Грифон

Но, очевидно, все обстояло совсем иначе. Поняв это, он почувствовал, как что-то у него внутри надломилось. Эти девочки занимались любовью, воспринимая ее как некую гигиеническую необходимость; или же ими двигало любопытство, которое могло вызвать у них такое полуэкзотическое существо, как он, например. У них не возникало никакой эмоциональной привязанности, и они очень легко рвали отношения. Он почувствовал себя поверженным. Он привык воспринимать секс как естественное следствие возникшей связи, как начало нового этапа в отношениях; между ним и женщинами, с которыми он занимался любовью, у него всегда возникала привязанность, эмоциональные узы, которые могли быть долгими или мимолетными, крепкими или не очень; но они непременно сопутствовали близости. И теперь в этой новой для него ситуации Приглашенный Профессор чувствовал себя незащищенным, ему вдруг стало страшно попасть в эмоциональную зависимость от какой-нибудь из этих девушек. Он боялся влюбляться, поняв очевидное превосходство над собой этих девочек, то самое превосходство, на котором он всегда строил свои отношения с женщинами и которое, как теперь выяснилось, он должен с ними разделить. Мир изменился, а он этого и не заметил. И он со страхом посмотрел на Клэр, спрашивая себя, со многими ли мужчинами она спала и переспит ли в конце концов с ним; он боялся ее.

Мирей простилась с ними; юноша, который все это время ждал ее, стоя возле столика, так и не произнес ни слова, всем своим видом показывая если не досаду, то во всяком случае явное высокомерие. «По крайней мере чувство собственности все еще существует», — сказал себе Профессор и уже другими глазами взглянул на Клэр еще до того, как Мирей ушла с молодым человеком. На пляж, как они сказали.

Он должен был привыкнуть смотреть на этих людей иначе. Они ведь тоже могли заниматься любовью только потому, что им это нравилось. Эмоциональное начало, которое, как ему казалось, всегда присутствовало в его отношениях с женщинами, было не чем иным, как привязанностью, взаимной симпатией, являющимися необходимым условием и в то же время следствием интимных отношений, близости; это не имеет ничего общего с любовью. Любовь — это все-таки нечто совсем другое.

— Давай проведем день вместе.

Предложение, сделанное так неожиданно, без всякой предварительной подготовки застало ее врасплох. Как, впрочем, и его, хотя он сам его сделал. Оно вырвалось у него непроизвольно, и он тут же раскаялся, подумав, что попал в нелепую ситуацию.

— Почему вдруг?

Клэр сказала это в надежде выиграть время, чтобы обдумать более подходящий ответ.

— Просто мне бы хотелось.

Сказать ему «пошли!» означало бы признать, что ей бы тоже хотелось, но ведь так оно и было. И тогда она встала и сказала ему:

— Пошли! Мне тоже хочется.

Они пообедали на площади Свободы, на террасе одного из расположенных там бистро, укрывшись под красным тентом и наблюдая, как бьет фонтан в центре ротонды, — вода казалась белой, будто мраморная.

После обеда они бродили по извилистым улочкам, которые петляют за собором, спускаясь к вокзалу, расположенному в самом низу; когда-то эти улочки окружала городская стена, а теперь их ограничивает автострада, широким кольцом опоясывающая Экс.

В начале улицы Эспариа, а может быть, в ее конце, возле площади Августинцев, он вдруг увидел в какой-то фруктовой лавке этот плод, соединивший для него вкус всех разновидностей персика, какие только существуют в мире, — манго.

— Но ведь ты только что поел! — сказала она ему, видя, что он решительно входит в лавку.

— Ну и что. Я уже несколько лет их не пробовал.

Он узнал цену и попросил килограмм, выяснив предварительно, что завтра им привезут еще. В килограмме оказалось мало плодов, и он попросил взвесить еще столько же. Он немного помедлил при оплате, что было вызвано, по-видимому, некоторой его прижимистостью, и, выходя из магазинчика, уже поглощал один из плодов.

— Хочешь? — предложил он Клэр.

— Откушу от твоего, если не возражаешь. Только чтобы попробовать.

Он не возражал и дал ей попробовать от своего манго, который она осторожно пососала, вся испачкавшись соком.

— Одно время, не важно когда, я ими просто объедался. Но после этого мне довелось их попробовать только один раз — когда мои студенты привезли их из Мексики самолетом, тем, что летит всего семь часов, — сказал Профессор, пока она произносила «МММммммммм» и вытирала губы тыльной стороной ладони.

— А что твои студенты делали в Мексике?

Профессор посмотрел на нее с удивлением:

— Что же им было там делать? Они ведь дети эмигрантов и ездили навестить своих родителей. Мой народ — это народ эмигрантов.

Клэр поняла упрек, нежно посмотрела на него и заявила:

— Я должна побывать в Галисии, совершить паломничество в Сантьяго. Ты знаешь: одна из дорог в Сантьяго начиналась здесь, в том месте, где теперь Рут-де-Галис? Так вот, я отправлюсь именно отсюда и проследую по всему пути, если смогу на своей «консервной банке».

Было жарко. Было очень жарко, и они решили пойти в бассейн, который расположен на углу бульвара Секстиус и улицы Доброго Пастыря, выходящей на Соборную площадь, как раз там, где находятся термальные воды Экса. Бассейн был не только ближайшим, но и самым дорогим. Зато они могли не надевать купальные шапочки, что было обязательным в муниципальном бассейне, и, кроме того, наслаждаться купанием практически в одиночестве.

Там они провели всю вторую половину дня. Преимущество плавания без купальных шапочек уравновешивалось волосами, в огромном количестве прилипавшими к коже, когда они выходили из воды. Противное ощущение, купленное за большие деньги, и лучше было не думать об этом всякий раз, когда погружаешься в воду.

— Не хватает только, чтобы эта вода оказалась чудотворной.

Клэр насмешливо взглянула на него:

— Что ж, возможно, я просто не знаю…

Усталые, утомленные жарой и водой, они вышли из бассейна уже на закате, перед самым закрытием. Они поднялись по улице Доброго Пастыря, и на площади Жертв Сопротивления, где расположен дворец Архиепископа, их встретила тень платанов. Вскоре они уже были на улице Грифона.

Когда они подошли к подъезду, Клэр простилась с ним.

— Ты не обидишься, если я скажу, что договорилась с друзьями посмотреть кое-какие бумаги? — спросила она его. И тут же, не дав ему времени ответить, поцеловала его в губы и ушла, хитро улыбаясь.

Пожилой Профессор скорбно поднялся на четвертый этаж своего жилища. Он открыл дверь, разделся и залез в душ. Выйдя оттуда, он выпил пива и в тиши комнаты, облокотясь о стол, решил, что не пойдет на прогулку.

Он встал и направился к постели. У него определенно не было желания продолжить чтение письма. Он погасил свет и тут же заснул глубоким сном.

XVI

Английскому суденышку понадобилось несколько дней, чтобы добраться до Галисии. Из-за сильного юго-западного ветра пришлось идти в бейдевинд и несколько отклониться от курса, отчего они пристали к берегу не в Ла-Корунье, как первоначально предполагалось, а в Рибадео. Когда они подходили к берегу, в ноздри Посланцу ударил резкий запах водорослей — аромат, не похожий ни на какие другие существующие в мире морские запахи. Лежа на койке, объятый дремотой, он размышлял о быстротечности собственной жизни, о хрупкости бытия, о тщетности своих трудов, о многоликости своей превратной судьбы — и вдруг ощутил запах водорослей, который взбудоражил его, заставил подняться на палубу и, свесившись с правого борта, глубоко вдохнуть воздух, будто содрогнувшись в рыдании. Юго-западный ветер оказался настоящей удачей: если бы они пристали в Ла-Корунье, то, несомненно, был бы приведен в исполнение указ Филиппа, согласно которому налагался арест на все британские суда, оказавшиеся в испанских водах, и Посланец попал бы в весьма трудное положение. Здесь же, в Рибадео, этот указ не исполняется, как не исполняется он и во многих других местах Галисии, и в большинстве портов.

Едва они подходят к берегу и наступает ночь, Посланец садится в шлюпку и достигает суши вдали от пристани. Эту ночь он проводит под открытым небом, в лесной тиши, примостившись в огромном дупле старого величественного каштана, под сенью его раскидистой кроны.

Он встает на рассвете и направляется в глубь страны, в древний епископский город Мондоньедо. Он идет весь день, стараясь держаться подальше от проезжих дорог, но и не очень-то удаляясь от них, отходя в сторону лишь ненадолго, как бы в поисках более короткого пути, найти который ему так и не удается; все это превращается в своего рода игру, которая уже ему самому начинает казаться смешной, и он задумывается над своим поведением. Не стал ли он ошибаться чаще, чем это допустимо? Сейчас его задача — отойти как можно дальше от берега, чтобы никто не смог его узнать. Нужно дойти до Мондоньедо и там попросить лошадь, чтобы добраться до Компостелы.

В Мондоньедо. на площади перед собором, он входит в аптеку, что расположена слева, и находит друзей, которые готовы помочь ему, не требуя никаких объяснений. Там он спокойно проводит ночь. Рано поутру его уже ждет оседланная лошадь, на которой он отправляется в Компостелу. Его снабжают также и провиантом.

* * *

Уже в сумерках он въезжает в Компостелу через врата Скорби и спешивается у дверей конюшни, откуда раздается ржание его верной кобылы. «Видно, Лоуренсо уже здесь», — говорит он себе, и перед его глазами смутно возникает образ Симоны. Он открывает дверь конюшни, вводит туда лошадь, на которой приехал, ставит ее в стойло и, даже не расседлав ее, подходит к кобыле, призывно ржущей ему навстречу, и гладит ее по холке. Он обнимает ее, целует в загривок, говорит с ней, проводит рукой по хребту и ласково похлопывает по крупу. Лошадь не забыла его, она трется о хозяина, а он говорит ей нежные слова, какие обычно говорят ребенку, баюкая его в колыбели. Посланец привычно наклоняется посмотреть, хорошо ли она подкована. Либо на ней давно не выезжали, либо ее недавно подковали.

Наконец он снимает с другой кобылы седло, не переставая говорить, будто знакомя лошадей друг с другом; в какой-то миг ему кажется, что не следует оставлять обеих лошадей в одной конюшне, но потом он ограничивается тем, что устраивает им разные кормушки; после чего, открыв дверь в дровяной сарай, он поднимается в свое жилище, пройдя через комнаты слуг. С одним из них он сталкивается в дверях, и тот сначала хочет грубо остановить его, приняв за чужого, но затем, узнав, испуганно приветствует. Посланец держится хмуро и замкнуто, надеясь таким образом избежать излишних расспросов, ненужных признаний и чрезмерной доверительности.

— Мы думали, Вы приедете на похороны дона Лоуренсо, — говорит слуга, уступая ему дорогу.

— Это от меня не зависело, — оцепенев от неожиданности, ошеломленный известием, только и успевает он сказать. Затем продолжает свой путь вверх по лестнице; он думает, что ему нужно вести себя более естественно, иначе, чем он ведет себя сейчас, но он боится, что такое его новое поведение даст повод для вопросов, на которые он не сможет ответить из-за навалившейся на него усталости.

К счастью, в его комнатах царят чистота и порядок. Ощущение привычного уюта, охватившее его, как нельзя кстати: оно поможет ему обрести необходимое спокойствие духа; он берет колокольчик и встряхивает его; колокольчик отзывается таким веселым перезвоном, что Посланец вздрагивает. Поднимается служанка, которую он просит принести бумагу и письменные принадлежности, а также согреть на огне воду, поскольку он хочет помыться в деревянной бадье, которую специально для этого держат в доме.

Пока вода закипает, он садится написать записку Симоне. Это очень короткая, лаконичная записка: «Я только что приехал и узнал о том, что упокоилась в мире душа дона Лоуренсо. Приношу свои соболезнования. Царствие ему Небесное». Он подписывает письмо, поставив внизу Пресвитер, и вновь звонит в колокольчик. Поднимается другой слуга, и он отдает ему записку, не позабыв сделать необходимые распоряжения:

— Прежде пойди в дом к Декану и спроси, сможет ли он меня принять; после иди в дом дона Лоуренсо, да упокоится с миром душа его, и отдай это соболезнование, чтобы его передали донье Симоне.

Слуга смотрит на него с таким видом, будто он что-то знает, будто давая понять, что достоин доверия, но Посланец молчит. Он сам толком не знает почему, но — молчит. Ему известно, что за стеной живет Китерия, состоящая в браке с неким Перейрой, плотником, та самая, которую его коллега Очоа привез из поездки в Туй; она не только делит с Инквизитором хлеб и постель, но часто проводит в соседнем зале заседания Суда Святой Инквизиции. Бедняжке, наверное, скучно, но она идет туда в пику своему любителю выпить, а еще дабы осуществлять Божий Промыслы, что, видно, ей ведомы. Да и сам несчастный, безвременно ушедший Лоуренсо принял таинство священства, уже пройдя через таинство брака и не успев овдоветь, и сожительствовал с женой и со служанками, и соседи не очень-то злословили по этому поводу, возможно, потому, что после Тридентского собора прошло совсем немного времени и принятые и утвержденные там декреты о таинствах были еще слишком недавними для того, чтобы их безоговорочно и окончательно приняли. Здесь еще не смотрели косо на плотские отношения между свободными мужчиной и женщиной; а она теперь вдова, и посему непонятно, к чему все эти меры предосторожности; и все же он принимает их. Возможно, далее больше, чем следует.

Наконец он моется и надевает чистую одежду. Когда Посланец уже одет и готов выйти, появляется слуга: поручения выполнены.

— Господин Декан говорит, что он ждет Вас к ужину. Записку я передал одной из служанок вдовы дона Лоуренсо.

Глядя в окно, в котором отражается последний отблеск дневного света, Посланец спрашивает:

— Ответа не было?

— Нет, сеньор, не было. Но Вы и не просили меня ждать его.

— Да, это так.

Дом Декана расположен в самом начале улицы Вильяр, во дворце Монрой, так что оттуда довольно хорошо можно разглядеть фасад Платериас. Посланца уже ждут Декан и его старый друг, лекарь из Королевского госпиталя, а также другие люди — некоторых из них он знает, о других не имеет ни малейшего представления, и среди такого количества людей вполне может оказаться предатель. Посланец убежден: чем меньше людей его слушают, тем лучше, поэтому он будет говорить сдержанно, не особенно распространяясь о своей поездке, о том, действительно ли она состоялась и чем закончилась. Он боится. Обостренное чувство опасности, осторожность, инстинкт самосохранения не позволят ему выразить все, что у него на сердце. Войдя, он сразу почувствовал, как не хватает ему здесь светловолосого, улыбающегося, такого простодушного на вид каноника, ставшего ему другом. Разговаривая, он пытается понять охватившую его тоску, вызванную, видимо, тем, что он прожил жизнь, так плохо используя богатство предоставляемых ею возможностей. Дела сменяли друг друга с головокружительной быстротой, не позволяя ему сделать передышку, предаться спокойным размышлениям, насладиться дружеским общением. Его жизнь — это непрерывное действие, действие и еще раз действие, но, как бы оно тебя ни захватывало, нужно уметь вовремя остановиться и не лишать себя роскоши общения с такими людьми, как Лоуренсо.

Верно, что бурная деятельность, приключения тоже обогащают жизнь; но верно и то, что обстоятельная беседа во время вечерней прогулки, когда на землю спускаются сумерки, или у камина, от которого веет уютным теплом, неспешная дружеская беседа, ведущаяся только из удовольствия, без споров, без упрямства, без нетерпимости, беседа умная и занимательная, безмятежная и приятная, какой мог бы одарить его Лоуренсо, будь он жив, — такая беседа обогащает вдвойне; и она особенно дорога, когда приходит после нескончаемых странствий и действий. Размышляя об этом, Посланец не перестает рассказывать о бурях и огромных, словно горы, волнах, рушившихся на корабли, о нелепых приказах, отдававшихся галисийским морякам, да и ему, рожденному в Понтеведре от древнего рода мореплавателей, людям моря, парням из морской гильдии, тем, кто во время праздника Тела Христова [126] заставлял плясать изображения святых, коих они несли, будто те были живыми. И нелепые приказания тяжелыми могильными плитами опускались на грудь галисийцев. Но Посланец ничего не говорит о проходе Королевским каналом и о закатных отблесках солнца на дублинском причале. Быть может, собравшимся здесь ирландским друзьям, да и Декану кажется странным, что он ничего такого не говорит. Но лишь Декан вполне понимает осторожность, что движет Посланцем, когда он направляет весь свой гнев против тех, кто послал Армаду и при этом не отдал толковых распоряжений, против тех, кто в нужный момент не смог правильно осуществить или даже изменить эти распоряжения; Посланец не называет виновных, он никого прямо не обвиняет, так что никакой двурушный доносчик не сможет соответствующим образом истолковать его слова. Но они сказаны и услышаны.

Уже поздно, и Посланец решает проститься. Он не хочет оказаться последним из гостей, чтобы кто-нибудь не подумал, что он остается с целью рассказать то, о чем ранее умолчал.

— Я вовсе не рассчитывал, что будет так много людей, — говорит ему Декан при прощании.

Посланец глазами выражает согласие и потом так же взглядом дает понять, что вскоре им предстоит долгий разговор.

Он выходит вместе со своим другом врачом. Если идти медленно, а ночь приятная, то даже на коротком отрезке пути между Платериас и госпиталем хватит времени, чтобы о многом поговорить. Здесь Посланец освобождается наконец от всего накопившегося за последнее время напряжения, от груза сведений, которые он должен сообщить друзьям. Он поручает врачу передать их ирландцам и Декану. Посланец подозрительно относится к людям, собравшимся у Декана якобы потому, что «проходили мимо и решили подняться, чтобы немного поболтать. О, сколько у Вас народу!».

Он прощается с врачом у ворот госпиталя, а луна освещает площадь Обрадойро, выходящую навстречу бескрайним просторам, словно огромное песчаное побережье, коими так богата эта страна. Из дубовой рощи Святой Сусанны доносится аромат дубов и даже как будто слышится жужжание жуков-оленей, которые в этот час наверняка еще не спят. Пройдя под аркой дворца Шельмиреса, Посланец подымается к Сан-Мартин Пинарио, поворачивает по Кампо-де-Сан-Шоан и, не доходя до Асабачерии, направляется к вратам Скорби, чтобы, также не доходя до них, войти в дом графа Монтеррея, обитель Святой Инквизиции.

* * *

Когда он входит в гостиную, находящуюся перед его спальней, какая-то фигура поднимается ему навстречу и застывает на фоне закрытого ставнями окна. Посланец немного колеблется, но потом обнимает ее.

— Симона, Симона, — говорит он ей.

Она тоже обнимает его, и потом оба садятся поговорить, держась за руки.

— Он знал обо всем, — говорит он.

— Теперь он уже мертв.

Позже, в постели, он наконец замечает округлый выступ ее живота, кладет на него руки и тут же в испуге убирает их.

— Шевелится! — восклицает он.

Симона улыбается в ответ:

— Скоро, скоро зашевелится, пока еще нет.

Посланец не осмеливается спросить, но Симона подтверждает его догадку:

— Он твой.

— Мой?!

— Твой.

Наступает долгое молчание.

— Так он шевелится.

— Нет.

— Говорю тебе, что да.

— Да нет же.

Очень осторожно Посланец поднимает руку и медленно опускает ее на живот, в котором ждет появления на свет его сын.

— Сейчас увидишь.

— Увижу.

— Да, да, увидишь.

— Увижу-увижу.

Какое-то время рука отца покоится на животе Симоны и ничего не ощущает. Постепенно Посланец начинает понимать, что еще не наступило время, чтобы ребенок определенно заявил о своем существовании, и тогда он начинает гладить живот, нежно скользя по нему рукой и разговаривая с ребенком, будто тот может его услышать. Вдруг он в испуге отдергивает руку:

— Видишь!

И тогда Симона кивает: ребенок впервые ударил ее ножкой. Они обнимают друг друга и с нежностью предаются любви.

* * *

Когда Симона уходит к себе домой, он еще крепко спит. Наконец в спальню проникает утренний свет, Посланец поворачивается в постели в поисках тела любимой и, не найдя его, ощущает вдруг, что настало ему время искать приют в отцовском доме и тихо существовать в ожидании смерти, наблюдая, как растет его сын, а они с Симоной стареют; он — гораздо быстрее, чем Симона. Посланец понимает, что ему немного лет осталось жить на этом свете и что все остальное потеряло для него какой-либо интерес. По мере того как восходит солнце, он обдумывает, какой теперь будет его жизнь. Он впервые решает заблаговременно, что он будет делать. До этого дня он не желал жить прошлым или заглядывать в будущее. До сих пор для него существовало лишь настоящее. И вот теперь ему становится ясно, что существуют не только общие цели, но что в определенный момент твоей жизни, в некий переломный момент, который рано или поздно непременно наступит, появляется также и личная цель. Для него этот момент наступил. Он попросит освободить его от обязанностей Инквизитора и удалится в свое имение в Сальседо, около Понтеведры, не слишком близко и не слишком далеко от города. С ним поедет бедная безутешная вдова, которую он из сострадания возьмет себе в экономки. И его сын будет расти у него на глазах.

Посланец не спеша встает и одевается. Затем он служит обедню в соборе, в Кортиселе, той самой часовне, куда он зашел прежде всего, вернувшись на родину после стольких лет, проведенных на чужбине; завершив службу, он завтракает в ризнице, в окружении каноников, которым он повествует о превратностях, постигших Армаду, считавшуюся непобедимой.

Посланец весел; в это утро его покинула всегдашняя угрюмость, и каноники в изумлении внимают приключенческому роману, который он им рассказывает. Ничего похожего на то, что он говорил вчера вечером в доме Декана. Хорошо понимая, что у него за аудитория, он повсюду вводит в свое повествование неверных заблудших англиканцев, с которыми доблестно сражаются на корабельных палубах за Папу Римского отважные паладины Контрреформации. Тяжелые латы не только не тащат на дно смелых воинов короля, но, напротив, позволяют им лихо бросаться на абордаж, повисая на тросах, шкотах, вантах, карабкаться, подобно кошкам, по веревочным лестницам, размахивая мечами; а облегченные кольчуги и кожаные доспехи британских воинов тяжелы, как свинец. Тяжеловесность и неповоротливость испанских судов оборачивается в его рассказах маневренностью, а легкие, подвижные британские парусники — ведь море там не то, что у Лепанто, — выглядят неуклюжими, как старая толстуха.

Завтрак — молоко с покрошенным в него хлебом — подходит к концу, и тут кто-то упоминает Лоуренсо Педрейру; это упоминание повергает Посланца в печаль и служит поводом для того, чтобы удалиться засвидетельствовать свои искренние соболезнования той, что была женой покойного. Он еще не сделал этого и должен сделать как можно скорее. Так он и поступает. Он направляется к дому каноника, а потом вместе с Симоной идет к его могиле. По дороге Посланец рассказывает ей о своих планах на будущее. Сияющее утро располагает к проявлению чувств, которое никогда раньше не было ему свойственно; краешком глаз, когда он думает, что на него не смотрят, он украдкой поглядывает на немного вздувшийся живот Симоны и ощущает, как неведомое ему прежде чувство незыблемости бытия переполняет его грудь. В первый раз они вдвоем, вместе идут навстречу солнечному свету. Далекими кажутся сейчас Посланцу наполненные заботами дни, предшествующие сегодняшнему. Обучение сначала в Алькале [127], потом в Ловайне [128], алхимия, связь с турками, медицина, дни, полные опасности и риска, из которых нужно было выйти победителем. Много лет ведет он игру с Филиппом, обманывая его, заставляя верить, что в его лице король имеет самого верного и надежного из своих ближайших советников, — если только Филипп позволяет кому-нибудь давать себе советы. Когда он приезжает, Филипп выслушивает его, откуда бы он ни приехал, что бы ни говорил и сколько бы времени ни прошло с момента их последней встречи. Филипп выслушивает его и затем все делает по собственному усмотрению. А тем временем он, Посланец Святой Инквизиции, — как говорят, тем же занимался и Амбросио де Моралес [129], — осуществляет полную опись ценностей, коими обладает галисийская церковь, а также ведет расследование, цель которого — разрушить сложнейшую цепь контрабанды и торговли еретическими книгами; как и Моралеса, его не волнует то, что галисийский клир именует себя «господа такие-то», ибо это лишь одно из их отличий от королевства Кастилии; но игра, которую он затеял, опасна как никакая другая: он будет способствовать развитию сети поставки книг, выявлять ее слабые места, ее прорывы и заделывать их, как заделывают днище судна, прежде чем пустить его в свободное плавание. И теперь ему осталось совершить последнюю поездку, последнюю проверку, только одну, но, вне всякого сомнения, самую опасную из всех. Филипп в досаде приказал наложить арест на все английские суда, входящие в испанские воды, а это приведет к тому, что поставка недозволенных книг прекратится на несколько месяцев, да и потом все будет очень непросто. Необходимо оставить какую-нибудь лазейку.

Пока же в оставшееся свободное время Посланец собирается привести в порядок свое поместье в Сальседо, чтобы Симона смогла поселиться там в ожидании рождения ребенка. Он хочет видеть, как появится на свет его первенец, его единственный наследник в доме, где жили его предки, и еще он хочет признать его своим сыном. Филиппу придется согласиться и на это, как согласился он на многое другое, как признал он Антонио Переса, сына Гонсало, пресвитера, как позволил он Лопе де Вега разгуливать по Мадриду, как вынужден он принять многие плоды того мятежного времени, в которое мы живем.

Постепенно, не торопясь он рассказывает о своих планах Симоне, и она соглашается и принимает их. Прошение об отставке он напишет через несколько месяцев, вернувшись из своей последней инквизиторской поездки, когда контрабандная сеть, которую ему еще предстоит сплести, будет уже полностью подготовлена.

Он проводит в Компостеле тихие, безмятежные дни; по-прежнему идет дождь. Лишь одно беспокойство с каждым днем все больше овладевает Посланцем, коварно и незаметно беря его в плен. Теперь он ждет приближения ночи с горячностью, свойственной не влюбленному юноше, но, что хуже, пожилому человеку, пылающему страстью к девушке, которая хоть и не ребенок уже, но еще не успела забыть свое детство, отрочество и только-только прощается со своей юностью. И в то же время это любовь, которую зрелый мужчина испытывает к зрелой женщине; присущие такой любви уверенность, благоразумие, а быть может, и наивность как будто не должны оставлять места разъедающим чувство сомнениям, но они все же терзают душу Посланца. Весь день знать, что она рядом, и не иметь возможности увидеть ее до наступления ночи, да и тогда тайком, украдкой, — это мука, с которой трудно смириться. Конечно, в Компостеле более чем достаточно священнослужителей, сожительствующих с наложницами, да и подобных инквизиторов хватает: яркий пример тому являет Очоа, а Муньос не пропустит ни одного двора, ни одного притона, ни одного монастыря, чтобы не напакостить; но что-то говорит Посланцу: он не должен допустить, чтобы люди поместили и его в этот список. Он не собирается осуждать своих товарищей, и он вовсе не намерен сносить харчевню, открытую у самого входа в здание суда с разрешения Муньоса неким якобы обращенным (но в душе — кто его знает?) евреем; через эту харчевню передаются вести о заключенных, которых содержат в тайных застенках. Самое большее, что он может себе позволить, — это делать вид, будто ничего не замечает, а также при случае беззлобно и не слишком настойчиво сообщать в своих донесениях о распущенности, свойственной членам суда в Компостеле, как, впрочем, и во многих других местах.

Он не хочет, чтобы Симону сравнивали с Китерией или с теми потаскухами, с которыми тешится Муньос. Он любит Симону. Он мечтает о сыне, которого она скоро подарит ему, и хочет защитить их.

За неделю до своего отъезда он привозит Симону в Сальседо. Он счастлив покинуть Компостелу; город покорён, по крайней мере так кажется, его добротой: ведь он дает приют и кров жене, вдове своего друга. Дело не в том, что Симона не имеет средств к существованию — у нее есть и свой доход, и тот, что ей положен после смерти мужа, — но в поступке Инквизитора люди видят нечто большее, нечто более глубокое.

Они прибывают в поместье, и Посланец отдает четкие и строгие распоряжения относительно того, как подобает вести себя с доньей Симоной: как если бы она была его законной женой. И еще он объявляет, что ребенок, которого она носит во чреве, будет признан его сыном. Позднее, когда улягутся первые впечатления от приезда, от приема, устроенного столь долго отсутствовавшему хозяину, от вполне естественного волнения, охватившего племянниц, дочерей его покойных братьев, — девушки обрадовались возвращению мужчины: ведь он теперь возьмет на себя наконец заботы об имении, которым они управляли добросовестно, но без особого удовольствия, ибо их весьма удручала отдаленность от Понтеведры и страх провести впустую драгоценные годы (и вдруг — подумать только — как нельзя кстати спасительное появление Симоны!), — так вот, позднее он скажет им, что ребенок не его, но в то же время со всей определенностью заявит, что признает его своим, даже если он родится раньше, чем пройдет девять месяцев со времени смерти его предполагаемого отца. Племянницы принимают эту игру, они любят дядю, им дорога уверенность, которую они ощущают в его присутствии, и их очень привлекает возможность вернуться в Понтеведру и вновь поселиться в доме на площади Феррериа, над аркадами, откуда открывается прекрасный вид на монастырь, стоящий совсем близко, на вершине открытого всем ветрам холма, похожий на горделиво вознесенный парус.