Достался нам век неспокойный

      - Хотите Семенова посмотреть? Наверное, я не сразу сообразил.
      - Ну, того, что бандитствовал у нас в годы гражданской войны.
      Мы прошли немного, спустились в полуподвал. Миновали несколько постов. У одной из дверей генерал остановился, ее открыли.
      Лицом к зарешеченному окну стоял человек, сложив руки на груди. Обернулся. Хороший костюм ладно сидел на его неувядшей еще фигуре. Глаза внимательно обежали нас. Лицо интеллигентного служащего.
      Никак не ожидал увидеть его таким. В ту минуту подумалось, что привык представлять себе все иначе. Если предатель, то обязательно жалкий, ничтожный всем своим обликом человек. Если изверг, то в глазах непременно сумасшествие. А комендант гитлеровского концлагеря демонстрировал великолепные манеры, заботливо выращивал розы, холил собаку, как ребенка, слушал с пластинки музыку Вагнера, и от чувствительности на его ресницах дрожали слезы. Музыку он слушал вечером. А утром собственноручно пристреливал ребенка, как собаку, или травил псами обессилевшего пленного, или, спасаясь от скуки, шагал на допросы с пытками. Семеновщина была не менее жестока, чем гитлеризм. Но вот стоит перед тобой изверг, и ты не веришь глазам. Этот благообразный мужчина - тот самый палач, чье имя рождало ужас в сибирских деревнях?!
      - Он и есть, - словно угадывая мои мысли, подтверждает генерал Шелахов.
      Несколько долгих секунд висит тишина. Мы всматриваемся друг в друга, и я только теперь вижу, что атаман глядит со страхом. Он опускает руки пальцы на одной из них подрагивают.
      - Что, господин Семенов, вот и финал? - спрашивает генерал жестко.
      Глаза Семенова влажнеют. Он с трудом проглатывает застрявший в горле комок. И тут же в зрачках, в глубине, мелькает огонек злости. Всего на миг. Страх гасит эту вспышку, атаман не выдерживает, оборачивается, уходит в дальний угол комнаты - как зверь в угол клетки.
      Мы поворачиваемся, слышим, как беспощадно лязгают тяжелые засовы этой клетки...
      Ночью меня разбудили: принят по радио приказ перебазировать дивизию.
      Повсюду в городе транспаранты и флаги. При встречах корейцы с волнением обнимают советских пехотинцев, танкистов, моряков, авиаторов, благодарят нашу страну за освобождение от японского ига. На каждом шагу радушие и счастливые лица...
      Вечер. Аэродром затихает. Золотая осень. Со стороны моря тянет прохладой.
      Механик из звена управления Свешников выходит из землянки с баяном. Он в чистом, недавно выстиранном, хотя и пооблинялом обмундировании. Пилотка чуть сдвинута на затылок, открывая волнистую прядь русых волос. Сержант стал отпускать усы, говорит, что домой надо явиться "в гвардейском виде". На груди его, крутой и широкой, ярко выделяются четыре разноцветные нашивки - знаки ранений. Серебряным звоном позванивают медали. "Вся география у тебя на груди, Василий", - сказал я ему вчера, когда он прилаживал свои награды к только что выглаженной гимнастерке.
      - Не вся, товарищ полковник. Вот еще за победу над Японией прибавится...
      И одновременно улыбнулся улыбкой счастливого человека и вздохнул тяжелым вздохом смертельно уставшего за долгие годы боев солдата.
      А сейчас Василий Свешников выходит из землянки, растягивает меха, пробует лады. На эти тихие, пока еще не собранные в мелодию звуки отовсюду стекаются бойцы.
      Устроившись на железной бочке, он закурил. Жадно, в четыре затяжки, сжег самокрутку, сказал:
      - Ну вот...
      И растянул меха.
      Песню подхватывают. Знакомый всем мотив, но слова другие, Может, их сочинил сам Свешников, а может, пришли откуда-то. Лишь последняя строчка из старого текста: "И на Тихом океане свой закончили поход".
      Закончили!
      Другое время, другие события и другие слова у песни - но мотив тот же и концовка та же.
      Вот она - последняя строчка, последняя точка второй мировой войны: "И на Тихом океане свой закончили поход".
      Пройдет немного времени, и разъедутся солдаты по домам. К своим прежним мирным занятиям. Но прежними людьми они уже не будут. Пусть за тот же станок встанут, за тот же плуг, пусть такой же, как прежде, облик приобретут, пусть вновь жизнь их втиснется в кольцо своих обыденных забот но прежними они уже не будут, нет. Потому что теперь они люди, причастные к самому трудному, но и почетному делу - борьбе за свободу и независимость своей прекрасной Родины.