Детство в Соломбале (№2) - Морская школа

– Нужно, Илько, уходить в тундру, иначе они убьют меня. И тебя не пощадят.

Из рассказов Петра Петрыча Илько знал о Ленине, о большевиках, которые хотят всех бедняков сделать счастливыми людьми. Он знал также, что Петра Петры­ча ненавидят пустозерские кулаки, а они заодно с инглишами. Мальчик понимал, почему Петру Петрычу нужно уходить.

Но уйти они не успели. Снова пришли инглиши, и белогвардейцы вывели Петра Петрыча во двор, а Илько заперли в избе. Мальчик слышал выстрелы, он кричал в отчаянии и тщетно стучал кулаками в дверь.

Так Илько остался один, лишившись человека, которого он любил как родного отца.

А потом американские офицеры насильно увезли Илько на пароход.

Пароход был русский и назывался «Владимир». И вся команда на пароходе была русская. Но хозяевами здесь были американские офицеры. Они приказывали не только своим солдатам, не только русским матросам, но и русскому капитану парохода.

Илько жил на палубе, потому что все каюты и куб­рики на судне занимали иностранные офицеры и солда­ты. Даже команде пришлось изрядно потесниться.

Когда шел дождь, мальчик укрывался где-нибудь под брезентом и мучительно раздумывал над своей странно и горько сложившейся судьбой. Он не знал, что будет с ним и что хотят от него американские офицеры. Илько даже не подозревал, что чужеземцы замышляли взять его с собой за океан и показывать там своим приятелям как диковинку.

Мысль захватить Илько принадлежала маленькому гривастому американцу в очках, и потому он теперь считал себя хозяином ненецкого мальчика.

Если выглядывало солнце и становилось теплее, Илько выходил на берег и открывал свою заветную тетрадь. Он нарисовал несколько раз «Владимира» – ему нравился этот большой красивый пароход с невы­сокими мачтами и широкой трубой, с белыми палубны­ми надстройками и маленькой каютой на корме. Не будь американских офицеров, Илько согласился бы жить на «Владимире» всю жизнь.

Один из кочегаров парохода, по фамилии Матвеев, приметил ненецкого мальчика и очень жалел его. Он частенько разговаривал с Илько, приносил ему еду. Когда было особенно холодно, Матвеев уводил Илько с палубы в кочегарку, где всегда было тепло и даже уютно. Матвеев уже много лет плавал на «Владимире», хорошо знал свой пароход и любил его. Илько в бла­годарность нарисовал кочегару «Владимира», а потом нарисовал и портрет Матвеева.

Перед отходом из Печоры на пароход явилось мно­го американских офицеров. Среди них были такие, ко­торых раньше Илько никогда не видел.

Очкастый «хозяин» подозвал к себе Илько и стал по­казывать его друзьям. Забавляясь, он бросал ненцу куски сырого мяса, требуя, чтобы Илько ловил куски на лету.

Илько хотел убежать, но его схватили. Он сопротив­лялся, кусался и царапался. Перепуганный и обозлен­ный, он с ненавистью смотрел на американцев.

– Ничего, приучим, – сказал очкастый, приказав солдатам надеть на Илько ошейник и привязать к две­рям каюты на корме.

Через несколько дней «Владимир» пришел в Архан­гельский порт.

Была поздняя осень. Увидев берег, Илько решил бе­жать от ненавистных людей, которые издевались над ним. Он сказал об этом Матвееву. Ночью кочегар тай­ком подошел к Илько и ножом перерезал ошейник. Он помог мальчику незаметно выйти с парохода на берег. Темными улицами Илько выбрался на окраину города и укрылся в лесу. В городе ему оставаться было опасно.

Мальчик решил из Архангельска попасть в тундру, на Печору. Это было очень трудно – идти сотни кило­метров через леса и болота. На это, вероятно, не отва­жился бы ни один опытнейший охотник, будь он в по­ложении Илько – без пищи, без оружия, без карты и компаса.

Но что оставалось делать Илько? Несколько дней плутал мальчик по лесу, питаясь ягодами. Наконец он вышел на берег Юроса, и тут его спящего нашел Гри­горий.

Лесник приютил Илько в своей избушке. Вскоре он привык к своему маленькому питомцу и полюбил его.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

У ЛЕСНИКА

Мы слушали рассказ Илько, ни словом не перебивая его. Когда Илько закончил, минуты две мы молча си­дели в тишине. Гриша, лежа на траве, сосредоточенно ковырял сучком землю. Обхватив руками колени, Костя смотрел куда-то далеко-далеко, поверх леса.

Река, к вечеру потемневшая, без единой рябинки, ка­залось, застыла. В дремотном забытьи притихли де­ревья и кустарники. Только одинокая осина и при пол­ном безветрии неумолчно шелестела листвой, словно дрожа от озноба. Желтокрылый, в серой пыльце липу-нок, похожий на большую моль, трепетно вился над костром в бездымной струе нагретого воздуха.

Молчание нарушил Костя.

– Ничего, Илько, – ободряюще сказал он, – те­перь тебе некого бояться. И пешком идти в тундру не нужно. Сядешь в Архангельске на пароход и поедешь на Печору, к себе домой.

– Теперь Петра Петрыча нету, – с тоской сказал Илько.

– А если хочешь – оставайся в городе. Будешь учиться, станешь доктором или учителем.

– А художником можно? – спросил Илько нереши­тельно.

– Можно. Кем хочешь быть, на того и учись. Хо­чешь – профессором: звезды считать или, например, жуков, всяких там насекомых ловить и изучать, или внутренности у человека для медицины. Сколько угод­но. Ленин сказал, что все ребята должны обязательно учиться.

– Ты слышал, как Ленин это сказал?

– Нет, мне отец говорил.

– А твой отец слышал?

Косте, конечно, очень хотелось бы сказать, что отец слышал. Однако он переборол в себе желание приврать и сказал, что отец тоже сам не слышал, а читал в кни­ге, которую написал Ленин.

– Вот мы осенью поступим в морскую школу учить­ся и потом будем моряками.

– Моряком – это хорошо, – произнес Илько. – Я бы тоже хотел стать моряком…

Илько поужинал вместе с нами, потом попрощался и скрылся в кустах можжевельника. Мы пообещали ему заехать на обратном пути к Григорию, чтобы догово­риться и устроить Илько жить в Архангельске.

– Смелый парень, – наблюдая за уходящим Илько, тихо заметил Костя. – Хотел отсюда один в тундру пробраться.

– Не пробрался бы, – сказал я. – Хорошо, что Гри­горий его нашел. Тут до тундры больше тысячи верст. На оленях зимой только можно, и то если дорогу хо­рошо знаешь.

– Конечно, пропал бы, – согласился Гриша. – Чудак, без ружья и без компаса лесом! С голоду бы умер.

– Лучше уж с голоду, чем к американцам, – сум­рачно вставил Костя. – Человек ведь, а не обезьяна, чтобы им забавляться да на цепочке водить.

Мы еще долго разговаривали об Илько, придумы­вая самые разнообразные планы, как и где устроить его жить на первое время. И сообща решили, что лучше всего об этом посоветоваться с Николаем Ивановичем и с Костиным отцом.

После осмотра сетей мы насобирали сухих веток, чтобы поддерживать ночью костер, и легли спать.

На другой день позавтракали, три раза выкупались, и, собрав снасти, начали готовиться в обратный путь – домой. Уже забравшись в карбас, я спросил, помня ак­куратность деда.

– Все взяли? Ничего не оставили?

Гриша обошел место нашей стоянки и ничего не на­шел. Потом взял в карбасе жестянку, которой отчерпы­вали воду. Наполнив ее в реке водой, Гриша залил угли на пепелище, где был костер. При этом он бормотал себе под нос:

– Осторожно нужно с огнем, а то разгорится…

Избушка лесника Григория стояла на берегу Юроса. Это была даже не избушка, а маленький, любовно по­строенный домик с окнами, смотрящими на реку.

Каждый раз, проезжая с дедом по Юросу, я любо­вался этим домиком. Даже не верилось, что его мог соорудить человек, имеющий только одну руку. Все у домика было хорошо устроено и прилажено: и окна с наличниками, и крылечко с перилами, и труба из кир­пича. Вдали от селений, среди лесов и рек, всякое жилье человека радует глаз и волнует сердце. А домик лесника Григория на берегу реки казался особенно при­влекательным. От него веяло романтикой охотничьего промысла, следопытской жизни в лесу, борьбы с при­родой.

От берега на реку выступал узкий, в две доски, по­мост, который поддерживали вбитые в дно толстые бе­резовые колья. У этой «пристани» стояли на привязи, лодка и выдолбленный из цельного дерева стружок.

На одной из стен домика были развешаны мережки[1], а неподалеку на козлах из жердей–троегубицы и мел­кие сети.

Привязав карбас к помосту, мы с Костей вышли на берег. Гриша, по уговору, остался в карбасе.

Не без трепета мы поднялись на крыльцо и тихонь­ко постучали. Дверь отворил сам Григорий. Он был вы­соким человеком, могучего сложения. Лицо Григория от ветров и солнца стало почти черным. Левый рукав широкой ситцевой рубахи был подогнут – руки недо­ставало выше локтя.

– Хлеб да соль! – сказал я, увидев у Григория ложку.

Григорий усмехнулся:

– Проходите в избу, давно гостей не бывало.

Голос у него был густой, певучий.

– Мы по делу, – сказал Костя. – Извините нас, дядя Григорий…

– Ладно, ладно. Добро извинять, коли чего натво­рили. Каково рыбачилось?

– Оно вроде ничего, спасибо, – ответил я солид­но. – Деду Максимычу рыбы на три ухи везем.

– Не богато.

– И жаркое будет.

– Едоков на двадцать? – Григорий насмешливо взглянул на меня. Он, конечно, знал хитрую привычку настоящих рыбаков не говорить правду об улове.

В избе за столом сидел Илько и что-то ел, запуская ложку в миску. Увидев нас, он обрадованно закивал и заулыбался. Без совика, в большом пиджаке, должно быть, с плеч Григория, Илько выглядел совсем худень­ким.

В избе стояла не белёная но аккуратно обмазанная глиной русская печь. От самой двери в угол тянулась прикрепленная к стене лавочка. От угла лавочка тяну­лась еще дальше, вдоль другой стены.

В подпечке виднелись деревянные рукоятки ухватов и кочерги, а на шестке – чугунок, горшки и кринки. У шестка висела занавеска, отдернутая в сторону, и узорчатое полотенце.

Было похоже, что здесь есть женщина. И думалось, что она вот-вот войдет из сеней в избу и начнет хозяй­ничать у печи. Но женщины в доме не было, и все хо­зяйство вел сам Григорий. Он готовил пищу, стирал белье, доил козу. Одной рукой он с отменной ловкостью действовал топором так же, как и штопальной иглой или веслом.

Григорий пригласил нас обедать, но мы в один го­лос поблагодарили и отказались, сказав, что сыты, хотя у меня от одного вида запеченной в молоке картошки потекли слюнки.

– Дядя Григорий, – начал Костя, – у вас еще долго Илько будет жить?

Григорий облизал ложку и повернулся к нам:

– А это дело его. Я его не гоню и держать не держу.

– Ему бы учиться нужно.

– Хоть учиться, хоть жениться, – по-доброму рас­смеялся Григорий. – У него своя голова, и смекалис­тая. Учиться ему, само собой, след бы… Ты как дума­ешь, Илько?

Илько застенчиво улыбнулся:

– Сначала бы в тундру…

– Видишь вот, в тундру. А как туда попасть? Хо­рошо бы нынче пароходом. Да кто тебя возьмет.

– А мы поговорим с одним знакомым дяденькой в городе, – сказал Костя. – Может быть, и отправят.

– Что же, пусть едет. – Григорий положил ложку и почему-то начал старательно тереть пальцами бровь. Голос его как будто дрогнул: – У меня ему, конечно, тоже было неплохо… как у батьки… Тоскливо, может, только в лесу, без народу… А так, что же, пускай едет. Родная земля все-таки к себе тянет…

Я чувствовал, что Григорий хотя так и говорит, но ему тяжело будет расставаться с Илько. За восемь ме­сяцев, которые прожил у него Илько, одинокий лесник привык к маленькому ненцу и полюбил его. Кто знает, может быть, чтобы хоть еще на некоторое время оття­нуть отъезд Илько, Григорий пока не рассказывал ему о больших событиях, происшедших в Архангельске. Впрочем, лесник и сам многого не знал. С тех пор как белогвардейский генерал Миллер удрал за границу, лесник всего один раз был в Архангельске. Там ему сказали, что он должен по-прежнему охранять леса и что к нему скоро приедут представители губисполкома.

Григорий сообщил нам, что в ближайшие дни при­едет вместе с Илько в Соломбалу. А мы должны похло­потать об отправке мальчика домой.

Прощаясь, Костя сказал Илько:

– Ты нам хотел свои рисунки показать. Где они?

Илько покраснел от смущения, но все-таки достал с полки тетрадь и подал Косте.

Рисунки в тетради были карандашные и акварель­ные: бескрайняя заснеженная тундра, освещенная полу­ночным солнцем, оленьи упряжки в стремительном бе­ге, чумы, река с высоким берегом, пароходы.

– Вот на этом пароходе меня инглиши привезли в Архангельск, – сказал тихо Илько, показывая на один из рисунков. – Хороший пароход, сильный… «Влади­мир» называется. А вот дядя Матвеев, хороший Мат­веев…

Мы рассматривали рисунки и удивлялись: оказыва­ется, Илько был искусный художник. Его рисунки жи­ли на бумаге. Ему можно было только позавидовать.

Илько вышел нас провожать. Показав на домик лес­ника, он восхищенно сказал:

– Приезжайте! У Григория хороший, теплый чум.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ИЛЬКО В СОЛОМБАЛЕ

– Фамилия? Имя?

– Чижов Константин.

Пожилой делопроизводитель в очках сидит за столом и перелистывает страницы списков. Мы стоим пе­ред ним и почтительно наблюдаем, как порхают над столом белые листы с фиолетовым бисером машинопис­ных букв. Где-то тут, на этих листах, напечатаны и на­ши фамилии.

Делопроизводитель сердится – он не может разы­скать фамилию Кости. Он перевертывает весь список и снова начинает водить пальцем по столбикам фами­лий. Наконец, отчаявшись, он поднимает голову, снима­ет очки и утомленными красными глазами уставляется на Костю:

– Никакого Журавлева нет.

– Чижов, – смущенно поправляет Костя и, осме­лев, добавляет: – Журавлева и не нужно, а Чижов должен быть. На судомеханическое отделение сам по­давал заявление.

– Ну вот, здравствуйте… – разводит руками дело­производитель и снова надевает очки. – Что же ты свою фамилию путаешь? А еще на судомеханическое отделение! Все ведь так перепутаешь! Капитан тебе звякнет «полный вперед», а ты ему дашь «полный на­зад». Нельзя путать!

– Это вы сами перепутали Чижов должен быть.

Делопроизводитель листает, ведет пальцем по стра­ницам сверху вниз и вдруг говорит

– Вот! Чижов. Есть, да только… нет… В приеме отказано.

Мы стоим и не верим своим ушам.

Косте Чижову отказано в приеме в морскую школу! Нет, тут какая-то ошибка.

– П-почему? – Костя даже начинает заикаться от волнения, лицо его густо краснеет от такой неожидан­ности. – Вы посмотрите лучше… Чижов моя фамилия…

– Чего же еще лучше? Чижов, правильно. В при­еме отказать! Все ясно написано. А твоя как фамилия?

– Красов Дмитрий, – отвечаю я испуганно.

– Красов… так, значит… – делопроизводитель во­дит пальцем по листам. – Красов… Красов… Красов… Вот Красов! В при-е-ме отка-зать!

Руки мои трясутся, и я не могу произнести ни еди­ного слова, а к глазам подступают слезы.

Морская школа! Как много мы о ней разговаривали, долго мечтали, терпеливо ждали! Мы никогда даже не думали, что нас могут не принять.

– Почему? – снопа спросил Костя, оправившись от волнения.

– Почему? – повторил я дрожащим голосом.

– Об этом начальника школы нужно спросить, – ласково ответил делопроизводитель, видя, что мы в крайней растерянности. – Вы сходите сами к нему, не бойтесь. Сейчас, как выйдете в коридор, налево – первая дверь. Он вам все объяснит.

– Пойдем к начальнику! – решительно заявил Костя. – Чего бояться!

Перед дверью кабинета начальника школы мы по­стояли с минуту в нерешительности. Потом Костя на­брался духу, постучал и приотворил дверь:

– Разрешите войти!

Начальник школы стоял у шкафа и перебирал кни­ги. Он был в морском кителе, но совсем не походил на моряка. Сутуловатый, худенький, начальник школы во­обще не был похож на начальника.

– Что скажете, друзья?

Захлопнув дверцу шкафа, шагнул к нам навстречу.

Костя, видимо, решил действовать напрямик:

– Товарищ Ленин сказал, что все ребята будут учиться на кого они захотят. А нас почему-то не при­няли…

Начальник не без удивления, но весело посмотрел на Костю:

– Не приняли? Почему же не приняли?

– Не знаю. Там написано – «отказать».

– И ты считаешь, что неправильно написано?

Костя пожал плечами «Кто знает!»

– Давай разберемся, кто нарушает указание Вла­димира Ильича. Тебе сколько лет?

– Двенадцать – тринадцатый.

– Двенадцать? А ведь это, дружок, маловато для морской школы.

– Мне тринадцать скоро исполнится, до первого сентября.

– И тринадцать маловато. У нас прием с четырна­дцати лет.

– Но ведь товарищ Ленин…

Начальник школы положил руку на плечо Кости:

– Вот именно, Владимир Ильич и Советская власть не разрешают работать детям, не достигшим четырна­дцати лет. А у нас учащиеся будут ежедневно прохо­дить практику в учебной мастерской. По четыре часа. Теперь понятно, почему вас не приняли?

Нахмурившись, Костя молчал. Ничего не подела­ешь, если такое указание дал Ленин.

– На будущий год мы вас обязательно примем, – сказал, улыбаясь, начальник школы. – В первую оче­редь примем, раз у вас такое желание!

Начальник школы пытался подбодрить нас. Однако нашему горю не было предела. Выйдя из школы, мы посмотрели друг на друга и отвернулись. Домой мы возвращались понурив голову. Год, ожидать целый год!

Вечером нам стало известно, что Гришу Осокина в морскую школу тоже не приняли и по той же причине: мало лет.

Втайне мы еще надеялись, что нам поможет наш старый знакомый, Николай Иванович, и потому на дру­гой день отправились к нему. Он мог поговорить с на­чальником морской школы и попросить за нас.

Николай Иванович теперь работал в губернском ко­митете партии. Мы уже давненько не виделись с этим близким для нас человеком.

По дороге мы вспоминали, как познакомились с Ни­колаем Ивановичем. Я воспользовался случаем и, на­верное, в десятый раз рассказал Косте о встрече на па­ровой шаланде.

– Тогда еще Николай Иванович старшим механи­ком был. Усатый такой и уже старый. Ну не то чтобы старый, а пожилой. И часы у него вот такие толстен­ные. И совсем на революционера не похож! Ты бы, Кос­тя, никогда не догадался.

– А ты догадался! – Мой приятель усмехнулся. – Я-то знал…

– И я не догадался. Меня тогда к нему на паровую шаланду послали котлы чистить…

– Да знаю я! – нетерпеливо прервал меня Кос­тя. – Который раз слышу. Если бы не я, ты и теперь ничего бы не знал.

– Ну, теперь-то я бы знал.

Так, вспоминая и споря, мы подошли к губкому партии. Губком помещался в центре Архангельска, в большом красивом доме Костя сказал, что раньше, при царе, в этом доме жил губернатор.

Я не знал, кто такой губернатор, но, конечно, не сознался в этом, а спросил:

– Один… во всем доме?

– Ясное дело, один. Ну, были у него охранники, лакеи, прислуга и швейцар с бородой. Да он тогда мог хоть в пяти домах жить. Знаешь, губернатор самый главный в губернии был. Что хотел, то и делал.

– Не знаю я без тебя!

– А хорошо, Димка, что теперь губернаторов нету!

Костя сказал это громко, когда мы уже вошли в вес­тибюль. Из-за столика поднялся невысокий в солдат­ской гимнастерке человек и пробасил:

– Это верно, хорошо, что губернаторов нету. Их и не будет. А вы по каким делам сюда пожаловали?

Нисколько не смутившись, Костя сказал:

– К Николаю Ивановичу, товарищ дежурный, по срочному делу. Ему позвонить нужно – два двадцать четыре.

– Даже по срочному! Ишь ты, какой срочный!

Дежурный усмехнулся и стал крутить рукоятку ви­сящего на стене телефона. А потом он назвал номер, поговорил с Николаем Ивановичем и… передал трубку Косте.

Подумать только, Костя Чижов разговаривает по телефону! Аппарат был большой, деревянный, с двумя блестящими глазищами звонков. Я не выдержал и потянулся к трубке. Ведь я еще никогда в жизни не раз­говаривал по телефону.

– Костя, дай хоть чуточку послушать!

Костя отмахнулся: «Не мешай!»

Потом он все-таки дал мне трубку. Дрожащими ру­ками ухватился я за шероховатую рукоятку. Трубка была тяжеленькая. Я приставил кружок к уху, сказал, как дежурный, «аллё» и услышал только: «Сейчас вый­ду» и какой-то треск.

– Дайте отбой, – сказал дежурный и сам несколь­ко раз дернул рукоятку телефона.

Вскоре вышел Николай Иванович. Что-то в нем из­менилось с тех пор, как мы его видели в последний раз. Кажется, короче подстрижены усы. И лицо стало мо­ложе.

Он обнял нас обоих вместе и потащил к себе в ка­бинет. Он расспрашивал о жизни, о Соломбале, о деде Максимыче.

Костя пожаловался на то, что нас не принимают в морскую школу. Не может ли Николай Иванович по­говорить с начальником школы?

Выслушав нашу горькую жалобу, Николай Ивано­вич прямо сказал:

– Правило есть правило. Придется вам, дружки, годик подождать, морская школа от вас никуда не уйдет.

Так рухнула наша последняя надежда.

Зато Николай Иванович обещал нам помочь отпра­вить Илько на Печору, а когда тот возвратится, устро­ить маленького ненца в Архангельске в детский дом и на учебу.

Перед тем как уходить, Костя спросил:

– Николай Иванович, а что вы тут делаете, в губкоме?

Николай Иванович улыбнулся: вот, мол, какие лю­бопытные да дотошные – все знать нужно!

– Партия поручила мне большое и серьезное де­ло, – сказал он. – Сейчас нужно промышленность и транспорт восстанавливать. Лесопильные заводы не ра­ботают. Половина сожжена да разрушена. А республи­ке лес нужен для строительства. Пароходы на приколе стоят неремонтированные, да и угля нету. А пароходам нужно в Сибирь за хлебом идти. Так вот, надо порядок на заводах и на флоте навести. Этим я по поручению партии и занимаюсь. Понятно?

– Понятно, – сказал Костя. – Все понятно.

Мне тоже было все понятно, а Костя по дороге до­мой еще долго объяснял то, что говорил нам Николай Иванович.

…Через два дня приехал Илько. Играя на берегу речки Соломбалки, мы издали увидели знакомую боль­шую лодку Григория.

Илько стоял на носу лодки и с любопытством рас­сматривал берега Соломбалки, многочисленные, всех цветов лодки, шлюпки, карбасы, перекинутые через речку деревянные горбатые мосты и дома на набереж­ной. Вскоре он тоже заметил нас и стал махать обеими руками.

Он был в том же пиджаке, в каком мы его видели у Григория. Но теперь рукава пиджака были не подо­гнуты, а подшиты, и полы тоже подрезаны и подшиты. Должно быть, Григорий очень заботливо и тщательно собирал своего питомца в дорогу.

У Илько оказался большой парусиновый заплечный мешок, набитый чем-то до самого верха. Свой старый совик он тоже прихватил с собой.

Провожаемые удивленными взорами соломбальцев, мы отправились к нам домой.

Дед Максимыч несказанно обрадовался появлению Григория. До позднего вечера они сидели, распивая чай и покуривая, и толковали о рыбалке, об окраске сетей, о повадках рыбы и о том, какие карбасы лучше и ус­тойчивее на волне – кехотские или поморские.

У нас с Илько дел и разговоров тоже нашлось не­мало. Я показал ему шхуну, которую смастерил дедуш­ка. Потом мы рассматривали и читали книжки, взятые мной в библиотеке, недавно открытой для ребят. Потом Илько легко и быстро нарисовал наш дом, а потом и нас с Костей. Получилось очень похоже и красиво, как у на­стоящего художника.

Своих рисунков мы Илько не показывали. По срав­нению с его искусством они выглядели бы мазней.

Илько, кроме того, умел интересно петь песни.

Дед с Григорием в комнате уже начали укладываться спать, а мы – пришли ребята чуть ли не со всей нашей улицы – сидели на ступеньках и перилах крыль­ца и слушали Илько.

Его песня была необычная, совсем не похожая на те, которые пели в Соломбале. Илько пел обо всем, что видел перед собой, обо всем, о чем думал и мечтал. Он пел, не глядя на нас и нисколько не смущаясь, о боль­шом стойбище, где в деревянных чумах живут русские люди, о высоких деревьях, каких нет в тундре, о хоро­шем русском человеке Григории, который спас и прию­тил маленького ненца.

Илько пел, чуть прикрыв глаза и раскачиваясь, и, вероятно, ему казалось, что он едет по бескрайней тунд­ре на легких нартах, увлекаемых упряжкой быстроно­гих оленей. Он пел о птицах, пролетающих на северо-восток и зовущих его лететь вместе с ними, о большом пароходе, на котором он поплывет на Печору, о боль­шом доме с тремя рядами окон, в котором он, Илько, будет учиться и станет хорошим художником, таким, как Петр Петрыч.

Утром мы все вместе – Григорий, Илько, Костя и я – пошли в город. Илько всему изумлялся. Он смот­рел на трамвай и говорил: «Чум бежит». Он хотел со­считать все дома, но скоро сбился со счета. Он любо­вался мотоциклом, но ему почему-то еще больше понра­вился велосипед.

Вскоре Григорий оставил нас, отправившись по сво­им лесным делам. Мы зашли в губернский комитет пар­тии к Николаю Ивановичу.

Николай Иванович встретил нас приветливо, долго тряс руку Илько и сказал:

– Твои товарищи – славные ребята. Дружи с ними, они тебе всегда помогут, настоящие молодые большеви­ки! А насчет поездки мы сейчас узнаем.

Он стал звонить по телефону, потом куда-то ушел. А вернувшись, объявил: завтра на Печору отправляет­ся пароход «Меркурий». И хотя пассажиров брать не будут, начальник пароходства приказал для Илько сде­лать исключение. Николай Иванович долго расспраши­вал Илько о жизни в тундре, а потом сказал:

– Теперь и в тундре наступит другая жизнь, дайте срок. Советская власть построит там города, а в горо­дах школы, театры, больницы. Жители тундры будут учиться, станут культурными людьми. В Советской республике все народы заживут дружной семьей. Наша партия никому не даст в обиду твой народ, Илько!

Узнав, что Илько любит рисовать, Николай Ивано­вич написал записку и велел отдать ее товарищу в ниж­нем этаже.

Товарищ Чеснокова – пожилая женщина в черной косоворотке и в красном платочке – прочитала запис­ку и, достав из шкафа две толстые тетради и несколько цветных карандашей, подала все это Илько.

Мальчик вначале даже не поверил, что такое богат­ство предназначается для него. Нужно сказать, что в те времена толстые тетради и цветные карандаши и в са­мом деле могли считаться богатством.

– Спасибо! – пробормотал Илько, необычайно об­радованный подарком. – Спасибо!

На улицу он вышел сияющий.

– Какая хорошая хабеня![2] Хороший Николай Ива­нович!

Вечером мы провожали Григория. На маленькой пристани лесник обнял Илько и тихо сказал:

– Не забывай меня, Илько Я тебя буду ждать!

Он вскочил в лодку, любящими глазами посмотрел на своего питомца, веслом оттолкнулся от пристани. Потом вложил весло в кормовую уключину и с силой принялся галанить.

– Буду ждать!

Рыская носом из стороны в сторону, лодка стала быстро удаляться. Илько стоял на берегу и печальным взором следил за Григорием, пока лодка не скрылась за поворотом.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПРОВОДЫ

В дорогу Илько собирала моя мама. Она дала ему мои штаны, шапку и полотенце. Искусно уменьшила пиджак Илько и залатала совик. Наконец мама отку­да-то вытащила старые отцовские варежки и обшила их материей.

– Там у вас, в тундре, наверно, сейчас холодно, – сказала она, примеряя варежки на руки Илько. – На всякий случай, не помешают.

– Нет, – Илько покачал головой, – сейчас в тунд­ре тепло. Хорошо сейчас в тундре!

– Ну, все равно не помешают, – сказала мама, она не особенно верила, что «сейчас в тундре тепло».

Увидев все эти приготовления, Костя внезапно убе­жал домой и вернулся со свертком. Он тоже принес Илько подарок – выпросил у матери свою рубашку да прибавил к этому еще старую хрестоматию «Родник», выменянную на камышовое удилище.

– Тут есть о том, как Петр Первый шведов под Полтавой разбил, – говорил Костя, перелистывая страницы «Родника». – Вот, видишь, Илько, «Горит восток зарею новой…» А вот смотри – про мальчика, который шел учиться:

Скоро сам узнаешь в школе,

Как архангельский мужик

По своей и божьей воле

Стал разумен и велик.

– Думаешь, какой это «архангельский мужик»? – спросил Костя. – Знаешь?

Илько наморщил лоб, но ответить не мог.

– На букву «лы», – подсказал Костя.

– Ломоносов! – не удержался я.

Костя обидчиво махнул рукой:

– Вечно ты, Димка, суешься со своим носом!

Но, оказывается, Илько знал о нашем земляке Ло­моносове. Ему рассказывал о нем Петр Петрович.

Подумав, Костя сказал:

– Я прочитал это стихотворение папке, а он и го­ворит: «Правильное стихотворение и изложено красиво, но только божья воля тут ни при чем».

– Это для того, чтобы складно было, – заметил я.

– Как тебе не складно, – возразил Костя. – Это, чтобы царские слуги пропустили стихотворение в книж­ку – вот для чего Некрасов тут бога и подпустил. Из хитрости. Потому что царь не любил, чтобы бедняки учились. А про бога он все любил читать.

Илько развязал свой мешок и стал укладывать в не­го подарки – одежду, тетради, карандаши, хрестома­тию. Вдруг он словно что-то вспомнил. Произнес задум­чиво и взволнованно:

– Тогда я говорил неверно. Русские – хорошие люди! Они любят ненцев. Об этом я расскажу в тундре.

– А Матвеева-то, кочегара с «Владимира», мы так и не разыскали, – сказал я. – Как бы нам его найти?

– Если он в Соломбале, мы обязательно его разы­щем, – уверенно заметил Костя. – Вот только бы знать, какой он…

Илько раскрыл свою тетрадь:

– Вот он какой! Если встретите такого, значит, это и есть дядя Матвеев.