный мокрый пол... и просыпается на топчане.
      В комнате нечем дышать. Курчев поднимается с постели и только последним усилием воли не распахивает окна. Но дышать все-таки нечем. Он подходит к шкафу, открывает дверку и вытаскивает из поллитровки пробку. Водка в шкафу согрелась и он, морщась, делает всего два глотка.
      Сидя среди ночи на сколоченном матрасе и стараясь отогнать мысли о приснившемся Зубихине, Курчев думает об аспирантке. Его удивляет, что эта женщина так близко, и он, хотя времени лишь начало пятого, достает из чемодана чистую пару белья и вторые синие бриджи, что меньше вытерлись на заду и коленях.
      "Был бы апрель", - вздыхает о венгерском костюме, легком пальто и черных полуботинках.
      "Не страдай. Так тоже сойдет", - тут же перебил себя, влез в шинель и перекрещивается ремнём.
      "Интересно, покорежила она малявку? - улыбается, потому что на самом деле ему приятно, что Инга печатает на его машинке фирмы "гермес-бэби", купленной каким-то чудом год назад в комиссионке на Колхозной. На "малявку" были ухлопаны полторы тыщи подъемных. Но лейтенант не пожалел бы и двух, даже трех, благо в прошлом году деньги были.
      Он навешивает замок и выходит через притихший дворик на улицу. Переяславка темна. Только над крышами домов небо светлее, словно его, как стекло, протерли тряпкой. Оттуда же раздаются короткие гудки и частое шипение паровозов.
      "Машинистов", - улыбнулся лейтенант, вспоминая, что так его называли в детстве. И вдруг, как живого, увидел пьяного отца в доме у бабки. Отец сидел за большим столом напротив шурина, инженера Сеничкина и, запустив ладонь в длинные вихры (к нему-то шла фамилия Курчев!), мотал вместе с ладонью опущенной по-бычьи головой и доказывал дядьке Василию:
      - Я механик! Понимаешь, механик я. Это я до войны (он имел в виду первую империалистическую) перчатки носил и на извозчике в депо ездил. Соображаешь?! У меня дети в гимназию ходили...
      - Сейчас не хуже, - хмуро отвечал дядька, который с удовольствием бы выгнал из материнского дома некстати пожаловавшего гостя.
      - Хрен, не хуже. У меня бы кухарка была и квартира в пять комнат.
      - Не пей, - просила мать. - Ну, Кузя, - тут же сказала потише, потому что отец повернул к ней голову и в глазах у него не было ни капли нежности, а лишь презрение и злоба. - Ну, прошу, Кузенька, - отвернулась мать. Она боялась отца и безнадежно его любила, а он ее не выносил.
      - Посадят тебя, Кузька, - сказала бабка. Отец злобно поглядел на тещу, но ничего не сказал и налил себе и дяде Василию.
      - Иди сюда, Борис, - поманил сына. - В гимназию хочешь?
      Он посадил мальчишку на колени, погладил по голове, а когда выпил стопку, прижался щекой к затылку сына - и сейчас, через семнадцать лет, лейтенант помнил эту щеку и этот запах портвейна, смешанный с запахом машинного масла, дыма и металла. В то лето отца за пьянство списали из паровозной бригады и он слесарил в депо.
      "Хорошо, что рядом дорога", - подумал лейтенант, спускаясь по спящей, почти черной улице. Ему хотелось еще что-нибудь вспомнить об отце, но другие воспоминания не приходили, а сапоги, весело стуча подковками по очищенному от снега тротуару, тащили его в сторону от железной дороги в горбатый Докучаев переулок.
      "Я не знаю ее окна, - подумал лейтенант. - А может, она не спит и тарахтит на малявке?"
      "Да что она, Сталин, что ли?" - улыбнулся самому себе. Но едва свернув с Переяславки на тоже тихую, спящую Домниковку, он почувствовал ту же неловкость, что три с лишним недели назад в доме Сеничкиных, когда аспирантка протянула ему свою тонкую и длинную ладонь, а он испугался, что она учует, как у него вспотела спина. Тогда, в феврале, он сутки перед этим был в наряде, а сейчас он спал раздевшись и вряд ли в нем остался какой-нибудь запах, кроме запаха разведенного клея. Но ему все равно было не по себе, и он не вошел в Докучаев переулок. Женщина Инга была мечта, а к мечте нехорошо примешивать посторонние запахи. Он прошел дальше по Домниковке, пересек еще довольно пустынное Садовое кольцо и вошел в тихий длинный узкий уютный переулок с высокими домами, в которых кое-где уже светились окна.
      Он дошел до центра. Бани были закрыты и больше часу он ходил по просыпающимся бульварам, где на холоду трусили редкие прохожие в штатском, при встрече с которыми не надо было тянуть руку к ушанке.
      Горячая вода вместе с куском купленного в киоске банного мыла сняла с души и тела неприятные воспоминания, и выйдя из мыльни в предбанник, Курчев чувствовал себя очищенным для великой любви, как прошедший санпропускник новобранец ощущает себя готовым для действительной службы.
      Но когда он спустился в раздевалку, где уже первые завсегдатаи пили, закусывая маленькими солеными сушками, свое первое пиво, и набрал телефон аспирантки, недовольный старушечий голос ответил, что Инга уже ушла.
      - Не вибрируй, ничего страшного, - сказал почти вслух, потому что почувствовал, что его начинает трясти, как малярика. - Третий научный! Забыл, что ли?
      Но билет остался вместе с удостоверением личности в кармане хлопчатобумажной гимнастерки и пришлось спешно ехать домой. В сенцах он чуть не толкнул Степаниду. Она колдовала, нагнувшись над кадкой с капустой.
      - Что ж пельмени? - спросила не разгибаясь. - Холоду уже того нету. Пропадут.
      - И правда. Сейчас поставлю.
      - Сыпьте все. Я вам мясу купила. Сейчас сварю, как кастрюлю опростаете.
      Они вдвоем поели за ее кухонным столом.
      - Чтоб дома не пачкать, - сказала соседка, накладывая ему в тарелку пельменей и кислой капусты. - Поклеились? Погляжу, - поднялась и пошла в его комнату.
      - Чудно. Как в больнице, - сказала возвращаясь. - Ничего, телевизор купите - красиво будет. "Еще чего", - подумал Борис, но вслух сказал:
      - Куда мне? Я бедный.
      - Бедный? Вот те на. Военный и бедный.
      - Я последний месяц военный, - дал он соседке пятидесятирублевую бумажку.
      - Много. Тут на семь кил хватит. Я запомню. Сегодня к сестре в Лобню поеду, а в понедельник еще куплю.
      Разговор с соседкой несколько его отвлек и успокоил, и войдя за шинелью в комнату, водки он себе не налил, а только застелил матрас синим одеялом и закинул чемоданы на шкаф. Под матрас они не влезали. Не хватало как раз тех десяти сантиметров, на которые он убавил приготовленные Михал Михалычем ножки.
      В комнате было по-прежнему натоплено и жутко разило клеем. Лейтенант чуть приоткрыл фортку и наполовину завинтил разводным ключом кран парового отопления, который только сейчас попался ему на глаза.
      - А чего? - сказал, оправдывая свою рассеянность. - Я ведь впервые с радиаторами.
      Действительно, до войны в этой комнате была печь, и в Серпухове тоже была печь, и в армии все четыре года были одни печи - никаких водяных батарей. Правда, в общежитии были радиаторы, но по приказу коменданта были спилены все краны, и температура в комнатах регулировалась при помощи откидываемых фрамуг, отчего Курчев каждую зиму простужался.
      "Ну, Бог в помощь", - сказал себе и поехал в Ленинку.
      11
      Раньше в библиотеках он никогда не терялся. Они были его домом, даже больше, чем домом. Дома у него не было, а в библиотеках Борис просиживал почти все вечера, если не набиралось денег на кино или не прорезывалась где-нибудь выпивка. Во всех читальнях, начиная от серпуховской и кончая общим залом Ленинки процветала демократичность и плевать было, блестят ли у тебя на заду штаны или бахромятся манжеты, как скатерть. В библиотеках царило равноправие, и будь ты самый расподонок, тебе все равно обязаны были выдать заказанную книгу.
      Больше всего Курчеву нравились Историчка и Тургеневка. Особенно Тургеневка - старый особнячок у Кировских ворот, где можно было достать журналы 20-х годов, в которых пестрели не замаранные тушью, полные удивительной таинственности имена расстрелянных врагов народа. Все запретное притягательно, а что было запретнее этих фамилий? - и курчевский интерес не был чем-либо исключительным и выходящим из правил. Все его филологические сверстники, если не были абсолютными болванами, высматривали на свет зачеркнутые имена на страницах старых изданий.
      В Тургеневке было вольготно духу, но душно и скученно, и еще была вечная опаска, что кто-нибудь заглянет через твое плечо, что ты там читаешь. В Историчке - наоборот - было просторно, но журналы давали либо уж совсем дореволюционные, либо последних скучных лет. Зато в курилке Исторички был один интересный субъект, худощавый лысоватый мужчина лет тридцати (Курчеву тогда было восемнадцать!), который знал абсолютно все, учился - если не врал! - в Литературном институте, печатал театральные рецензии в "Вечерней Москве" и еще делал литзаписи стахановцев и передовиков труда в "Профиздате".
      Рецензии, не говоря уже о профиздатовских брошюрках, Курчеву не нравились, а говорить с этим чахлым типом всегда было любопытно. Тот был плохо выбрит, внешне неаккуратен, к тому же похож на какого-то грызуна. Глаза у него были расположены как-то сбоку, у самых висков, словно он всегда был настороже и ожидал подвоха. Денег у него не было и он постоянно стрелял у Курчева - до реформы в пределах червонцев, а после - от рубля до трешницы и, разумеется, никогда не возвращал. Борис, собственно, относился к таким поборам как к чему-то естественному, как к плате за нравоучение, и не жадничал, хотя денег у него было только стипендия да изредка - левые заработки: разгрузка вагонов на Окружной дороге или барж в Южном порту.
      Этот читатель Исторички знал всех врагов народа по имени-отчеству, знал все их советские должности и даже называл тюрьмы, в которых они сидели до революции. Знал он также всех их женщин, жен и любовниц, и Борис слушал его завороженно, как юный футбольный болельщик старожила Восточной трибуны.
      Мужчина называл каждое имя с придыханием, как бы с оттяжкой, для придачи фразе большего эффекта. Курчев поддавался этой отвратительной и безвкусной манере, и только по выходе из курилки, на улице или в метро, отплевывался и костерил этого зачуханного ханурика. Но все равно его тянуло в Историчку и, выдерживая неделю-другую, Борис неизменно возвращался в Старосадский переулок, где снова слонялся с этим типом по этажам, пил чай в буфете или дымил в знаменитой курительной.
      Иногда к мужчине подходил рослый мешковатый парень с большим дряблым лицом и бараньими глазами. .Говорил парень всегда медленно, длинно и округло, будто не знал, что существуют точки, и в конце каждой фразы тыкал запятую. Слушать его было невыносимо скучно, да и говорил он что-то несущественное. Поэтому Борис уходил при его появлении, что, собственно, его и спасло.
      Может быть, Курчев и не загремел бы в лагерь, потому что никогда с мужчиной не спорил, называл его строго по имени-отчеству, слушал разинув рот и ничего недозволенного, если бы даже и хотел, сообщить ханурику не мог бы. Ханурик перекрывал его во всех областях. Но в свидетели могли бы потянуть и, наверно, потянули бы, если б не выручила ревность. (Конечно же, Курчев ревновал ханурика к увальню и потому уходил из курилки как только появлялась эта круглая бесформенная, будто набитая опилками, фигура.)
      В конце институтского курса увалень исчез из библиотеки, а вскоре Борис благополучно, с кучей троек, сдал экзамены и его загребли в армию.
      Резкая смена впечатлений почти вышибла из курчевской головы странного рецензента "Вечерней Москвы", да и разговаривать на подобные темы в армии было не с кем.
      И вот, в самом начале января этого года на премьере арбузовской пьесы, куда пошел с Марьяной вместо загрипповавшего Лешки, Курчев столкнулся, опять же в курилке, с этим огромным увальнем, который то ли из-за офицерского кителя, то ли оттого, что все-таки минуло пять лет, Курчева сначала не узнал.
      - Мы в Историчке встречались. Помните... ? - назвал Борис имя-отчество рецензента.
      - Где он? - спросил огромный парень, который теперь тоже повзрослел и не очень походил на того оболтуса из Исторички.
      - Не знаю, - почему-то смутился Борис. - Я в армии давно.
      - Ваше счастье, - сказал детина. - Ничего, я его встречу. Наверно, все в Историчку шастает.
      - А может, он здесь? - спросил Курчев.
      - Нет. Я наблюдал с балкона, - ощерил увалень неполные челюсти и показал театральный бинокль. - Наверно, на генералке был. Но ничего. Он уже знает, что я вернулся. Пусть помандражирует.
      В увальне появилась какая-то резкость и одновременно театральность, что-то блатняцкое, что к нему не шло, но, видимо, уже прилипло. Костюм на нем был хотя и не поношенным, почти новым, но каким-то старомодным и явно тесным - и глядя на него, Курчев догадался, что тот только что из лагеря, и не подвел увальня к Марьяне.
      - Если увижу, передам, что вы его ищете. Но я теперь все больше не в Москве, - быстро, словно извинялся, выговорил Борис.
      - Не нужно. Я сам его найду, - сказал увалень с величавой брезгливостью и, кинув пронзительный взгляд на Марьяну, поднялся в зрительный зал.
      - Кто такой? - спросила Марьяна. Курчев объяснил.
      - Фраер. Но на уголовника не похож. Наверно, из "фашистов". Их уже потихоньку выдергивают назад. А кого ищет?
      - Да был такой театральный писака. Я еще Алешке хвастался, что с ним знаком.
      - Как будто слышала, - кивнула Марьяна, а через неделю огорошила Бориса известием, что действительно театральный рецензент оказался стукачом и засадил пять лет назад увальня в лагерь. И теперь увалень ходит по всем домам Москвы и разоблачает рецензента. И жена рецензента, которую он уже успел бросить, теперь от обиды и злобы подтверждает, что да, был ее муж осведомителем (по-лагерному "композитором", потому что писал "оперу") и подписывал свои сообщения словом "источник". Будто бы даже показывала увальню куски черновиков.
      Теперь, подымаясь по лестнице в третий научный, Курчев на мгновение вспомнил все свои библиотечные вечера и, радуясь удаче и ненаказанности, смело толкнул дверь этого святилища. В конце концов, что стоили мятый китель и неказистые сапоги по сравнению со свободой?! И он смело пошел по ковровой дорожке между столов с зелеными лампами, почти не стесняясь и не вжимая голову в засаленные погоны.
      Конечно, в прошлогоднем феврале в еще новеньком обмундировании и в сияющих хромовых сапогах он гоголем ходил между молоденьких вузовок и чувствовал, что, только захоти, почти с любой познакомится - и оттого, что этой уверенности ему вполне хватало, не знакомился ни с кем. Но в начале марта на похоронах Сталина ему так за ночь обработали хромачи, что к утру они походили на обложки древней букинистической книги. И китель, правда, не так быстро, тоже вытерся, и волос за год на голове поубавилось - и теперь Борис шел между научными зелеными столами, как демобилизованный солдат между шеренг полковников и генералов. Инги нигде не было.
      Он еще раз обошел все ряды, злясь, что забыл дома очки. Но он уже знал, что аспирантки в читальне нет. Если б она здесь была, он бы еще раньше, чем увидел ее, почувствовал это. Так случалось и с менее важными для него девчонками, а в Ингу - он в зале это понял - влюблен окончательно.
      Чтобы не слишком досаждать своим хождением злобным научникам, лейтенант поднялся на хоры. Но здесь они были другие, чем в общей публичке. Тут люди тоже занимались, и стоять и разглядывать отсюда девчонок не полагалось. И все-таки сверху он успел заметить, что народу в зале не так уж густо. Много свободных стульев - но не столов, - на них лежат книги и тетради. Кинув взгляд на свои круглые, похожие на настенные, часы, Курчев понял, что подошло время обеда, и со всех ног кинулся с хоров в зал, а оттуда мимо стойки для выдачи книг вниз, в буфет, будто точно знал, что аспирантка там.
      12
      Она действительно сидела в буфете и, обжигая тонкие длинные пальцы, допивала чай. За три недели, что она провела в доме отдыха, подстаканники куда-то исчезли.
      "Вот и уезжай", - подумала и вдруг увидела лейтенанта. Сейчас, при дневном, правда неярком, свете полуподвала Курчев показался ей шире и больше, и лицо у него было добрее, застенчивей и счастливей.
      - Здравствуйте, - поднялась из-за стола, не допив чая и не успев ни удивиться, ни обрадоваться появлению технического лейтенанта.
      - Еле вас нашел, - неловко пробурчал офицер.
      - И я вам звонила, - смутилась Инга и с умышленной резкостью поборола смущенье. - Звонила, а мне ответили, что вас нет, а что я какая-то фря и вы мне навесили колун.
      - Извините, - совсем смешался Борис. - Правда, звонили?
      - Правда, правда, - кивнула, чувствуя, что в сумбурной застенчивости ей не перещеголять лейтенанта. Но ей было все равно весело и легко.
      - Вам машинка нужна? Она в порядке. Я всего две страницы перестучала. У меня плохо печатается. И жалко - замечательная машинка.
      - Да, хорошая. Но я вас искал не оттого... Вы меня тогда здорово выручили с башней. Знаете, завертелось и, тьфу-тьфу, обещают. Словом, я сейчас в отпуске.
      - Вот как? Очень рада. Потому что жутко сначала трусила...
      - Да, вы писали. Я помню. А я прочел Теккерея и куча была всяких мыслей, но почерк у меня никудышный. Вы, наверно, ничего не разобрали.
      - С трудом... Вернее, почти ничего. Вчера вечером тетка мне дала. Куда-то по рассеянности засунула и в дом отдыха не отправила. Старухе скоро восемьдесят пять или четыре. Выйдем. Здесь говорить неудобно.
      - Так вот, я вам звонила, - сказала Инга на лестничной площадке. - А что значит - "колун повесить"? - Она чувствовала, что чуточку, самую чуточку кокетничает, но ей не хотелось, чтобы разговор зашел о чем-то постороннем, пусть серьезном, но не слишком для нее интересном. Она не знала, для чего ей лейтенант, но он уже был тут и хотелось с ним разговаривать как-то легко и неосторожно, и чтобы он чувствовал себя смелее.
      - Да так... Ничего особенного, - краснел Курчев. - Не обращайте внимания. У нас и не такое услышишь, как говорил полковник из анекдота.
      - Какого анекдота?
      - Да так, одного... малоприличного.
      - Анекдоты бывают либо остроумные, либо - нет, - усмехнулась, чувствуя, что овладевает положением, и ей от этого даже стало чуть грустно. - Идемте, я верну вам машинку.
      - Да нет, я подожду, - бормотал лейтенант у нее за спиной. Они поднимались по лестнице. - Работайте, я подожду.
      - Ничего. Надо начинать с понедельника, а я начала с субботы и вот не то... Подождите, я сейчас принесу книги, - сказала в библиотечном предбаннике и открыла дверь в зал.
      Курчев стоял и не верил, что это именно с ним сейчас, а не с кем-то другим вот тут, перед дверьми, разговаривала она, такая длинная, худая, почти неземная. Правда, она уже однажды сидела с ним в вокзальном ресторане. Но тогда, сто лет назад (а точнее - двадцать четыре дня), все было проще. Тогда она была для него ничем. Он о ней столько не думал, и она просто из вежливости и любопытства посидела с ним за столиком. Тогда было легко, а теперь в нем была сильная напряженность и ему казалось, что эта напряженность передается аспирантке и пугает ее, и тяготит, и она торопится скорее развязаться с ним, и вот бросает даже в середине дня библиотеку, только бы раз и навсегда лейтенант отстал от нее и на глаза не показывался.
      "Но чего же тогда звонила?" - подумал и тут же повторил вопрос вслух, потому что Инга вышла из зала в предбанник с папкой и двумя зелеными, точно такими, какие лежали в его чемодане, томиками Теккерея.
      - Сейчас отвечу. Вот пожалуйста. Сбросьте, - сказала девушке на выдаче.
      - Мне было скучно. Я пошла в ... и спросила, как звонить по вашему адресу. Девчонка на телефоне объяснила: "через 'Ядро'". Но вас уже не было.
      - Вот, черт, не повезло.
      - Почему? Вы ведь меня нашли. А машинку я вам сейчас верну.
      - Да я не про машинку, - снова расстроился лейтенант. - Если бы я знал, что вы рядом!
      - Ну, и что тогда?.. - пожала она плечами, как бы сводя на нет его бессмысленные сожаления. - К нам в дом отдыха приезжали какие-то офицеры вот с такими погонами, - осторожно, словно боясь запачкаться, дотронулась она до потемневшего серебра на левом плече Курчева. - Одному подбили глаз.
      - Это Секачёву, - почему-то обрадовался лейтенант. - И вы их видели? Там еще один был, посмазливей.
      - Видела и даже танцевала. Они мне понравились средне.
      - А второму, Мореву, вы показались, - снова покраснел Борис. Он вспомнил, как на другой день после 8-го марта Секачёв ругался:
      - Из-за историка блямбу посадили. Сапоги, видишь, у него не те. Поехал бы третьим, хрен бы привязались, а привязались, Борька первым бы схлопотал. У него ряжка шире.
      - А девчонки были? - спросил кто-то из офицеров.
      - Да так. Фря одна тощая увязалась. Но я ей до пупа.
      - Ему "Пиво-воды" подавай, - усмехнулся Морев. - Кадр в порядке был. Только нам бы все равно не обломилось.
      - Жалко. А я его плохо запомнила, - сказала Инга, понимая, что этот чудак-лейтенант уже начинает ее ревновать к своему однополчанину. - Помню только, что танцует прилично.
      - А я вовсе не умею, - нахмурился Борис.
      - Зато пишете хорошо. Что-нибудь еще сочинили?
      - Да так, пробовал... Ничего существенного, - ответил он, беря пальто у гардеробщика, за разговором он не заметил, как спустились к вешалке.
      - Наверно, это из-за машинки. Теперь получится, - улыбнулась Инга, но тут же, помрачнев, добавила:
      - Вы меня тут случайно нашли. Я теперь в Иностранке засяду. Сервису там меньше, зато по Теккерею больше шпаргалок.
      "И Сеничкин там меня не найдет", - добавила про себя, хотя знала, что доцент английский знает не хуже ее и по работе Иностранка ему тоже нужна ничуть не меньше.
      - Жалко, - вздохнул лейтенант, напяливая шинель и не протягивая гардеробщику мелочи: он считал, что такие поборы закономерны лишь в ресторанах, банях и парикмахерских. - А мне ваш муж как раз билет сюда устроил.
      - Успели подружиться?
      - Два раза всего встречались.
      - Хвалит реферат?
      - Не поймешь. Вроде бы... Собственно, ничего не сказал. Все собирался, но мешали.
      - Он всегда так. Не расстраивайтесь, - тронула лейтенанта за руку. - У него узкие интересы, а вы - не женщина.
      - Вроде бы, - усмехнулся Борис, чувствуя, что аспирантка хочет его как-то приободрить.
      - Там была одна женщина, картавила, но кажется симпатичная. Они с мужем меня приглашали... - добавил, не зная, как вести разговор, и больше всего боясь, что он затухнет.
      - Может быть, - нахмурилась Инга и ее странные, темные, гораздо темней волос, брови на мгновение срослись. - Я не люблю ту компанию.
      - Там еще художник был...
      - Художник, пожалуй, ничего. Хороший художник. Да и они все ничего. Просто я там раздружилась, - сказала веселее. - Сейчас возвращу вам вашу машинку. Вы напишете подходящую работу и ваш брат введет вас в историческую науку.
      - Как барана, - скис Курчев, спускаясь с аспиранткой в метро.
      - Не надо. У меня есть, - сказала, когда он кинулся к кассе. Отогнув два билета, Инга протянула книжечку контролеру - и лейтенант с аспиранткой вспомнили, что точно так же было три с лишком недели назад на той же станции, и одновременно улыбнулись общему, хоть и пустячному воспоминанию.
      - Нет, не как барана, - сказала, снова притрагиваясь к курчевской шинели. - Скромность прекрасна, но прибедняться не надо. У вас все получится.
      - А у вас?
      - И у меня, - кивнула, чувствуя себя сегодня гораздо старше этого смешного военного, который где-то кем-то командует и вообще повидал в жизни больше нее, а вот с ней такой зажатый и держится довольно глупо. - И у меня тоже, - повторила, беря его под руку.
      Поезд, как казалось Борису, несся с сумасшедшей скоростью. Сейчас они вылезут из метро, дойдут до Докучаева. Аспирантка вынесет машинку и скажет "гуд бай". Он не знал, как развлечь женщину, понимая, что ей неинтересен, а ее доброжелательное отношение к его писанине - это так, печки-лавочки. Да и что общего между человеком и тем, что он корябает?
      Стоя рядом в качающемся летящем вагоне, он чувствовал изгибом своей руки ее руку в варежке и молчал, мечтая, чтобы поезд летел и никогда бы нигде не притормаживал. Лучше уж не будет, казалось ему, хотя еще ничего не было.
      Но когда они вышли на Комсомольской и прошли под мостом, ему бросилось в глаза на небольшом фанерном стенде спасительное объявление: "Заграничный фильм. Нач. 15 и 17 ч. Дети до 16 лет не допуск."
      - Как? - расхрабрясь, подмигнул аспирантке.
      - Впечатляет, - улыбнулась та. - Наверно, какая-нибудь дрянь, а все равно не пройдешь, надеешься.
      - Может, попробуем? - Он почувствовал, что в таком шутливом необязательном тоне ему легче держаться.
      - Давайте, - кивнула Инга. - Это тут рядом, в следующем переулке. Я иногда туда бегаю. Сейчас вынесу вам машинку и пойдем.
      - Вы идите, а я за билетами, - сказал, почти не обижаясь, что аспирантка не зовет к себе. Прощание отодвигалось на два часа и сердиться раньше времени не стоило. - Идите по своей стороне, а я возьму билеты и навстречу...
      - Хорошо. А то у меня тетка прихварывает и вообще кавардак. Предки на курорте, а я еще толком не прибрала, - покраснела Инга, потому что в комнатах она убралась, но звать к себе лейтенанта не хотела.
      - Я тоже кавардак развел. Обои клеил, - зарделся Борис, словно заражаясь от аспирантки. Впрочем, краснел он оттого, что обои клеил не один.
      - Ого! Так вы квартиру получили! Что ж молчали? Поздравляю. Теперь жених с жильем.
      - С развалюхой, - усмехнулся, желая опровергнуть не столько жилье, сколько жениха.
      - Ну, счастливо, - подняла Инга варежку и слегка свела в ней пальцы, как в слабом "рот-фронте". - Я скоро.
      13
      Поднимаясь по переулку, она вовсе не была так весела, как Борис, подбегавший к какому-то второсортному фабричному клубу.
      "Везет, - думала. - Жилье. Мужчина с квартирой. А у Алексея Васильевича ничего, кроме жены и четырехкомнатного палаццо. У Г. И. Крапивникова тоже было жилье", - вздохнула Инга, вспомнив, как полтора года назад в антракте одного поэтического вечера Георгий Ильич подошел к ней с глубокомысленно-серьезным, исключающим всякую возможность отказа, выражением лица и потребовал номер телефона. Маленький, лысенький, внешне абсолютно ничтожный, он не заинтересовал Ингу, и номер телефона она назвала просто из вежливости и еще, чтобы поскорей отстал. Конечно, это было ошибкой.
      Через неделю она поняла, что не может дня провести без Крапивникова и крапивниковского окружения - всех этих великих, но непризнанных поэтов, художников, безработных актеров, журналистов, историков, без их полупьяной веселой болтовни, без последних самых свежих анекдотов, сплетен и непроверенных новостей; без довольно вольных разговоров, прерываемых в самый опасный момент магическим словом "пресикак", которое чаще всех произносил Георгий Ильич, центр, вдохновитель, глава кружка или общества.
      Насколько с Крапивниковым было интересней, чем со сверстниками с филфака! Никто еще так не понимал Инги и никому она так охотно не поверяла себя.
      "Это потому, что семья у нас дикая. Люди в дом не ходили... разбирала потом Инга казус своего замужества. - Комнатная бабочка на огонек..."
      Но еще до замужества было далеко и все вообще было прилично. Крапивников до нее даже не дотрагивался и никаких искушений, вроде "Бойтесь меня. Я океан!" не применялось. Правда, однажды он прочел ей стихи Эхнатона, объясняя, что они ему приснились и, стало быть, он духовный двойник египетского владыки или даже сам фараон и таким образом мистический супруг Нефертити.
      Но Инга лишь пожала плечами и Крапивников вернулся к медленному и церемонному почти невидимому ухаживанию, больше напоминающему глубокую интеллектуальную дружбу. Так длилось несколько месяцев, пока она не привыкла к его внешнему безобразию, перестала замечать, как он некрасив. Потом безобразие каким-то чудом обернулось привлекательностью, и Инга осталась у Георгия Ильича, а затем вышла за него замуж и ни разу до самой осени не пожалела об этом.
      Лишь теперь стало неловко перед отцом, матерью и Вавой, что вот старенький, лысенький, а поматросил и бросил. И еще стыдно стало некоторых знакомых, что уже поглядывали искоса и как-то чересчур задирали нос. Впрочем, что на них обращать внимание?
      А все-таки что-то в Крапивникове было, если полгода он дурил ей голову, и она была в каком-то сумбуре и плелась за ним, как любая из девчонок в сказке про Крысолова. Да, что-то в нем было. В том, 53-м, таком богатом событиями году он, журнальный работник, взрослый, совсем не глупый, очень эрудированный человек, казалось, жил вовсе не новостями, а одним поклонением Инге Антоновне Рысаковой. Он был - само подобострастие, услужливость, весь - ее пустячные желания, он был влюблен в нее, как старый учитель в десятиклассницу, и трогателен, как юноша, ухаживающий за дамой. И когда она осталась у него впервые на ночь и потом до загса и несколько месяцев после загса на его широкой тахте под скрещенными ятаганами, кремневыми пистолетами и прочими военными безделушками, он, Жорка Крапивников, был чудо из чудес, он читал ее, как книгу, все в ней понимая, и знал и чувствовал, что она хочет в любую минуту, был нежен, нетребователен, внимателен, он переворачивал и выворачивал ее, но всегда только так, как она желала, словно она ему подсказывала. Словом, он был сплошное угадывание, и она была несказанно счастлива с ним целых четыре месяца, пока вдруг, разом в нем словно что-то оборвалось, и он однажды не ночевал дома, потом взял себе в журнале командировку и уехал с какой-то женщиной в Ленинград, после чего Инга перебралась домой, сначала временно, потом наподольше, а затем насовсем.