Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Достался нам век неспокойный

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Кондрат Емельян / Достался нам век неспокойный - Чтение (стр. 7)
Автор: Кондрат Емельян
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


      Назаров сутуловат, он все время посматривает на Уткина, будто стараясь улавливать его настроение, - и от всего этого создается впечатление, что он постоянно в поклоне перед хозяином.
      - Тут поспишь! - откликается механик Баканов. - Мысли такие в голову лезут, что покоя нет. Еще несколько городов сдали...
      - Еще сколько сдадим... - обещающая нотка неприкрыто звучит в грубом голосе Уткина. Лицо у него широкое, глаза колючие, верхняя губа рассечена сбоку шрамом, что придает ему мрачный, угрожающий вид. И держится он слишком уж независимо.
      - Сколько сдадим - все вернем, - уверенно и, как мне показалось, с обозленностью на эту интонацию Уткина отпарировал Баканов. Этот боец, напротив, невысок, щупл, у него голубые беззащитные глаза, но какая-то особая сила внутри у него, в движениях, в голосе. И поэтому даже Уткин не решается продолжать беседу.
      Комендант литерного возвращался к своему вагону. Я пошел навстречу. Двое суток едем, а познакомиться как следует не удалось.
      Внезапно паровоз истошно закричал. Бешено крутанул колесами назад, но остался стоять на месте. Еще крутанул - и дернулся вперед, словно бодаясь. Первые вагоны чуть подались, и тут по составу, от платформы к платформе, побежали страшный лязг и дерганье - так начинается движение.
      Подсаживаю старшего лейтенанта в вагон - одной рукой ему было бы трудно, а вторую он носит на перевязи.
      Вагон заставлен ящиками, только небольшое место свободно. Здесь брошена на солому шинель, рядом чайник и два котелка.
      Хозяин садится на край шинели, второй пододвигает мне. Устало прислоняется к ящикам. Лицо его измождено. Что называется - кожа да кости. Я заметил ночью: старший лейтенант подменял своих бойцов то в начале эшелона, то в хвосте. Хотя мы тоже выставляем охрану, но он продолжает нести караул по своему распорядку.
      - Не удается поспать? - спрашиваю сочувствующе.
      - Поспать можно, - морщится он, - да рука вот мучает.
      - Где это вас так?
      - Под Львовом я начинал, там сразу и сделала зарубку война, - чуть двигает в мою сторону перевязанной рукой. - Да что рука! Там навсегда лежать осталось столько, что трудно сказать.
      - Тут уж не отнимешь - много они взяли внезапностью.
      - Для нас ее не было, - возразил он. - Мы-то так и думали, что война вот-вот... Фашисты нагло летали над нашей территорией, по ту сторону границы накапливались войска, пограничники нам об этом рассказывали... Наш командир не ждал, как другие. Добился, чтобы нам разрешили сменить район лагерей, какими-то хитростями заполучил много боеприпасов. Когда все началось, других в казармах накрыла бомбежка. Артиллеристов в бой сразу бросили, а снарядов нету... Словом, кто был благодушным, тот дорого заплатил. А мы в полной боевой, как говорится, поспешили на выручку. Ох и люди, я вам скажу!
      - Кто? - не понял я.
      - Пограничники. Все как один герои. Прямо как из стали отлитые. Вцепились в границу намертво. Это уже потом принимались приказы об отходе, а им самой службой заранее приказано: стоять насмерть. Мы в первый день с пограничниками даже вышибли немцев с нашей территории. Старшина, помню, сказал: "Ну хорошо мы их отшили, теперь больше не сунутся". И весело так скомандовал: "Командиры отделений, собрать гильзы!" Говорю ему, что, мол, война. А он мне: "Была война, а теперь кончилась. И гильзы с меня завтра спросят". Вот как по первому времени бывало. Старшине через полчаса крупнокалиберный пулемет всю грудь разворотил. Он скорбно склонил голову.
      - Почти все там полегли. Трое моих ребят с гранатами под танки бросились... Мы дорогу оседлали. Я за пулемет лег, на бугорочке. Накосили мы фрицев! А потом сила какая-то как подхватит меня, чувствую: в небо взлетаю. Еле потом выбрался из окружения... Вот так встретил я войну.
      А я встретил ее совсем в другой обстановке. Мы с Нилой только что приехали в Сочи. И в тот же вечер с затененной парковой скамейки кто-то насмешливо окликнул:
      - Смотри ты, старый друг, а не признается!
      Так ведь это же Рычагов! В своем гражданском легком облачении он больше похож на молодого спортсмена (да ему и было-то всего лет тридцать), и уж никак нельзя было заподозрить, кто он на самом деле. А за четыре года вырос мой бывший комэск до генерал-лейтенанта, начальника ВВС РККА. Вскоре после Испании уехал Павел Васильевич в Китай, руководить действиями советских летчиков-добровольцев. Я в то время формировал полк на Дальнем Востоке. Потом судьба свела нас в боях с японскими захватчиками на озере Хасан (он стоял во главе действовавшей там советской авиации). И еще позже встретились на войне с белофиннами.
      Знакомятся с Нилой. А с Машей Нестеренко, женой Рычагова, я знаком. Она - известная в стране летчица, одно время служила у меня в полку.
      - А как с Олей у тебя вышло? - спрашивает Рычагов, выбрав момент, когда женщины отошли чуть вперед. - Я же помню, как ты в Испании скучал по ней.
      - С Олей? Как у Шекспира: "Еще и башмаков не износила... " Я вернулся, а у нее уже муж. Житейская проза. Вот где подстерегала меня еще одна пулеметная очередь.
      - Ну ничего, - смеется Рычагов. - Живой ведь. - И уже серьезно:
      - А моя Мария - как Пенелопа. Вся ее жизнь - ожидание. Я же странствую по войнам...
      Мы договорились встретиться на следующий день после обеда, вместе провести время.
      А следующий день - это и было 22 июня.
      Я играл в бильярд, а Нила сидела у стенки и страшно за меня болела, потому что мне не везло. Вдруг вбежал полковник, был он в полевой форме уже одно это удивило. Кажется, он и сам опешил на какое-то мгновение, потом едва ли не с возмущением бросил с порога:
      - Включите радио!
      Кто-то повернул рычажок динамика.
      Выступал Молотов. Его напряженный голос, суровые, тяжкие слова сразу перевернули все в душах: война!
      Передали по Сочи приказ: всем военнослужащим немедленно отправиться в свои части, женам оставаться. Последнее было бессмысленно: жены ведь были и матерями, и могучая, неуправляемая разумом святая сила материнства бросила их к поездам, и они ничего не хотели слышать, ничего не хотели знать - они рвались к детям.
      Я подходил в суматошной толпе к вокзалу. Кто-то вцепился в руку.
      - Товарищ полковник, милый, золотой мой, спасите...
      Женщина была как в горячке, молодая, красивая, с таким непередаваемо страдающим лицом, что я почувствовал, как у меня немеет кожа на затылке.
      - Товарищ полковник, я жена пограничника. У меня там дети. Дети! Помогите мне, спасите... я вам всю жизнь... я на колени встану...
      Слезы текли по ее лицу, она то хватала мой чемодан, боясь, что я уйду, то гладила по рукаву гимнастерки.
      Нила стояла рядом и тоже рыдала. Потом она говорила мне: "Я думала, что сойду с ума".
      Мы пошли вместе. Сначала я протащил - иначе тут не скажешь - в вагон Нилу, затем, с невероятными трудностями, - жену пограничника. Когда я с подножки искал ее в толпе, чтобы посадить в поезд, я увидел ее глаза - и был потрясен: они были полны страха и надежды, они спрашивали, просили, надеялись, благодарили, торопили...
      С тех пор я знаю, что еще ни один художник не изобразил материнских глаз с полной силой.
      В вагоне она впала в оцепенение, тряслась вся, и Нила в смятении терла ей виски...
      Перед этим я учился на академических курсах, после отпуска предстояло прибыть к новому месту службы, в Ростов-на-Дону, на должность старшего инспектора ВВС округа.
      Ростов поначалу был глубоким тылом. Сюда шли на переформирование части, потрепанные в первых боях, эвакуировались летные училища. На аэродроме все выглядело так, как на перевалочной базе.
      Без старшего инспектора могли обойтись, а вот командир полка требовался. Командующий ВВС Северо-Кавказского военного округа генерал С.А. Красовский поручил, что называется, все сразу: и командовать полком, прикрывать важные объекты, и выступать в качестве устроителя прибывающих частей, и одновременно переучивать летчиков на новую машину - ЛаГГ-3.
      Машина была тяжелой, летчики называли ее "летающим бревном". В работе над ней чувствовалась спешка. По утрам нередко открывалась такая картина: один самолет лег на левое крыло, второй - на правое, третий вообще вдавил винт в землю. Не держалось давление в шасси и стойки "подламывались".
      Но война торопила восполнить понесенные потери. Кроме того, суровая година застала нас на этапе перевооружения, реорганизации и переучивания.
      Над ЛаГГ-3 упорно трудились, продолжалась конструкторская доводка, хотя машина уже поступала в войска. Полк ко всему сделали еще вроде испытательного. Приехал летчик-испытатель майор Гузий, ему важно было изучить самолет уже в боевом полку.
      Он и "ассистировал" мне в первом бою.
      Первые появившиеся в небе Ростова фашистские самолеты не бомбили иногда поливали город из пулеметов. Наконец мы поняли, в чем дело: фронт еще далеко, и немцы могут совершать сюда лишь разведывательные полеты, вместо бомб берут побольше горючего.
      В тот день было пасмурно. По небу волочились сырые тяжелые облака. Мы с летчиком-испытателем толковали на стоянке о некоторых особенностях "лагга" и собирались в воздухе их проверить. Гузий присел на корточки, рисуя прутиком чертеж. Неподалеку на самолете пробовали мотор, и нам приходилось почти кричать. Но вот самолет замолк, и в наступившей тишине услышали монотонно-завывающий звук. Не наш звук, так работали моторы на немецких машинах. Говорили - от качества горючего. Гузий встал прислушиваясь.
      - "Юрка", - сказал уверенно. Так почему-то стали называть "юнкерсов".
      - Взлетаем! - бросил я.
      Когда наши "лагги" стали заходить на него, он не изменил курса, только ощетинился огнем пушек и пулеметов. Не сговариваясь заранее, мы стали с Василием расходиться, чтобы "раздвоить" внимание экипажа, и тут же резко я перешел в атаку. Длинная сверкающая струя плеснула из моей машины вдогонку "юнкерсу". Пули сверкали, как искры, но самолет никак не загорался. Но наконец показался дымок, он все густел. Растягивая за собой полосу дыма, "юнкерс " пошел наклонно к земле. Плюхнулся и сразу озарился вспышкой взорвались баки.
      Это был первый сбитый в небе Ростова-на-Дону фашистский самолет.
      Зарулили на стоянку. В это время на аэродром выскочил голубой ЗИС, притормозил рядом. Я сразу узнал авиаконструктора В. П. Горбунова - одного из авторов "лагга". Взгляды наши сошлись, и вдруг почти одновременно вырвалось:
      - О, вот так встреча!
      В тридцать седьмом, сразу после возвращения из Испании, меня отправили в санаторий. Здесь мы и познакомились. Его комната напоминала маленький филиал конструкторского бюро, сам он почти не отдыхал - работал.
      - Теперь я понял, - говорю, - почему вы тогда так страдали над чертежами.
      - Да... - озадаченно ответил он. - И все же не хватило времени. Сами видим, еще улучшать и улучшать, а фронту ведь сейчас самолеты нужны.
      Начался профессиональный разговор: что летчики могут подсказать конструкторам. Обсуждали, спорили, тут же доказывали или проверяли в воздухе.
      - Полк немало нам помог, - сказал, прощаясь, Горбунов. - Сделаю-ка я командиру персональный подарок от конструкторов.
      - Ого! - подзадорил Гузий. - Такое не часто случается. Если не секрет...
      - Никаких секретов. Есть у нас улучшенный уже самолет. Будет вашим, забирайте.
      - Когда же? - зажегся я.
      - Хоть завтра.
      - Лучше так, - предложил Василий, - я скоро Суду на заводской площадке. Облетаю его, а потом перегоню сюда.
      На том и порешили.
      Через несколько дней мы узнали: Василий Гузий погиб. Пошел на пикирование, резко взял горку - фюзеляж переломился. Это был самолет, который предназначался мне...
      - Вот видите, - подавленно сказал Горбунов при следующей встрече, какие "подарки" получаются иной раз... Фронт приближался. Враг рвался на Кавказ, к нашей нефти. "Юнкерсы" уже могли доставать нас с бомбовой нагрузкой. Приходилось отчаянно метаться - прикрывать баржи с войсками, обеспечивать эшелоны, отгонять бомбардировщиков от городов, срочно вылетать на штурмовку прорвавшихся немцев. Генерал Красовский - этот двужильный труженик каким-то чудом выискивал резервы: то бросал в бой "транзитные" части, то спешно формировал отряды из летчиков училищ.
      Однажды сам я попал в городе под бомбежку и слышал, как возмущались:
      - Да где же наша-то авиация?
      Авиации просто было мало. Катастрофически таяли и силы полка. Всю ночь возились инженеры, техники, механики, чтобы утром могли вылететь семь-восемь самолетов. К вечеру они опять превращались в решета.
      А штаб требовал и требовал:
      - Кондрат! Кондрат! Мост под угрозой, а вы там куда смотрите? Почему не взлетаете?
      - Только что вернулись из полета, заправляем машины.
      - Сколько вы их будете заправлять! Это мост, а не что-нибудь, вы поняли? Не будет моста - будет трибунал!
      Мост, действительно, объект № 1. И для нас, и для фашистов. Единственная здесь ниточка через Дон, питающая наших, сражающихся к западу от реки. Фашисты стремятся разбомбить мост во что бы то ни стало, мы - во что бы то ни стало сохранить.
      Опять зовут к телефону:
      - Что вы возитесь, черт вас всех побери... - дальше идет присловье, какие в книгах не приводят.
      Там, "наверху", знают и наши силы, и условия, но все нервные, вымотанные, нещадно требуют невозможного, и - удивительное дело невозможное чаще всего совершается.
      Люди выдерживали все и на все были готовы. Не выдерживала техника. Полк в конце концов остался без самолетов.
      Теперь мы ехали за ними.
      * * *
      Баканову ужасно захотелось курить. Несколько часов эшелон не останавливался. Вначале терпелось, но когда стало посасывать внутри от голода, тут уж закурить - как спасение. Но спички у него кончились.
      С усилием выкарабкался из танка - мешал покрывавший машину брезент пошел по качающейся платформе. Дошел до края - буфера лязгали и плясали, как сумасшедшие, но в этот момент поезд, показалось, стал замедлять ход, и Баканов решил подождать. Перешагнул на соседнюю платформу, когда эшелон шел уже поспокойнее.
      Тут он заметил, что "соседи" не в танке, а на платформе, стоят спиной к нему, хоронясь от ветра за кормой машины. Он набрал воздуха, чтобы крикнуть: "А ну, делись, братва, огоньком!", но резкий, испуганный голос Назарова остановил его:
      - ... Как это - убить?
      - Обыкновенно, - желчно ответил Уткин. - Убьем, и дело наше в шляпе.
      Баканов попятился. Его счастье, что ни один не повернул за эти мгновения головы и что были подняты воротники шинелей - как шоры у глаз. Отступая и машинально придерживаясь рукой за борт танка, он ощутил его край, быстро шагнул за переднюю часть, присел. И тут пришла мысль укрыться брезентом и над танком подползти поближе к этим двоим.
      Поезд начал сбавлять ход, Баканову стало хорошо слышно.
      - Заруби себе, болван, на носу, - зло говорил Уткин, - если заявимся просто так, то какой с нами разговор? Кто мы с тобой? Герои ростовской каталажки, уголовные типы? Немцам нужны не такие, а чтоб с заслугами.
      - Надо было сразу к ним податься, как только нас выпустили.
      - Ну и что? Пришли бы два рецидивиста - эка радость. Это даже хорошо, что нас из тюряги прямо сюда. Некуда нас было девать - немец пер, вот и выпустили, вот и в армию послали. А оно и неплохо - тут мы и заработаем себе заслугу перед немцами.
      - И никак нельзя иначе? - Баканов почувствовал, как Назаров поежился.
      - Ты всю жизнь шавкой будешь, - презрительно отозвался Уткин. Фантазии у тебя нет и сила не буйствует, так - сморчок.
      И Уткин сплюнул.
      - Нет, без полковника нам нельзя, - через какое-то мгновение продолжил он. - Предъявим его документы, оружие, ордена - совсем другой разговор пойдет с нами.
      - Не знаю, как и подступиться. Шуму будет! Зашухаримся...
      - Я же говорю - извилин у тебя совсем нет. К коменданту на станциях он как обычно ходит? Один ходит. Вот в этом и все дело. Подстережем его, и дальше так: в удобном месте подходим, я сразу бью по горлу, и орем, что вот, мол, сволочь, шпион немецкий, прикрылся званием и наградами. "Не погань советскую форму и ордена!" - и рву с него гимнастерку с документами и орденами, а ты не забудь пистолет.
      - Сбежится толпа, - испуганно подсказал Назаров.
      - Пусть. Только все надо делать быстро. Закричим: "Постерегите, товарищи, шпиона!", тебя пошлю за комендантом, а сам рванусь вроде за машиной...
      Помолчали.
      - На первый путь подают, к перрону, - произнес Уткин уже с другой стороны танка. Не уследив за их перемещениями, Баканов с тревогой подумал, что рискованно ему будет сразу покидать свой тайник. И когда движение прекратилось, он минуты три лежал, прислушиваясь к перронной суете, окрикам и разговорам, пытаясь из всех выделить голоса Уткина и его приятеля. Вспомнилось, дней двадцать назад они появились в полку, не скрывая, что война их "освободила", бахвалились знаменитым на весь Ростов воровским прошлым.
      Баканов подполз к краю брезента, но неожиданно замер.
      - Папаша, - сказал Уткин где-то внизу, с земли, - замечаю я, что пахнет керосином.
      - Чего замечаешь? - удивленно отозвался хриплый голос.
      - Уже третий служитель железной дороги, включая тебя, папаня, прошел в состоянии алкогольного возбуждения. И ни один не подумал о Красной Армии. Патриоты, называется!
      Уткин грубоватым своим юмором явно набивался выпить.
      - А-а! - обрадованно догадался "служитель". - Так его тут целый состав.
      - Кого его?
      - Спирту, говорю. На четвертом пути цистерны. Сделали дырочку - и текет.
      - Берем-ка фляги, - быстро скомандовал Уткин, - и организуй слушок по эшелону.
      Кто-то из них вскочил на платформу, зашурудил под брезентом, в танке, выбрался и тяжело спрыгнул на перрон...
      - Комендант станции сообщил, что стоять будем долго.
      - Можно устроить обед. У вас есть полевая кухня?
      - Мы сухим пайком выдаем.
      - Ну а кипяточек у нас найдется прямо из крана на перроне.
      Железнодорожник посмотрел в окно, вздохнул:
      - Вся страна теперь пьет кипяток, по всем вокзалам велено круглосуточно подавать. Такая масса людей двинулась!
      Ну что ж, обед - хорошо. Сегодня еще не было возможности дать людям хотя бы кипяточку. Заодно расскажем о новостях, прокомментируем последние сводки с фронта. Потружусь, так сказать, за себя и за комиссара.
      Комиссара теперь в полку нет. Был - вызвали в тыл формировать авиационно-техническое училище. Вместе с ним поехали и мои: Нила, ее мать Наталья Степановна и Дима, сын.
      Возле вагона начальник штаба торопил группу людей, собираясь, как я понял, куда-то идти. Увидев меня, облегченно вздохнул:
      - Товарищ полковник, никуда не отходите, а лучше будьте в вагоне.
      - В чем дело?
      Он рассказал о разговоре, услышанном Бакановым.
      - Послал арестовать этих паскудных типов. Но не могут найти.
      Только тут Баканов вспомнил:
      - Они за спиртом побежали...
      - Значит, не убегут, - успокоился начштаба. Он поставил ногу на свисающую из вагона проволочную петлю, которая служила нам лесенкой, положил на поднятое колено пухлую свою сумку и начал писать сопроводительное письмо местным военным властям насчет этих двоих.
      - Ведут! - послышалось.
      Впереди шел Уткин. Устало, тяжеловато, со связанными руками и в разорванной гимнастерке - была борьба. Люто бросал быстрые взгляды по сторонам. Задержал глаза на мне, в них острая неисполнимая злоба. И сказал, искривляя шрамом рот, будто поделился неудачей:
      - Просчитались мы, начальнички...
      Видно, в пылу борьбы кто-то сказал, выдал, что все их планы известны.
      Глядя им вслед, Баканов прищурил свои голубые, обычно беззащитно-добрые, но теперь беспощадные глаза.
      - Предатели - это всегда мерзостные типы.
      - Не всегда, - возразил Баканову лейтенант Кувшинов. - Иной с виду знаешь какой порядочный.
      - Всегда! - упрямо повторил Баканов.
      Я приказал построить полк. Все ожидали объяснений, но дело было сейчас в другом: немедленно сдать спирт.
      Понемногу начали сносить...
      С комендантом станции мне надо было еще решить кое-какие дела. Пошел к нему. Когда закончили, комендант пожаловался:
      - Что за народ! Прострелили цистерну, налакались спирта. Теперь вон они, лежат. Питье-то было и не питье вовсе. С черепом и костями. Но разве обращают внимание? Для них главное - пахнет, а знак - так это, мол, обманывают.
      Все во мне похолодело. Вдруг из наших кто-нибудь затаил!
      Подняли полк в ружье. Наверное, лицо мое было неузнаваемо. На нем и страх за жизни, и ненависть к этой безумной людской жадности, и торопливая устремленность к благополучному исходу.
      Надо, чтоб все запомнили этот урок.
      В колонне по два проходит полк мимо скрюченных трупов.
      Были потом слова, только не такие, какие обычно произносят над мертвыми. Не все на войне умирают геройски, некоторые и вот так, бессмысленно, даме грязно. Это надо запомнить. Каждому. Навсегда.
      Вот когда по-настоящему полился спирт! Из фляг, бутылок, ведер, даже из противогазных коробок. В одном вагоне смущенные бойцы извлекли связку фляг из бочки с питьевой водой.
      - Паршивая смерть у тех троих, - сказал Кувшинов. - Но хоть в чем-то она была и полезной, как ни парадоксально. Сколько бы трупов могло быть!..
      * * *
      В Москву прибыли, когда только что было введено осадное положение. Часть правительственных учреждений, дипломаты срочно эвакуировались в Куйбышев. Это подействовало на население. Многие, кто прежде отказывался эвакуироваться, теперь заторопились.
      Три сиротливых вагона загнали в "тылы" Казанского вокзала, танки пошли дальше - на фронт, совсем близкий. Из своего вагона комендант литерного махнул на прощанье здоровой рукой.
      Неподалеку рабочие сваривали из тяжелых плит бронепоезд. Потянуло к этим первым встретившимся москвичам.
      - Какие новости?
      Они ответили сразу, ответили радостно, словно человек подошел узнать именно об этом:
      - Товарищ Сталин - в Москве! Политбюро и Ставка тоже на своем посту. Так что все нормально...
      В тот день много раз слышал, как передавали эту новость один другому, и она производила магическое действие.
      Подошел худой, болезненного вида человек, начал сзывать по фамилиям рабочих. Человек десять встали в кружок вокруг него, и он сказал:
      - Проведем наше... - помедлил, бросил взгляд на меня, - наше партийное собрание. На повестке дня - прием в партию. Вот заявление.
      Секретарь читал, а по тому, как степенный пожилой рабочий покраснел и опустил голову, я понял, что это его принимают в партию.
      - "... В суровое для столицы нашей Родины время, - читал секретарь, хочу быть в рядах ее защитников коммунистом".
      Закончил, обвел взглядом "собрание".
      - Вопросы будут? Кто что скажет? Помолчали, и один глухо произнес;
      - Сам все знает, как оно есть и как надо. Вот так и надо!
      Эта немногословная, но многозначительная фраза подействовала на пожилого рабочего очень возбуждающе. Он всем по очереди благодарно жал руки, и выражение торжественной решимости не сходило с его лица.
      - А я тебе все же сделаю замечание, - сурово заговорил секретарь, беря его ладонь в свою. - Не по-партийному поступаешь, когда злишься, что не отпускаем в ополчение. Ты у нас редкий специалист и твой фронт - тут. Понял? Это тебе теперь партия говорит. Понял?
      Тот торопливо закивал, тяжело сглотнул застрявший в горле комок. Голос его дрогнул:
      - Я... до последнего дыхания...
      Когда у них все закончилось, секретарь сделал несколько шагов в мою сторону и, подойдя, спросил:
      - У вас к нам дело?
      - Да нет. Мы только что приехали, - я махнул рукой в сторону наших вагонов, - и не терпится узнать о Москве в москвичах.
      - Москва выстоит, в этом никто не сомневается, а москвичи - вот они. Правда, не все наши здесь. Многие - особенно женщины и подростки - сейчас под Москвой, на строительстве оборонительных сооружений. Ну а настроение какое? Сегодня еще шесть заявлений в партию получил.
      Вспомнилось мне, что и у нашего парторга, пока ехали, Накопилось в планшете много заявлений.
      - И знаете, - делюсь с собеседником, - поразительный факт: чем тревожнее фронтовые сводки - заблокирован Ленинград, подошли фашисты к Москве, сложно на юге - тем больше видно в людях твердости, тем многочисленнее наша полковая парторганизация...
      - Вот вы говорите это, а мне пришли на память ленинские слова об аналогичной ситуации зимой девятнадцатого года. Тогда тоже усилился приток в партию. Заметьте: не в какое-нибудь благополучное время, когда к правительственной партии неминуемо стремятся примазаться карьеристы и проходимцы. А стояла такая же суровая пора, когда, говоря словами Ленина, Юденич был в нескольких верстах от Питера, а Деникин в Орле, около трехсот пятидесяти верст от Москвы, то есть когда Советской республике угрожала отчаянная, смертельная опасность и когда авантюристы, карьеристы, проходимцы и вообще нестойкие люди никоим образом не могли рассчитывать на выгодную карьеру (а скорее, могли ожидать виселицы и пыток) от присоединения к коммунистам... Именно в таких условиях сегодня тысячи, тысячи и тысячи наших людей совершают свое присоединение к коммунистам. А?!
      - В истории третьего такого факта не сыщешь.
      - Не сыщешь. Могу и точнее сказать, слышал на совещании: за первые месяцы войны в партию вступило в несколько раз больше, чем за последнее мирное полугодие. Но и это не выражает всего. Куда ни посмотришь сейчас, видишь, буквально видишь: сплотился, сгрудился, встал в боевой порядок вокруг партии весь народ.
      Он неожиданно окликнул паренька-сварщика, сказал ему, чтобы комсомольцы подумали над именем для бронепоезда, и так же неожиданно перешел к нашему разговору:
      - Бывали вы в Москве? Теперь она, конечно, иная. Напряглась для боя...
      Едва вышел на привокзальную площадь, чтобы направиться в штаб ВВС, там должны были указать дальнейший наш маршрут - завыли сирены, и репродукторы с нескольких сторон стали повторять:
      - Граждане! Воздушная тревога...
      Люди побежали кто куда, все, наверное, знали, куда бежать. Я не знал, поэтому прижался к стене дома.
      Как-то сразу надо мной загудели моторы, и началась стрельба. Завязывался воздушный бой, но бомбардировщики упрямо шли вперед и как раз над вокзалом стали высыпать свои бомбы. Со всех сторон грохотало, было это все же не рядом, за строениями. Но вдруг дом напротив вздрогнул, чуть поднялся в воздух - или так показалось - и посыпался вниз лавиной кирпичей.
      Бомбежка закончилась быстро, звуки моторов и трескотня воздушного боя исчезли так же внезапно, как возникли. Площадь вновь ожила. Появились пожарные машины, санитарные фургоны.
      Я вернулся, но убедившись, что беда миновала нас, опять направился в город. Шел пешком, хотелось посмотреть, послушать. Действительно, город напрягся для боя. Иногда улицу пересекали ежи, опутанные колючей проволокой, баррикады, выложенные из мешков с землей. Висели аэростаты воздушного заграждения. Суровая деловитость отличала жизнь города. Возле домов стояли небольшие группы людей - в основном женщины и молодёжь, с противогазными сумками на боку. Это после бомбежки покидали свои посты на крышах дежурные смены добровольных дружин. Их задача - сбрасывать и тушить зажигательные бомбы. Другие дежурят в подъездах, у входа в бомбоубежище. Теперь они сошлись и возбужденно обсуждали детали только что затихшего воздушного нападения.
      - И часто бомбят? - спросил я, подойдя к одной из таких групп.
      Ответили не сразу. Замолчали, обернулись, изучающе разглядывая.
      - А вы кто такой будете? - подозрительно спросила сухонькая, решительного вида женщина лет пятидесяти.
      Пришлось объяснять.
      Глядя на этих женщин и девушек, я вспомнил Нилу. В Ростове-на-Дону она вот так же забиралась на крышу, дежурила на улицах. И так же подозрительно оглядывала прохожих. Чувство повышенной бдительности было присуще всем - по радио, через газеты постоянно напоминали: не доверяться незнакомым. Однажды Нилу остановил милиционер, назвал улицу и спросил, как ее отыскать. Едва отошел, она побежала за патрулем.
      - Конечно, подозрительно, когда милиционер спрашивает улицу, оправдывалась, рассказывая мне, что задержанный оказался нашим. И с возмущением привела еще один повод, который он дал для подозрений: Представляешь, война, а от него одеколоном пахнет!..
      Где она сейчас? Как доехала? И доехала ли?
      Круговая оборона
      Самое страшное - это когда зенитка не стреляет. Если она бьет - тут уже спокойнее, потому что видишь: бьет и не попадает, Можно увернуться от черных хлопьев.
      Но когда зенитка не стреляет и ты знаешь, что она есть, что прилипчиво следит своим стволом, и представляешь, как наводчик старается поймать тебя в прицел, а может быть, уже вцепился в самолет перекрестием - скверно в такие мгновения на душе!
      И вот зенитка выстрелила. Блеснуло внизу и блеснуло рядом. Сквозь рев мотора чуть послышался звук, будто швырнули горстью гороха.
      Еще неясно, что произошло, сбит или не сбит, поврежден или не поврежден, выведешь машину из пике или она уже не послушается - об этом просто не успеваешь подумать, потому что как раз время нажимать на гашетку. Длинная светящаяся нить пульсирует вниз, обрывается в стоящем на поле "юнкерсе".
      Выходим из пике и идем друг за другом, образуя большой круг. Сейчас должны появиться вражеские истребители - надо занять круговую оборону.
      Возможности техники диктуют тактику. ЛаГГ-3 уступает "мессерам" и в скорости, и в маневре. Единоборство удается только опытным летчикам. Но таких мало. Большие потери. Все время поступает молодежь. Неопытные. Кто-то подал идею: а не выгоднее ли бить фашистские бомбардировщики на аэродромах? Защищаться же от истребителей нередко приходится "в кругу". Крутясь в нем, подстраховываем друг друга, медленно оттягиваясь к территории, занятой своими.
      Что и говорить, оборонительная тактика.
      Но нужно и наступать, не давать бомбардировщикам проходить к намеченным целям - ведь это главная задача истребителя. Нужно нападать на идущие бомбить "юнкерсы", рассеивать их. Хорошо, если они без прикрытия. Но если прикрытие и есть, все равно нужно нападать. Нужно! И значит сознательно идти на схватку при всех преимуществах за врагом. "Слишком велики шансы обреченности", - с горечью говорят летчики, подсчитывая пробоины.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14