Темная лощина

      Из твоих слов можно сделать вывод: у Рэнда Дженнингса попросту отсутствует орган сострадания. Он испытывает лишь жалость к себе, а страданий прочих людей не признает. Ну, вот, хотя бы взять его брак. Ведь их двое, Берд; что бы ты к ней не испытывал, она все же очень долго с ним жила. И, если бы ты не свалился на нее как снег на голову, все могло бы так и продолжаться: он несчастен, она несчастна — они были бы несчастны вместе.Похоже, они сами наложили на себя эти оковы, и не хотят менять ситуацию... Но он эгоист, Берд. Думает только о собственной боли, о своей обиде. И обвиняет в этом и ее, и тебя, и весь мир. Рэнд не заботится ни об Эллен, ни об Уолтере, ни о Ли. Он весь полон кипящим дерьмом из-за того сюрприза, который, как ему представляется, жизнь ему преподнесла. И, главное, не собирается ничего менять.
      Слушая, я внимательно разглядывал Эйнджела: небритый профиль, пряди темных волос выбивавшиеся из-под темной шерстяной шляпы, пустой стакан по-прежнему в руке, — он был воплощением противоречий. Меня вдруг поразила мысль, что моим учителем жизни сейчас выступает не кто иной, как не до конца завязавший с разбоем грабитель, чей приятель, профессиональный киллер, двадцать четыре часа назад хладнокровно расстрелял человека у кирпичной стены. Да, моя жизнь совершает странные повороты.
      Эйнджел, казалось, почувствовал, о чем я думаю, потому что внезапно повернулся ко мне, прежде чем я успел заговорить.
      — Мы уже долгое время друзья, ты и я, хотя, возможно, раньше даже не отдавали себе отчета в этом. Я знаю тебя. Порой ты немногим отличался от Дженнингса, бывал близок к тому, чтобы стать таким же, как он или как миллионы ему подобных. Но теперь я уверен — этого никогда не случится. Не знаю, как пойдут наши дела, да и не хотел бы слишком много знать наперед. За одно могу поручиться: ты становишься сочувствующим человеком, Верди. Это не то же самое, что жалость, либо осознание своей вины, либо попытка заплатить долги судьбе или Богу. Это способность ощущать чужую боль, как свою собственную, и способность действовать, чтобы взять ее на себя. Иногда тебе приходится из-за этого совершать мерзкие вещи, потому что так уж устроена жизнь: равновесие здесь достигается с трудом. Можно быть хорошим человеком и одновременно делать гадости, потому что такова природа вещей. Те, кто думают по-другому, просто приспособленцы, они тратят много времени, борясь с собственной совестью, сокрушаясь, что вот, мол, ничего не делается, ничего не меняется. А невинные и беззащитные — они постоянно страдают. В конце концов, каждый делает, что может и что ему приходится делать, чтобы как-то улучшить эту жизнь. Я верю: твое сердце на весах перевесит перо, прежде чем ты перейдешь следующую жизнь, Берд. Думаю, им придется подложить что-нибудь потяжелее, иначе мы все закончим в аду...
      Эйнджел улыбнулся мне сдержанной, холодной улыбкой, которая свидетельствовала, что ему известна цена следования этой философии. Он знал этому цену, потому что сам твердо следовал своим принципам — иногда со мной, иногда с Луисом, но всегда последовательно и неизменно. Я же не был окончательно уверен в том, что его подход можно полностью применить в отношении меня. Имея свои моральные основания действовать так, а не иначе, я не всегда бывал уверен, что обладаю правом на это. К тому же мне не удалось до конца избавиться от чувства вины и печали, которые я продолжал испытывать. Действуя как считал нужным, я старался уменьшить собственную боль; по ходу дела мне иногда удавалось облегчить и боль других. Таково было самое близкое к состраданию состояние, которого я мог на сегодняшний день достичь.
      С дальнего конца города послышались завывания приближавшихся полицейских сирен. Когда патрульная машина выскочила из-за угла и помчалась в нашу сторону, на стенах домов главной улицы замелькали блики от красно-синих вспышек мигалок. Машина, взвизгнув шинами, резко свернула на перекрестке налево и промчалась мимо. На переднем сиденье я разглядел фигуру Рэндала Дженнингса.
      — Должно быть, где-то устроили распродажу пончиков, — ехидно заметил Эйнджел.
      На главной улице показалась вторая машина; опять раздался визг шин на повороте, и она рванула вслед за первой.
      — И раздачу бесплатного кофе, — добавил я.
      Я подбросил в руке ключи от машины, подтолкнул локтем Эйнджела, который устроился на капоте «мустанга»:
      — Я собираюсь поехать взглянуть. Присоединишься?
      — Не-а. Я подожду Черного Нарцисса: он сейчас заканчивает прихорашиваться ради нас. Мы оба тут тебя подождем, попалим пока мебелишку, чтобы поддержать тепло.
      Я проследил глазами за отсветом фар ведущей машины: лучи скользили по ветвям деревьев, которые тянулись навстречу друг другу, как руки. Проехав примерно милю, я догнал патрульные машины — они как раз свернули в лес на частную дорогу. Ее построила лесозаготовительная компания. Препятствие из сваленных деревьев в начале дороги было заранее сдвинуто в сторону, чтобы машины могли свободно проехать. Рядом с завалом из стволов на обочине стоял мужчина в куртке и вязаной шапочке. Частная дорога вела к маленькому домику на краю участка, принадлежащего компании. Я догадался, что именно мужчина в вязаной шапочке позвонил в полицию.
      Я шел вплотную за ревущим полицейским автомобилем, габаритные огни которого отбрасывали мечущиеся тени на узкую, ухабистую дорогу. Вскоре машины резко остановились около грузовика, позади которого виднелся снегоход «Ski-Doo». Рядом со снегоходом стоял огромный бородатый мужчина с животом, как у беременной женщины. Из первой машины выбрался Дженнингс, из второй появились Ресслер и еще один полицейский. Замелькали пятна фонарей; все трое полицейских одновременно подошли к грузовику и стали пристально всматриваться в содержимое кузова. Я достал свой фонарь и решил присоединиться к ним. Приблизившись, я услышал, как бородатый мужчина сообщил:
      — Я не хотел оставлять его. Засыплет снегом, и до оттепели не найдешь.
      Все повернулись ко мне, когда я подошел вплотную, в том числе и Дженнингс:
      — Какого черта ты здесь делаешь?
      — Ягоды собираю. Что нашли?..
      Я посветил фонарем на дно кузова, хотя его содержимое не нуждалось в дополнительном освещении. Для него, скорее, требовались темнота, земля и надгробие...
      На куске брезента лежало тело мужчины: рот широко открыт и заполнен листьями, глаза зажмурены, голова неестественно повернута. Скрюченное, изломанное тело валялось среди инструментов и пластиковых коробок, волосы касались пустой подставки для ружья.
      — Кто это?
      Какое-то мгновение мне казалось, что Дженнингс не ответит. Потом он вздохнул и произнес:
      — Похоже, это Гарри Чут. Он работал инспектором в лесозаготовительной фирме. Его нашел Дэрил, когда проверял свои капканы. Он же набрел на грузовик Чута в нескольких милях от самого тела.
      Дэрил выглядел смущенным, поскольку, видимо, не был согласен с Рэндом насчет капканов. Его рот открылся, но при взгляде на Дженнингса снова закрылся. Дэрил вообще показался мне каким-то заторможенным: глаза ровным счетом ничего не выражали, спрятавшись к тому же под низко посаженными бровями, рот, даже закрытый, постоянно двигался, как будто он трогал изнутри зубами нижнюю губу.
      Рядом с ним Ресслер просматривал содержимое кошелька погибшего.
      — Да, это точно Чут. В бумажнике нет наличных, но остались кредитные карточки. Это ты забрал деньги, Дэрил?
      Тот отчаянно замотал головой.
      — Я ни к чему не прикасался.
      — Ты уверен?
      — Абсолютно.
      По виду Ресслера можно было понять, что он не поверил, однако на этот счет не распространялся.
      — Почему его никто не искал? — поинтересовался я, хотя из того, что рассказал мне Мартел, мог уже сам сформулировать предполагаемый ответ.
      — Он внештатный консультант, — ответил Дженнингс, — от него не ждали сообщений до следующей недели, его жена забеспокоилась день или два назад, когда он не объявился, как обещал. Надеюсь, ты не собираешься в это вмешиваться, Паркер? У меня уже кончается терпение насчет тебя.
      Я перестал обращать на него внимания и повернулся к Дэрилу.
      — В каком виде вы его обнаружили?
      — Чего?
      — То есть в какой позе он лежал?
      — У подножия хребта. Его почти засыпало снегом и листьями, — стал рассказывать Дэрил. — Было похоже на то, что он поскользнулся, по дороге несколько раз стукнулся о камни и деревья, а о торчавший корень сломал шею.
      Он натянуто улыбнулся, словно не был уверен, правильно все излагает или нет. Выглядел рассказ действительно не слишком правдоподобным, особенно с учетом факта пропажи денег из бумажника.
      — Вы сказали, что на нем были листья и снег, Дэрил, так?
      — Да, сэр, — продолжил он более энергично. — И ветки тоже.
      Я кивнул и еще раз осветил тело. Что-то в районе запястья привлекло мое внимание, и я задержал на нем луч света подольше:
      — Это безобразие, что его сюда перенесли. Даже Дженнингсу пришлось с этим согласиться:
      — Черт, Дэрил, тебе надо было оставить его на месте, а потом пойти дать знать полицейским, чтобы они его забрали.
      — Я не мог его там оставить, это было бы подло.
      — Может быть, Дэрил и прав. Если бы пошел снег, а он обязательно повалил бы, мы могли бы потерять его до весны, — заметил Ресслер. — Дэрил заявил, что обнаружил тело около Островного пруда, завернул его в брезент и тащил десять миль до своего грузовика на снегоходе. Отсюда до пруда порядочное расстояние. Дорога превратится в сплошные сугробы, пока мы доберемся туда.
      Я взглянул на Дэрила по-новому: не так уж много найдется на свете людей, которые добровольно возьмутся тащить на себе труп незнакомого человека несколько миль.
      — И никто бы туда в темноте не добрался, если даже предположить, что можно найти это место, — заключил Дженнингс. — В любом случае это дело полиции штата, а не наше. Мы организуем, чтобы его завтра утром доставили в Огасту. Пусть судмедэксперт его осмотрит. Это все, что входит в нашу компетенцию.
      Я поднял взгляд повыше, где над деревьями распростерлось черное ночное небо. Была в нем какая-то тяжесть: как будто некий груз навис над нами — и готов рухнуть.
      Ресслер проследил за моим взглядом.
      — Как я и говорил, Дэрил правильно сделал. Сейчас снег пойдет.
      Дженнингс одарил Ресслера таким выразительным взглядом, что и без слов стало ясно, что он не нуждается больше ни в каких комментариях насчет находки Дэрила и особенно — в моем присутствии. Рэнд резко хлопнул в ладоши:
      — О'кей, все, поехали! — наклонился над лавкой в кузове, используя какие-то металлические штуковины, накрыл тело Гарри Чута куском брезента, прижав тот металлическим колесом и прикладом ружья. Согнутый палец он уставил на патрульного: — Стиви, поедешь в кузове. Проследишь, чтобы брезент не съезжал.
      Стиви, которому на вид можно было дать лет одиннадцать, расстроенно покачал головой, осторожно залез в кузов и присел на корточки рядом с трупом. Остальные полицейские направились к машинам. Мы с Дженнингсом остались наедине.
      — Спасибо. Мы ценим твою помощь, Паркер.
      — Это смешно, но мне кажется, что ты так не думаешь.
      — Точно. Не лезь в мои дела. Мне бы не хотелось тебе снова это разъяснять, — он постучал меня по груди пальцем в кожаной перчатке и с гордым видом удалился.
      Патрульные машины рванулись с места почти одновременно и образовали своего рода конвой на пути в Темную Лощину: одна ехала перед грузовиком, другая — позади него.
      По словам Дэрила, тело Гарри покрывали снег и листья. Если его смерть произошла в результате несчастного случая, а деньги из бумажника действительно забрал Дэрил, это на первый взгляд не имело большого значения. Деревья стояли обнаженные, за последнюю неделю снег шел довольно регулярно. Однако, если разобраться, снег мог покрыть естественным образом тело, но не листья и ветки. Их наличие на трупе говорило о том, что кто-то пытался спрятать тело Гарри Чута.
      Я шел к своей машине и по пути думал о том, что заметил в луче света от фонаря: красные пятна на запястье. Эти следы не походили на следы зубов зверей, они возникли не от падения и не вследствие сильных морозов. Запястья были натерты веревками.
      Когда я появился в мотеле, Эйнджела и Луиса на месте не оказалось. Под моей дверью они просунули записку, написанную непривычно аккуратным почерком Эйнджела: «Мы пошли обедать, встретимся в ресторанчике». Я не пошел к ним, а вместо этого направился к стойке администратора, взял два пластиковых стаканчика с кофе и вернулся к себе в номер.
      Обстоятельства смерти Чута не давали мне покоя. Жаль, что именно Дэрил нашел тело, даже если он и действовал с самыми лучшими намерениями. Грузовик Чута мог быть примерным знаком на том месте, где произошло преступление. Но, к сожалению, теперь вся картина смазалась — после того, как Дэрил перетащил труп.
      Возможно, это и не пригодилось бы, но на всякий случай я на карте приблизительно обозначил то место, где было найдено тело Гарри. Островной пруд находился в сорока милях на северо-восток от Темной Лощины. Существовал единственный способ туда добраться — проезд по частной дороге, а для этого требовалось разрешение. Если кто-то убил Гарри, ему пришлось воспользоваться этой дорогой, продвигаясь вслед за ним в чащу леса. Другой вариант: тот, кто убил его, уже находился в лесу, поджидая Гарри. Или...
      ...Или Гарри не повезло стать свидетелем того, что не предназначалось для его глаз. Возможно, убийца не шел за ним, а, наоборот, двигался ему навстречу. В таком случае первым из мест, куда попадал убийца становилась Темная Лощина.
      Но все это были лишь предположения. Мне следовало привести свои мысли в порядок. На страницу блокнота я занес все события, происшедшие с той ночи, когда Билли Перде полоснул меня ножом по щеке. Там, где наметились связи, я провел пунктирные линии между именами. Большинство пунктиров сходилось к имени Билли. С ним так или иначе было связано почти все, кроме исчезновения Эллен Коул и смерти Гарри Чута.
      А в центре листа осталось белое пространство — пустое, чистое, словно только что выпавший снег. Имена и названия располагались по периметру вокруг него, как планеты вокруг солнца. Во мне проснулся прежний охотничий инстинкт: возникло желание вычленить некую общую модель происшествий, которую я еще не до конца понимал, найти какое-то всеобъемлющее объяснение, которое могло привести меня к осознанию истины. Когда я еще служил полицейским в Нью-Йорке и расследовал гибель незнакомых мне людей, с коими у меня не было прямых связей, а значит, отсутствовали и другие обязательства перед ними, кроме тех, что есть у полицейского — выяснить обстоятельства происшедшего и обеспечить наказание виновных, — я двигался по основным направлениям расследования так, как они у меня выстраивались. Если версии вели в никуда или опирались на ошибочные предположения, я просто пожимал плечами и возвращался к исходной точке, чтобы приняться распутывать другую нить. И спокойно относился к ошибкам в надежде, что вскоре найду правильное решение.
      Меня лишили подобной роскоши — роскоши непричастности, — когда погибли Сьюзен и Дженнифер. Сейчас для меня обрели значимость все потерявшиеся и погибшие. Но Эллен Коул значила для меня особенно много. Если беда случилась с ней, я терял право на ошибку. Не было времени совершать ошибки и отталкиваться от них, чтобы в конечном счете прийти к верному выводу. Я также не мог забыть Риту Фэррис и ее сына; при мысли о ней я инстинктивно оглядывался через плечо на черный прямоугольник окна, вспоминая тяжесть на моем плече — прикосновение знакомой руки жены.
      Слишком многое с тех пор случилось, слишком многое вращалось вокруг белой пустоты в центре листа. В чистом пространстве я поставил знак вопроса, аккуратно обвел его пунктирной линией и продолжил ее до низа страницы.
      И потом вписал имя: «Калеб Кайл».
      Мне следовало пойти поесть с друзьями. Надо было все-таки найти Эйнджела и Луиса — отправиться в бар, где бы я смотрел, как они едят, пьют, флиртуют друг с другом понарошку. Я мог бы даже пропустить стаканчик-другой. Мимо меня проходили бы женщины, покачиваясь после выпитого. Возможно, одна из них улыбнулась бы мне, а я ответил бы тем же и почувствовал бы то воодушевление, которое накатывает, когда красивая женщина смотрит на мужчину. Если же выпить еще и еще, то потом можно все забыть, утонуть в забвении.
      Приближалась годовщина. Я предчувствовал ее приход. Она была подобна огромной туче на горизонте, которая неумолимо росла, чтобы накрыть меня, окатить воспоминаниями, болью и ощущением потери. Я хотел нормальной жизни, но она никак не давалась мне.
      Зачем я заходил в офис к Рейчел? Просто желал быть рядом с ней. Несмотря на то, что мои чувства к Рейчел рождали одновременно ощущение вины и тоски в душе, как будто я каким-то образом предавал память о Сьюзен.
      Со всеми этими мыслями после того, что произошло за последние несколько дней, после умственного напряжения от копания в причинах убийств, включая случившиеся в отдаленном и в недавнем прошлом, мне не стоило оставаться одному.
      Уставший и такой голодный, что здоровый аппетит уже обратился в ощущение тупой гнетущей тошноты, я разделся и принял душ. После чего залез в постель, натянул на голову простыню и пытался понять, долго ли мне мучиться, прежде чем удастся заснуть. Оказалось, достаточно долго, чтобы сама эта мысль исчезла.
      Меня разбудил какой-то шум и слабый неприятный запах, который я не сразу распознал. Это был душок гниющих овощей, листьев, мульчи, застоявшейся воды. Я оторвал голову от подушки, потер глаза, сморщил нос, когда запах стал сильнее. Часы показывали 12:33 пополуночи, и я проверил на всякий случай, вдруг будильник каким-то образом включился ночью сам собой. Но радио молчало. Я обвел взглядом комнату и обратил внимание на полоску света из-под двери ванной какого-то странного зеленоватого цвета; света не должно было быть.
      Из ванной раздавалось пение.
      Два тихих, приятных голоса, переплетаясь и временами сливаясь, выводили одну и ту же фразу, повторяющуюся, как детская считалка. Через закрытую дверь слов было не разобрать.
      Просачивавшийся из-под двери зеленоватый свет покрывал рябью дешевый ковер на полу. Я откинул одеяло, сел, поставил босые ступни на пол, не почувствовав ни холода, ни даже озноба, и направился к ванной. Запах усилился. Я ощущал, как он прилипает к моей коже, к волосам, как будто я купался в его источнике. Пение становилось все громче, слова звучали отчетливее. Высокие девичьи голоса повторяли и повторяли неизменные три слога:
      —  Ка-леб Кайл, Ка-леб Кайл...
      Я подошел к двери ванной почти вплотную, и полоска света из щели под дверью вытянулась еще дальше. До меня словно доносилась негромкая капель:
      —  ...Калеб Кайл, Калеб Кайл...
      Я немного постоял вне освещенной зоны. Затем осторожно поставил одну босую ногу на зеленоватую полоску.
      Как только моя нога коснулась пола, пение мгновенно прекратилось, но свет остался и медленно, неотвязно окутывал мои голые пальцы. Я потянулся рукой к дверной ручке, осторожно повернул ее. Распахнул дверь и шагнул на кафель.
      Ванная комната была пуста — только белые плиты кафеля вокруг. Аккуратная стопка полотенец, раковина с брусочком мыла, все еще в обертке, стаканчики, запечатанные бумажной полоской, цветастая занавеска над ванной почти полностью задернута...
      Свет шел из-за занавески — густо-зеленое зарево, которое отсвечивало лишь остатками изначальной мощности, как будто ему пришлось преодолеть многие слои, прежде чем проявить свое сияние. В тишине комнаты, нарушаемой изредка капанием воды из крана за занавеской, казалось, кто-то или что-то с трудом сдерживает дыхание. Вдруг я услышал тихий смешок, приглушенный ладонью, ему вторил еще один. Вода за занавеской закапала чаще.
      Я вытянул руку, схватился за край занавески и попытался ее отдернуть. Ощущалось некоторое сопротивление, но я продолжал тянуть, пока не распахнул до конца.
      Ванная была полна листьев по самые краны: зеленых, желтых, красных, коричневых, золотистых и янтарных. Я видел осенний наряд осины и березы, кедра и вишни, клена и липы, бука и лиственницы — все перемешанное и частью превратившееся в гниющую массу.
      Под листьями шевелились фигуры, на поверхность прорывались пузырьки воздуха. Внезапно характер движения изменился: что-то белое стало подниматься к поверхности — медленно, долго, как будто ванна была намного глубже, чем казалась. Перед тем, как показаться наружу, белая масса разделилась на два силуэта... Они стояли, держась за руки. Волосы ниспадали и развевались, открытые рты зияли чернотой, вместо глаз — пустые глазницы.
      Потом из листьев выскочила голова куклы — и я снова увидел серую кожу детской руки и рукав запачканной блузки.
      Я отпустил занавеску и отшатнулся. Но мокрый кафель заскользил под ногами. Падая, я краем глаза уловил, как тени метнулись за занавеской. Отчаянно замахал руками, растопырив пальцы, чтобы хоть за что-то зацепиться... И снова проснулся.
      Все простыни сбились в кучу в конце кровати, матрас наполовину сполз на пол, и в нем образовалась окровавленная дыра — в том месте, где я рвал его ногтями.
      В дверь номера ожесточенно стучали. Слышался голос Луиса:
      — Берд! Берд! Ты в порядке?
      Я слез с кровати. Меня тряс безудержный озноб. Попытался снять дверную цепочку с двери, но пальцы неистово дрожали. Когда наконец-то дверь открылась, передо мной оказался Луис в серых подштаниках, белой футболке и с пистолетом в руках.
      — Берд? — повторил он. В его взгляде мелькнули и озабоченность и даже нечто вроде нежности. — Что происходит? В чем дело?
      У меня в горле булькали кофе и желчь.
      — Я видел их, — с трудом выдавил я из себя. — Видел их всех.

Глава 18

      Я сидел на краю постели, обхватив ладонями опущенную голову, и ждал, пока Луис принесет пару чашек кофе снизу, из вестибюля, где всегда работала кофеварка. Когда он проходил мимо своей комнаты, до меня донеслось несколько слов, которыми Луис обменялся с Эйнджелом. Но вернулся он один. Захлопнул дверь, отгораживаясь от холодного ночного воздуха, додал мне одну чашку, и я поблагодарил его, прежде чем сделать глоток. Снаружи доносился вой пурги. Луис ничего не говорил, но я почувствовал, что он над чем-то напряженно размышляет.
      — Я тебе когда-нибудь рассказывал о своей бабушке Люси? — начал он.
      — Луис, я ведь даже твоей фамилии не знаю, — я уставился на него в изумлении.
      Он как-то слабо улыбнулся в ответ, будто сам вспомнил ее с усилием, а затем продолжал уже без улыбки:
      — Ладно. Когда Люси, моя бабушка по отцовской линии, была ненамного старше, чем я сейчас, она считалась красивой женщиной: высокая, с кожей оливкового цвета. Люси всегда носила волосы распущенными, сколько я ее помню, только так: рассыпанными по плечам темными локонами. Она жила с нами до дня своей смерти, а умерла она молодой. Подхватила пневмонию, тряслась в лихорадке и обливалась потом...
      В нашем городе жил человек по имени Эррол Рич. Известно было, что он не из тех, кто, получив затрещину, подставляет другую щеку. Когда ты черный и живешь в таком городишке, это первая заповедь, которую следует усвоить: всегда подставляй другую щеку, потому что, если ты так не сделаешь, то никто — ни белый шериф, ни белое жюри, ни банда краснорожих придурков с веревками наготове, чтобы схватить тебя, привязать к машине и таскать по грязным дорогам на привязи, пока с тебя не слезет вся кожа, — никто не подумает, что может быть по-другому. А подумают так: этот нигер много о себе вообразил, показывает им всем дурной пример и мутит воду, так что белым парням, у которых и других дел полно, придется выбрать ночью потемнее и поучить его как следует, дать ему урок хороших манер.
      Однако Эррол Рич был устроен по-другому. Он казался просто огромным, когда шел по улице; даже солнце не могло пробиться из-за его плеч. Чинил всякие механизмы: моторы, газонокосилки — все, где имелась движущаяся деталь, которую можно было исправить. Жил с матерью и сестрами в большой хижине у одной из старых дорог штата, присматривал за родными, стерег от белых парней и знал, что его боятся.
      Но вот один раз, когда Эррол проезжал мимо бара на 101-й дороге, он услышал, как кто-то прокричал: «Эй, нигер!» — и переднее стекло его грузовика разлетелось от попадания в него бутылкой, то есть буквально взорвалось. Они бросили старую бутыль, наполненную собственной мочой. Эррол остановился на обочине, посидел какое-то время в машине, весь в моче, крови и битом стекле, потом выбрался из кабины, достал из кузова доску фута три длиной и направился к веранде, на которой вся эта стая обосновалась. Их было четверо вместе с хозяином, свиньей по имени Маленький Том, и Эррол заметил, что они все замерли, когда он подошел.
      — Кто бросил бутылку? — спросил он. — Ты, Маленький Том? Если это ты, то лучше признайся сейчас. Или я спалю твой дерьмовый сарай.
      Но никто не ответил. Эти парни просто одеревенели от страха. Даже собравшиеся скопом и пьяные, они знали, что с ним лучше не связываться. А Эррол — он просто посмотрел на них и сплюнул на землю. Размахнулся своей доской и бросил ее в окно бара. Маленький Том ничего не мог поделать, во всяком случае — тогда.
      Они приехали за ним следующей ночью. На трех грузовиках. Схватили Эррола на глазах у матери и сестер и повезли в местечко под названием Поле Ады, где на большой поляне рос старый дуб. Наверное, больше ста лет ему стукнуло. Когда они туда приехали, там их уже ждала чуть ли не половина города. Там были и женщины, и даже ребятишки из тех, кто постарше. Народ закусывал цыпленком, жевал печенье, пил лимонад из бутылок, болтал о погоде, о видах на урожай, а может, и о бейсболе — так они всегда делали во время местной ярмарки перед началом представления. В общем, все спокойно беседовали, сидя в ожидании на капотах своих машин.
      Привезли Эррола со связанными руками и ногами. Затащили его на крышу «линкольна», который установили под деревом. Набросили ему на шею веревочную петлю. А потом кто-то подошел и облил его бензином из канистры. Эррол посмотрел на него и произнес три слова — это было все, что он сказал с того момента, как его схватили. И это стало его последними словами на земле: «Не сжигайте меня».
      Эррол Рич не просил ни отпустить его, ни избавить от повешения. Он этого не боялся. Но Эррол не хотел гореть. А потом, наверное, он посмотрел своим мучителям в глаза и увидел там то, чего было не избежать. И склонил голову. И стал молиться.
      Ну, тут они перебросили веревку через толстую ветку и так резко ее натянули, что ему пришлось встать на цыпочки на крыше машины. Затем машина тронулась с места, и Эррол повис в воздухе, извиваясь и раскачиваясь. Кто-то поднес к нему зажженный факел. Они подпалили повешенного и слушали, как он вопил. Эррол кричал до тех пор, пока не сгорели его легкие. И тогда он умер.
      Это случилось в девять часов десять минут, июльским вечером, на расстоянии не менее трех миль от нашего дома, как раз на противоположной стороне города. Так вот, в девять часов десять минут моя бабушка Люси вдруг встала со своего кресла около радиоприемника. В это время я сидел, примостившись у ее ног. Остальные домашние были кто у себя в спальнях, кто на кухне. Только я сидел с ней. Люси сразу направилась к двери и вышла в ночь прямо в том, в чем была — одетая в одну ночную рубашку с накинутой шалью. Она пристально вглядывалась в деревья. Я шел за ней, поминутно спрашивая: «Бабушка, что случилось?» Но она ничего не отвечала, просто продолжала идти. И шла так, пока до конца леса не осталось менее десяти футов. Тогда она внезапно остановилась.
      Впереди нас темноту между деревьями пронизывал свет. Это напоминало пятно от лунных лучей, но на небе луны не было, и остальной лес стоял совершенно темный.
      Я повернулся к бабушке Люси и посмотрел ей в глаза...
      Луис замолчал и на мгновение зажмурился, как человек, который вспомнил о давно позабытой боли.
      — ...В ее глазах отражался огонь. В зрачках, в самой глубине черноты, в самом середине я различал языки пламени. И видел горящего мужчину так же отчетливо, как будто он находился прямо перед нами. Но, когда я оглянулся, вокруг были только темнота да светящееся пятно, и больше ничего.
      И Люси сказала: «Бедный мальчик, бедный мальчик». А потом заплакала. В то время, пока она плакала, ее горе и слезы как бы тушили языки пламени — силуэт пылающего мужчины в ее глазах стал постепенно таять, а затем совсем исчез. И пятно света в лесу тоже растворилось в темноте.
      Люси никогда об этом случае никому не рассказывала. И мне запретила болтать лишнее. Но, как мне кажется, моя мать знала. По крайней мере, мама догадывалась, что у Люси был особенный, редкий среди людей дар: она могла находить тени умерших, причем в таких местах, где никто их не обнаруживал и даже не искал. А еще она видела призраки, двигающиеся сквозь предметы; то есть те же тени умерших...
      Луис умолк, а потом мягко спросил:
      — Ты это видел, Берд? Призраки?
      Я почувствовал холод в кончиках пальцев рук и ног.
      — Не знаю.
      — Я припоминаю, что происходило с тобой в Луизиане, Берд. Ты просто прозревал случившееся, и этого, кроме тебя, никто не видел. Я точно знаю. И сейчас чувствую нечто подобное вокруг тебя. Но пусть оно тебя не пугает.
      Я медленно, неуверенно покачал головой. Невозможно утверждать то, во что сам не веришь. Сам я думал — или надеялся, — что нахожусь в состоянии горя, погружен в депрессию, что потеря жены и ребенка как-то сказались на моем разуме. Рассудок мой определенно пострадал, эмоционально и психологически я был не в себе; на меня в особенности влияло чувство вины, оно накладывало такой сильный отпечаток, что меня преследовали образы погибших, порождаемые моим больным воображением. Хотя я впервые увидел призраки Дженнифер и Сьюзен после встречи р тетушкой Марией Агуиллард в Луизиане; после того, как она рассказала мне подробно, что именно с ними случилось; этого она, совершенно точно, не могла прежде знать. Остальные видения появились позже. Они приходили ко мне и разговаривали со мной во сне.