Демобилизация

      В эту субботу снег сверкал по-праздничному. Впереди было ровно двадцать четыре дня лыж, покоя, ничегонеделанья, а если и ничегонеделанье вдруг надоест, можно захватить с собой толстых тетрадок в клетку и писать на них следующую главу (а эту - потом докорябаем!). Главное, будут сплошные - лес, снег, тишина, никаких Сеничкиных и Бороздык, никакой тетки Вавы, которая даже вчера не удержалась и после ухода соседки стала кряхтеть:
      - Ну что у тебя общего с этой шантрапой? Хочешь стать такой же неразборчивой и пьющей?
      - Она - народ, - отрезала Инга. - Она народ, а мы, по-моему, вышли из народа или во всяком случае из народников...
      - Пить с утра? - не унялась тетка.
      Инга, не ответив, пошла в материнскую комнату и объявила, обрывая сонату, что едет в дом отдыха. Мать подняла руки, сначала не поняла. Пальцы у нее дрожали и она положила их на пюпитр.
      - Да, да... Конечно, конечно, девочка! Как же мы не додумались?! Ты вся извелась.
      - Это я виновата, - повторила Татьяна Федоровна через минуту, захлопывая крышку инструмента и на бегу одеваясь. По рассеянности она хотела бежать в магазин за продуктами, забывая, что Инга командируется не в несытую провинцию, а в подмосковный дом отдыха с трех- или даже четырехразовой кормежкой.
      В воскресенье утром, выйдя из электрички в районном городке, Инга прошла с нетяжелым чемоданом и лыжами два километра вдоль шоссе. Снег неподвижно лежал на елях, словно его приклеили к лапам и веткам. Ветра не было. Машины по воскресной магистрали пролетали редко, да и сам дом отдыха стоял в глубине, в трехстах метрах от шоссе. Лес начинался от самой калитки и конца ему не было. Дежурная сказала, что в одну сторону он тянется до Казани, а в другую - до Архангельска.
      "Красота какая! И он еще жалуется",- подумала Инга о техническом лейтенанте, который где-то здесь служил, не ценя ни снега, ни леса, и изо всех сил рвался в Москву.
      Первую неделю она только и делала, что ходила на лыжах да спала по два раза в день. В комнате их было трое - восемнадцатилетняя миловидная девчонка с кирпичного завода и еще одна женщина - не то техник, не то инженер, очень костлявая, сухая - с невыразительным лицом и редкими волосами. Возраст ее Инга определить не могла. Девчонка водилась с обитательницами других комнат и по вечерам пропадала на танцах. Худощавая же либо читала, либо спала - и Инга была довольна своими соседками.
      "Хорошо бы так жить всегда, вечно, - твердила себе. - Никто тебе не нужен и ты - никому. Спать, есть и с горок спускаться."
      Горки были небольшие и не крутые. Зато лес был абсолютно безлюден - не то что в Сокольниках или в Измайлове. Но заблудиться было трудно, потому что рядом гудела шоссейная магистраль. В лесу уже появились знакомые деревья, разлапистые кусты, запомнившиеся перелески, изученные спуски. Все это было приятно встречать по утрам и видеть во сне.
      - Деревья, деревья, деревья, - напевала Инга, идя легким шагом, словно на ногах не было лыж, а в руках палок. - Деревья, деревья, дубы... пробовала она что-то сочинять, но стихов не получалось. Деревья в основном были хвойные. Только по краям неглубоких оврагов взапуски носились озябшие березки, а потом опять шли ели да ели, вперемежку с красноватыми чопорными (словно незамужними - так казалось Инге...) соснами. Лес был нескончаем и покой тоже. Одно только пугало: вдруг в марте все растает, начнется тоска, слякоть, захочется в Москву, а в Москве - ничего хорошего.
      Но в марте не стало теплее. Все тот же был снег. Даже нового немного подсыпало и этот новый начал прилипать к лыжам. Нужно было пойти к молодым людям на второй этаж просить лыжной мази другого номера, но не очень хотелось с ними знакомиться. Инга три дня провалялась в комнате, пытаясь начать вторую главу. Так прошло полсрока, и в доме отдыха все уже было не в новинку: и сидевшие в холле вокруг круглых столов прокуренные преферансисты, и унылый культурник, пожиратель сердец, высокий и ладный парень с коком, который днем, свободный от умственной работы, чинил замки, пробки и вставлял разбитые стекла. Впрочем, к Инге он даже не прицеливался, понимая, что она ему не ко двору и хлопот с ней не оберешься, а насчет удовольствия, это еще как сказать...
      Мужчин в доме отдыха было немного и в основном пожилые или средних лет. Они больше резались в "козла" или в карты, а вечерами появлялись в зале изрядно подвыпив, и девчонки танцевали чаще друг с другом, а иногда, разойдясь, тоже распив бутылку, пели:
      Мой миленок меня бросил,
      Я сказала только: - Да!
      У меня таких хороших
      До Берлина два ряда.
      Или:
      Раньше мы ходили в лес,
      Не боялися волков.
      Раньше был товарищ Сталин,
      А теперь стал Маленков.
      Вечерами Инга уходила в районный городок и на почте подолгу разговаривала с Москвой. Письмо ей пришло только одно.
      - На штемпеле твой городок. Я решила - от тебя и чуть не вскрыла, сказала Татьяна Федоровна.
      И дважды вызывала междугородняя из Ленинграда.
      - Ты отдыхай, девочка, - успокаивала мать. - В городе грипп. В прошлую пятницу кафедры у вас не было и на этой неделе не будет.
      В марте в доме отдыха дни тянулись медленнее и уже становилось тоскливо. Лыжные ботинки начали натирать ногу. На одном отлипла стелька, на другом неожиданно выскочил гвоздь. Лыжи из удовольствия превратились в мероприятие.
      Худощавая сухая соседка уехала, и в комнату вселились подруги девахи с кирпичного, побойчей ее и постарше. В комнате стало шумно, попахивало водкой и мужчинами. Сначала соседки стеснялись и приводили парней утром, когда Инга уходила в лес, а потом осмелели и стали просить Ингу выйти погулять на полчасика. Она выходила с тетрадкой в холл, где ей мешали преферансисты. Один, даже не очень пожилой, с лицом старшего бухгалтера, пытался обучить ее игре, но она никак не могла понять, что это значит шесть бубен или семь пик, когда на руках четыре бубны или три пики.
      18
      Курчев проболел больше недели, прихватив сверх ареста два дня, да три дня отпуска, по совету замполитовой жены, ему подкинул Ращупкин. Так что в "овощехранилище" лейтенант появился лишь в первый вторник марта. Тут по-прежнему шумели моторы и шушукались монтажницы и по-прежнему скучен и ленив был секретчик на выдаче. Только инженер Забродин несколько повеселел и постоянно крутился вокруг Вальки, не обращая внимания на насмешки техников. Валька краснела и с печальной нерешительностью улыбалась Борису. Видно, о чем-то хотела поговорить, но все мешкала. Но Курчеву уже было не до нее. Пришло письмо от мачехи и еще одно в фирменном конверте.
      "Боря, - писала путейская инженерша, - все наладилось очень хорошо. Мы уже почти перевезлись. Михал Михалыч достал хороший предмет - мебель: буфет и шкаф, вместе собранные. Пол отциклевали. Скоро справим новоселье и вас позовем. (Неизвестно почему она вдруг стала называть его на "вы". Может, это была ее манера писать письма, а может быть, она вдруг прониклась к пасынку особым уважением, как к будущему квартировладельцу.)
      Боря, вам придется приехать хоть на пару деньков, чтобы оформить площадь и жировку переписать. Я вам тогда телеграмму пошлю. Попросите командиров, чтобы отпустили, а то всякое случается. Очень серьезно, Боря, попросите.
      Мы вам оставляем шкаф, стол на кухне и другой в комнате и кровать с матрасом. Извините, что старое. С этим и жили. Только теперь новое покупать начали. Еще остались обои. Вы обклейте, если понравятся. Мой совет: кровать выбросьте, а к матрасу (он еще годный: три года, как перетягивали) привинтите ножки. Михал Михалыч нарезал и шурупы к ним готовые. Счастливо вам, Боря, в новой жизни. Обязательно прошу: отпроситесь у начальников. А то людей завидущих много, особенно на нашу халабуду. Ходит слух (не знаю, врут или нет), года через два-три ломать ее будут. По Первой Мещанской уже ломают - магистраль ведут на Выставку. А взамен дают хорошие дома. Так что не пропустите, Боря.
      Привет вам от Михал Михалыча и Славки.
      До свидания, ваша Елизавета Никаноровна."
      Во втором письме было:
      "Дорогой Борис Кузьмич!
      Инга передала мне Вашу работу. Хотелось бы переговорить. В журнале я каждый день после часу, кроме субботы. В субботу или воскресенье звоните домой.
      Зовут меня Крапивников Георгий Ильич. Рад буду покалякать. До скорого."
      Письмо было напечатано на машинке. От руки были только подпись и номер домашнего телефона. Служебный значился на бланке.
      "То в год ни одного не прибудет, а то в неделю три и все важные", подумал лейтенант, не почувствовав при этом никакой радости. Наоборот, стало еще тоскливей и горше от армейской безнадеги, от того, что сам себе не принадлежишь и даже не можешь съездить в Москву, поговорить с нужным человеком.
      "Хоть вешайся на верхнем реле", - подумал, глядя на свой огромный, покрытый муаром шкаф, в котором Сонька и еще одна девчонка маркировали провода.
      - Лейтенанта Курчева в штаб, - раздался у них за спиной ломкий крик телефониста. В отсутствие начальства все себе позволяли.
      - Закукарекал, - засмеялась Сонька, высовываясь из шкафа.
      - А, один чёрт! - отмахнулся Борис. - Хоть здесь не томиться. Сдашь, кивнул на папки с развернутыми схемами.
      - Доигрался, Курчев, - сказал ему минут через двадцать начштаба Сазонов. - В Москву тебя вызывают. Завтра в 10.00.
      - В ... ? - назвал Курчев московскую окраину.
      - Ага. Ты писал туда?
      - Вроде нет, - неопределенно хмыкнул Борис. Он писал выше - в Совет Министров.
      - Не темни. Кому писал?
      - Корпусному.
      - Это я в курсе. А еще?
      - А еще кому? Сталину не напишешь, - попытался увести разговор Борис.
      - Сталину - да. Сталин бы тебя к ногтю прижал. При нем порядок был.
      - Это точно. Прошлый год порядку навалом было. У нас перед самой его смертью один технарь из военной приемки перебрал, сцепился с кем-то на шоссе, а тут, как по заказу, маршал Василевский на своем лимузине. Ну и сразу пятнадцать суток влепил. Теперь технарь так и гуляет с подарком от бывшего министра. Снять ведь не могут.
      - Пусть рапорт подает. Теперь запросто снимут. Дисциплина не та. Разгильдяй на разгильдяе сидит. Дерьмо, вроде тебя и этого, Павлова твоего, держат, а хороших людей списывают.
      - Вот я и говорю. Разрешите идти?
      В "овощехранилище" Курчев не вернулся. Времени было возле двенадцати и он решил двигать в Москву, не заходя домой. Как раз крытая полуторка, свернув у штаба, подъехала к КПП. Курчев полез в кабину.
      - Скажешь лейтенантам: в Москву уехал, - кивнул Черенкову, открывавшему ворота.
      - Ясно, - ощерился дневальный.
      Машина шла в ближний поселок за школьниками и завезла Курчева на станцию. Поездом ему было удобней, потому что от Комсомольской площади до Ингиного переулка рукой подать.
      19
      - Она в доме отдыха, - ответил старушечий голос. - А вы не военный? Я сразу догадалась. Вам машинка нужна?
      - Нет, что вы?
      - Инга вернется в марте.
      Из той же будки Курчев позвонил в журнал Крапивникову. Ответили:
      - На редколлегии. Звоните завтра.
      - Кругом шешнадцать! - вздохнул лейтенант. Деваться было некуда. То есть, кругом была Москва с миллионом соблазнов, начиная от кино или чуть позже - театра и кончая Ленинкой, рестораном или просто "культзаходом" к кому-нибудь из знакомых, хотя бы к переводчице Шустовой. Но Борис зарядил себя на встречу с аспиранткой и ничто другое не приходило в голову.
      Он лениво прошел вдоль вокзала. У газетного киоска какой-то тощеватый ханурик с усиками читал толстый журнал в серо-голубой обложке, а старик-киоскер ворчал на него, дескать, не читальня. Вокруг шумела вокзальная Москва, лязгали трамваи, фырчали такси и автобусы, а тут один хмырь читал, а другой на него злился - и смотреть на эту комедь раздосадованному лейтенанту было чудно и почему-то приятно. Так и разило штатской юностью с сидением в библиотеках.
      Через плечо тощего очкарика лейтенант заглянул в журнал и увидел, что ханурик глотает стихи. Стихи не больно интересовали, но ханурик, которого Курчев по неосторожности толкнул, с презрением взглянул на лейтенанта и тут же уткнулся в журнал.
      В полку Борис ходил за штатского, но в городе почему-то вдруг становился оскорбленным армейцем. Словно внутри вырастала какая-то лишняя военная косточка.
      - Папаша, дайте и мне, - кивнул Курчев на книжку журнала. Он заметил, что на прилавке больше грязно-голубых обложек не было.
      - Отдайте, гражданин, - с удовольствием сказал киоскер. - В читальне досмотрите.
      - Пусть читает, - с показной ленцой отмахнулся Курчев.
      Очкарик в сомнении оторвался от журнала, беспомощно и беззащитно поглядел на офицера, но интерес к стихам пересилил, и он снова уткнулся в страницу.
      - Возьмите себе, - брезгливо бросил Курчев и покраснел. Реплика попахивала пошлостью.
      - Спасибо, я домой получаю, - дернулся, как от пощечины, очкарик и возвратил журнал.
      Курчев скатал его в трубку и засунул в карман шинели, но тот наполовину высовывался.
      "Чёрт, сумки не взял. В урну, что ли, кинуть? Пижон проклятый", ругнул себя. - Позвонить опять старушенции? Сказать, что передумал машинка нужна? Заодно и узнаю дом отдыха. Может, съезжу сегодня. Съездишь, как же, - передразнил самого себя, снова закрываясь в автоматной будке. Она с Лешкой в Питер умоталась. А дом отдыха - предлог для домашних".
      Он набрал телефон Сеничкиных.
      - Да, - отозвался голос министра. - Ты, Борис? Далеко? Дуй сюда. Пообедаем вместе.
      - Сейчас буду, - обрадовался Курчев, словно ему было двенадцать лет и дядька приехал к ним в Серпухов. Он бросился к стоянке такси и в четверть часа добрался до Кудринки.
      - Давай поухаживаю, - сказал министр, стаскивая с племянника шинель. Что, тоже купил?
      - Чего? - не понял Борис. Он улыбался, глядя на родича. Тот высился в коридоре - огромный, без пиджака, в жилете, похожий на цивилизованного купчину или американского заматеревшего боксера, оставившего ринг. За ворот свежей, видимо, только утром надетой рубахи была заправлена жестко накрахмаленная салфетка.
      - Прасковья Прокофьевна, еще прибор, - пробасил дядька в сторону кухни. - Тетя Оля на совещании, так мы с тобой по-холостяцки, - подмигнул племяннику и достал из буфета начатую бутылку армянского коньяка.
      Гостиная вся светилась, будто солнце било в нее не из окна, а со всех четырех стен. Шелковая спина дядькиного жилета сверкала, как выпуклое зеркало.
      Горбатенькая домработница внесла тарелку с супом.
      - Ни-ни, не уносите, - запротестовал министр, когда она хотела переложить на диван "Огонек", раскрытый на портрете Сталина, и третий номер "Нового мира" в картонной обложке, который (это помнил Курчев) стоил на два рубля дороже.
      - Вон гляди. Видел? - взял "Огонек". - Старик ничего, а?
      - Неизвестный снимок, - сказал племянник. На Сталине не было погон, хотя фотография была явно последних лет.
      - Неизвестный? Сказал тоже... Самый что ни на есть известный. Такой и был. А все остальные - намалеваны, ретуши на них больше, чем снимка.
      - Часто видели?
      - Часто не часто, но доводилось. Год назад что было?! А теперь - всего один портрет.
      - Так сегодня только третье.
      Курчеву хотелось есть. Суп стыл на тарелке, а дядька, воодушевленный снимком, коньяку еще не разливал.
      - И пятого тоже не будет. Вот снимок, стихи - и все. Теперь постановление - одни рождения отмечать.
      - Да, я слышал.
      - А чего слышать? В газетах было. Стихи прочел?
      - Какие?
      - Журнал купил, а стихи не читал. Спереди они. Сейчас зачту тебе. Вот выпьем только.
      - Ни-ни, в память не чокаются, - отстранил Василий Митрофанович рюмку.
      - Так ведь третье еще, - повторил племянник.
      - Все равно. По такому человеку можно и неделю отмечать. Вот послушай. Или голодный? Так ты ешь, а я тебе главное. Где оно? Я вроде подчеркивал.
      Министр пошарил на столе очки. Не нашел, крикнул домработницу. Она принесла, но не те. Тогда решив, что шрифт достаточно крупный, министр, вытянув журнал в увесистой левой ручище, стал громко, но запинаясь, как в первом классе приходского училища, читать:
      Покамест ты отца родного
      Не проводил в последний путь,
      Еще ты вроде молодого,
      Хоть сорок лет и больше будь.
      - Понимаешь, Борька, а?! - прервал чтение. - Да нет. Тебе не понять. Ты сирота, - запустил он свободную руку в негустую шевелюру племянника.
      - Вот это - стихи! Не то что у контрика... Как его фамилия, забыл...
      - Гумилев?
      - Да. По кронштадтскому мятежу припух. Вот нашел:
      И тем верней, неотвратимей
      Ты в новый возраст входишь вдруг,
      Что был он чтимый и любимый
      Отец - наставник твой и друг...
      Так мы на мартовской неделе,
      Когда беда постигла нас,
      Мы все как будто постарели
      В жестокий этот день и час.
      - Здорово, правда?
      - Угу, - кивнул Курчев, наклоняя тарелку от себя, как учила переводчица.
      - Там еще хорошее есть. Давайте второе, Прасковья Прокофьевна. Еще по одной примем, а?
      Горбатенькая внесла шипящую, сверкающую, как чайник, сковородку. Министру жаркого наложила с верхом, а лейтенанту деликатно, чуть прикрыв донышко тарелки.
      - Чего жидитесь? - сдвинул брови Василий Митрофанович. - Солдата накормить не можете?
      - Алексей Васильевич и Марьяна Сергеевна не кушали...
      - Кладите все. Еще чего-нибудь сочините. Подумаешь, пища. Голод на Волге, да?
      - Мне больше не надо, - отодвинул тарелку Курчев. Он обрадовался, что Лешка в Москве и дом отдыха действительно оказался домом отдыха.
      - Ничего, не красней, - снова погладил его министр. - Весь уют нам попортила, Прокофьевна.
      - А мне чего? Я, как велено, - ухмыльнулась горбатенькая и вывалила лейтенанту в тарелку все, что осталось на сковородке.
      - А, мать ее бляху кривую, - пустил ей вслед министр. - Сбила меня. Придется добить бутылку. Как полагаешь?
      - Я всегда... - усмехнулся Курчев. - А Ольга Витальевна?
      - Ну, ты это брось, - подмигнул Василий Митрофанович. - Это бабка твоя все пела, что я под каблуком, царствие ей небесное. А я просто уважаю тетю Олю. Уважаю и люблю. И обижать ее не к чему. Люблю и уважаю, - повторил с вызовом. - А ты - нет. И тебя, Борис, все равно люблю. Ты мне родная кровь. Ты один да Надька. А Надька начала... Догадываешься?
      - Нет, - солгал Борис. Он понял, что дядька не пьян, а только хочет напиться и выпросить жалости.
      - Да-да, племяш. Начала. Оленька ее накрыла. Ну, что будешь делать? Позор на седины мои, - провел ладонью по вполне плешивой голове. - Как помер отец родной, все сикось-накось пошло.
      - Так это ж не связано... - сказал племянник. Он доел жаркое и теперь попивал компот.
      - Не связано? Как же... Всё в заёме, то есть... сбился... взаиме... Алешка из института придет, объяснит тебе по-своему. А я тебе по-нашему, по-старому так скажу: пришла беда, отворяй ворота. Может, коллективом в чем и справимся, но того уже не будет.
      Министр вылез из-за стола и пересел на диван, указывая племяннику место рядом.
      В коридоре раздался звонок, потом в комнату снова вошла горбатенькая и сказала, что вернулся шофер.
      - Пусть ждет, - отмахнулся Василий Митрофанович. - А, все равно! - он посмотрел на красивые импортные часы на широком белого металла браслете. Скажите, пусть едет один. У меня что-то с давлением.
      - Я здесь, - ответил из коридора высокий голос.
      - А? Ну хорошо. Скажи Крючкину, Вадим Михалыч, что с давлением у Сеничкина не порядок. А завтра подавай, как всегда.
      - Ясно.
      - Нехорошо вам? - спросил племянник.
      - Да нет. Это так... Чего там... Мы теперь ночами не работаем. Забота об людях, - усмехнулся, видимо, кого-то передразнивая.
      - Так ведь лучше, - не удержался племянник.
      - Кому лучше, а делу - вред. Вон я тебя давно не видел, - он обнял Бориса, - и на дело плюнул. Пусть до завтра ждет. И другой так, и третий... Нет никого над нами. До шести вечера сидим - и шабаш. Иди домой в ящик глядеть, - кивнул на покрытый черной бархатной накидкой большой телевизионный приемник. - Нет никого. Как шесть часов, так наверху пусто. Чувствуешь? Как все равно, если б Господь на небе был и в четверть седьмого пошабашил, и айда до утра - вселенная без хозяина.
      - Подходяще, - усмехнулся Курчев. Ему хотелось спросить, сам дядька придумал сравнение или где-то услышал.
      - Если б год, вернее, полтора назад работали б только до вечера, ты б меня и живого сейчас не видел. А дознались бы, что родичи, тебе б лейтенанта не приклеили.
      - Так тухло было?
      - Ага. Сталин меня спас. В четверть третьего утра...
      - Надо же, - выдохнул Борис, боясь спугнуть разговорившегося родича.
      - Спас, - повторил тот. - Синоптики, бляхи, подвели. В позапрошлом году, помнишь, авиационный парад переносили. Это из-за меня.
      - Надо же.
      - Натерпелся я тогда. Назначили праздник. Меня, само собой, не спросили. Я своим говорю, чтоб погода была. А они, черти, отвечают: не будет погоды, Василий Митрофанович. Не будет и все. Ну, что делать?! Я вашему теперешнему министру: "Не будет погоды, товарищ Заместитель Председателя". А он матом: "Я тебя так и переэтак, Сеничкин. Цыц и смолкни". А в самый парад дождь полил. И давай отбой. Я, Борис, застрелиться думал. Честное слово. А тут еще ваш козел бородатый, маршал обозный, по вертушке мне наяривает: "Я тебя, Сеничкин, в дым пущу. Я тебя, я перетебя..." Отвечаю: "Слушаюсь. Будет сделано, товарищ Заместитель Председателя". А что его предупреждал, мол, чистого неба не будет, про то не заикаюсь. Дальше - хуже. Маленков звонит. Голос, как стук в дверь, когда ночью приходят. "Мы вам доверили, товарищ Сеничкин, ответственное дело, а вы подвели партию и народ". Без мата, но лучше бы четырехэтажным крыл. "Как с вами поступить, товарищ Сеничкин? Можно ли доверять вашей партийной совести?"
      - Ну, что скажешь? Сижу в своем кабинете, как в Бутырках. Домой не иду, хоть воскресенье. Тетя Оля звонит. Я ей: "После, милая, после". Чувствую, что-то еще будет. И не подвела нюхалка. В третьем часу звонок. Поскрёбышев. "С вами будет говорить товарищ Сталин". И знаешь - выручил: "Мы вам доверяем, товарищ Сеничкин, - так и сказал. - Парад переносим на неделю. Но вы уж нас не подведите". - "Будет сделано", - отвечаю. Как на магнитофоне, вот здесь запомнилось, - постучал министр пальцами по жилету слева. - Больше ничего не сказал. Ну, я неделю жил, сам понимаешь, как. Но, верно, Бог есть. 24-го числа было полное солнце. Вот оно как. А не будь самого, меня бы еще до ночи куда-нибудь свезли. Век не забуду ему, хоть и нет его.
      Раздался звонок, пришла министерша и устроила лейтенанту разнос, что подбил Василия Митрофановича на выпивку.
      - У него давление. Ему нельзя. Ты, кажется, знаешь, а все равно мимо бутылки...
      - Три рюмки, только три, Оленька, - сопел министр.
      Курчев рассчитывал переночевать сегодня у родственников, но министерша его разозлила и, не дождавшись молодых Сеничкиных, он буркнул что-то нечленораздельное, схватил скатанный в трубку журнал и выскочил на улицу.
      20
      Начинало темнеть и надо было как-то убить время. Заваливаться раньше одиннадцати в офицерское общежитие, именуемое в просторечии "коробкой", смысла не было. Могли, не разобравшись, упечь куда-нибудь в наряд, а разобравшись, попросту выставить. "Коробка" предназначалась для только что выпущенных офицеров, ожидавших назначения. Это был своего рода перевалочный пункт. После одиннадцати там все замирало. Караульные у ворот пропусков не спрашивали, а на офицерском этаже в каком-нибудь кубрике всегда пустовали койки. Важно было прийти туда не слишком пьяным, чтобы не обчистили. Кражи в "коробке" были делом постоянным, хотя офицеры все время менялись.
      "Не завел опорных мест", - ругнул себя Борис.
      Год назад во время курчевского военпредства техники-лейтенанты шарашили по всей Москве и окрестностям. Многие заимели кучу адресов. Некоторые бедняги даже женились. А Курчев, как в студенческие годы, торчал больше в читальнях и никаких знакомых женщин у него не прибавилось.
      В конце концов, махнув рукой на женщин, он спустился к Зоопарку. В кинотеатре "Баррикады" шел итальянский фильм "Рим в одиннадцать часов". Хвост стоял не слишком длинный. Курчев купил билет на восьмичасовой сеанс, но времени еще оставалось целый вагон и он снова позвонил по Ингиному телефону.
      На этот раз трубку снял мужчина. Ясно было, что это не муж, а лишь отец или сосед, но Курчев растерялся и бросил трубку, так и не узнав, в каком доме отдыха обитает аспирантка.
      Тогда он позвонил Крапивникову.
      - Где вы? - раздался веселый голос. - Давайте на одной ноге. У нас очень милое общество. Да, захватите, пожалуйста, горючего. Две бутылки, больше не стоит. Лучше возьмите коньяку и лимонов. Тогда не нужно закуски. Адрес запомнили?
      - Ясно-понятно! - ответил радостный Курчев и, забыв про "Рим в одиннадцать...", бросился в магазин.
      Через четверть часа с двумя бутылками грузинского коньяку и четырьмя лимонами, которые топырили карманы и без того тесной шинели, он постучал в крапивниковскую квартиру.
      - А! Принесли?!
      Маленький лысый человечек в роговых очках выхватил у нею из рук журнал.
      - Входите, входите!
      Из полутемного коридора Курчев попал в комнату немногим светлее. То ли от плохого освещения, то ли от старой мебели и пожелтевшего печного кафеля она казалась запущенной, но холодное оружие, висевшее на ковре вдоль стены, придавало ей загадочность. Борису тут понравилось больше, чем у аккуратных Сеничкиных.
      - Вот, - сказал выходя на середину комнаты и вытаскивая бутылки и лимоны.
      - Выставили все-таки юношу, Юочка, - програссировала очень симпатичная средней молодости женщина. Она сидела с ногами на длинной тахте, которую покрывал повешенный на стену ковер и, хотя в комнате было холодновато, прижималась щекой к широкому лезвию меча. Женщину обнимал чернявый мужчина. Он был то ли пьян, то ли нагл и женщину обнимал так, будто в комнате они были одни. Женщина, по-видимому, не придавала этому значения, но Курчев был обескуражен.
      "Про реферат, - подумал, - не поговоришь." В комнате был еще один, тоже очень крупный, лысый мужчина, который понимающе улыбался лейтенанту: дескать, не тушуйся. Лысый сидел в углу у печки и, хотя был в свитере, видимо, мерз.
      - Молодец, Борис Кузьмич, - пел меж тем хозяин. Он раскрыл журнал, вышел на середину под висячую лампу и собирался, как министр, читать поэму.
      - Оставь, - бросил с тахты чернявый, которого Курчев мысленно обозвал жуком.
      - Да. Хватит с нас, Юочка, сейвиистов, - медленно и капризно протянула женщина.
      - Лучше выпьем, и я пойду, - сказал мужчина в свитере.
      - Глупцы! - не унимался хозяин. - Тут не сервилизм, а бунт. Вон глядите:
      Да, это было наше счастье,
      Что жил он с нами на земле.
      - Спасибо, - откликнулась женщина.
      - Хорошо, хоть несчастье помогло, - сказал чернявый, не снимая пятерни с груди грассирующей гостьи.
      - Будет вам, - скривился мужчина в свитере.
      - А что! Юрка прав! - раздался приятный голос и в комнате появился худощавый, очкастый и усатый человечек, которого Курчев видел днем на Комсомольской площади!
      "И он же ожидал в Докучаевом! - тут же понял лейтенант, глядя на поднятый воротник рваного демисезонного пальто и опущенные уши меховой шапки. - Да они тут все Ингу знают. Все. И муж, и вот этот плюгавенький, быстро соображал лейтенант, новыми глазами оглядывая комнату. - Что ж, вообще-то интересно..."
      - Юрка прав, - повторил Бороздыка, который не узнал или сделал вид, что не узнал Курчева. - Это действительно выпад. Что было Симонову в прошлом году, когда он в своей газетенке заявил, что теперь задача литературы воспеть Сталина, как когда-то Ленина?!.
      - Ладно, - повторил мужчина в свитере. - Не слушайте их, - подошел он к Курчеву и положил свою большую ладонь на погон шинели. - Я читал ваш опус. Вы умнее их.
      - Раздевайтесь и знакомьтесь, - с обезьяньей улыбкой суетился хозяин. - Вот сюда, на сундук. В коридоре случаются экспроприации.
      "На Радека похож", - подумал Курчев, сбрасывая шинель на темный невысокий комод, где вповалку лежали телогрейки, два мужских пальто и женская шубка из буроватого меха.
      - Там еще про коллективизацию есть, - сказал Бороздыка. Он выдернул из рук Крапивникова журнал и красивым с надрывом голосом почти запел:
      Суровый год судьбы народной
      Страны Великий перелом
      Был нашей молодости сходной
      Неповторимым Октябрем.
      Ее войной и голодухой,
      Порывом, верой и мечтой,
      Ее испытанного духа
      Победой. Памятью святой
      Ночей и дней весны тридцатой,
      Тогдашних песен и речей,
      Тревог и дум отцовской хаты,
      Дорог далеких и путей;
      Просторов Юга и Сибири
      В разливе полном тысяч рек,
      Всего, что стало в этом мире,
      Чем наш в веках отмечен век.
      - Темно, - сказал мужчина, гревшийся у голландки.
      - Тем более, - сказала женщина. Она оттолкнула чернявого и спустила ноги на пол. - Холодно у вас, Юочка, - сказала, подходя к старому буфету и доставая желтые, как печные изразцы, маленькие чашечки.
      - Не хочу сушать этой гадости, Ига. П'ошлый г'аз вы п'ивели какого-то Воодю Ког'нилова и он читай такую же мг'азь.
      - Точно, - поддакнул чернявый. - Лейтенант, вы пятого марта плакали?
      - Шестого, - уточнил Бороздыка, приглядываясь с интересом к Курчеву.
      - Плакал, - в тон чернявому ответил Борис. - Мне в очереди новые хромачи ободрали. До бела стерли. Теперь вот в чем хожу, - поднял он свой милицейский сапог.