Достался нам век неспокойный

      Разглядываем незнакомые банкноты, подвешиваем к брючным ремням пистолеты.
      - В добрый путь! - комдив каждому жмет руку. - Все... Забудьте свои имена. Но ни на миг не забывайте, что вы - советские летчики, советские люди, интернационалисты.
      Рычагов проводил его. Комдив вскинул руку в прощальном приветствии.
      - Счастливо, товарищи! Счастливо, капитан Пабло Паланкар! - улыбнулся Рычагову,
      Катера загудели моторами и понеслись прочь. Долгим взглядом провожали их бойцы-интернационалисты. Среди них был и серб Алихнович. Так было записано в моем документе.
      * * *
      Отто Крамер, первый пилот "юнкерса", любил откровенные беседы, во время которых говорил преимущественно он сам. Испанский язык Отто немного знал и раньше, а здесь и вовсе наловчился.
      Готовились к вылету. Техники осматривали моторы, оружейники подвешивали бомбы, заряжали пулеметы. Отто, сидя неподалеку под переносным полотняным навесом, читал немецкую газету, изредка бросая взгляд на работающих.
      - Квартеро! - позвал он. - Хорошие новости. Квартеро возился в кабине. Он спрыгнул на землю и подошел к навесу.
      - Немцы и итальянцы будут серьезно помогать генералу Франко. Португалия тоже с нами. Остальные правительства в Европе рассуждают: пусть горит, лишь бы не у нас. Одна красная Россия, конечно, за испанских коммунистов, но она далеко.
      Отто перевернул страницу газеты.
      - Вам нечего беспокоиться, Квартеро. Если фюрер взялся за это дело... У него жесткая хватка. Когда Муссолини в девятнадцатом году создал первую в мире фашистскую организацию, разве это был настоящий фашизм? Но идею он дал, конечно, отличную. "Фашио ди комбатиментом"... фашио - пучок, связка! - Отто с удовольствием произносил эти слова. - Союз против мирового большевизма. Но только фюрер вдохнул настоящую жизнь в идею фашизма. Я вам говорю, потому что знаю: у него стальной напор. Вы еще не то увидите...
      Отто многозначительно поднял палец вверх. Достал сигарету, чиркнул зажигалкой.
      - А вот интересные подробности об испанских большевиках: "Народные милиционеры получают талоны с надписью: "На одну девушку", Такой талон стоит от одной до двух песет и является официальным разрешением... " Ну, ясно?
      Он засмеялся.
      - Да, - отозвался Квартеро, чтобы не молчать, - у них там бог знает что творится.
      - Германия очень довольна развитием событий в Испании, - продолжал Отто. - Что вы скажете насчет заголовка: "Совсем как у нас"? Приятное совпадение... Послушайте: "Гораздо более жестоко, чем у нас, уничтожены и вырваны с корнем марксистские партии вплоть до самых мелких своих ячеек. За каждым домом, за каждой квартирой, за каждым учреждением ведется постоянное наблюдение и надзор. Принцип современного национализма "противник не существует или же он уничтожается" проводится до конца. Совсем так же, как у нас... "
      Квартеро глянул на небо. Полет состоится. В эту пору года дождей, как правило, не бывает.
      Отто сложил газету, не спеша, с удовольствием затянулся несколько раз.
      От самолета к самолету сновала машина - это майор проверял готовность. Окинул взглядом и их "юнкерс ", но Квартеро сразу почувствовал, что подъехал он не за этим.
      - Сегодня поведете вы, - обернулся к Квартеро и произнес с фальшивой будничностью в голосе. - Вторым пилотом сядет вот он.
      Вышедший вместе с ним из легкового автомобиля незнакомый летчик чуть наклонил голову и назвал себя:
      - Хименес.
      Отто даже бровью не повел, не проявил интереса. Стало быть, знал.
      Когда занимали места, штурман Эрнандес вопросительно глянул в лицо первому пилоту.
      - "Как договаривались", - незаметно кивнул Квартеро.
      Впереди было около получаса монотонного полета, Квартеро несколько расслабился. Его крупные руки спокойно лежали на штурвале. Думал об Отто. Очень образованный, интеллигентный. А бывают минуты - что-то нечеловеческое в лице. Когда бомбы летят на Мадрид и Отто, чуть покачивая машину, старается лучше разглядеть следы бомбежки, глаза его загораются наслаждением сумасшедшего.
      Город беззащитен. В последнее время вообще не попадается ни одного республиканского истребителя. "Наши "хейнкели", - объяснял Отто, - всех их перемололи". Еще и пошутил: "Вот теперь действительно над всей Испанией безоблачное небо".
      Показались отдаленные контуры мадридской окраины. Армада стала разворачиваться, чтобы выйти по центру города. Квартеро подался телом вперед, всматриваясь в четкую геометрию планировки города. Он видел, как от первых "юнкерсов" оторвались черные капли бомб. По сторонам повисли редкие дымки зенитных разрывов.
      Второй пилот все чаще бросал на него взгляд.
      И тут Квартеро увидел то, что искал. Да, там сейчас, пожалуй, никого нет. Увидел, наверное, и Эрнандес, потому что попросил подправить курс. Затем самолет вздрогнул и подскочил вверх - бомбы оставили его чрево...
      Едва приземлились, техник Матео передал им приказание: всем экипажем явиться к командиру.
      Тон майора был решительным:
      - Вы отклонились и бомбили парк. Как вас понимать?
      - Там я заметил батарею. Чем бросать бомбы просто на дома или куда попало, мы решили подавить военный объект.
      Майор недоверчиво перевел взгляд на Хименеса. Второй пилот угодливо подался всем телом вперед и, часто заморгав глазами, подтвердил:
      - Да, очень сильная батарея, господин майор.
      Самая длинная ночь
      Ночь темная, зловещая. Все притаилось - ни звука, ни огня. Эта ночь может быть последней...
      Франкистские радиостанции объявили, что завтра войска каудильо будут маршировать по мадридским улицам.
      Город будто вымер. За закрытыми ставнями, за плотными шторами, в удушливо давящих кубах квартир - оцепенение.
      Война идет на юге и на севере страны, но здесь, в центре, - сердце, здесь Мадрид. Здесь самый решающий участок борьбы. Сломать оборону республиканцев, ворваться в город, возвестить о победе - для франкистов дело необычайной важности. И сделать это необходимо до 7 ноября.
      Ведь взятие города в день русской революции, которую коммунисты всего мира признали открытием повой эры, своим знаменем и примером, было бы таким мощным "двойным" ударом!
      Разработан даже ритуал. Генерал Мола - его войска осаждают Мадрид будет на белом коне, одиннадцать оркестров воспоют славу победителям, на центральной улице девицы из вспомогательной службы угостят солдат кофе и булочками. Назначено место торжественного парада.
      Вчера вечером радиостанции Лиссабона ж Рима поспешили сообщить: "Мадрид в агонии", "Передовые части освободителей - в городе... "
      Такую картину нарисовал нам Саша, наш переводчик, только что вернувшийся из Мадрида. Мы, конечно, не представляли всех подробностей, но главное знали. Знали, что прошедший день и эта ночь - пик событий для республиканской Испании за все время гражданской войны. Пик, за которым может сразу последовать пропасть...
      Саша волнуется.
      - Через Мадрид весь день текли толпы беженцев. Что творилось! Говорят, правительство тоже неожиданно уехало. Сейчас единственная организующая сила в городе - коммунисты.
      Слушаем его с мрачным настроением.
      - Мадрид не отдадут, - уверенно говорит Рычагов. - Мы ведь сами видели, когда были в Альбасете: там формируются интернациональные бригады. Они скажут свое слово. - Обвел всех спокойным взглядом. - А мы должны сказать свое. Сегодня неплохо поработали.
      - Если бы вы знали, какая слава идет о вас, даже несмотря на всю кутерьму.
      - Слава нам ни к чему, - останавливает Сашу Рычагов. Не любит Пабло Паланкар, когда его перебивают. В любом случае его речь - это речь командира. Но Саша еще не привык, не знает характера капитана Пабло, да и человек он сугубо гражданский. Хотя к военным кое-какое отношение все же имеет: его отец - русский царский полковник, эмигрировавший во Францию. Саша приехал сюда из этой страны, очень просился свести его с советскими людьми. Гордится не понятой его отцом Россией и тем, что может теперь послужить ей. Он владеет французским, испанским, естественно, русским, и просто незаменим.
      - Слава ни к чему, - повторяет Рычагов. - Надо побольше сбивать. Сбивать и сбивать! С рассветом для нас тоже, может быть, начнется "наш последний и решительный бой", А в бой надо идти не издерганным, неожиданно заключает он, - поэтому спать! Спать!
      Единственный приказ, который нам не выполнить. В эту ночь нам вряд ли уснуть. Но все же приказ есть приказ - расходимся.
      В комнате мы живем втроем - Матюнин, Мирошниченко и я.
      - Вот негодяи! - неразговорчивый Николай Мирошниченко добавляет этими словами столько настроения.
      Действительно, во всей ситуации есть что-то особенно несносное для нас, глубоко оскорбительное.
      - И какой день выбрали, а! - негодующе говорит Виктор. - Видишь, чего захотели, - именно седьмого ноября. Ну погодите, мы еще сведем с вами счеты!
      Ложимся, не разбирая постелей и не раздеваясь. Время от времени один из нас обронит слово, второй закурит, третий встанет, подойдет к окну и надолго застынет там, вглядываясь в чернильную темноту ночи.
      В голове у каждого рой мыслей. И каждому припоминается все, с самого начала...
      Был вечер. Наше судно подходило к испанскому берегу, Солнце уже скрылось за горизонт, и в сумерках ярко полыхало пламя: порт бомбили, горели склады.
      Неширокая полоса воды отделяла нас тогда от материка,
      Здесь уже шел бой, а нам нужно было еще добраться от порта Картахена до городка Мурсия, собрать разобранные самолеты, облетать их и опробовать оружие.
      Мурсия по сравнению с пылающей Картахеной показалась нам тихим райским местечком. Она будто дремала в тени деревьев, но нередкие руины и выщербленные мостовые напоминали нам, что мы все-таки на войне.
      Жители провожали автомашины со странными большими ящиками любопытствующими взглядами. Внимательно всматривались в наши явно не испанские лица.
      За городом быстро разрасталось новое необычное поселение. Обозначались сборные площадки, места для хранения горючего, боеприпасов. Среди нас, добровольцев, слишком мало было авиационных механиков и техников. Положение спасали только их энергия и предприимчивость. Они то и дело проворно сновали между автомашинами с ящиками и тюками, объясняли жестами республиканцам, что надо делать в первую очередь. Работа шла полным ходом. Испанцы были необычайно возбуждены. Мы то и дело ловили их восхищенные взгляды на новеньких, словно обсыхающих на солнце самолетах и благодарные на себе.
      Мы все очень торопились. Но и в этой буче выделялся Пуртов, Этого обычно молчаливого и чуточку флегматичного парня сейчас было не узнать: он буквально носился по аэродрому, стараясь всюду успеть.
      Однажды вечером, когда автобусы доставили нас в городские старые казармы, где мы поселились, нам было приказано собраться в большой комнате и ждать.
      Вошли трое. Двоих из них мы сразу узнали. В комбинезоне, с непокрытой головой, с черным пышным вьющимся чубом, крупный, неторопливый - генерал Дуглас. Иначе - Яков Владимирович Смушкевич, ставший здесь советником начальника ВВС Испанской республики. Другой, плотный, среднего роста, с веселыми глазами - полковник Гулио, он же заместитель Смушкевича по истребительной авиации - Пумпур. Имя третьего генерала мы узнали после того, как его представил нам Дуглас:
      - Начальник республиканской авиации товарищ Игнасио Идальго де Сиснерос.
      Худощавый, с впалыми щеками, с усиками над чуть вздернутой губой, испанец снял берет, поправил рукой седоватые волосы. Начал говорить:
      - Я рад познакомиться с советскими летчиками. Мы вас очень ждали, товарищи.
      Замолчал, дожидаясь, когда переведут,
      - Страна Советов протянула нам руку помощи в самое трудное для нас время. Очень трудное! Честно скажу, друзья. На днях я вынужден был отдать приказ, который в устах командующего ВВС звучит парадоксально. Я сказал: "Поднять в воздух истребитель". Потому что у нас оставался всего один боеспособный самолет. Франко получает щедрую помощь от Гитлера и Муссолини, к мятежникам сплошным потоком идут новейшие самолеты. Положение для нас складывалось трагическим образом.
      Сиснерос закурил, сделал несколько глубоких затяжек, в то же время пристально разглядывая нас.
      - Мы пытались купить что-нибудь за границей, США за золото получили около двадцати машин гражданского типа, Они уже были отправлены сюда, но когда американское правительство узнало об этой покупке, оно велело военным кораблям догнать транспорт с нашим грузом и возвратить. Во Франции - та же история. Всего несколько самолетов успели переправить, а вооружение к ним правительство задержало... Только родина Октябрьской революции без промедления откликнулась на наш зов о помощи.
      Мы невольно расправили плечи: ведь ответственность за судьбу нашей страны ложится и на каждого из нас, - продолжал Сиснерос. - Мне трудно передать мое волнение, ведь помощь прибыла. И я хочу сделать официальное признание: и русская техника, и русские летчики превосходят все мои самые оптимистические ожидания.
      Он понизил голос - было заметно, как этот человек растроган, - и заключил:
      - Я благодарю вашу страну и вас, друзья!
      Через несколько дней нашего полку прибыло. Мы тогда уже облетывали машины, и вдруг показался неизвестной марки самолет. В воздухе было двое наших, хотели атаковать, но "чужак" всем своим поведением выказывал миролюбие. Зашел на посадку, пробежался по полю, подрулил поближе к самому людному месту. Здесь как раз собрались незанятые на полетах, чтобы послушать Антона Ковалевского. Он и еще несколько летчиков прибыли в Испанию раньше нас, добирались сухопутным путем через несколько границ. Здесь вошли в состав 1-й Интернациональной эскадрильи, уже успели побывать в боях. Достались им старые республиканские самолеты, иные из них еще летали в первую мировую войну, но что было делать? Ковалевский умудрился другого слова тут не подберешь - сбить троих фашистов.
      Разговор наш оборвался, конечно, все теперь смотрели, что это за таратайка, как успел окрестить прибывший самолет Матюнин. На крыло вышел летчик.
      - Внушительный организм, - с уважением сказа, Виктор Матюнин.
      - Гедес! - обрадованно позвал Ковалевский.
      - Капитан Казимир! - с удивлением откликнулся тот.
      Они сошлись - оба рослые, крепкие, - пожали рук: захлопали друг друга по плечам, как давние друзья-забияки. Тут мы узнали, что Антон к тому ж умеет сносно говорить по-французски,
      - Доброволец, коммунист, - объяснил нам капитан Казимир, когда отвел француза к Рычагову и вернулся. - У него предписание проверить, как наши летают.
      Гедес пробыл день, наблюдая за полетами, иногда восхищенно покачивал головой, когда летчик завершал испытательный облет машины каскадом сложнейших фигур.
      Вечером его таратайка с трудом вскарабкалась в небо, но наутро он появился вновь, да еще с другими. Стали нам представляться:
      - Дори.
      - Костането.
      - Анри...
      А Гедес с улыбкой объяснил Ковалевскому:
      - Я доложил, что советских летчиков нечего инспектировать, надо бы самим идти к ним на выучку. Вот мы и здесь.
      Так группа французов влилась в нашу эскадрилью.
      Неподалеку распаковали ящик с одеждой. Кожаные куртки, новенькие шлемы заинтересовали иностранцев.
      - Ребята, переоблачим гостей! - озорно призвал Матюнин.
      Веселая ватага наших парней окружила французов. Через пять минут они были неузнаваемы.
      - О, фото! - вспомнив, щелкнул пальцами Дори, и Костането метнулся объяснять кому-то, чтобы принесли его фотоаппарат.
      Для оригинального снимка чего-то явно не хватало. Конечно, местного колорита! Подвели упирающегося мула. Дори в летных доспехах важно уселся на него. Фотограф усердно щелкал фотокамерой, а все вокруг весело смеялись, зрелище действительно было забавное.
      - Ладно, давайте работать, - недовольно напомнил Пуртов и первым пошел к самолетам.
      - За окном - опять ночь. Матюнин прикуривает от догорающей папиросы новую.
      - Альто! Стой! - слышится за окном оклик часового. Наверное, смена.
      Страшная усталость, но ничего нельзя поделать: сон не придет. Что там сейчас, за три десятка километров, в городе, приковавшем взоры всего мира, - в Мадриде? Как дерутся наши ребята-танкисты, которые прямо с корабля пошли в бой, защищая сердце республики?..
      Вскоре пришел и наш черед. Двух республиканских бомбардировщиков "потез" стали догонять истребители - "хейнкели" и "фиаты". Две старые французские калоша против четырнадцати.
      Нам немедленно сообщили об этом. И вот двенадцать советских истребителей мигом взвились в небо и пошли наперерез. "Хейнкели" и "фиаты" оставили "потезы". Похоже, фашисты даже обрадовались, что есть добыча поважнее, лихо развернулись и устремились нам навстречу. Мы плотным строем, крылом к крылу пошли в лобовую атаку. Я чувствовал, как нога подрагивает на педали, а спине стало мокро и жарко.
      Они не выдержали сближения, рассыпались, тут рассыпались и мы, вцепившись каждый в своего врага. Загрохотали пулеметы. Почему-то я плохо стал видеть. То ли от резких маневров, то ли от нервного напряжения, не пойму, но бой для меня протекал, как в тумане. Единственно, о чем помнил, не зазеваться, успевать смотреть во все стороны. Заметил: слева удирал, карабкаясь вверх, "хейнкель", а наш - по номеру узнал Рычагова - вцепился в него мертвой хваткой и рубанул очередью. Впереди задымил еще один. Я стрелял, по мне стреляли, увертывался, и от меня увертывались, догонял, ускользал и все опасался просмотреть или оторваться далеко от своих. Как-никак - первый бой... На вираже в поле зрения мелькнуло: падает наш дымящийся И-15. Но кто - по номеру не вижу. Далеко. Почему не прыгает?..
      Франкисты выходили из боя, уносясь подальше и кто куда.
      В этот бой нас водил Пумпур. Вон его самолет, делает горку - сигнал сбора.
      Летим на свой аэродром. А кто-то не вернется. Ни на аэродром, ни в тот уголок России, где его крыльцо, где ждут и не знают пока того, что его уже нет...
      После посадки, разгоряченные боем, приходим в себя, подбиваем бабки. Нет Пуртова. Скромного и очень целеустремленного парня. И я с неприятным чувством думаю, что не могу вспомнить его облик. Помню, что было у него мальчишеское и вместе с тем очень серьезное лицо, а вот черты не воскрешаются...
      Почему же так получилось? Наверное, вот что: слишком он торопился взять свое. Оторвался, увлекся, никто не подстраховать.
      Об этом, наверное, размышлял и генерал Дуглас. Поздно вечером он собрал всех на разбор.
      - Пуртова могли не потерять... Надо действовать звеном, а не каждый сам по себе...
      На ошибках учатся. Но теперь ошибки слишком дорого стоят.
      Командный пункт Дугласа на самом высоком здании Мадрида - небоскреб "Телефоника". Там облюбовали себе место и артиллеристы, оттуда видно на многие километры вокруг, оттуда по телефонным проводам бегут к нам торопливые слова целеуказаний. Их принимают. Затем ползет, шипя, в небо ракета. И вот растревоженным ульем суетится и гудит аэродром, один за другим отчаянно спешат подняться в небо истребители. Пока мы собираемся в группу, на земле успевают выложить белую полотняную стрелу: знак, куда лететь, чтобы встретить врага.
      Тогда, завершая разбор первого боя, Смушкевич сказал:
      - Мы располагаем сведениями, что у фашистов переполох. Они надеялись встретить слабого противника. То, что появились какие-то новые марки самолетов, их не смущало. Но их здорово потрепали: четыре сбитых против одного у нас плюс позорное бегство. Фашисты привыкли хозяйничать в небе, вот гонор и взыграл - готовятся взять реванш. Что нам надо помнить? Мы сильнее на вертикалях. Используй свое преимущество - и победа твоя...
      На следующий день после первого воздушного боя вновь сигнал тревоги поднял нас в небо, стрела на земле указывала в направлении того же района. Похоже, "хейнкели" и "фиаты" специально поджидали. Они как-то даже охотно развернулись в нашу сторону. Я быстро подсчитал - опять больше чем нас. Сегодня чувствую себя увереннее - побили мы их вчера! Да и каждый поразмыслил над вчерашним, в голове цепко засело: держаться друг друга, подстраховывать, навязывать бой на вертикалях.
      И вновь началось... Четыре "хейнкеля" распрощались с небом навеки. Задымил и наш. Вот летчик вываливается из кабины, вот отдаляется от своей машины, за ним тянется бесформенная масса парашюта, наполняется воздухом и... плывет в сторону от летчика. А его живое тело понеслось в бездну, к земле.
      Смерть всегда, говорят, нелепа, но такая...
      Молчаливо сошлись после боя, присели на землю под деревьями. Погиб замечательный наш товарищ, Ковтун.
      Стали вспоминать. Не любил Костя всего стесняющего движения застегнутых на шее пуговиц, затянутого ремня, галстука переносить не мог. Может, это и подвело его? Может, не застегнул нагрудный карабин, когда сел в кабину, чтобы парашютные ремни не мешали? Скорее всего, так и было.
      6 ноября был третий по счету воздушный бой. На сей раз над самим Мадридом в критический для юрода и всей республики день.
      ... Привычно завопили сирены. Люди шарахнулись с улиц. Тысячи беженцев втиснулись в подъезды, прижались к стенам. С запада наползала армада фашистских бомбардировщиков. "Юнкерсы" шли тяжело, над ними висели истребители.
      Город был беззащитен. Вот уже много-много дней он стоял раскрытый, словно приговоренный к расстрелу со связанными руками.
      Первые бомбы загрохотали в парке Каса дель Кампо, по краю которого проходила линия обороны. Следующая серия рванула в центре...
      И вдруг - на земле это скорее почувствовали, чем поняли, - что-то произошло. К мерному рокоту безнаказанных "юнкерсов", неспешно делающих свою варварскую работу, примешался еще какой-то звук - натянутый, звенящий, торопливый. В массу черных стервятников вонзились новые, неизвестные раньше двукрылые самолетики. Бомбы перестали рваться, а над городом в поднебесье поднялась трескучая пальба пулеметов.
      Такого еще никогда не было. Любопытство сильнее предосторожности. Горожане стали выглядывать из окон, выбегать из подъездов на улицы. Осмелев и приободрившись, тысячи людей по всему городу стояли, задрав головы к небу. Еще бы, там такое творилось!
      Маленькие, юркие, проворные крылатые машины дерзко и смело набрасывались на ненавистные франкистские самолеты.
      Бомбардировщики поспешно исчезли. Но бой продолжался уже между истребителями. Небо, казалось, стонало от надсадного гула моторов. Во все стороны неслись огненные брызги очередей. Самолеты, те и другие, метались вправо и влево, низвергались вдруг вниз или стремительно забирались под самые облака. Вот один, будто натолкнувшись на невидимую преграду, перевернулся на спину и штопором пошел к земле. Вот второй, распустив черный шлейф дыма, резко стал терять высоту. Третий... Шестой...
      Это невероятно! Девять фашистов на глазах всего Мадрида получили по заслугам. Девять. А маленькие самолеты - такие великолепные маленькие самолеты! - не потеряли ни одного. Вот они, упруго покачивая крыльями, словно успокаивая себя после потасовки, сходятся в строй и гордо проносятся над городом по кругу, летят, наклонясь, показывая свои республиканские знаки.
      - Наши! - шумят улицы. - Ура! Наши! У самолетов передняя часть как бы чуть вздернута. И кто-то восторженно закричал:
      - Чатос! Курносые!
      - Чатос!.. Чатос! - разносится повсюду, как эхо.
      И в этих возгласах - надежда и уверенность. Женщины плакали, молились, благословляли своих спасителей. Мужчины возбужденно закуривали, радостно обсуждая такое небывалое событие.
      - Курносенькие!..
      - Это советские, - высказывает кто-то догадку. - Я уже видел танки из России...
      - Вива Русия!
      - Вива!
      Саша-переводчик, прибыв на наш аэродром, возбужденно рассказывал нам о том, как реагировал Мадрид, и мы были растроганы, взволнованы этим событием.
      Через много лет мы с таким же волнением прочитаем строку Долорес Ибаррури: "Описать этот момент невозможно. Единодушный крик радости, благодарности, облегчения, вырвавшийся из тысяч сердец, поднимается с земли к небу, приветствует и сопровождает появление в небе нашей родины первых советских самолетов, бдительных часовых, преграждающих дорогу врагу.
      Это советские самолеты! Наши! Наши!
      В один миг далекая страна социализма настолько приблизилась к сердцам наших бойцов, наших женщин, наших мужчин, что кажется, нет больше гор, границ...
      Охватившее всех чувство близости с Советской страной, лучшие сыны которой, приняв участие в нашей борьбе, проявили подлинный героизм и пролили на испанской земле свою кровь, во много раз усилило боеспособность и сплоченность республиканских сил",
      О Мадрид тридцать шестого года! Дни и ночи слились в единое время борьбы. Нам, "испанцам", и сейчас слышится могучая поступь республиканских отрядов по брусчатке мостовых... Шаги приближаются, звучат громче. Вот кто-то затянул "Интернационал". Его подхватили, он призывно, словно набат, загремел в гулких, темных коридорах улиц. Идут рабочие Испании. И вот-вот, закончив формирование, подоспеют колонны первых интербригад. И в первых шеренгах - коммунисты.
      ... Как медленно она тянется, эта самая длинная ночь с 6 на 7 ноября. В нашей казарме слышатся шаги. Они затихают где-то в дальних комнатах первого этажа и вновь оживают на крыльце.
      - Альто! - встречает их обеспокоенный окрик.
      - Свои, - негромко откликается Рычагов.
      Далеко отсюда страна, которую ты называешь с большой буквы Родиной, готовится к иному событию. На Красной площади выстроились войска, радостные и возбужденные, собираются рабочие в заводские колонны. Повсюду - алые флаги, радостные, счастливые лица... Утром в наше общежитие пришел капитан Пражевальский, комиссар эскадрильи.
      - Друзья! Поздравляю вас с праздником Великого Октября!
      Слова привычные, но капитан заметно взволнован, его настроение передается нам.
      - Вы уже знаете, - продолжает он, - что именно сегодня Франко назначил своим войскам взять Мадрид. Этим он намерен омрачить всемирный праздник революции. Сегодня, может быть, решается самое главное. Мы - коммунисты, мы - полпреды первой в мире страны социализма. И здесь, в Испании, это все - и друзья и враги - должны почувствовать...
      Маленький наш митинг закончен. Говорить долго некогда. Идем к самолетам. Уже совсем светло. Замечаю возле кабины своего "чатос" красный бант.
      Техник Шаблий аккуратно расправляет его яркие лепестки, говорит мне:
      - Сегодня в бой - как красногвардейцы в дни Октября.
      Небо кипит
      Весь день 7 ноября были в воздухе. Весь день - конвейер одна часть эскадрильи дерется над Мадридом, вторая спешит заправить самолеты бензином, снарядить боекомплектом.
      С высоты порой замечали, как по рокадным дорогам шли танки. Наши танки, с нашими смоленскими, харьковскими, минскими ребятами. Танки переползали с одного участка мадридской обороны на другой, чтобы появиться, вмешаться в дело то тут, то там, переломить обстановку, создать видимость большой массированной силы.
      Летчики повторяли тактику танкистов, с той лишь разницей, что летчиков еще более вынуждал к этому противник. Франкистская авиация шла нескончаемым потоком. Приходилось круто! Всего три десятка советских пилотов беспрерывно метались из боя в бой. И лишь с приходом сумерек идем окончательно на посадку и, зарулив на стоянки, буквально вываливаемся из кабин.
      Рядом с моим пристраивались самолеты Матюнина и Мирошниченко. Виктор тяжело приподнялся над козырьком, с трудом разгибая спину, сказал: "Ух, черт, сковало всего... " Так и стоял он несколько секунд, откинувшись назад, подняв к небу лицо. В голубоватых сумерках оно казалось отлитым из свинца.
      - Вылазь! - окликнул он Николая, но тот не пошевельнулся, продолжал сидеть в кабине, склонив к приборной доске отяжелевшую голову.
      - Ты что! - обеспокоенно вскрикнул Виктор, - уж не ранен ли?
      - Живой я, - почти со стоном откликнулся Николай. Глаза его на худом лице еще глубже впали.
      Подошел Артемьев. Сухие побелевшие губы его нервно подрагивали в улыбке. Был он какой-то необычный, издерганный, что ли.
      - Ну, Женька! - еще за десяток шагов сказал он. Приблизился, развел руками: - Ну, Женька!
      Матюнин посмотрел на него, хотел, по обыкновению ввязаться с какой-нибудь шуткой, но только устало махнул рукой; ладно уж, мол...
      - Ну, брат, спасибо! - Артемьев обнял меня. - Я как увидел, что он у меня на хвосте, - все, думаю, амба. Такое ощущение, будто нож в спину, Никуда не деться. Вдруг смотрю - пропороло его очередью, отшвырнуло в сторону а на его место наш выскочил. На борту вижу тридцать второй - твой номер. Ничего не хотелось. Ни говорить, не слушать.
      - Ладно, - говорю, - в следующий раз ты меня выручишь.
      Усталость валит, с ног. Сейчас бы упасть на землю, провалиться в сон.
      Николай тискает меня, благодарит.
      Трава - разве это трава? Рыжая, высушенная солнцем, жесткая, как щетина.
      Неподалеку вразброс, в одиночку, по двое, по трое приходили в себя летчики: кто сидел, согнувшись, сгоняя на миг сумерки с лица вспышкой папиросы, кто лежал, обессиленно распластавшись.
      Появился Саша-переводчик.
      - Товарищи! - он всегда с особой интонацией произносил это слово. Пойдемте, уже пора.
      Саша ходил между нами, словно пушкинский Руслан на поле отшумевшей брани.
      - Товарищи, вас ведь ждут...
      Переводчик наш с виду - совсем юноша. Ему чуть больше двадцати, он по сравнению с нами чистенький и свежий. Саша полон сил, интереса и нескрываемой любви к нам. Его непокрытая русоволосая голова склоняется то над одним, то над другим:
      - Устали? Может, попить? Хочешь, массаж устрою?..
      В ответ только качают головой: ничего, мол, не надо.
      Даже неутомимый Рычагов сдал. Вот он сидит, прислонившись спиной к колесу самолета, отрешенно глядя поверх всего земного.
      - Есть новости? - наконец подает кто-то голос.
      - Приемник слушал, - отвечает Саша. - Передачу из Бургоса. Там Франко свою столицу учредил... С утра хвалились успехами. В середине дня стали ссылаться на упорное сопротивление. Непонятно, говорят, откуда у коммунистов появились танки и самолеты. А к вечеру совсем скисли...