Демобилизация

      - Вы, понятно, улавливаете, что когда много свободы, все откладываешь на потом. Особенно женитьбу. Отец с матерью что-то планировали. Но планы у руководящих деятелей, как известно, расходятся с делом. - Он несколько замедлил речь, начал говорить слишком кругло, как на лекциях, когда тема была кое-чем чревата. В истории его женитьбы не все было гладко. Да и планы родителей в тот жениховский период были ему, Сеничкину, не слишком неприятны. Светлана Филипченко, дочь переведенного в Москву большого человека, которую навязывали ему отец и мать, вовсе не раздражала молодого аспиранта. Наоборот, все в ней было в допуске, кроме фамилии. Но фамилию она бы и так сменила. Нет, все в студентке Светлане было кстати. И сами стати (так шутя рифмовал однажды подвыпивший Алеша), и то, что молодая, можно лепить по своему подобию, и то, что влюблена по уши - фордыбачить не будет; и то, что провинциальна - в столице оботрется и не будет лезть со своими порядками. И чего уж скрывать? - нравилось, что богатая, что будет отдельная своя квартира. Не надо будет спать в кабинете отца, куда никого не приведешь. Будет свой холодильник со своей водкой, бужениной, балыком, и каждого, кто ни придет, корми до отвала. Алеша Сеничкин был щедр, в ресторанах почти всегда платил за друзей и материнская (по-видимому, поповского происхождения) скаредность его прямо-таки бесила.
      Сейчас все это (весьма округло и отвлеченно) он пытался изложить молодой женщине. Он старался рассказывать и одновременно ничего не рассказать, но Инга, вспомнив вчерашний вечер, все понимала именно так, как доцент того не желал. Вчера она лишний раз поленилась спуститься в библиотечный буфет, а в министерском доме ей даже не предложили чаю. Если б не этот чудной лейтенант, пришлось бы ночью шебаршить на кухне, таскать, к неудовольствию тетки Вавы, из кастрюли холодные тефтели.
      Она слушала Сеничкина с любопытством, хотя, чем дальше, тем больше он из героя-принца становился для нее обыкновенным, правда, уже защитившимся аспирантом. То, что он рассказывал, было интересно, жутко интересно, но в то же время было что-то другое, не то, чего ожидаешь, о чем мечтаешь.
      Так, скажем, ты приглядываешься к какому-нибудь замечательному материалу, ожидаешь стипендии, наведываешься в комиссионку и всякий раз радуешься - еще не продали. Лежит в сторонке, никем не замеченный. И вот, наконец, не вытерпев, наодол-жишь денег, бежишь на Арбат, и уже знаешь, что из него сошьешь (десятки раз нарисовано на полях тетради платье и даже в мыслях ношено и глажено), и туфли к нему есть и вдруг - бах! - вбегаешь в магазин, a отрез тю-тю... Продан и все. Правда, есть другой, хороший, по-своему даже замечательный. Но другой. Об этом не мечтала, к этому не приглядывалась, не разрисовывала его на полях. Но деньги одолжены и делать нечего - берешь этот другой и всем говоришь, что это тот самый, замысленный, к которому неделю присматривалась.
      Да, это был другой материал, другой Алеша Сеничкин. Милый, симпатичный, хороший и жалкий. Другой. Но первый даже не был продан. Он просто был выдуман. И выдумка была разоблачена вчерашним вечером в присутствии вполне реальной жены (не той, новогодней, яркой и раскрашенной, которую Инга почему-то плохо запомнила), а реальной в своей домашности Марьяны Сергеевны Сеничкиной, следователя (следователя, а не прокурора, как почему-то все ее называли!) столичной прокуратуры.
      Да, Инге было жаль доцента, у которого дома не все гладко не только с женой, но, по-видимому, и с родителями. Комната у него какая-то нежилая да и семья какая-то малочеловечная. Не только ее, чужую гостью, но даже племянника не накормили. Какая-то непостижимая черствость. Лейтенант просит отнести письмо постороннего человека, а к брату за таким пустяком (теперь Инга знала, что дело пустячное) не обращается. И партийной рекомендации племяннику не дали, из-за чего бедняга четыре года настрадался в армии. На секунду отвлекшись, Инга чуть не помолилась, чтобы ее поход в Кутафью башню оказался удачным. Да, семья безусловно особенная. Типично чиновничья. Но ведь Алеша не чиновник, хотя его сватали, как какого-нибудь титулярного советника.
      - Понимаете, нечто кустодиевское, - продолжал Сеничкин-младший. Он уже изложил родительские наметки и обещания отдельной квартиры с тонким, как ему казалось, английским юмором, даже не унижаясь до обиды на предков. Настолько-то он, дескать, выше их. Это ему-то при его духовности и интеллекте они собирались преподнести какую-то провинциальную девицу. Он говорил насмешливо, забывая, что два с небольшим года назад эта кустодиевская барышня не казалась ему смешной. - Предки надеялись на новый, 52-й гол. Мои руководящие родственнички были званы туда, - доцент вздел глаза к потолку. - Не на самое туда, не к вождю, но достаточно близко. И родители моей воображаемой невесты тоже были туда званы. Так сказать, смотрины на высшем уровне. А наши смотрины или, точнее, помолвка - должны были состояться на загородной даче этих нуворишей. Причем, ритуал был разработан заранее. Наш сеничкинский "ЗИС" без дополнительных фонарей должен был доставить на эту огороженную дачу мужскую половину капеллы, а женская должна была туда добраться на нуворишском "ЗИСе" с дополнительными фонарями. Я, честно говоря, заранее стоял за такси, но где его под Новый год раздобудешь? В общем, процветало купечество. Насколько веселее было в этом году у Георгия Ильича. Правда ведь?
      - Не отвлекайтесь.
      - Да, - засмеялся он. - На каждого мудреца простоты хватает. Этот Новый год оказался днем "икс" Алексея Сеничкина. А, - дернулся он, как от зубной боли. - Ваше здоровье!
      Водка уже несколько нагрелась и не была такой приятной. За окном темнело. Над катком зажглись фонари, и музыка рыдала о журавлях уже над всем парком, а не только над катком для фигуристов, отзванивала в ресторанных стеклах.
      Сеничкину было жаль себя. Он хотел эту жалость сообщить молодой женщине и потому повествовал скорбно, с некоторым даже умилением перед своими безысходными семейными печалями. Он уже был приятно пьян и сам не знал, чего ему хочется от Инги. Давно пора было снять гарсоньерку и не киснуть во второсортных кабаках. Теперь у него нет-нет мелькали не учитываемые Марьяной гонорары. Но до сих пор он как-то перебивался без "хазы", одалживая ключи у своих холостых или полухолостых приятелей. Несколько раз его выручал бывший Ингин супруг Жорка Крапивников, человек добрый и отзывчивый, особенно на такого рода просьбы. Но сейчас брать ключи у Крапивникова было глупо, к тому же оскорбительно для аспирантки и недостойно Алексея Сеничкина. Он вдолбил себе в голову, что его любовь к мисс Рысаковой - что-то из ряда вон возвышенное и ему хотелось, чтобы не только сама аспирантка созрела, но чтобы созрело и в его душе это трепетное высокое чувство.
      Вчера грубая и практичная Марьяна пыталась одним наскоком разбить сей хрустальный голубой дворец. И вот сейчас в припарковом, еще не очень заплеванном и забитом народом кабаке Сеничкин спешно латал следы Марьяниной бомбардировки. Округлым, несколько лекционно-сухим языком он расписывал новогоднюю ночь и свое печальное закабаление. В общем, большой лжи не было. Все было примерно так, как повествовал доцент, но сидевшая напротив аспирантка ясно представляла, гораздо ясней, чем хотелось доценту, это предновогоднее ожидание машины без дополнительных фонарей.
      Машина должна была вернуться не к сеничкинскому дому, а на набережную, за Киевский вокзал, к одному школьному приятелю Алексея Васильевича. Там собралась мужская команда во главе с магнитофоном "Днепр-1", уникальной по тому времени игрушкой, которая была еше далеко не во всех домах, и у Филипченок на даче ее еще не завели. Правда, у Сеничкиных она была, но мать-поповна не любила что-либо из неказенных вещей выпускать из квартиры, и даже несмотря на перспективу весьма желательного брака, самоговорящей машины не дала. Собственно поэтому "ЗИС" должен был вернуться не к площади Восстания, а на набережную к дому нескупых родителей Алешиного однокашника.
      Но несущественную деталь с магнитофоном Алексей Васильевич сейчас не столько для краткости, сколько для большей плавности повествования опустил.
      Прикрыв глаза, чуть откинувшись в кресле, как на мягком сидении отцовского автомобиля, он вымурлыкивал столь дорогую, пусть и горькую, но все равно милую для него историю своего падения. Жизнь Алексея Васильевича была для него полна большого и сокровенного смысла, и он бы искренне удивился, если бы это было иначе для других. И еще потому, что начало сеничкинской биографии приходилось таить, он с тем большей охотой распространялся о своих институтских, а тем более аспирантских временах.
      - Предугадываете впечатление? Году остается меньше часа. Третий раз выбегаю к подъезду - машины никакой. Такси летят с сумасшедшей спешкой, будто не набережная замерзшей Москва-реки, а Юнайтед стейтс оф Америка. Мороз страшный. Всё в клубах пара, как в Сандунах. Четверть двенадцатого... Двадцать минут. Нервы взвинчены. К тому же чертовски неудобно перед мальчишками. Команда в трансе. Кое-кто бунтует. Раздаются демобилизующие реплики: "Зачем нам эти кошки в мешке?"
      Дело в том, что, кроме меня, никто женской группы в глаза не видел. Вся изюминка была в том, чтобы встретить свое грядущее в совершенно незнакомой компании, так сказать, "закрыв глаза и заре навстречу..." процитировал Сеничкин незаметно для себя один из афоризмов Георгия Ильича Крапивникова, от чего Инга поморщилась. Впрочем, доцент, погруженный в чудесные воспоминания, ничего не заметил.
      - Словом, как сказал Гумилев, бунт на борту обнаружив, хватаю магнитофон и мы спускаемся со всеми бутылками на набережную. Жидкость обеспечивали мужчины, пищу - дамы. Времени остается четверть часа, а до той распроклятой дачи километров что-нибудь... даже сказать затрудняюсь, усмехнулся доцент. - Короче - не добраться. Набережная пуста. Вся Москва за столы садится. У нас вино, коньяк и водка плещутся в бутылках. От магнитофона мерзнут руки. На землю не поставишь. Штучка отечественная и, сами догадываетесь, капризная. Чуть что - обратно вертится или вообще молчит, как партизанка. Мужчины в голос костерят это расчудесное начинание, а у меня воображение, как кинопленка, прокручивается. Я вижу перед собой эту огороженную лачу и женское общество за столом с одними закусками и без единой бутылки горячительного. Позор!
      Наконец-то, каким-то чудом сюда их занесло, летят две "Победы" с зелеными глазищами и мы, как Раймонды Дьен, чуть ли не ложимся поперек набережной: "Выручайте, ребята! Вся наличность ваша!" Мужчины похрустывают сторублевками и уж не знаю как, но уговаривают двух молодых шефов.
      Сеничкин все больше погружался в морозную нервную бестолочь и пустяковость новогодней встречи. Водка из холодного графина, не успев окончательно согреться, была допита и, не прерывая рассказа, он поманил официанта и попросил бутылку сухого вина, мгновенно сосчитав, что одолженной на кафедре сотни и еще собственных сорока рублей хватит за глаза.
      - Догадываетесь, - продолжал, прихлебывая разлитое расторопным официантом холодное белое вино. - Долгое шоссе. Асфальт заметает снегом, а адрес у меня весьма относительный.
      Он опять увидел это узкое боковое шоссе, почти пустое и в обычные-то дни, а в эту ночь совершенно мертвое, спросить дорогу некого. Казенный шофер адрес знал, а эти таксисты здесь никогда не бывали и начинали ворчать.
      Наконец, фары выхватили белую, залепленную снегом фигуру рогатого лося и Сеничкин понял, что пока еще с дороги не сбились. О лосе дома упоминалось.
      - Где-то здесь, - сказал он, как можно веселее, и тут же, километра через четыре начались дачи. Теперь надо было искать ту самую, новую, но уже огороженную.
      - Спросить надо, - сказал владелец, точнее сын владельца магнитофона.
      - Сворачивай! - решился Алексей Васильевич, но таксист, нервничая, сильно крутнул руль и "Победа" левым крылом врезалась в ворота.
      - Мать твою!.. - в один голос крикнули сидящие в первой машине и выбежавший из проходной охранник. В темноте не было видно его погон и потому не ясно, кто он по званию, но голос у него оказался злобным и уже пьяным.
      - Мать вашу?! Куда претесь?!
      - Дачу Филипченко Андрея Фроловича, - вежливо, но не теряя достоинства, крикнул Сеничкин.
      - Крути назад. Чтоб духу вашего не было! - заорал охранник. - ... ... здесь! - то ли соврал, то ли сказал правду, назвав имя тогдашнего зам. предсов-мина и члена Политбюро.
      - Ну вас к дьяволу, ребята, - раскис шофер. - Ну их, ваши деньги. Воля дороже.
      - Не бойся, за мортировку заплатим, - урезонивал его Сеничкин.
      Они проехали еще шесть дач и решились постучать только в последнюю. Дальше начинался пустырь.
      - Не поеду, сами идите, - твердо сказал таксист.
      - Володька, ну их к ерам! - крикнул водитель второй, еще целой "Победы". - Поехали в столицу.
      - Да, ребята. Давайте гроши. Времени час без десяти. В гараж надо.
      Уговоры не помогали. Пришлось отдать обещанные три сотни, приплатив еще одну за помятое крыло, и выбраться на мороз с бутылками в авоськах и тяжелой отечественной самоговорящей бандурой. Ручек на ней не было и нести ее было неудобно. Темнота стояла адская, мороз ни капли не сбавил. Ветер выл не тише, чем на набережной.
      В крайней даче охранник оказался вежливей.
      - Где-то там, - махнул рукой через пустырь. - Вроде фамилию такую слышал. Только вы бы здесь, ребята, не шатались. А то, сами знаете... - он не сказал что, но трезвой и измученной компании не надо было объяснять.
      Сейчас в ресторане Сеничкин сдабривал рассказ некоторой долей умиления и юмора, но тогда было не до веселья. Кто-то предложил пить прямо на пустыре, с горя закусывая рукавом. Сеничкин никак уже не предводительствовал командой, а только крепче впивался в днище ненавистного магнитофона.
      За пустырем что-то чернело. Видимо, там начинались зги проклятые дачи нуворишей. Костеря родительницу, отчима и будущую невесту, Сеничкин с жалостным и злобным лицом плелся через пустырь, загребая снег в узкие, слегка жавшие импортные ненадеванные еще туфли. Сзади кто-то из компании уже приложился к первой бутылке. Сквозь вой ветра слышались бульканье и матерщина.
      И вдруг среди ночи, темноты, ветра и снега вспыхнули фары и тут же раздался пронзительный и веселый, как крик колумбовского матроса "Земля!", оглушающий, задорный, как выхлоп пробки шампанского, голос:
      - Леша! Лешенька!
      И пустырь вдруг стал землей обетованной, на которой стоял маленький "газик" модели 63 и в распахнутой шубке навстречу аспиранту летела следователь московской прокуратуры Марьяна Фирсанова. И оторвав руки от магнитофона, отчего тот со звоном рухнул в снег, Сеничкин бросился к женщине, как к судьбе, и просунул руку под ее беличью шубку и обнял, гордый и счастливый.
      - Воссоединение фронтов! - сказал кто-то.
      - Прорыв ленинградской блокады, - добавил второй, уже пьяноватый голос.
      - Магнитофон побил, сука, - проворчал владелец, но и его обрадовало явление следовательши.
      Как, каким чудом, дежурившая эту новогоднюю ночь в столичной прокуратуре Марьяна разыскала злополучную дачу Филипченок, так и осталось ее профессиональной тайной.
      - За мной, мальчики, - скомандовала она и, держась за руку сиявшего аспиранта, повела мужчин через пустырь к новому поселку. "Газик" ехал впереди по уже проложенной им колее.
      - Счастливого года, Васенька, - крикнула Марьяна шоферу и, развернувшись в начале нового поселка, дежурный "козел" помчался в Москву.
      - Давно, давно пора. Ждут, ждут... - весело приговаривал открывший калитку охранник.
      На филипченковской даче царило уныние, как после обыска. Казалось, что мужчин тут уже не ждали, что они тут были и их отсюда увели.
      - Алеша? - удивленно раскрыла глаза кустодиевская барышня.
      - Знакомьтесь, знакомьтесь, - не выпуская Марьяниной руки пьяным от счастья голосом кричал Сеничкин.
      Это был его триумф. Вся команда видела, как Марьяна, словно декабристка, нашла его в глуши и вывела к свету и накрытому столу. Кустодиевская невеста моргала большими бараньими глазами, ничего не понимая. Всем было не до нее. Кричали:
      - Ничего не потеряно, товарищи!
      - Лучше поздно, чем никогда!
      - Ничего не поздно! Встречаем по Гринвичу!
      - С Новым годом и знакомством! Ура!
      Кто рассаживался, кто ел стоя. Царила неразбериха, и невеста никак не могла включиться в этот шум и проявить себя как хозяйка.
      Уныние тут же перешло в хмельной разгул, правда, без неприличия. Магнитофон, по счастью упавший в мягкий сугроб, не повредился и работал.
      - Хью-хью-уй-ю! - по-английски орал он на всю дачу. Танцевали, не выпуская из рук бокалов и рюмок. Кто-то даже умудрился отплясывать, держа тарелку. Владелец магнитофона, несколько успокоившись, танцевал с хозяйкой усадьбы. Она, осторожно отводя глаза от галантного партнера, искала любимого Лешеньку. Того нигде не было.
      Впрочем, все, что происходило в гостиной, Сеничкин уже не видел и узнал из последующих пересказов. Прихватив бутылку сухого вина и бутылку петровской водки с соответствующей закуской, он сбежал от праздничного стола и заперся вместе с Марьяной в какой-то просторной кладовой. Там они расставили раскладную, предназначенную, очевидно, для нечиновных гостей койку, опорожнили две бутылки и забавлялись до шести утра, когда незаметно выскочили из усадьбы и весело добежали до электрички.
      Сейчас в своем приблизительном и довольно абстрактном изложении Сеничкин опускал ненужные подробности и налегал на свою доброту и отзывчивость.
      - Так что, видите, Инга, это оказалось сильнее меня. Через две недели мы расписались.
      Он, понятно, не коснулся всех семейных перипетий, не обмолвился о скандале, который закатил ему отчим, почуявший нешуточную угрозу своей карьере. Мать тоже вышла из рамок и несколько раз всерьез напомнила аспиранту, что он полная свинья, что Василий Митрофанович ему душу отдал, нежил, как родного сына, а тот оказался неблагодарным пащенком. Тогда же были вспомянуты и на минуту вытащены на свет некоторые непубликующиеся детали биографии самой Ольги Витальевны и ее несчастного первого мужа, настоящего Алешкиного отца. Алексей Васильевич был напуган. Но новогодняя встреча уже состоялась. Как ни была провинциальна Светлана Филипченко, однако простить аспиранта, да еще при тихом улюлюканье подруг - она не могла. Сеничкиным оставалось признать Марьяну Фирсанову и выдать ее связь с Алешей за роковую любовь.
      - Сама виновата, - сказал сын матери после примирения. - Зачем машины не прислала?!
      И тут Ольга Витальевна открылась, что от волнения перед встречей с Филипченками и их покровителями, она забыла сказать шоферу адрес Лешиного приятеля и в момент, когда все подняли бокалы, с последним ударом Спасских часов она вдруг села и охнула. Ей даже пришлось спешно вместо вина накапать зеленинских капель. Шофер же, Вадим Михайлович, несколько раз позвонив в дверь сеничкинской квартиры и не получив никакого ответа, с радостью поехал к себе домой.
      6
      - Вот вам вся моя история, - вздохнул Алексей Васильевич и широко открытыми глазами поглядел на молодую аспирантку. - Постигаете?
      - Вполне.
      "И зачем он мне все это рассказывает? Пугает?" Инга посмотрела на свои маленькие квадратные часы. Было всего лишь четверть седьмого.
      - Теперь вы все обо мне знаете, - сказал доцент. - Принимаете меня такового?
      - Я не экзаменатор, Алексей Васильевич.
      - Да, конечно. Но вопрос ведь не стоит, принимать или не принимать.
      - И тем более, я не Маяковский.
      - Значит, боитесь моей жены?
      - Бойтесь ее сами, - злобно отрезала Инга. Она чувствовала, что пьяна. - "И плевать", - решила про себя. Ей хотелось все вокруг ломать, крушить, быть жестокой, грубой и одинокой.
      - Инга, что с вами? - оторвался от своих прекрасных воспоминаний Сеничкин. - Сейчас пойдем, - сказал успокаивающе. - Минуточку, - махнул официанту. - Всего одну минуту. Вот, поглядите, - он вынул вместе с бумажником свернутые вчетверо листы писчей бумаги. - Это я накидал что-то вроде конспекта, соображения с соответствующими цитатами.
      - Спасибо, - выдавила она через душившие горло слезы.
      "Господи, не могу на него глядеть! Это лицо. Эта прическа! Этот самовлюбленный голос. Ой, Господи. Что за идиотические мужчины. Один труженик секса, другой - полный нарцисс?" - кричала про себя Инга, опустив глаза в странички, исписанные тонким, очень аккуратным, почти писарским почерком.
      "Да, труженик секса, - скривилась она, вспомнив, что именно так в минуту пьяного откровения назвал ее бывшего мужа Бороздыка. - Но, конечно, это не он придумал. Где ему? Бездарность..."
      Сеничкин расплатился с официантом и, осторожно подняв Ингу с кресла за острый локоть, вывел на лестницу, сошел с ней в гардероб, подал дубленку и распахнул двери. Музыка вместе с морозным ветром и прорезанной разноцветными гирляндами тьмой дыхнула им в лицо.
      "Он думает, что я вдребезги, - решила Инга. - Пусть думает. Мне безразлично."
      На морозе ей стало легче. Мимо проносились уже не редкие, а частые, одни за другими, по двое, по трое - конькобежцы, по-видимому, беззаботные и счастливые, потому что сквозь звуки рыдающих журавлей (опять крутили ту же пластинку!) слышался их молодой, почти звериный гогот.
      Инга и Сеничкин остановились возле ресторана в трех шагах от беговой дорожки. Конькобежная карусель все убыстряла бег. "Журавли" сменились другой, медленной "Я иду не по нашей земле", а конькобежцы всё летели, не в такт музыке закидывая ноги, догоняя других, ребята - девушек, девушки ребят, и смеялись всё звончей и безнаказанней. Вдруг появилась какая-то банда из пяти-шести подростков или молодых парней, которая, крутясь на пятачке против ресторана, начала сбивать пролетающих мимо девчонок и женщин. Некоторые пугались, замедляли бег, жались к обочине или просто прыгали в снежные сугробы, отделявшие каток от остального парка. Другие, сжимая кулаки, смело летели навстречу дрдросткам. Одна решительная девица, выставив левый конек, полоснула им по ноге растерявшегося хулигана, а сама, наддав, помчалась с аллеи к набережной, где было светлее, народу побольше и где медленно и важно катались по кругу в своих синих шинелях, ставшие от коньков удивительно высокими, милиционеры.
      - Хотите на лед? - спросил доцент.
      - Нет, - но подумав, что ей как-то надо отделаться от Сеничкина, сколько могла безразлично добавила: - Покатайтесь. Мне все равно некогда.
      Он робко глянул на нее, но не сдвинулся с места.
      За снежным барьером, на ледяной аллее, банда, потеряв одного подростка (он, сидя на сугробе, засучив штанину, всхлипывая, тер ушибленную ногу), по-прежнему резвилась и задевала пролетающих девчонок. Одна женщина в красной стеганой (безусловно, импортной!) куртке, разогнавшись, быстро летела по льду. Лицо у нее было накрашенное, а глаза сощуренные, но не от страха (женщина держалась на коньках уверенно), а от близорукости, и, когда она пролетала мимо Инги и Сеничкина, кто-то из подростковой банды подставил ей ногу и она под смех парней гулко грохнулась на лед.
      - Пойдемте, - быстро схватил Сеничкин Ингу. Она подумала, что доцент хочет поскорее уйти от этого безобразия, потому что стоять и глядеть, как буйствуют мальчишки, и не вмешиваться - неловко. Но тут женщина в куртке поднялась и, прихрамывая и морщась, подошла к сугробу, потерла снегом щеку, потом разогнулась, сощурилась и вдруг крикнула:
      - Алеша! Алексей Васильевич!
      - Ушиблись? - отпустив Ингин локоть, подошел к женщине Сеничкин.
      - Сослепу, - засмеялась конькобежица резким, неприятным, прокуренным, как почудилось Инге, голосом. - Я Марьяну жду, а вовсе не вас! Или вы теперь за ней следите?
      - Почему теперь? - удивился доцент. - Я случайно здесь.
      - У нас с вашей благоверной дамский разговор, но она, как всегда, запаздывает. - Женщина отогнула рукав куртки и поглядела на часы. - Она, безусловно, у вас, Лешенька, красавица, но я ведь не мужчина, чтобы столько ждать.
      - Да, - попытался засмеяться доцент. - Не волнуйтесь. Придет.
      - А я не волнуюсь. Я катаюсь, - хихикала женщина. - Пусть теперь померзнет, пока я сделаю кружок. Мы с ней как раз условились у этой пивнушки, - женщина махнула перчаткой на серое здание ресторана. - Хотите с нами? - спросила с некоторым лукавством.
      - Нет, к сожалению, спешу.
      - Ну, тогда auf Wiedersehen, - четко, как настоящая немка, крикнула женщина и, попытавшись спрыгнуть с сугроба на лед, упала.
      Сеничкин подхватил ее под локоть, а Инга тут же поспешила к воротам. Это было не совсем красиво, но ведь доцент не счел нужным познакомить ее с этой женщиной.
      Это была Клара Шустова, бывшая преподавательница Академии имени Фрунзе, а последние два года переводчица одного из строительных объектов в ГДР. Прошлым летом она отдыхала вместе с Сеничкиными и Курчевым на Кавказе, а когда-то вместе с Марьяной Фирсановой посетила квартиру Крапивникова.
      Но всего этого Инга не знала и, вовсе не думая об этой накрашенной некрасивой женщине, поднялась на мост. Тут ветер был еще сильней, чем на катке, и, прикрывая папкой лицо, Инга, задумавшись о своей невеселой жизни, почти столкнулась с Марьяной Сеничкиной.
      - Смотрите, а я как раз думала о вас! - засмеялась Марьяна. - Шла и думала: сейчас встречу Ингу.
      - Да? - неуверенно поежилась аспирантка. - "Выслеживает, что ли? Ах, нет. Она же спешит на свидание с близорукой спортсменкой..."
      - У вас неприятности? - спросила Марьяна.
      - Нет, просто голова болит.
      - Хотите "тройчатки"? - Марьяна открыла небольшую сумку на длинном ремне.
      - Нет-нет, спасибо. Я должна чаем запить, - отстранилась Инга, боясь, что прокурорша почует запах водки. Впрочем, на таком ветру это было сложно.
      - Жалко, что вы вчера недолго посидели, - продолжала болтать Марьяна. Ветер дул ей в спину. - Надеюсь, наш медведь доставил вас до самого дома. У вас ведь такой район - бывшая Сухаревка...
      "Все знает, чертовка..." - вздрогнула Инга, но ответила любезно:
      - Нет, у нас тихо. И родственник ваш очень любезен. Доставил меня в полной сохранности.
      - Да? Он неотесан, но в общем, как поют, подходящий. Мой Алеша ему слегка завидует.
      "Мой Алеша", - мысленно передразнила Инга. - "Ну и забирайте..." Но вслух сказала:
      - Не думаю. По-моему, ваш Алеша всего достиг.
      - Что вы?! - улыбнулась Марьяна. - Он, как говорит ваш муж, умрет в президиуме. Так что не всего. Но все равно это не наука, а шкрабство. А я, знаете, больше доверяю талантам. Наш чудак-лейтенант и обскачет доцента.
      - Не знаю. Вам виднее. Извините, что-то совсем расклеилась, - и, махнув Марьяне варежкой, Инга спустилась с моста.
      Голова у нее действительно разболелась. В аптечном киоске метро она купила пачку анальгина. Тут же рядом продавались открытки с поздравлением к Международному Женскому Дню. Улыбнувшись, Инга купила три штуки и в вагоне метро написала на одной:
      "Борис! Просьбу выполнила. Очень трусила, но оказалось совсем просто. Перечла работу и еще раз Вам позавидовала. Подумайте, вдруг Париж стоит мессы и все такое... Может быть, сообразите что-нибудь более для них удобоваримое. Хотелось бы, чтобы у Вас все вышло. Будете в городе звоните. Инга".
      Хорошо, что она долго вертела тот конверт в руках и адрес с пятизначной цифрой сам собой запомнился. Выйдя на Комсомольской, она кинула открытку в почтовый ящик и, чтобы не звонить из дому, зайдя в автоматную будку, набрала номер Бороздыки. Долго никто не подходил, а потом старуха-соседка прошамкала, что Игорь с утра не возвращался.
      "Ну и ладно. Никуда не денется", - подумала Инга.
      - Передайте, пожалуйста, что его блокнот у Рысаковой.
      - Ой, не запомню, дочка.
      - Ну, все равно. До свидания.
      "Позвонить, что ли, Юрке? Попросить прочесть офицерский реферат? Да нет, хватит на сегодня. День насмарку и голова раскалывается", - и, хлопнув дверкой будки, Инга поплелась домой.
      7
      Она действительно хорошо сделала, что не позвонила бывшему мужу. У того в гостях сидели две новых знакомых и с минуты на минуту должен был появиться доцент. Он уже звонил и его ждали. Его и спиртного.
      Попав в глупое положение с этой подвернувшей ногу дурой-переводчицей и опасаясь появления жены, раздраженный Алексей Васильевич махнул рукой на Ингу, перелез через сугроб на каток и потащил переводчицу в раздевалку. Она ехала за ним на коньках и противно хихикала, словно не она, а он подвернул ногу. Она хихикала, а он тащил ее за руку по льду.
      - Зачем сердитесь, Алешенька? Сердитесь и надулись, как чижик.
      - Крепче держитесь, а то грохнемся, - недовольно бормотал доцент.
      - И чего я раньше в ней мог найти? - злился на себя. - Дура и дура. И еще морда обезьянья. Хорошо хоть слепая: Инги не заметила.
      - У нас дамский разговор с Марьяшкой, - тараторила переводчица. - Ну и жена у вас, Лешенька! Загадочная личность. Вы ее недооцениваете!
      - Надеюсь, - буркнул доцент, втаскивая переводчицу на деревянную ступеньку гардероба "Люкс".
      - Я бы вас оставила, Лешенька, но у нас дамский интим.
      - Спасибо. Я уже сказал - тороплюсь. Всего доброго. Не падайте больше. Надеюсь, ничего страшного?
      Он вышел из душной парной раздевалки на лед, но, опасаясь встретить жену, пошел не к центральным воротам, а к памятному еще по студенческому времени проходу к Горному институту. Выйдя на Калужскую улицу, он позвонил Крапивникову и тот сообщил, что у него сидят два прелестных создания, а он, Алексей, молодец и джентльмен, что его с нетерпением ждут и желательно - с горючим. У Сеничкина оставалось рублей сорок. На Калужской в угловом магазине он хотел купить коньяку, но был только грузинский, как его называли - клоповник. Тогда для оригинальности доцент взял сорокапятиградусный "джин голландский". Порядочные англичане, он знал, джина не потребляют, но виски в советских магазинах не продавалось, да и к тому же джин был не английский, а голландский и уж во всяком случае лучше заурядной "водяры", которую надо пить с закуской, а закуски у Крапивникова не водилось.
      На оставшийся червонец он доехал до Никитских ворот, заплатив рубль в рубль. Больше денег не было.