Грифон

А что ты скажешь о знаменитом прыжке тигра, описанном одним португальским писателем? А? Так вот, Эса [72] никогда не был в Индии и никогда не принимал участие в сафари».

История Грифона стала превращаться в непреодолимую стену, которая постепенно приближалась к нему, окружала его и душила, медленно сжимая кольцом. Ему вспомнилась одна из его студенческих шуток: «Заставьте полдюжины людей говорить стихами, и вы увидите, что из этого получится». Однажды он так и сделал, и результат оказался таким ужасным, что лучше бы об этом не вспоминать. Теперь происходило нечто подобное, вынашивание романа захватило уже слишком много людей, и ему совсем не хотелось знать, что из всего этого получится; теперь он должен написать его сам, пока еще не поздно. И с этим он жил уже целый год.

Возвращение в Экс было неспешным и приятным. Писателю казалось, будто все оборачиваются при виде бесстыдного старика, обхаживающего юную девицу, на самом же деле на них почти никто не обращал внимания, пока они шли от пристани к машине, от машины к ресторану, ужинали, а затем беззаботно бродили по Эксу. По-видимому, Мирей меньше всего думала о том, чтобы скрыться от взглядов студентов, которые глазели на них из-за каждого угла, и писатель толком не знал, то ли ему еще больше волноваться, то ли окончательно успокоиться. На них не обращали внимания; это могло означать либо что он определенно уже старик (еще одна парочка из этаких), либо что он еще достаточно молод. Уповая на последнее, он поднялся с Мирей по лестнице дома номер пять по улице Грифона.

XII

Много ирландских песен было спето в ту ночь в Компостеле. Да и дождя пролилось немало; это так же верно, как и то, что много людей, давным-давно покинувших Ирландию, вновь свиделись в ту ночь в Святом граде; встречались они и в последующие ночи, по большей части дождливые, но полные надежд, многим из которых так и не довелось сбыться; ведь море коварно, ему все равно, кто больше молится — протестанты или католики; оно уносит в пучину и увенчанных митрой священнослужителей, и лиц королевской крови, а заодно и проходимца, который вертится около них, дабы узнать, что они говорят и что делают. И случилось так, что этой ночью вместе с некоторыми из тех, чьи имена были уже упомянуты, пел еще и Чарльз Глоуп, вошедший в город через врата Фашейра, прикрывшись, как и прочие, английским именем, хотя, избавляя от одной напасти, оно ввергало в другую; и Джон Вейл, прибывший через врата Мамоа; и Джон Лоренц, избравший врата Франсишена, принимающие тех, кто направляется в Компостелу из Франции по дороге, называемой также Дорогой Сантьяго; и Ричард Хэйрс — он предпочел врата Сан-Роке; и Томас Пириц, явившийся через врата Скорби; и Томас, шотландец, прибывший через врата Святого Франциска; и Ян Энмент, вошедший через врата Садов; а Том Бэйлиз — подумать только! — въехал через врата Масарелос, те самые, через которые в город ввозят вино. Все они люди бывалые, сегодня — здесь, завтра — там, и все уже имели дело с Инквизицией, хоть та и не подозревала — как не подозревала она и многих других вещей, ведь меньше всего ее интересовало освобождение Ирландии, — что эти выпивохи могут заниматься чем-то еще, кроме как горланить песни и сквернословить. Посланец же, напротив, прекрасно это знал. Он обошел, как и они, град Святого Апостола, и ему было известно, что за люди живут за окружавшими его стенами; ему было ведомо также, среди множества прочих вещей, что его предшественникам приходилось привозить с собой даже еду, чтобы не страдать от голода, а ему повезло, повезло вдвойне.

Слушая песни и пьяный лепет ирландцев, Посланец вспомнил о письмах, которые он недавно прочел, испытывая одновременно страх и гордость; в них доносилось, что «в Эксе обитает некий галисиец по имени М. А., который грозил, что супротив Инквизиции будет поставлять в сии земли великое множество книг лютеранских, и, поскольку состоит он в переписке с людьми из Виго [73] и Понтеведры [74], я уже навел о сем справки». Некоторые из этих писем были написаны лет двадцать назад, кажется в шестьдесят седьмом, но он точно помнил, что в ноябре месяце, девятнадцатого дня; имелись и совсем свежие послания; все они напоминали ему об обязательствах, взятых им на себя в тайной борьбе против тех, кто хотел видеть его народ порабощенным, запертым в кольцо городских стен, лишенным свободы ходить по родной земле, взбираясь к вершинам гор или спускаясь в чудные долины рек, прячущихся в ольховых зарослях… Всем существом Посланца овладела печаль, навеянная мыслями о прожитых годах, о долгом пройденном пути, о неизведанности того, что еще предстоит, и с высоты своего опыта он с полным равнодушием взирал на белую шпагу, которая значила для него ровно столько же, сколько и черный дьявол.

Посланец плохо спал в ту ночь. И причиной тому были не песни ирландцев, не донесения О'Доннела, не добрый прием Декана, не расположение, внимание и даже нежность, которые начал проявлять по отношению к нему Лоуренсо Педрейра, и даже не холодность Шана де Рекейшо, старого друга и товарища по всем тайным делам, — он будет хранить молчание до самой смерти, в этом Посланец был совершенно уверен; ничто из перечисленного по отдельности не мешало ему заснуть, но мешало все вместе. Уж слишком много людей знали, что он в Компостеле. Он, разумеется, предвидел, что о его приезде станет известно, но он не хотел быть слишком на виду. Да, было совсем неплохо, даже необходимо, чтобы все знали о приезде в Галисию Инквизитора: возвестить об этом предписывал ему долг; он отнюдь не собирался препятствовать распространению известий о приговорах и наказаниях Суда Святой Инквизиции, напротив, он обязан способствовать преданию их самой широкой гласности: о решениях Суда должны говорить все, и пусть одни будут считать их слишком мягкими, другие — слишком жестокими, но никто не посмеет назвать их не стоящими внимания. Итак, всем положено знать, что Посланец пребывает в Галисии, но никому не должно быть ведомо, кто он, как его зовут и откуда он родом.

Он уже много лет не бывал в Галисии, и узнать его непросто, разве что он сам назовет свое имя. Его уверенность в этом подкреплялась встречей с Деканом и с хирургом Королевского госпиталя. А вот в Понтеведру ему ехать нельзя, лучше не попадаться на глаза тысяче тамошних жителей; заказан ему путь и в Сальседо, вотчину сеньоров Акунья. Он решил поспешить с подготовкой к поездке и заснул с мыслью, что отправится в путь завтра утром, как только проснется.

В одной из соседних комнат послышался судорожный кашель Лоуренсо Педрейры и чистый, молодой женский голос, говоривший что-то по поводу неуместности приступа, поднимавшего шум в столь неурочный час. Лоуренсо Педрейра, каноник из Компостелы, по-прежнему грешил больше, чем следовало; а ведь это был его спутник, назначенный самим Деканом, чтобы сопровождать Инквизитора в поездке по королевству Галисия. Посланец не знал толком, какова была причина этого назначения: то ли от каноника ожидали доброй службы, то ли не сомневались в твердости его убеждений, или же это был всего лишь удобный повод убрать его с глаз долой и отвести подальше от Компостелы угрозу скандала. Ведь пройдоха, зашедшийся сейчас в приступе кашля, был, с одной стороны, прекрасной опорой для тех, кто мечтал видеть как можно дальше от Галисии не только Инквизицию, но и всемогущую королевскую длань, покровительственно простертую Филиппом из далекой Кастилии, а с другой — слыл отъявленным бабником, какого лучше держать подальше от женщин, как своих, так и чужих. Этот человек принял сан священнослужителя, оставаясь женатым; он пришел в лоно Церкви, презрев оба дозволенных, признанных законом пути: вдовство или объявление брака недействительным; и, несмотря на совершенное им тяжкое преступление против Церкви, он продолжал сожительствовать со своей женой не только не таясь, но даже и всячески выставляя напоказ подобное бесстыдство. По этой причине каноник подвергся осуждению Святой Инквизицией, но приговор «был смягчен, ибо он — человек Церкви, достойный и добродетельный, и взамен принародного покаяния должно ему принести возмещение денежное, каковое он, в силу состоятельности своей, может стерпеть». И все это нисколько не мешало канонику сейчас, здесь, в присутствии Посланца Инквизиции, развлекаться с самой молодой и красивой из женщин, прислуживавших в его отнюдь не бедном доме. Что ж, таковы нынче времена, и ничего особенного тут нет.

Посланца тревожило не то, что Лоуренсо Педрейра наслаждается жизнью, а то, что он делает это так откровенно, зная, что под одной крышей с ним, в соседней комнате, находится Инквизитор. Каноник либо не ведает, что творит, либо безумен, либо слишком доверчив; впрочем, он, может быть, не в состоянии преодолеть свою непотребную страсть; в любом случае он проявляет неосторожность, которая может привести к катастрофе: если ему все равно, что его гость узнает о его грешках, то он, возможно, осведомлен, кто такой на самом деле Посланец, и тогда об этом знают здесь уже двое. Следует как можно скорее уехать отсюда, успех его предприятия во благо возлюбленной Галисии не должен оказаться под угрозой провала из-за бесстыдства, если не продажного, то во всяком случае распутного священника; в Компостеле он может столкнуться со множеством людей, среди которых далеко не все окажутся благоразумными и осмотрительными или просто добрыми и честными. Посланцу так и не удается толком поспать в эту ночь. Теперь его уже мучает не только неизвестность, но и страх перед неудачей. Теперь ему уже мешает близость двух любящих друг друга, покрытых потом тел, присутствие которых он ощущает совсем рядом с собой. И тогда Посланец встает и подходит к окну. Он чувствует, что за стеклами — дождь, сырость, мокрые камни, угадывает тысячи ночных звуков; охваченный тревогой и беспокойством, он возвращается в постель. В темноте уже не слышно ни кашля, ни смеха девушки; теперь в доме царит тишина, и он решает спуститься в кухню. Он знает, что бадья с водой стоит около очага, между шкафом с посудой и умывальником; он хочет пить. Он берет свечу, зажигает ее и медленно спускается по лестнице, стараясь не шуметь, чтобы никого не разбудить.

Войдя в кухню, он видит сидящую на табурете девушку — в одной руке у нее кружка с водой, другой она подпирает голову, облокотившись о край корыта. Увидев Посланца, она бросает на него испуганный взгляд, который затем становится выжидательным и наконец страстным; но она молчит… Первым заговаривает Посланец:

— Ты замерзнешь.

Девушка смотрит на него, не выказывая ни страха, ни уважения, а лишь непринужденность, простоту и доверие.

— Жажда замучила, — отвечает она наконец. Она произносит это хриплым глубоким голосом, неуверенным, но дающим надежду. Посланец уже понял, кто перед ним, и первое его намерение — отступить, но она удерживает его, говоря еще более глубоким и хриплым голосом:

— Ему все равно.

Посланец чувствует, как внутри у него трепещет нечто давно уснувшее и позабытое.

— Лоуренсо уже не придет этой ночью.

Посланец пьет воду из бадьи и садится на табурет возле нее.

— Как тебя зовут? — спрашивает он ее.

— Симона де Педрейра, — отвечает она.

— Похоже, родители — обращенные?

— Да, вроде.

Возможно, существуют некие вибрации, исходящие от тел мужчин, которые интуитивно воспринимаются женщинами; возможно, существуют также и вибрации женских тел, но мужчины остаются к ним глухи, даже когда ждут их; так или иначе, имеются безошибочные приметы, возникающие лишь у мужчин и выдающие их с головой; Симона почувствовала, что тело Посланца пылает, и, лаская его, сказала:

— Не стыдись.

Потом они поднялись в спальню и молча предались любви.

* * *

В окне забрезжил неясный сероватый рассвет, и уже наступало утро, когда Посланец открыл глаза и, остановив свой взгляд на спокойном и нежном лице Симоны, которая все еще спала, отвернувшись от света к стене, залюбовался ее красотой, которую прежде скрывала ночь; он будто хочет продлить наслаждение, и переполняющие его чувства вновь дарят ему мимолетность тех ощущений, что приходят вместе с любовью и исчезают с ней. Посланец любуется красотой девушки и слегка встряхивает ее тело, которое совсем недавно принадлежало ему; он делает это так осторожно, словно желает не столько разбудить Симону, сколько убаюкать ее, дабы не прервался глубокий сон, граничащий с летаргической отрешенностью, полный почти что детской невинности; волны, исходящие от этого спящего тела, волнуют его настолько, что он готов разрыдаться.

Симона потягивается и разглядывает худощавого, стройного мужчину с резкими чертами узкого лица, улыбается ему одними глазами, потом встает и, не говоря ни слова, покидает ложе, чтобы улечься в другое, не столь теплое, лишенное благоухания человеческих тел, оставляемого любовью. Когда женщина покидает его, Посланец встает и умывается из лохани, стоящей перед окном, неистово растирая лицо, пока кровь снова не приливает к щекам, которые любовь лишила их естественного цвета; затем он не спеша одевается.

Когда он спускается на четыре или пять каменных ступеней, отделяющих жилой этаж от хозяйственного, и входит в просторную кухню, где располагается очаг, у Симоны уже готовы горячее молоко и ветчина. Посланец садится и завтракает, взглядом лаская девушку, потом встает и сообщает ей то, что она должна передать Лоуренсо, привлекая ее к себе, крепко прижимая ее тело к своему и говоря ей прямо в ухо: он решил выехать сегодня же утром, чтобы исполнить возложенную на него миссию. Он будет ждать Лоуренсо в доме Декана.

Внизу, в конюшне, он подходит к своей кобыле, о которой почти не вспоминал вот уже несколько дней; животное трется холкой ему о грудь, выражая таким образом свою любовь к нему и тоску во время его отсутствия; он подбрасывает ей в ясли травы; потом с силой хлопает лошадь по крупу и гладит по спине, разговаривая с ней; наконец он проверяет подковы и убеждается, что, прежде чем пускаться в дальний путь по горам, лошадь надо заново подковать. Это отсрочит намеченный отъезд, и в глубине души он радуется возможности провести еще одну ночь в плену теплого благоухания Симоны; он выходит из конюшни, ведя на поводу лошадь, и направляется в сторону площади Тоураль, чтобы передать ее кузнецу. Все утро он проводит в кузнице и пользуется возможностью расспросить о множестве вещей, будоражащих город. Когда наступает время обеда, Посланец отводит лошадь обратно в конюшню и направляется к собору; он пересекает площадь Кинтана и входит в собор через врата Рая, чтобы сразу попасть в Кортиселу, которая трогает его душу и способствует погружению в себя, а это так необходимо ему сейчас. Посланец не испытывает угрызений совести, напротив, он ощущает цельность всего своего существа; это ощущение настолько сильно, что он даже готов к тому, чтобы зачать ребенка в теле женщины, которое он полюбил, увидев его сегодня утром таким здоровым и совершенным; вначале он познал его нежность и

красоту, а затем — его тепло и свежесть: оно было словно молодой листок, переливающийся золотом в лучах восходящего солнца и еще хранящий на своей поверхности ночную влагу росы.

Он выходит из Кортиселы и останавливается перед главным алтарем, откуда его могут видеть все; он прислоняется к ближайшей слева колонне и ощущает на себе пристальные взгляды: надо покинуть Компостелу как можно раньше, ненависть к нему питагг в воздухе, и он опасается, что зловредное любпнмтс-тпо этих людей вызовет попытки докопаться до истины: «Как, вы все еще не поняли, кто на самом деле :»тот Посланец?», «О, если бы вы только аиали, дли чего он сюда приехал!», «Вроде бы Пмкиплитор и мнился с инспекцией, а ужинает с Деканом и с ирландцами, и как ни в чем не бывало…», «Тут что-то не так, как бы они друг друга не поубивали…» — и так до тех пор, пока кто-ни-<будь не додумается, что он человек осведомленный, владеющий секретными сведениями, — он принес их издалека и должен распространить здесь, с тем чтобы в один прекрасный день открыть наконец, кто он такой; Посланец чувствует, что его внимательно разглядывают, изучают малейшее его движение, он кожей ощущает опасность, которую может повлечь за собой его дальнейшее пребывание здесь. Он направляется к портику Небесного блаженства и, вглядываясь в улыбку пророка Даниила, воспринимает ее как охранную грамоту на пути к целям, для которых он предназначен. Будь он более суеверным человеком, он бы счел тонкий луч солнца, осветивший вдруг лик пророка, еще одним знаком того, что ветры будут к нему благосклонны, но, поскольку наш друг не слишком суеверен, он довольствуется лишь созерцанием красоты этого лика и всего изваяния, освещенного тем неярким светом, который он так любил и по которому так тосковал в стране по имени Прованс. Здесь его и находит Декан, и здесь он сообщает ему о своем намерении отправиться в путь на следующий день рано утром в направлении Оуренсе.

Он недолго говорит с Деканом. Каждый из них знает о другом лишь самое необходимое, и нет никакой причины, которая оправдывала бы откровенные признания; чем больше ты знаешь, тем больше опрометчивых поступков можешь совершить; чем больше знаешь, тем больше можешь сказать в самый неудачный момент, в самом неподходящем месте, во время самого нелепого спора. И тот и другой понимают, что они делают одно дело, и, лишь когда этого никак нельзя будет избежать, они поведают друг другу свои заботы и сообщат о планах, может быть вот так просто и неожиданно:

— Зайду в госпиталь поговорить с лиценциатом Рекейшо, — говорит Посланец Декану и выходит на площадь, на которой по праздникам устраивают бои быков; сам он не очень-то жалует эту забаву: ведь он любит вольных коней своей родной прибрежной земли, состязания по укрощению необъезженных лошадей, где мужчины, чье оружие — сила, ловкость и смелость, бросают вызов самым диким жеребцам и самым быстрым кобылам из тех, что спорят с ветром; он пересекает площадь и входит в Королевский госпиталь, чтобы проститься с другом детства, который теперь вынужден разделить с ним опасность.

— Когда тебе привезут какой-нибудь бурдюк с вином для меня, то оставь его до моего возвращения и ни в коем случае не открывай, если на нем не окажется моих инициалов: тогда все его содержимое принадлежит тебе.

Он говорит это Шану де Рекейшо, стоя поодаль, в то время как врач осматривает больных и назначает им пиявок, которые должны либо способствовать излечению от недуга, либо известить о приближении скорого конца.

— Вот наступает предел жизни, когда жизненный жар поднимается от пупа к верхней части диафрагмы, и вся влага иссыхает, словно в огне. Когда легкие, а также сердце утратили влагу и весь жар собрался воедино в смертельных местах, он исходит горячим потоком, воссоединяясь с великим целым, из которого когда-то вышла цельность каждого отдельного человека. И тогда душа, покидая тело, где она обитала, выходит через дыхательные клапаны, расположенные на голове, посредством которых она обычно возвещает, что человек жив, и возвращает природе холод, смертную оболочку с желчью, кровью, слизью и плотью.

Посланец понимает, что врач возвестил о близкой смерти, и слышит, как тот распоряжается позвать немецкого капеллана, состоящего при госпитале для больных, говорящих по-немецки, чтобы тот позаботился о душе, которая вот-вот покинет тело умирающего. Посланец понимает также, что лекарь не желает больше ни о чем говорить, но прекрасно услышал и понял уведомление; и он не цитирует афоризм, предшествующий тому, что только что произнес Шан де Рекейшо. Ему кажется, что эскулап все время пытается уйти в науку, где он чувствует себя более уверенно, чтобы таким образом избежать обязательств перед жизнью, которые стремится навязать ему друг. Каждый раз, когда Посланец заговаривает с ним, лекарь бросает ему в ответ афоризм, но ничего при этом не отвергает; он как будто не хочет брать на себя никаких обязательств перед жизнью, перед своим окружением, но готов сделать это ради друга, ради дружбы, ради великой цели. «Возможно, причина его скептицизма — в постоянном созерцании стольких страданий и бед», — думает Посланец, и он принимает обязательства ради дружбы, которые Шан ему предлагает и больше ни на чем не настаивает. Времена полны страхов, никто не может доверять никому, осмотрительность подсказывает не доверять и самому себе: пытки могут заставить тебя признаться даже в том, чего нет, что совершенно тебе неизвестно, не говоря уже о том, что ты знаешь на самом деле. Существует тайный сговор, он зиждется на безмолвии, на взглядах, в крайнем случае на полусловах, жестах, так чтобы никто не смог ничего утверждать наверняка, но и отрицать тоже. Разумеется, есть риск быть неправильно понятым, не донести послание до нужного человека, перепутать шифр, но только таким образом можно идти дальше, прекрасно сознавая, что впереди скорее всего тебя ждет крах. Пронзительный, твердый взгляд орла, которому Посланец с самого раннего детства был обязан своим прозвищем — Грифон, — становится еще более жестким, когда ему приходится просчитывать возможные действия друга; он знает, что доноса не будет, но ему неизвестно, будет ли сотрудничество, помощь, и вновь приходится полагаться на интуицию, а она подсказывает ему: верить можно. И он готов следовать ей по той же причине, по какой он делал это и раньше, когда ему советовали не доверяться внутреннему голосу и направить борозду совсем в другое поле; по той же самой причине, по которой он чувствует, что нужно как можно скорее покинуть Святой град и никогда больше не возвращаться в него.

Выйдя из госпиталя, Посланец решает наконец посетить резиденцию Святой Инквизиции, чего до сих пор — ему и самому не совсем ясно, по каким соображениям, — он все еще не сделал. Да, он знает, что на его родине нет никого, кто поддерживал бы Инквизицию, и в глубине души он этим гордится; он знает, что среди его земляков не смогли найти палача и пришлось везти его издалека, из Падорнело; он знает, что, как только начнется его инспекционный объезд, ему даже еды не предложат; потому-то он и хочет взять с собой в Оуренсе каноника Педрейру, потому-то он и напросился сам отправиться с инквизиторской миссией в свои родные края. Он никому не дал повода усомниться в своей преданности, ревностном отношении к папской службе, в своей неуступчивости в делах религии, в своей неприязни к древнему королевству Галисия, столь милому его сердцу. Воинский Орден Пресвятой Девы Марии Белого Меча — лишь один из путей, которым он отправился в поисках философского камня свободы для народа Галисии. Этому научил его грозный и мятежный архиепископ Бланко в далеком детстве, и он хранит его заветы как, может быть, единственное свое убеждение, единственную свою веру. Посланец знает, что жизнь его подходит к концу, и, когда он ступил на землю Галисии в долине Монтеррей, он стал прощаться с ее чарующей зеленью, вселявшей покой в его душу, заполнявшей ее печалью, основой всех чувств, внушавшей ему доброту и терпимость, склонявшей его к сдержанности и трезвости. Он глубоко любил свою страну, наш Посланец; не имея детей, он любил ее так, как мог бы любить их. Он понял это тем ранним утром, когда разглядывал лицо Симоны, желая обрести бессмертие в теле, которое напомнило ему его Землю.

Поднимаясь по Прегунтойро по направлению к площади Кампо, чтобы потом спуститься к монастырю Сан-Мартиньо, он встретил Лоуренсо Педрейру, который шел от здания Святой Инквизиции в поисках Посланца.

— Не думайте, что я Вам благодарен за то, что Вы меня берете с собой, — говорит каноник.

— Это решение не мое, а Декана, — отвечает Посланец.

— Все подумают, что я — то, чем совсем не хочу быть, пусть с меня хоть кожу сдерут.

Посланец молча кивает, и Лоуренсо Педрейра вновь чувствует симпатию к этому человеку с твердым взглядом пристальных глаз, которые иногда кажутся свинцово-серыми, как у угря.

— Ну ладно, поворачивайте, пойдем обедать, ведь уже много времени, — говорит он Посланцу.

И тот вновь так и не наносит визита в резиденцию Святой Инквизиции в Компостеле.

— Завтра мы выезжаем.

Это все, что он сказал господину канонику.

* * *

Обед превращается в непрестанный разговор глаз, взгляды которых все время пересекаются, в единый ритм движений жаждущих друг друга тел, но Посланец кладет этому конец, отправляясь спать и втайне надеясь, что сиеста одурманит его и избавит от вновь забившегося у него в груди желания. Проснувшись, он спускается во двор и какое-то время сидит там, разговаривая с кобылой, тщетно пытаясь успокоиться. Ужинать будут не слишком поздно, чтобы пораньше лечь спать; Посланец хочет бегством спастись от переполняющего его желания и выехать рано утром, на рассвете. Долгая сиеста мешает ему забыться сном, и он напрасно ждет гостью, которая так и не появляется в течение всей ночи. Назавтра он встанет неудовлетворенный, угрюмый, сосредоточенный и злой.

* * *

Они отправились рано утром, спустились вниз, на улицу Франко, выехали за городские стены через ворота Фашейра по направлению к часовне Святой Сусанны, повернули в сторону Понте-Улья, миновали Сильеду и направились к Асибейро, вверх по склону Кандана, в надежде провести ночь в монастыре монахов-бернардинцев. По мере того как прибывал день, Посланец все лучше понимал, что именно вдохновляло душу каноника, остальных священников, да и всех людей этой страны: десятка три городов и городков, в которых едва ли проживало больше шестнадцати тысяч человек, и множество деревушек, разбросанных по зеленым холмам и берегам полноводных рек или ютящихся на крутых склонах гор, — здесь, на краю земли, могут жить только они, его соотечественники, в вечном противостоянии мрачному грозному морю. И вся эта земля, от глубокой долины, раскинувшейся в Коуреле, до вершины Педра-Фита и до лиманов, уходящих в безграничную морскую даль, воплощалась теперь для Посланца в человеке, ехавшем рядом с ним на крупном жеребце бурой масти, который ржал, как безумный, при виде просторов, щедро открывающихся перед ним — а может быть, от близости кобылы, кто знает?

Далеки были от Лоуренсо Педрейры интриги, которые плелись в Эскориале [75], его совсем не заботили мавры, ибо он полагал, что нужно позволить им жить так, как им хочется, ведь они никому ничего плохого не делали. А вот что его действительно беспокоило, так это вынужденный отъезд из Компостелы, а еще мысль о том, что король Филипп больше чем следовало совал нос в дела, которые, как разумел каноник, совсем его не касались; жить самому и давать жить другим — в этом заключалась вся философия, которую Посланец мог усмотреть в сознании своего спутника.

Они прибыли в Асибейро уже затемно, и благодаря Лоуренсо Педрейре перед ними с легкостью распахнулись врата дружбы и согласия; ворота же монастыря раскрылись перед путниками еще раньше, едва они к ним подъехали. Поужинали с монахами и рано утром снова отправились в путь. Они спешили в Оуренсе, поэтому отправились не в сторону Осейры, а через Карбалиньо, спустившись по склону Масиде в долину Барбантиньо, и, выехав на низменные земли Амоейро, откуда уже виден Отец рек Миньо, прибыли наконец в городок под названием Оуренсе, в котором проживало в ту пору пять сотен жителей. Всадникам пришлось преодолеть большое расстояние за короткое время, они торопились, и беседа в пути оказалась невозможной, во всяком случае в том ключе, как того хотел бы Посланец; этому мешало также присутствие судебного исполнителя и секретаря, да еще двух слуг в придачу.

Посланец был человеком привычным к длительному молчанию, естественному во время путешествий в одиночестве; но с тем же успехом он умел вести доверительные беседы, которым благоприятствует отсутствие лишних свидетелей, возможные лишь тогда, когда у тебя есть внимательный слушатель. Это была страшная и рискованная игра, в которой Посланец решил полностью довериться своему собеседнику. Когда в тиши дворца епископа Оуренсе он наконец почувствовал, что наступил подходящий момент, он открылся канонику, выложив все, что знал, словно стремился как можно крепче связать его при помощи огромного количества тайных сведений. Этим он как бы хотел заставить Лоуренсо Педрейру еще тверже и упорнее хранить молчание; ведь настолько осведомленным может быть лишь человек, вовлеченный во все подробности заговора, а нынешние времена таковы, что просто невозможно не выложить все что знаешь при одном только виде орудий пыток. Лоуренсо Педрейра сразу же понял, в чем причина обрушившейся на него лавины признаний, и позволил себе полностью удовлетворить свое любопытство; ему уже было известно, кто такой на самом деле Посланец и какую роль ему самому предстояло играть во время их поездки. Но он выслушал все, что поведал ему новый друг, все те сведения, из которых он мог извлечь для себя какую-то пользу. Когда он счел, что больше выслушивать нечего, он сказал:

— Я богатый человек, и я принял сан священника, будучи женатым; меня только заставили заплатить штраф в размере, который был мне известен заранее. Если я так поступил, значит, это для чего-то нужно. Теперь мы вместе. Будем работать.

Посланец улыбнулся ему. Вся легкомысленность, что была присуща ребяческому взгляду каноника, исчезла словно по волшебству; теперь это был человек, которому, казалось, давно известно, каким путем предначертано ему пройти; и он идет, не зная сомнений, но и не упуская возможности насладиться всем тем, чем, помимо взятых нами на себя обязательств, одаривает нас жизнь. Настало время выполнять свой долг, он понял это, когда Декан давал ему соответствующие наставления; он выслушал их молча и не вспоминал о них до той минуты, пока Посланец не открылся ему, рассеяв остававшиеся сомнения. Им вместе предстоит плести сеть, которая должна пережить своих создателей, во всяком случае таково их намерение, и они принимаются за дело сразу же по прибытии. Странная и неожиданная дружба возникает между ними, но им приходится хранить ее в тайне, скрывая за церемонностью общения, сухостью отношений, немногословностью речи.