Достался нам век неспокойный

      Начинался диалог двух заместителей комэсков - из второй и третьей.
      - Я тоже вначале в тайгу собирался, - взвешивающе сообщает Глеб Коновалов. - Но как узнал, что и ты туда, - переменил решение. Для меня главное - с тобой не встречаться. Надоел. Тем более, дети у тебя пойдут, верно?
      - Само собой.
      - И на тебя похожие?
      - Надеюсь.
      - Ну вот. Такие же горластые будут. На всю тайгу. То им ветер не оттуда дует, то солнце не там торчит.
      - Никуда вы друг от друга не денетесь, - вступает зам из первой. Земля-то маленькая. Все эти бои да фронтовые невзгоды действительно - как это там, Булкин? - "завяжут наше поколенье... "
      - "Завяжут наше поколенье в железный узел навсегда... "
      Мы думаем о будущем. Пройдут годы, - но мы не знаем, сколько их пройдет, - и наступит победа. Не все доживут - но мы еще не знаем, кому суждено дожить. Не знаем, кого куда забросит судьба. Не думаем пока, что будем стареть и все острее ощущать привязанность к тем, с кем свели нас годы войны. И что сами эти годы станут центром всей нашей жизни, что выделится из всей массы людей особое поколение, которых и двадцать и тридцать лет спустя не перестанут называть фронтовиками. Что они, волнуясь, будут торопиться на назначенные полковые встречи, и дети не смогут сдержать недоумения: отчего вызывает слезы в глазах родителей эта песня, отчего они до сих пор живут воспоминаниями, отчего так сильна власть прошлого?
      Мы еще ничего этого не знаем. У нас просто ночлег на сеновале. Мы прибыли на Калининский фронт и ожидаем в Выдропужске погоды и приказа.
      И просто стоит ночь, шуршит холодный дождь.
      И фонарь отбрасывает короткие свои блеклые лучи. И Булкин читает стихи...
      Таков обычай: первый проснувшийся оповещает всех о погоде. Вот и сейчас дверь заскрипела, пахнуло сырым воздухом и сонный голос сообщил:
      - Братцы, беспросветно!
      На сене завозились, кто-то вкусно зевнул, кто-то, потянувшись, выдохнул: "Хо-орошо поспали!", кто-то поглубже запрятал голову в воротник куртки.
      Сквозь звуки дождя и ветра пробился рокот и оборвался неподалеку. Судя по всему, мотоцикл. Забубнили голоса, дверь опять заскрипела, и часовой громким шепотом позвал:
      - Товарищ полковник, вас на КП корпуса вызывают.
      Старая баня, прячущаяся в лесу в полукилометре от нашего сеновала, едва вмещали собравшихся. Невысокого роста, плотный, подвижный генерал Благовещенский что-то живо обсуждал с группой командиров, прибывших, как я понял, из вышестоящего штаба.
      Заметив меня, поманил ближе к разложенным на столе картам.
      - Ваша точка базирования - вот. Ясно?
      - Ясно. А что там есть?
      - Есть хорошая поляна в лесу. Разровняли ее, укатали - чего еще?
      Он говорил с веселым добродушием.
      - Поведем вас туда на веревочке - за лидером. Вылет завтра.
      Заметив, видимо, некоторое мое замешательство, успокоил:
      - А дождя завтра не будет.
      День прошел в хлопотах подготовки.
      Утром первым взлетел пикирующий бомбардировщик Пе-2, вел его веселый молодой майор. Вначале все шло хорошо, пока летели по прямой. Но вот вышли к Западной Двине, майор стал вести самолет строго по ее ленточке, повторяя изгибы реки. Но группа не может так маневрировать, как один. Да что он, не оглядывается, что ли? Лидер уходил все дальше и дальше. А погода портится, ползут низкие грязные облака, прижимают к земле. Еще минута - и лидер пропал за пеленой.
      Что делать? Хорошо, что не доверился полностью, следил по карте, сверял с наземными ориентирами. Пожалуй, скоро надо сделать разворот влево. Теперь прямо.
      Не здесь ли? Похожая поляна...
      Из-под копны, стоящей с краю, метнулась фигура, забегала, и вот уже белеет внизу посадочный знак "Т".
      Захожу на посадку.
      - Тридцать первый, у вас не вышло шасси! - в наушниках голос командира эскадрильи капитана Соболева.
      - Понял. Садитесь первым, командуйте посадкой остальных.
      Конечно, так и надо. Пусть не носится вся группа в ожидании одного. Кроме того, если бы случилась при приземлении авария, закрыл бы посадочную полосу.
      Самолеты уже на земле, а я верчусь над поляной. Правая "нога" вышла, левая - нет. Пытаюсь убрать шасси и выпустить вновь, но теперь не убирается та "нога", что вышла.
      Шасси складывается под крыльями к фюзеляжу навстречу друг другу. Что, если попробовать выполнить бочку - вращение самолета вокруг своей оси?
      Набрал высоту. Разогнал машину, выполнил фигуру. Все осталось по-прежнему. Надо, наверное, сделать это порезче. Земля и небо вновь завертелись вокруг меня. Едва уловимое движение рулями - самолет на какое-то мгновение замедлил скорость оборота, будто чуть-чуть споткнулся.
      Помогло. Правая стойка убралась. Вновь выпускаю шасси. Что за чертовщина! Теперь левая "нога" вышла, а правая нет. Ну что ж, попробую бочку в обратную сторону, чтобы силой инерции помочь вытолкнуть правую.
      Полк давно приземлился. Самолеты замаскированы под деревьями, а я ношусь над поляной. Скоро уже и горючее кончится, и чувствую: весь взмок.
      Уже потерял счет разворотам, разгонам и бочкам, а тут все порознь: то одна, то другая.
      И вдруг в наушниках голос Соболева:
      - Обе вышли.
      Сделал я еще несколько фигур: нужно убедиться, что стоят "ноги" прочно.
      А на земле уже вовсю льет дождь. Подходит и представляется, въеживаясь в промокший плащ, капитан - комендант здешних мест. За ним его "гарнизон" все усатые, пожилые, в грязных мятых шинелях,
      - Появлялся над вами лидер?
      - Нет не было.
      Оказывается, веселый майор сбился.
      - Кто здесь есть?
      - Только мы. Пять человек. Сказали ждать и встретить.
      - Горючее подвезено?
      - Да.
      - Где будем располагаться?
      - Можно в деревушке, тут недалеко...
      Три дня прошло, а дождь не прекращался. Размещенные в домах по звеньям, летчики отсыпались. Приехал маскировочный взвод, принялся за свое дело. Придумали хитрые приспособления для того, чтобы быстро закрывать зеленой "изгородью" переднюю часть самолета, втянутого хвостом в лес. Потом ушли на взлетное поле, прихватили с собой машину светло-желтого песка.
      Перед обедом летчики собрались возле самолета комэска Соболева. Курят, поглядывают на копошащихся маскировщиков.
      - Что-то наоборот у них получается. Смотри, как раскрасили аэродром песком. Теперь он с воздуха, небось, на зебру похож...
      Дождь лил неделю. Наконец начало проясняться. И стали над нами проходить фашистские бомбардировщики. Мы притаились. Идут большими группами, без прикрытия. Видно, эти места были для них безопасными. Теперь-то здесь мы, и нельзя давать им безнаказанно вершить свое дело,
      Когда в следующий раз послышался гул моторов и через какое-то время показались над лесом, в стороне, "юнкерсы", я сказал дежурному:
      - Зарядите-ка ракетницу.
      Подождал, пока "юнкерсы" не пропали за лесом, чтобы наш взлет не был замечен и не раскрыл аэродром.
      - Давайте сигнал!
      В первой готовности находилась пара Славгородского. Вижу: зашатались ветки, маскировавшие самолеты, забегали механики. Заревели моторы, и тут же машины пошли на взлет. Надо выпускать еще, им на помощь.
      Новички проявили настоящее мужество. Пятнадцать фашистских самолетов не испугали их. Пока подоспели другие наши, Славгородский и Фонарев сбили по "юнкерсу". Но за бомбардировщиками, оказывается, шли с удалением "мессершмитты". Завязался ожесточенный бой.
      Самолеты возвращались, по одному заходили на посадку, торопливо втягивались в лес. Участники боя собирались вместе, закуривали, возбужденно вспоминали детали только что отгремевшего события.
      - Боря, Леша, давайте, чертяки, облобызаю вас. С первой победой! С первыми сбитыми! Даже сдержанный Майоров возбужден:
      - Вот это машина! Прямо рвется из рук. Иду я вверх за "мессером" и, представляете, до-го-ня-ю!
      - Слушайте, а я чуть не заблудился. Смотрю: вроде наш аэродром, да вон и машина чья-то заканчивает пробежку, но не похоже на аэродром. Вся поляна изрыта траншеями, даже страшно садиться. Ну и маскировщики! Знатно расписали песочком свою картину.
      - А куда ты, Шахов, подевался? Где был?
      - Где и все, - отвечает Шахов, и на красивом его лице появляется обида.
      - Твое дело - меня держаться, а я твой номер внизу видел. Бой идет, а ты внизу.
      - Да я уже и не помню. Погнался, наверно, за "мессером",
      Все замолкли, повернулись в сторону, откуда нарастал звук. Над противоположной стороной леса показался самолет, он скользил прямо по верхушкам сосен - и едва кромка леса ушла из-под колес, сразу прижался к земле. Красивая посадка!
      Пикирующий бомбардировщик Пе-2. Откинулся внизу люк, и вышел летчик.
      - Второй гвардейский?
      - Он самый, - ответили.
      - Где командир?
      - Вон он возле землянки.
      Я узнал нашего лидера. Веселый майор был на этот раз в подавленном настроении.
      - Товарищ полковник, я очень виноват перед вами. Получилось гак, что бросил группу, потерял ее.
      - Да ладно уж, все обошлось.
      - Не обошлось. Меня привлекают к суду. Теперь от вас зависит моя судьба. Если б вы написали, что все благополучно и претензий, мол, ко мне нет...
      Беру планшет, майор сразу заулыбался и зычно крикнул:
      - Эй, стрелок! А ну тащи!
      Стрелок немало возился, что-то вытаскивая, и наконец тяжело, враскачку зашагал к нам, прижимая к животу руками огромную, наверно в метр высотой, бутыль.
      - От нас подарочек, - пояснил майор.
      - А если б не написал?
      - Все равно. Тогда бы попросил выпить за упокой души.
      Что значит веселые люди они и на беду свою умеют смотреть с иронией.
      Через несколько дней прибыли наши тылы, те, кто отправился из Сеймы поездом. Лес все больше обживался, Появились землянки, где располагались командные пункты эскадрилий, склады, каптерки. Ночевать уходили в село.
      ... Опять нелетная погода. Дождя нет, но ползут низкие сплошные облака. Все находятся на аэродроме, в любое время обстановка может измениться. Два звена в готовности № 1 - летчики сидят в кабинах и дай только сигнал, они тут же взмоют.
      А наш лесной лагерь живет своей жизнью.
      Летчики второй эскадрильи сидят полукругом, и комэск капитан Тришкин, чернявый, длинноносый, с бородкой, похожий на цыгана, проводит занятие по тактике боя на истребителе Ла-5.
      - "Мессеры" привыкли от атаки ЛаГГ-3 уходить вверх. Но теперь мы их на вертикалях догоняем. Значит, приучай себя ловить тот момент, когда фашист сделает горку и успокоится. Ясно?
      - Ясно. Будем их ловить на выходе вверх.
      - Тактика не терпит застоя, - нравоучительно предупреждает Тришкин, дотрагиваясь до бородки. - Давайте поразмышляем как бы за врага. Попадутся они так несколько раз и начнут менять повадки. Будут уходить из-под нашей атаки вниз. К этому тоже будь готов...
      У Тришкина тактика всегда с психологией. Не забывает он и сейчас, что молодое пополнение эскадрильи еще не было в схватках, кроме Шахова. Поэтому обращается к ним:
      - Сейчас, понимаю, тревожно. Так что самое главное? Самое главное первый раз не дрогнуть, пересилить себя, ворваться в драку, атаковать, увидеть, как твоя очередь нащупывает врага и как он улепетывает... Обязательно в первом бою добейся морального превосходства. Ветераны вам помогут...
      Молодежь делает вид, что такие наставления ее как бы даже немножко и обижают. Мол, что мы, разве забоимся? А сама впитывает, впитывает речь комэска.
      - Постойте, - прерывает он свой урок, - а где Шахов?
      Старший лейтенант Ефим Панкин, его заместитель, встает, делает несколько шагов в сторону, чтобы куст не мешал смотреть. Маленький, а реглан до самой земли, и планшет бьется по пяткам. За веселый характер, остроумие и способность на ходу сочинять байки зовут тайно Панкина дедом Щукарем. А за реглан и планшет - модником. Сапоги у него, правда, уже не по погоде - легкие, брезентовые. Такие шьет на лето наш знаменитый полковой сапожник Федор Чинаев. Он принимает заказы, не выпуская из губ десяток деревянных гвоздей, меряет, записывает и сквозь сжатые губы процеживает: "Через неделю".
      Панкин вглядывается в глубину леса, но, конечно, больше для того, чтобы подчеркнуть старательность, Комэск Тришкин строг и старательных любит,
      - Был только что здесь.
      Шахов исчез на перерыве. Он просто увлекся. Увидел Таню Коровину. Подергивая плечом, чтобы длинная винтовка не волочилась прикладом по земле, она шла за старшим сержантом Антиповым. Таня ужасно смущалась, краска стыда пылала на щеках - так неудобно конвоировать старшего сержанта, годящегося ей в отцы,
      Шахов был тут как тут.
      - Танечка, куда это ты его?
      Таня еще больше засмущалась, захлопала ресницами, но сказала строго:
      - На эту... на... как ее?..
      - На губу, - безразлично подсказал Антипов.
      - Доигрался? - с шутливой злорадностью завелся Шахов. - Выпало тебе возле таких красавиц службу нести, так ты совсем меру потерял. Он приставал?
      - Вовсе не за это, - защищающе ответила Таня. - Он в штабе дежурил - и заснул.
      - Знаю я его. Заснул! Да он просто притворился, чтоб на штабных девчат поглядеть. Ну там - на телефонисточек...
      И, обращаясь к Антипову:
      - Чего это такой дисциплинированный стал? Смотри ты, уставную дистанцию соблюдает. Давай на двадцать метров вперед! Ты разгильдяй, тебе ничего не стоит и тут устав нарушить. А то, видишь, уши навострил.
      Антипов оглядывается и, смеясь, качает головой.
      - Вам нельзя со мной разговаривать, - напоминает Таня Шахову.
      - Танечка, меня, ничто не остановит. Небо - моя стихия, а вы единственное, ради, чего я опускаюсь на землю.
      Пропадал Шахов добрых полчаса. Хотел незаметно присоединиться к группе, но заместитель комэска Панкин был начеку.
      - Ну, красавец-мужчина, покоритель женских сердец! Опять возле какой-нибудь забылся?
      - Товарищ старший лейтенант, честное слово, исключительно из интересов службы.
      - Так уж и службы?
      - Понимаете, Антипова ловили. Таня Коровина вела его на губу, а он вздумал стрекача дать. Пришлось побегать за ним.
      - Я б тебе побегал, - ревниво и зло произносит Скрыпкин, но Федоренко легонько толкает его локтем.
      - Набегался, бедняга, с ног валится, - это Панкин.
      - Может, дать ему хлебнуть из неприкосновенной фляжечки? - испуганно включается Костя Федоренко в этот спектакль, который идет без заранее написанного текста и без репетиций.
      Все смотрят на Тришкина, это в его адрес. Сколько знают комэска, всегда у него на поясе фляга со спиртом. Он ее не трогает, и объясняет так "Если собьют и придется застрять в лесах, будет чем погреться".
      - Хлебнет! - многообещающе отвечает капитан.
      Все это время Тришкин внимательно, со строгостью в глазах смотрел на Шахова. Худощавое лицо, бородка и вот этот беспощадный взгляд делают его отдаленно похожим на Дзержинского. Шахов под этим взглядом тушуется.
      - Дисциплина для всех одинаковая, - жестко напоминает комэск. Садитесь, Шахов. Продолжаем занятие.
      А в первой эскадрилье все еще перерыв. Затянулся он что-то. Эскадрилья стоит гурьбой, в центре животом вниз лежит молодой летчик и пытается вытащить зубами из земли колышек.
      - Ну и засадили, прохвосты!
      Прямо как болезнь. Откуда взялось - неведомо, но распространилось быстро. Называется "игра в ножа". Чертят круг, стоя, бросают нож. Если он воткнется лезвием, то по направлению лезвия отрезают часть "территории". Кто в конце концов останется без "территории", тот и должен тянуть из земли колышек. Как мы ни боремся, а живет. Ну, я понимаю, были бы мальчишки. А то ведь взрослые люди.
      - По мне - так пусть играют, - возразил однажды Власов. - Это ведь не просто "несерьезность" - это разрядка нервов. Мы, конечно, будем для порядка делать вид, что не одобряем...
      Командир эскадрильи капитан Соболев наблюдает мучения проигравшего, смотрит на часы, потом на своего заместителя и друга старшего лейтенанта Пушкина. Лицо его спрашивает: прекратим перерыв и поможем этому парню или пусть честно отработает положенное?
      Соболев сдержан, строг, немногословен. Николай Пушкин в противоположность ему подвижен, любит пошутить. Они точь-в-точь характерами повторяют пару начсостава второй эскадрильи - Тришкина и Панкина.
      Соболев и Пушкин, а также Майоров и Косолапов впоследствии станут Героями Советского Союза.
      А что там в третьей эскадрилье? Ее командир капитан Соколов, откровенно улыбаясь, слушает Булкина. Тот отвечает на поставленный вопрос о том, как бы он поступил в такой-то тактической обстановке.
      - Очень просто, - уверенно отвечает Булкин и вскидывает перед собой руки, одну впереди другой. - Вот он, вот я. Он по дуге, а я чуть-чуть ее спрямляю...
      Отвечает Булкин серьезно, но серьезность его своеобразна. Этот относится к категории тех людей, что и веселый майор, летающий на Пе-2. Нет-нет да и проскользнет смешинка в словах, в жестах, в том, как реагирует на все. А Соколов и без того щедро улыбающийся человек. Мягкий, добродушный. Имя у него Афанасий, но за глаза все называют его ласково Афоней.
      Но в бою Афанасий Соколов храбр. Дважды горел, на лице остались следы ожогов:
      Вообще-то в полку два Соколовых. Есть еще Соколов-штурман. Этот в бою упрям, не свернет. Фашисты на лобовых атаках не выдерживали с ним. "Мне-то что, - говорил он, пожимая плечами, - не хочешь сворачивать - не сворачивай, столкнемся, мне-то что". Вроде ему, в самом деле, после этого ничего не будет. Однажды он израсходовал боеприпасы и тогда, не раздумывая, рубанул врага.
      Есть еще у нас двое Калининых и двое Иващенко. Николай Иващенко только что вернулся из госпиталя. Укоротили ему там ногу, хотели списать из авиации, но он такую бучу поднял, что медики пожалели его. Теперь техник мастерит ему специальную подставочку к педали, чтобы удобно было Николаю управлять самолетом.
      Второй Иващенко летает на нашем связном По-2. Тут тоже целая история.
      Было это, еще когда мы воевали на ЛаГГ-3 и вот-вот предстояло ехать в тыл за новыми машинами. По-2 у Иващенко отличался откровенной старостью и дряхлостью. Однажды полетел он с поручением на далекий аэродром. Приземлился, подтащил свой "кукурузник" до таких же связных машин. Вышел и тут только заметил, что все эти машины только что с завода. Еще и знаки не нанесены. Иващенко даже носом потянул, втягивая запах невыветрившегося ацетона.
      Он пошел по своим делам, вернулся, взобрался в привычный старенький По-2 и... передумал. Жгуче захотелось посидеть в новой машине. Вокруг никого не было, только метрах в тридцати возле одного из самолетов возился механик.
      Потом ему захотелось послушать работу мотора. Только послушать, какой голос у настоящей машины, а не у такой развалюхи, как у него.
      - Эй! - позвал он бойца. - Ну-ка крутани винт.
      Мотор чихнул и запел - иного слова тут Иващенко не подобрал бы. А он сидел, зажмурив глаза, и с наслаждением впитывал эту чудесную, сильную песню.
      И тут с Иващенко что-то непонятное случилось: он дал газ, тронул машину с места и взлетел.
      Когда после возвращения в полк докладывал о задании, вид у него был перепуганный.
      - Что-нибудь случилось?
      - Да... У меня новый самолет.
      - Откуда такая щедрость?
      - А я его, выходит, украл...
      - Украл! - завелся начальник штаба майор Островский. - Ты что - цыган? А самолет тебе что - лошадь?
      Пошли смотреть, будто это что-то могло изменить.
      Возле По-2 уже толпились и бурно поздравляли Иващенко.
      - Что будем делать? - спрашиваю начштаба. - Такой позор гвардейскому полку!
      - Придумаем, - отзывается осмелевший Иващенко.
      Так решения и не приняли.
      Наутро через весь фюзеляж По-2 тянулась надпись: "Гвардейцам - от шефов".
      На этом самолете мы с комиссаром Власовым и вылетели в тыл, опережая полк, который шел эшелоном за новой техникой. На подмосковном аэродроме, когда зарулили на стоянку, увидели Гризодубову. Поздоровались.
      - Что это за письмена у вас? - спросила она простуженным начальственным голосом, показывая на самолет. - Все равно опасно оставлять без присмотра. Поставлю-ка я к нему своего часового. - Наверное, такой Иващенко мог найтись и здесь...
      А сейчас наш "конокрад" собирается лететь в штаб дивизии, и майор Островский дает ему последние указания. Занятия в эскадрильях скоро закончатся.
      - Слышь, замполит, - обращаюсь к Власову. Непривычно называть так комиссара. Недавно произошли эти перемены: институт военных комиссаров, как объяснялось, выполнил свое предназначение, и вновь вводились замполиты. Слышь, замполит, не пора ли нам?
      Решили перед обедом, если погода будет нелетная, собрать весь полк.
      Вначале говорил я о характере той боевой работы, которая предстоит. О том, какие задачи в связи с этим встают перед летно-техническим составом.
      Потом к полку обратился Власов. Замполита любят. Он по годам немного старше других летчиков. Единственный, кто ходит у нас с бритой головой, это еще больше добавляет ему возраста. Булкин за глаза называет его уважительно старейшиной. Замполит живой, даже взрывной, но взрывной по-особому - без суеты и крика. Как говорит тот же Булкин, - "чистая энергия, огонь без дыма и копоти". Но в трудных ситуациях, а они порой бывают даже катастрофическими, замполит являет собой лед среди пламени, само воплощение холодной сдержанности, расчетливости, скупой и точной распорядительности среди всеобщей возбужденности или замешательства.
      И что еще самобытно у Виктора Васильевича, - постоянное в лице выражение добродушия и дружелюбия.
      Вот и сейчас стоит он перед строем, крепко стоит, ладно, говорит с хитринкой:
      - Нам предстоит, товарищи, отметить одну хорошую дату. Никто не догадывается?
      В рядах стали переглядываться и перешептываться.
      - Ну как же! Ведь шестого декабря - годовщина присвоения полку гвардейского звания.
      Что говорить, не многие помнят. Всего несколько человек остались живы с той поры. В их числе сам замполит. Он, собственно, и открывал боевую славу части - в первый день войны первым из полка сбил фашистский самолет. Сейчас Виктор Васильевич развивал идею достойной встречи юбилея. Это замечательные боевые показатели, отличное качество технического обслуживания, высокая дисциплина.
      - Ну и, конечно, подготовить праздничную, концертную программу.
      Последнее вызвало оживление.
      - Давайте сегодня и начнем, - раздался звонкий девичий голос.
      - Правильно, - поддержал замполит. - После ужина сегодня танцы с номерами самодеятельности. Так сказать, предварительный просмотр...
      Самая большая крестьянская изба отведена под столовую. Столы сдвинуты к стенам. Две сильные керосиновые лампы освещают "зал". Мы с Власовым и начальником штаба майором Островским усаживаемся напротив "сцены". Власов, конечно, выделяется осанистостью и гладкой головой, так контрастно белеющей среди крепких молодых чубов.
      - Значит так, - знакомит нас с программой "генеральный распорядитель", - сначала группа исполнит песню старшего лейтенанта Дуденко "2-й гвардейский полк - наш дом родной, его мы славы не уроним боевой"... Потом Саша Смирнова споет несколько лирических песен. Потом спляшет Антипов... Где, кстати, Антипов? Кто видел Антипова?
      - На гауптвахте Антипов, - вносит ясность начальник штаба.
      - Как же так? Ему плясать...
      - Там и напляшется.
      - Ладно, тогда Валя Горностаева и Лида Доморко пропоют частушки. Хорошие частушки сочинили в Сейме.
      - Начальство не задевают? - бдительно осведомился начштаба.
      - Все в порядке. Так. Потом соло на баяне. А где остальные девчата?
      - Двое с пушкой возятся, барахлит. Там до утра работы...
      В углу Шахов, скрестив руки на груди, что-то с геройским видом рассказывал Лиде Доморко. Донеслось:
      - Небо - моя стихия...
      Вошел сержант-посыльный. Отыскал меня глазами, обернулся, говоря что-то стоящему за ним капитану. Тот подошел, вскинул руку к фуражке:
      - Товарищ полковник, оперуполномоченный Козюк прибыл для дальнейшего прохождения службы.
      Козюк! Вот ведь как судьба сводит людей. Плыли вместе в Испанию. Вернее, он только отплыл от берега и при последнем "У кого есть причины остаться?" - сошел на катер. Встретились потом, в тридцать седьмом, в полку на Дальнем Востоке. В тридцать восьмом, прикрываясь "соображениями бдительности", оболгал меня, и трудно сказать, чем кончилось бы, не заступись горячо за меня комбриг и комиссар. И вот теперь...
      Но почему оперуполномоченный?
      Козюк знал, что предстоит со мной встретиться, подготовился, ему удается держаться спокойно. Угадав мой вопрос, пояснил:
      - Пришлось по здоровью списаться. Предложили вот... Ну я и согласился. Все же в авиации...
      - Ну что ж. Деловые разговоры - завтра. Сейчас, если хотите, отдохните с нами.
      В противоположном углу комнаты заваривалось какое-то препирательство.
      - Почему забыли о знаменитом чтеце-декламаторе Булкине? Включить его в программу!
      - Граждане! - отбивался Булкин. - Я салонный декламатор, камерный. При организованных массах у меня голос пропадает.
      - Нехорошо, Булкин, думать только о себе.
      - Некрасиво, Булкин.
      - Одну минуточку, - успокаивает всех Большов, - вы должны понимать, что при всемирной известности маэстро Булкину трудно просто так согласиться на выступление. Попросим!
      Вокруг зааплодировали. Булкин гордо выпятил грудь, великосветски благодаря кивком головы. Изобразил процесс снимания пенсне, закатил глаза, зашатался. Плюхнулся на лавку, обмяк и произнес:
      - Ладно. Уговорили.
      По часам уже утро, но по всем признакам - ночь. Серединой деревенской улицы идут гуськом темные, грузные фигуры. Под унтами звонко скрипит снег. Из домов выходят по нескольку человек, пристраиваются, цепочка густеет и становится длиннее.
      - Фу ты, черт, - бормочет Фонарев, - мороз такой, что воздух аж обжигает.
      - Дыши, Леша, дыши, - подбадривает Панкин. - Лишний кислород не повредит.
      Панкин сменил осенний реглан на зимний, но он по-прежнему у него почти до земли, и планшет все так же отскакивает от ног.
      - Товарищ старший лейтенант, у вас мозоль на пятке еще не набило? заботливо спрашивает Булкин.
      - Не язви, Булкин, - беззлобно отвечает Панкин, - а то попрошу перевести тебя в нашу эскадрилью и лично займусь перевоспитанием.
      Эскадрильи сейчас идут вперемешку, веселые возле веселых, молчаливые среди молчаливых, одни отыскивают своих друзей, другие пристраиваются к командирам. Лишь немногие уехали на машине, большинству хочется размяться перед работой, тем более, что идти недалеко.
      Перед вылетом у каждого свое настроение: кто становится говорливым, кто, напротив, уходит в себя, молчит, кто больше обычного курит.
      Цепочка втягивается в лес. Удар ногой по стволу невысокой сосенки густо валит снег,
      - Булкин, уши нарву, - обещает Панкин, не оглядываясь.
      - Булкин! - слышится в другом месте цепочки. - Прекрати эти свои штучки!
      - Да что я вам - Фигаро, что ли? - взрывается Булкин. Он, действительно, далеко от этих событий и в данный момент мирно разговаривает со своим другом Большовым.
      - Не трогайте Булочку, - угрожающе заступается Большов.
      - Под Булкина начинают работать, - догадывается Панкин. - Зубчонок, это ты дурные повадки перенимаешь?
      Морозный воздух гулко разносит голоса.
      Вскоре цепочка начинает распадаться на три ручейка - эскадрильи расходятся по своим стоянкам.
      - Привет зоркому стражу Лиде Доморко! - Булкин вскидывает руку в большой летной краге.
      Часовой Лида Доморко не отвечает. Вообще девчата наши выполняют уставы безукоризненно.
      - Так кого это ты вызывала на свидание выстрелами?
      Булкин напоминает о недавнем эпизоде. Ночью, стоя на посту возле самолетов, Доморко открыла стрельбу. Прибежал караул. "Сверкнул огонек, я окликнула, а там упали и стали ко мне ползти". Пошли туда, куда она показала, и увидели волчьи следы.
      На аэродроме уже давно хлопочут инженер полка майор Лелекин, инженер по вооружению Денисов и вообще вся инженерно-техническая команда.
      Старшина Жирновой, с Таней Коровиной, тужась, поднимают к крылу самолета тяжелую бомбу. Если уж Миша Жирновой кряхтит, то каково девчонке! Закусила губу. Будь это днем, видно было бы, как смертельно побледнела.
      Лейтенант Филипп Косолапов замечает неподалеку старшину Алхименко. Старшина выполняет в полку миллион обязанностей, никто, кроме начальника штаба, не помнит, кем он числится по штату. Но все знают, что если отремонтировать часы, - это к Алхименко, раздобыть каракуль на кубанку (фронтовая мода) - и это к нему. Утеплить избу, сменить белье, получить чистые простыни для прибывшего новичка, взять гвоздей, заиметь карандаш по любому поводу обращайся к Алхименко. Поэтому стали называть его старшиной полка.
      - Алхименко! - окликает Косолапов, - ты чего тратишь зря время и болтаешься тут? Баньку готовь! Сегодня день отмывания грехов.
      - А когда это я забывал? - обижается старшина, и даже в предрассветной, чуть начавшей таять темноте видно, как его широкие рыжие брови взлетают вверх. - Банный день у меня - святое дело.
      - Венички имеются?
      - Само собой.
      - Давай, чтобы к нашему возвращению все было готово.
      - Баня по вечерам, - напоминает Алхименко.
      - Сегодня нужна утром.
      - Что такое? - тревожится старшина.
      - Будем одного тут, наверное, отмывать,
      - А-а...
      Алхименко догадывается. Это о Шахове. Несколько раз замечали: если воздушный бой - он пикирует вниз и наблюдает оттуда, поджидая, когда все кончится. Или носится себе на окраине, где фашисты не обращают на него внимания, потому что все связаны дракой, а он ведь не угрожает. Закончится бой - он и пристроится к остальным.
      Посветлело. Аэродром оглашается рокотом первых запущенных моторов.
      В эти дни на Волге гремит финал Сталинградской битвы. Мы все с жадным вниманием следим за сводками Совинформбюро, понимая, что, может быть, как раз сейчас начинают сбываться слова Сталина: "Будет и на нашей улице праздник!".