Демобилизация

      Она сняла с полки томик Томаса Манна (не будешь же при всех на вокзале читать арабские сказки).
      Это были "Признания авантюриста Феликса Круля", самый легкий из манновских романов, единственный, который она одолела до конца. Кстати, конца до сих пор не дописано, хотя, кажется, старичку скоро восемьдесят. Сегодня эта книга наиболее соответствовала ее игривому настроению.
      Молоденький лифтер уже стучался в номер жены фабриканта унитазов, назревал самый волнующий эпизод романа, и как раз, отвечая состоянию Клары Викторовны, в коридоре весело прозвенел звонок.
      Переводчица медленно и спокойно, словно она в самом деле находилась в зале огромного вокзала, положила раскрытый томик Манна страницей вниз на подлокотник кресла-кровати и вышла деловой походкой на высоких каблуках в коридор.
      Ходят женщины разные,
      Как изящны их талии...
      - все-таки не выдержала она роли и пропела, возясь с английским замком.
      - Это я, - сказала Марьяна. - Извини. Пятиалтынного не было. Мне в петлю лезть, если выгонишь...
      В руке у нее был клетчатый чемодан.
      - Что? - округлив подведенные глаза, уставилась на подругу хозяйка.
      "Ох, некстати, - подумала про себя. - Не надо им тут встречаться. Наговорила я про Борьку всякого, а он все-таки ничего... Нет, не надо сегодня никого третьего..."
      - Снимай свою белку, - сказала Марьяне, стараясь не выказывать огорчения. - Смотри, вполне носится, - погладила буро-сероватый мех.
      - Скорей я сношусь. Бр-рр, холодно, - съежилась Марьяна, входя в комнату и валясь в кресло. Томик Манна, загибая страницы, мягко упал на пол.
      - Извини. Что это? Ни бельмеса я по-гитлеровски. А, про официанта? Помню. Распаляет.
      - Брось, - улыбнулась Клара Викторовна. - Что у тебя такое?
      - От Алешки ушла. Да, да. Ушла и ушла. У тебя поживу недельку. Это ведь раздвигается? - хлопнула по креслу.
      - А через неделю вернешься? - Клара Викторовна пыталась придать разговору шутливый тон.
      - Не волнуйся. В неделю что-нибудь себе приищу. Осенью в аспирантуру пойду. Если в Университет, общежитие дадут. Или Сеничкины расщедрятся, чего-нибудь выделят. Все-таки я прописана.
      - Клюкнуть хочешь? - спросила переводчица. Она все еще надеялась, что подруга отогреется и уйдет. Уже пора было бы возвращаться техническому лейтенанту.
      - Хочу, - кивнула Марьяна. - А ты чего-то сегодня нарядная, расфуфыр! Ух... А ну повернись. Какая-то, чёрт возьми, особенная. Случилось что?
      - Да нет, так... - отмахнулась и тут же зарделась Клара Викторовна.
      - Ну, говори. Вижу, что сказать распирает...
      - Нет, ничего. Ровным счетом ничего.
      Она достала из немецкого шкафа-буфета заткнутую пробкой начатую бутылку коньяка, рюмки, блюдца, сухарницу с печеньем и маленькое блюдце с нарезанными ломтиками лимона.
      Ходят женщины разные,
      Как прекрасны их талии,
      - снова напевала, вертясь в тесной комнатенке на высоких каблуках.
      Так прекрасны их ноги,
      Цвет лица и так далее...
      - улыбаясь, подтянула Марьяна:
      И с эпохи язычества
      Чудеса мироздания!
      В них первична материя,
      И вторично сознание.
      И такое создание
      Вам закатит истерику,
      Если дать ей сознание
      И не дать ей материю.
      - Нет, честное слово, ты сегодня на себя не похожа. Каблуки. На бал, что ли, позвали? Сто лет на танцах не была, - вздохнула Марьяна. - Ну, не темни. Хочешь меня напоить и выгнать на западный манер? Не старайся. Все равно останусь. У меня дела - швах.
      - У всех у вас дела швах, - сказала переводчица. - Все приходите и плачетесь, а посмотришь на вас - кровь с молоком. В доноры вас гнать надо. Амба, швах... - наморщив нос, передразнила Марьяну, а заодно и лейтенанта, который невесть где пропадал.
      - Не кладут в больницу?
      - Положат. Успеется... Что у тебя с Алешей?
      - Ну и не ложись, раз такая красивая, - пропустила вопрос Марьяна. Выпьем, Кларка, за твое счастье и мой швах. Честное слово, швах!
      Она поставила рюмку на блюдце.
      - Ты опаздываешь или ждешь?
      - Не знаю.
      - Ну, тогда я погреюсь и куда-нибудь подамся. А что у тебя, серьезно?
      - Не знаю. Пока - это хорошо.
      - Ого. Рада за тебя, Кларка, хотя, честное слова, надеялась у тебя прикорнуть. Хоть бы Борька скорей получил свою халупу. У него бы пожила.
      - Лейтенант... - покраснела переводчица.
      - Он, - кивнула Марьяна. - Мне ведь с ним не спать. А халупа все равно пустая стоять будет. Мачеха с семейством выезжает.
      - А я и забыла, что он москвич.
      - Он далеко пойдет. Вернее пошел бы далеко. Жалко, что у тебя с ним так... Не вышло... в общем. Вчера его у Крапивникова видела. Ничего, вписывался.
      - Я его не ругаю, - повеселела переводчица. - Просто чижик еще. А воспитывать было некогда. Вот, если снова москвичом станет, тогда... - она допила рюмку и облизнула губы.
      - Бог в помощь, - усмехнулась Марьяна. - Мы теперь с ним друзья по несчастью. Он, бродяга, в Лешкину пассию втрескался.
      В дверь позвонили.
      "Вот поймаю ее на вранье", - подумала Клара Викторовна, выходя в коридор.
      Но это был не лейтенант, а разносчица телеграмм.
      НИЧЕГО НЕ ВЫШЛО ПРИШЛОСЬ ВЕРНУТЬСЯ СЛУЖБУ ИЗВИНИ ОБНИМАЮ БОРИС напечатано было на бланке. Отправлена телеграмма была час назад из того самого городка, который значился в курчевском адресе.
      - Можешь оставаться, - сказала Марьяне, возвращаясь в комнату за рублем для разносчицы. - Он не приедет.
      - Соболезную. А кто - он? - спросила Марьяна и тут же бесцеремонно развернула сложенный вчетверо бланк. - Смотри, к ней поехал! - засмеялась она.
      - К кому к ней?
      - К Инге. К Лешкиной пассии. Она от любовных печалей скрылась в доме отдыха под ...
      - Ты всегда что-нибудь насочинишь.
      - Да нет. Разведка доложила точно. Бедная девчонка. Она там на лыжах ходит, а мой бедный сохнет здесь.
      - Все ты знаешь, во все лезешь, - недовольно протянула Клара Викторовна. - Чего ж ты за ним следишь, а сама от него уходишь? Надоели, Марка, твои фокусы. Всех оклевещешь, сама расхнычешься, а окажется - одни пустяки.
      - Как сказать. Мне не пустяки. Мне вот так, - она резанула ладонью выше груди. - Мне вот так все обрыдло. И я не люблю Алешку, и он меня. И никого я не ругаю. А если тебе жаль этого кресла, так и скажи, - она подпрыгнула на сидении, как девчонка.
      - Я про другое, - сморщилась Клара Викторовна. - Я про лучшего друга. Он сегодня заходил и был совсем другим.
      - Сегодня Левочка был нежен, как писала в дневнике Софья Андреевна, усмехнулась Марьяна. - Нет, Кларка. Не втрескался он в аспирантку. Они и виделись всего раз. Это мой дурак в нее врезался, да так, что и не спал с ней. Вот чудило-чумичело. А Борька здесь ни при чем. Да и, кажется, это его адрес. У Кости Ращупкина вроде тот же город.
      - Это его адрес, - гордо сказала переводчица.
      - Да, наверно, там полно вояк, а дом отдыха ни при чем.
      - Конечно.
      - Только Борьку мне не испорть, - сказала Марьяна.
      27
      Весь вспотевший от неожиданной удачи Курчев выскочил на набережную, и тут же у входа в здание был остановлен артиллерийским подполковником, который минут десять выговаривал ему за незастегнутую шинель. Потом подполковник перешел к нечищенным пуговицам и невыбритой физии. Борис молча стоял на ветру, вспоминая все, слышанные за четверть века ругательства, а подполковник пилил его, как теша.
      "А, впрочем, спасибо старому хрычу, - вдруг улыбнулся Курчев. - Второй раз буду аккуратней", - решил про себя и, бухнув вслух: - Слушаюсь, ссутулясь от ветра, быстро пошел вдоль парапета в сторону метро. - Глядеть надо, а то загремишь напоследок. Теперь все. Улицу по шашечкам переходить буду.
      О переводчице он не вспоминал. Встреча с подполковником сбила пену радости, и теперь голова работала ясно и четко, как на экзамене. Он вышел из метро на Комсомольской площади, взял билет до своей станции и вдруг решил зайти в контору к мачехе, благо это было рядом, в полкилометре, сбоку от путей.
      - Елизавета Никаноровна, к вам лейтенант! - закричало несколько девчачьих голосов, когда смущенный Курчев спросил, где можно отыскать инженера Скатерщикову.
      Мачеха вышла из шумной комнаты в холодный полутемный коридор, где рядом с огнетушителем и титаном стоял ее великовозрастный и небритый пасынок.
      - А я вас и не узнала, - сказала сощурившись, хотя не была близорукой. Просто все двери в коридор были открыты, и за встречей сомнительных родственников с интересом наблюдала не одна пара глаз. Елизавета Никаноровна последние дни в связи с переездом, покупкой мебели и прочими хозяйственными заботами являлась на работу наскоками и ей не хотелось привлекать к себе лишнее внимание.
      Лет ей было под сорок и выглядела она даже в этом полутемном коридоре никак не моложе, хотя, видимо, за собой следила. Губы были намазаны и крашенные пергидролем волосы старательно завиты. Но пальтишко с меховым под котик воротником, накинутое на плечи, было явно третьего срока носки. Пятнадцать лет назад в Серпухове техника Лизку называли не иначе, как "эта фря" или "эта бляха", - что вызывало у Борьки невольное к ней уважение и немалое любопытство. Но сейчас в темноватом коридоре стояла перед ним измотанная работой и семьей немолодая слегка запуганная женщина, которая, по-видимому, давно не гуляла и мечтала нравиться одному лишь Михал Михалычу. Удавалось ли ей, того Курчев не знал.
      - Я телеграмму пошлю, Борис Кузьмич, - сказала инженер Скатерщикова. Но если вам сразу не отпроситься, не волнуйтесь. Я замок навешу, а ключ вот, - мачеха достала из внутреннего кармана пальто кожемитовую держку для ключей и отцепила от нее самый большой, черный и уродливый ключ. - Вот у вас и свое жилье, - нерешительно улыбнулась.
      - В нашу комнату въезжает. Ордер уже выписывают, - объяснила проходящему мимо толстому и облезлому мужчине.
      - Везет людям, - хмыкнул тот, мрачно взглянув на лейтенанта.
      - Везенья мало, - вздохнула мачеха. - Но, говорят, я вам писала, ломать будут. Может, повезет тебе, Боря. Увольняться из армии будешь?
      - Ага.
      - Ой, не надо бы. Служи уж, где служится. В партию так и не вступил?
      - Нет, Елизавета Никаноровна.
      - Вступай. А если опять характеристика для чего-нибудь нужна, я напишу. Может, пригодится теперь.
      - Спасибо, - сказал он, тронутый ее вниманием и помощью. - Спасибо. Если нужно будет, обязательно попрошу. В тот раз мне больше никто не дал.
      - Теперь дадут. Ты вон какой... - она поискала слово и, наконец, найдя, сказала: - ...положительный... Только бриться надо.
      Видимо, объяснив сослуживцу, кто такой лейтенант, она уже не стеснялась.
      - Спасибо за все, - пожал ей руку Курчев и вышел на станционный двор.
      "Все идет - ол райт, - сказал самому себе.- Только бы на патруль не напороться. А то тоже с парикмахерской пристанут".
      Но на дачной платформе патруля не было. Он благополучно влез в электричку и сел у окна. Мысли были легкие, почти пушистые. Они пьянили и усыпляли. Он не заметил, как электричка отошла от перрона, а когда открыл глаза, она уже стояла в районном городке и в вагоне никого не было.
      "Вот чучело", - вздохнул Борис, но не рассердился. Ему по-прежнему было весело. Он вышел на дощатый перрон, взмахнул несколько раз руками, как на физзарядке и даже выжался на перилах лестницы. Сонливость прошла, а веселость не убывала.
      Сразу за вокзалом стояла почта с переговорным пунктом, где ефрейтор Гордеев когда-то покупал лейтенанту талоны. Проснись лейтенант раньше и не топчись на платформе, он, может быть, столкнулся бы в дверях почтового отделения с аспиранткой. Она только что вышла оттуда в охапку с лыжами, прошла до шоссе и побежала вдоль обочины в другую от полка сторону - к дому отдыха.
      Зайдя в почтовое отделение, Курчев решил было заказать Москву, но потом подумав, что врать сложно, подошел к телеграфному окошечку и написал ту самую телеграмму, которую спустя полтора часа получила Клара Викторовна.
      "Мне, правда, пора в полк", - вздохнул и вышел на шоссе. Машин было немного и все они шли в Москву, а на "военку" никто не сворачивал. Проголодавшись и озябнув, лейтенант вернулся на почту и попросил телефонистку соединить его с полком.
      - "Ядро"? Черенкова дай. Ты, Черенков?
      - Я, товарищ лейтенант, - почему-то обрадовался дневальный. - Письмо вам тут есть. Из Ленинграда.
      - Хлебная машина вернулась? Через день полк отправлял фургон за полста километров на хлебозавод.
      - Нет еще. Сегодня позже вышла. Застукаете, товарищ лейтенант.
      Курчев отдал телефонистке трубку и зашел в соседнее здание. Это была столовая, которая по вечерам превращалась в ресторан. Сейчас как раз наступил пересменок и в зале было пусто. Лишь в углу сидело несколько танкистов. Курчев тут же пожалел, что сдал гардеробщику шинель. Встречи с чужим родом войск в лучшем случае кончались неприятными разговорами, "толковищем", как выражались офицеры холостяцкого домика, завсегдатаи районной ресторации.
      - Сто грамм и два бутерброда, - сказал, подходя к буфету.
      Худая буфетчица с кривым ртом и большим родимым пятном возле глаза, поняв или почувствовав испуг лейтенанта, быстро налила и бросила на тарелку два куска хлеба с семгой.
      - Технарь, дуй сюда, - раздался голос из-за спины.
      - Некогда, - не оборачиваясь бросил Борис и пальцем показал буфетчице на стакан. Понимая, что от драки не отвертеться, он старался потянуть время и медленно дожевывал бутерброд. Все могло кончиться крупной гауптвахтой.
      - Мандражирует, - засмеялся за спиной тот же хамоватый пьяный голос.
      - Трухает, заправляется, - поддакнул второй, пожиже. Наверно, это сказал щуплый танкист, сидевший лицом к дверям.
      - Да что с него, очкарика?! - протянул третий голос, порассудительней.
      - А чёрт!.. - не то рассердился, не то обрадовался Борис. Он забыл, что выйдя на шоссе, нацепил очки, чтобы видеть, свободно ли в кабинах грузовиков, а в гардеробе, когда очки запотели с мороза, он, протерев их невыглаженным платком, не сунул в карман, а машинально воротил на нос.
      Он расплатился, вышел в коридор и взял шинель у гардеробщика.
      - Слепнешь, привыкаешь, - промычал, перетягиваясь ремнем. - Ну и правильно. Нечего тебе тут делать. Сматываться надо.
      Он стащил очки с носа и с обидой вспомнил, как два с лишним года назад в приазовской степи, когда батарея шла походной колонной, вдруг вырулил со стороны моря и повис над дорогой маленький пассажирский самолет. Была отдана команда "По штурмовику", но Курчев, будучи первым номером, беспомощно мигал в окуляр, потому что засунул очешник в рюкзак, а тот трясся где-то позади на "студебеккере" взвода управления.
      В тот день рядовой Курчев был обруган интеллигентом и засранцем и с позором переведен из наводчиков в старшие телефонисты. Сейчас, наоборот, очки выручили его.
      Он выскочил из ресторана и чуть не наткнулся на маленького Секачёва, который важно вылезал из большой хлебной машины.
      - Ты как тут, чума?
      - Поворачивай, - сказал Курчев. - Комбайнеры там.
      (Комбайнерами называли офицеров танковой части.)
      Секачёв с сомнением сдвинул ушанку к затылку, обернулся, поглядел на шофера и большой фанерный кузов хлебной полуторки.
      - Много? - спросил.
      - На тебя хватит.
      - А на тебя?
      - Мне теперь ни к чему. Я не буду, - твердо сказал Борис.
      - Ладно, лезь в кузов. Не упрей только. Горячие, - не теряя важности, сказал Секачёв.
      Курчев обошел полуторку и стукнул в дверь. Дверь раскрылась и высунулась рука в большой брезентовой рукавице.
      - Залезайте, товарищ лейтенант, - раздался голос почтальона Гордеева.
      Борис схватился за притолоку хлебной будки и неловко вскарабкался в кисловато-теплую ржаную темноту машины. Гордеев и двое солдат, привалясь спинами к буханкам, лениво жевали хлеб с луком.
      - Хотите, товарищ лейтенант? - спросил почтальон.
      - Спасибо, - отмахнулся Курчев. Он знал, что хлеб и лук не казенные. Их всегда совали солдатам сердобольные женщины с хлебозавода. Но ему после Дня Пехоты не хотелось разговаривать с ефрейтором. Он забрался в свободный от буханок угол и попытался вздремнуть. Но сильно трясло, в щели било холодом, и Курчев успокаивал себя, что, слава Богу, недалеко, столько-то километров, поворот, восемь километров, опять поворот, а там КПП, письмо от Гришки, натопленная финская фатера и сон до развода.
      Солдаты, не обращая внимания на чокнутого идейного лейтенанта, лежали на буханках, как на сене, разве что подбирали под шинели смазанные соляркой сапоги.
      Через час, когда распаренный от еды и чая Курчев уже спал под одеялом и шинелью, Ванька Секачёв неодобрительно бормотнул в своей комнатенке:
      - Храпит, сука.
      Ваньке не спалось. С делом отца ничего не вытанцовывалось и академия тоже не клевала. Был март. Надо было серьезно садиться за учебники, но все что-нибудь мешало, то вот погнали не в очередь с хлебной машиной, то вчера пристегнули к нему пятерых гавриков из зимнего набора - обучать электричеству и радиотехнике.
      "Дармоедов до хрена. Вот один храпит. Толкнуть его, что ли?!"
      Но подыматься с койки и босиком ступать по грязному полу было лень, и Ванька еще долго думал о своей жизни, о дурне-отце, который так глупо влип с кожей, и о танкистах, с которыми задирался в районном городке.
      "Нет, этот год не проханже..." - решил про академию и тоже заснул.
      Финский домик, понемногу выстывая, наполнялся дружным храпом и запахом молодых мужских тел, очень похожим на запах солдатской казармы, но все-таки не таким откровенным, потому что койки были в один этаж и стояли пореже.
      Конец второй части
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      1
      Восьмого марта, в понедельник, в доме отдыха устраивали бал, который ничем не отличался бы от обычных вечерних танцев, если бы не появились танковые офицеры и артиллерийские техники, с такими же, как у Курчева, погонами. Проходя по коридору в умывальную, Инга увидела трех танкистов. Они у окна о чем-то сердито разговаривали с двумя техническими офицерами. Инга была немного пьяна, потому что ухажеры кирпичниц принесли в комнату водки с консервами и уклониться по случаю праздника было невозможно. Она была пьяна и потому весела - ах, все равно наша жизнь пропащая! - и, увидя пятерых офицеров, подумала: может, и этот здесь.
      - Ну, что вы, ребята, не поделили? - сказала для себя неестественно смело. - Идите в зал.
      - С вами - с удовольствием! - ответил один.
      - Сейчас, - она прошла в умывальную.
      Когда минут через десять Инга возвращалась назад, этот технический лейтенант по-прежнему стоял у окна, танкистов уже не было, а у второго, маленького и лысоватого техника, под глазом оплывал фонарь.
      - Поговорили? - улыбнулась Инга.
      Она танцевала весь вечер с первым, очень красивым, но не очень разговорчивым офицером, и со вторым, которому посадили синяк и который поэтому был мрачен. Танковые лейтенанты больше не появлялись, и Курчева тоже не было. "Он, наверно, вообще не танцует", - подумала Инга, вспомнив его большие с круглыми головками нелепые сапоги.
      Маленький с подбитым глазом офицер разошелся - стал вертеться бойчее (это был Ванька Секачёв) и покрепче сжимать Ингу, отчего ей было только смешно.
      "Маленький пыхтелкин", - думала она.
      Второй, красивый и молчаливый (Морев), ей нравился немногим больше, но она все же согласилась пройти с ними два километра до городка: вдруг удастся попасть в ресторан.
      В ресторан уже не пускали, и они поплелись за ней назад в дом отдыха. Мороз к полуночи закрутил. Инге было жаль лейтенантов, и она гнала их домой в полк. С полкилометра они сопротивлялись, но потом проголосовали на шоссе и влезли в кузов затормозившей трехтонки. Так окончился праздник, и о Курчеве она не спросила.
      После 8-го марта отдыхающие ходили с больными головами и опухшими лицами. Денег ни у кого не было. Прострадав два дня, ухажеры кирпичных девах заняли, наконец, у Инги полсотни на позднюю опохмелку, но она пить с ними не стала, а, надев лыжи, побежала вдоль магистрали на почту. Было морозно, но по накатанной лыжне бежать было хорошо. Оставалось всего пять дней и стало жаль ни на что истраченного отпуска.
      "А что? Позвоню ему. Поговорим. Может быть, приедет. Кстати, и Теккерея привезет. Тут в библиотеке нету".
      Телефонная девушка вскинула голову и неодобрительно поглядела на Ингу, когда та с лыжами подошла к ее окошечку.
      - Это чергз "Ядро" надо, - буркнула, услышав адрес части. - Без денег, - отмахнулась от Ингиной трешки. - Сейчас соединю. Страдаешь?
      - Есть немного, - в тон ответила Инга.
      - На, говори, - просунула телефонистка в окошко нагретую трубку.
      - Простите, это "Ядро"?
      - Ну, "Ядро". А тебе чего? - ответил ленивый и грубый голос.
      - Лейтенанта Курчева, пожалуйста.
      - Какого еще лейтенанта? Нет у нас лейтенантов. Курчева? Курчев имеется. А по телефону лейтенантов не бывает.
      В трубке на секунду замолчали, потом тот же голос, но гораздо тише спросил:
      - Курчева там нету? - и ответил уже спокойней: - Сейчас переключим.
      Опять что-то зашуршало, защелкало и бравый голос пропел:
      - Рядовой Черенков слушает.
      - Курчева можно? - опасливо повторила Инга.
      - Курчева? Курчева опоздали, гражданочка. Лейтенант сегодня тю-тю - в отпуск отбыл.
      - Куда? - не удержалась аспирантка.
      - А вот это он уж вам сказать был должен. Мы не в курсе, - засмеялся рядовой Черенков и добавил потише и поглуше, видимо, кому-то на КПП: - Фря какая-то. Лейтенант ей колун повесил. Страдает.
      Инга усмехнулась и просунула трубку в окошко.
      - Переживаешь? - спросила телефонистка.
      - Да нет. Это несерьезно.
      Это, правда, было несерьезно, и Инга расстроилась только выйдя за пределы городка. Теперь ветер дул в лицо и идти вверх по шоссе было трудно.
      На другой день в обеденный перерыв пришло письмо от матери:
      "Девочка, дорогая!
      Не знаю, огорчу тебя или обрадую - раньше тревожить не хотелось. Ты бы кинулась нас провожать, а ездить туда-сюда - не отдых. Так вот, Ингуша, мы с папой завтра уезжаем в Кисловодск. Всё - твоя Полина. Дай ей Бог здоровья! Достала две путевки - заметь, не курсовки, а самые настоящие путевки. Нам дадут отдельную комнату, и отец, наконец-то, по-настоящему отдохнет и подлечится. Сколько пришлось его уламывать, чтобы добился отпуска. В конце концов согласился попросить в деканате и, представь, его вполне заменили на март и начало апреля, а в августе он отработает в приемной комиссии.
      Я очень рада, только немного тревожусь о тебе и еще беспокоит Вава. По-моему, у нее нелады с сердечно-сосудистой. Но ведь ее не расспросишь, вернее, она не ответит. Что поделаешь - возраст! Да и она герой. Все-таки восемьдесят четыре. Иногда мне кажется, что она моложе меня. Но что-то последние дни чаще молчит и нет-нет прикорнет с книжечкой, а читать - не читает. Ты, когда вернешься, не очень ее дразни. Впрочем, ты у меня умная, чуткая, и я это напоминаю тебе так, больше по старушечьей манере поучать. Будь здорова и не куксись.
      Крепко тебя целую. Мама
      Отец еще в институте, а то бы приписал несколько строк. Он по тебе очень скучает".
      Инга перечла письмо дважды, собрала чемодан и, завещав четыре оставшихся ужина и три завтрака и обеда соседкам по комнате, с легким сердцем пошла на станцию. Никто ее не провожал.
      "Не пришлась я тут, - подумала, усаживаясь в пустом вагоне. - И там я тоже не ко двору".
      "Ну и ладно, ну и прекрасно. Хорошо бы еще Вава куда-нибудь уехала. Мне одной лучше всего. Не нужно ничего - ни диссертации, ни этих болтунов, ни этого в страшных сапогах чудака... 'Колун повесил'", - вспомнила голос дневального Черенкова и рассмеялась.
      - Давно надо было уехать, - сказала громко, потому что вагон все еще был пуст.
      Под ногами тепло и ласково, как огромная кошка, заурчал мотор, и вагон, всего на четверть наполнясь людьми, качнулся и поплыл в Москву. В отпотевшем окошке среди желтовато-серого снега стали мелькать редкие полузнакомые названия платформ, которые состав проскакивал с изюбриным ревом, как бы сожалея, что не может здесь зазимовать навсегда.
      "Спешить ему некуда, - думала Инга, сама торопясь в ту самую Москву, из которой - не прошло и трех недель - как бежала без оглядки. - Переберусь в большую комнату. Буду вставать, когда вздумается... Нет, буду вставать совсем рано и писать буду по восемь страниц в день. А Алеше звонить не буду. И к телефону подходить не буду. Ну, если только случайно..." улыбнулась и тут же прикусила губу, потому что напротив сидели двое солдат, которые могли понять улыбку как заигрывание.
      Теперь поезд бежал среди густых елей.
      "С Алешей - всё, - думала Инга, хитря сама с собой и надеясь, что еще не всё. - Я себя проверила и вижу, что всё. Да, да - всё! - начала сердиться на кого-то внтури себя. - Это ничего не значит. Бывают рецидивы. Но три недели я о нем не вспоминала. Почти".
      Но несмотря на полную неясность и нерешенность отношений с доцентом, Москва манила, Москва притягивала, и еще за три остановки Инга прошла с лыжами и чемоданом в тамбур, где мужчины курили и матерились, но, взглянув в ее обрамленное красным башлыком лицо, конфузливо отворачивались.
      В Москве на Комсомольской таяло, но на Домниковке и в Докучаевом снег держался. Весна уже явилась, но еще как бы пряталась, словно непрописанная квартирантка. Перекладывая чемодан и лыжи из руки в руку, Инга торопливо поднималась по переулку, будто кто-то ее нетерпеливо ждал. Но дома было пусто и тихо. Тетка Варвара сидела за шахматной доской, держа на отлете довольно пухлую брошюру. "Ботвинник - Смыслов" - прочла Инга на коричневой в клетку обложке.
      - Готовишься? - спросила, подходя к тетке сбоку и осторожно целуя в голубовато-седую прореженную прядь.
      - Зачем примчалась? - спросила старуха, оттирая плечом племянницу. Со стороны могло показаться, что Инга ей неприятна.
      - Готовишься? - повторила племянница. - Где тут кто? - кивнула на доску, с которой были убраны ферзи и ладьи, и оставалось у черных и белых лишь по слону, коню и по нескольку пешек.
      - Не вздумай уверять меня, что тебе интересно, - съязвила Варвара Терентьевна.
      - Почему? - засмеялась Инга. - Или я так тупа?
      - Нет, ты молода, девочка. А это - для стариков, - смахнула старуха фигуры. - Забава перед вечностью.
      - Они еще не старые, - кивнула Инга на обложку брошюры.
      - Они - нет. Я - старая. Я теперь мертвая... - качнула тетка головой, пытаясь сбить начавшуюся дрожь.
      - Ты-то? - улыбнулась Инга. - Ты у нас воительница.
      Но старуха действительно за три недели сдала.
      "Это у них бывает, - подумала Инга. - Мы и то не всегда хорошо выглядим".
      - Ну, как, выиграет твой Смыслов? - спросила ласково. - Ты меня подучи. Я с тобой ходить буду.
      Инга поняла, что отъезд отца, тоже любителя дурацкой, деревянной, прескучной игры, был ударом для тетки. Тетка три года ждала начала этого ничтожного, никому не нужного матча. Прошлый раз, когда состязались Ботвинник и еще этот, ну, с обычной, очень распространенной еврейской фамилией, тетка не пропустила ни одного дня. Страшно болела за (теперь Инга вспомнила) Бронштейна, считая, что он дурак, но шахматист прекрасный. Вся шипела, горела и жила полной жизнью.
      У старухи не было своих денег. То есть была пенсия двести рублей (меньше стипендии первокурсника), но она ее всю, несмотря на протесты матери, вносила в общий котел. На прошлый матч билеты покупал ей отец, а как будет сейчас...
      - Не беспокойся. Тошка обо мне позаботился, - прошамкала Варвара Терентьевна.
      - А для меня не купил?
      - Не ханжи, девочка. Я не рассыплюсь.
      - При чем ты? Просто шахматы становятся формой общественного сознания. В шахматах полная демократия и свобода выбора. Я правильно говорю?
      - Приблизительно. Только не думай, что оригинальна. Еще Алехин писал, что шахматы расцветают там, где задавлена мысль.
      - Вот видишь. Так что быть мне твоей верной личардой.
      - Других дел нет? Телефон без тебя не умолкает.
      - Кафедра?
      - К сожалению, мужчины.
      - А... - скривилась Инга. - Что ж, надо быть вежливой.
      Она подошла к круглому столику и набрала номер Бороздыки.
      - Игорь, вы? Это Инга. Да, вернулась. Прекрасно. А что в ваших палестинах? Так-то и ничего?
      Уныло-величественный голос Бороздыки так не гармонировал с Ингиной веселостью.
      - У вас что - зубы болят? Ига, я вас тыщу лет не видела. Представляете, тысячу лет одних лыж и леса. Если вы не очень заняты своим Булгариным, я бы с удовольствием встретилась с вами. Выскакивайте на полчасика. Или, хотите, к вам поднимусь?
      "Я, - подумала, - навязываюсь..."
      - Минут через сорок, - выдавил Бороздыка, не теряя мрачности. Подходите к магазину радио. Если вам все равно, можете проводить меня в сторону центра. Сегодня я впопыхах.
      - Ого! - усмехнулась Инга. - Радиомагазин исключительно подходит. Непременно буду.
      - А говорит, ничего нового, - сказала, бросая трубку. - Ига - и занят! Это колоссально, джентльмены!
      - Это что - тот, стрекулист? - спросила тетка.
      Прошлой осенью Бороздыка часто обедал у Рысаковых, занимая старших бесконечными литературными сплетнями. Сначала он всех очаровал, потом к нему привыкли, заметили его болтливость и явную несерьезность, вскоре он всем надоел. В конце концов он перестал появляться в Докучаевом, и тогда Рысаковы облегченно вздохнули, однако постепенно, втайне друг от друга, стали по нему слегка скучать. Игорь Александрович был какое ни какое, а развлечение в их улиточном быту. Правда, в шахматы, по заверению Вавы, он играл препосредственно.
      - Почему стрекулист? - спросила Инга. - Разве он проныра? Хотя и это есть. - Она достала из шкафа махровое полотенце. - Ну и что? Все равно я по нему соскучилась.
      - Не простудись, - наставительно буркнула тетка.