Воры в доме

      "Странно, - думал Шарипов, - но если вдуматься, то окажется, что на этой узкой и глубокой дороге, выбитой ногами поколений коней и ишаков, дороге, предназначенной лишь для верховых и пешеходов, - она была такой уже тысячелетия назад и останется такой же еще не один десяток лет странно, но на этой дороге в эти дни сошлись прошлое, настоящее и будущее. Это по ней ехал к кишлаку Митта Неслюдов, для которого малоизвестный эпизод из жизни не слишком известного широкой публике героя средневекового Востока Бабека представлял самый горячий и самый глубокий жизненный интерес; я, Шарипов, который должен найти человека, передавшего за границу сигналы, крывшие страшную угрозу для жизни людей; и Ноздрин, который в поисках насекомых искал решение проблем теории поведения, проблем, связанных с жизнью, с радостями и огорчениями будущих поколений.
      ...Но если бы это было нужно, и Неслюдов и Ноздрин уступили бы мне дорогу. Потому что они, как и все остальные люди на земле, обеими ногами стоят в настоящем. В нем их жизнь, для него они думают над прошлым и трудятся над будущим..."
      Но над будущим трудился и Ведин, весь перешедший в прошлое. Это он нащупал, что именно в кишлаке при лепрозории мог получить коня человек в афганском халате. И вот владелец коня был найден. Бек-Назар. Бригадир. Человек, у которого при обыске в старом ковровом худжине нашли почти миллион рублей.
      Длинные и узкие рукава красного с черной полоской туркменского халата скрывали кисти рук Бек-Назара. Но когда он вынул из-за поясного платка тыквочку с жевательным табаком и насыпал порцию на ладонь, Шарипов увидел на этих руках белые бесформенные пятна. Из-за них еще в юности Бек-Назар попал в селение при лепрозории, хотя, как засвидетельствовал Маскараки, он был совершенно здоров.
      - Значит, вы продали своего коня неизвестному вам человеку? - спросил Шарипов.
      Узкие глазки Бек-Назара с эпикантусом - характерной для монголоидов особой кожаной складочкой, закрывающей слезный бугорок во внутреннем углу глаза, - еще больше прищурились.
      - Да, я получил за него деньги.
      - Вы слышали, что у Раджаба из кишлака Митта стоит найденный им конь, который прежде принадлежал вам?
      - Нет, не слышал.
      Бек-Назар медленно провел рукой по своей реденькой, клинышком монгольской бородке.
      - Для чего вы в таком случае ездили в кишлак Митта? - спросил Шарипов.
      - Я ездил в Савсор. Я только проезжал через кишлак Митта.
      - Вы видели коня, которого нашел Раджаб?
      - Видел. Но это был не мой конь. На нем было мое седло. Но конь это был совсем другой.
      Да, этому Бек-Назару было достаточно одного взгляда, чтобы отличить чужого коня от своего, хотя эксперт-коневод гарантировал полное тождество.
      - Расскажите еще раз о том, как к вам пришел этот человек в афганском халате, о чем разговаривал с вами, почему он обратился именно к вам.
      - Я вам уже два раза рассказывал об этом.
      - Расскажете еще раз. И будете рассказывать до тех пор, пока не скажете правды.
      Бек-Назар снова и снова повторял свою версию. Он ничего не знает. Этого человека он видел впервые. Тот проходил по кишлаку, увидел коня Бек-Назара и попросил продать. Бек-Назар продал.
      "Но почему Бек-Назар все-таки помогал этому человеку? - думал Шарипов. - Что ему нужно было? Деньги? Как Волынскому - слава?"
      "Но как это писал Шохин? - вспомнил вдруг Шарипов. - Почему так много лет тому назад он подумал, что небо может стать для людей самым опасным и страшным местом? Что подсказало ему эти строки:
      Любой тропой, хотя б и роковой,
      Туда, где нет небес над головой...
      Нет такого места. И государственная безопасность - это действительно безопасность государства. И в этом Степан Кириллович прав. И в том, что важнее всего отличать главное от второстепенного, как говорил он о партийности, он тоже прав. Но нужно отличать. И просто сказать: "Если увидишь гадину, не думай, что отец ее был гадом, а мать гадиной, и обращались с нею гадко, и вокруг себя она видела преимущественно гадов, а просто раздави ее..." Но нужно точно знать, точно отличать: гадина ли это? И еще неизвестно, к чему относятся слова Степана Кирилловича "если сможешь". К тому, сможешь ли раздавить, что всегда проще, или к тому сможешь ли отличить..."
      Слева круто вниз опускалась почти отвесная стена ущелья, и шума реки внизу не было слышно, а справа поднимался крутой глинистый склон, конь жался к этому склону, и Шарипов не знал почему: то ли потому, что это он, Шарипов, незаметно для самого себя машинально подтягивал повод справа чуть-чуть сильнее, то ли потому, что сам конь остерегался края узкой каменистой дороги.
      "Может быть, и тот, за кем я еду сейчас, - думал Шарипов, - тоже умеет точно попадать по звуку... Но нет иного пути, иного выхода..."
      В этой поездке его не ждало ничего, кроме трудной работы и огромной ответственности. Он должен был ехать в кишлак Митта один. Чтобы не вспугнуть. Чтобы не сорвать дела, которое налаживалось с таким трудом. Все следы вели в этот кишлак, где жил его старый дедушка Шаймардон, и оставалось только определить, кто же в этом кишлаке убил человека в афганском халате.
      "Кто это?" - думал Шарипов. Он знал в Митта каждого человека. Там жили его родственники и друзья. Люди, которым он верил. Там не было новых людей. Следовательно, это был кто-то из тех, с кем он часто встречался, кого видел и знал. Человек, с которым он, профессиональный контрразведчик, ел с одного блюда плов, был шпионом. Убийцей. Снова и снова он перебирал в памяти соседей своего деда Шаймардона и снова и снова отбрасывал нелепые подозрения.
      "Что же здесь главное? - думал Шарипов. - Что второстепенное?"
      Когда он еще учился в школе, военруком у них был уволенный из армии по болезни старший лейтенант Мельников. Он казался им тогда странным человеком. Да он и был странным человеком. Когда он слышал о том, что кто-то из учеников читает книги, или огорчен тем, что получил плохую отметку по естествознанию, он в изумлении разводил руками: "Для чего это нужно? Лучше научитесь как следует располагать бруствер индивидуальной ячейки или займитесь материальной частью ручного пулемета системы Дегтярева. Немецкие фашисты готовят войну. А на войне вам будет нужен не Пушкин или этот Фирдоуси, нужно будет знать, сколько патронов помещается в диск и как устранить из патронника патрон с оторванной шляпкой".
      Он устраивал для школьников военные игры и походы. Он организовал стрелковый кружок и каждый день после занятий собирал старших учеников и учил их стрелять. Он учил школьников строевому шагу и сверх программы штудировал с ними БУП - боевой устав пехоты, часть первая. Он был настойчивым человеком, этот Мельников. И большинство мальчиков старшеклассников их школы стали военными. И действительно, всем им очень пригодилось все то, чему научились они у Мельникова, и не раз вспоминали они его добрым словом. И в самом деле, в бою значительно важнее было знать, как устранить без экстрактора патрон с оторвавшейся шляпкой, чем помнить наизусть последний монолог Чацкого.
      И все-таки не только военрук Мельников, который считал свой предмет главным, сделал из них хороших воинов, а сделали их такими, что они могли противостоять великолепно обученной и отлично подготовленной немецкой армии, учитель таджикского языка, который прививал им любовь к Фирдоуси, Хайяму, Руми, и учитель русского языка, который читал им Пушкина и Грибоедова, и учитель истории и географии, и математики и физики. Попробуй теперь скажи, что здесь было главным, что второстепенным?
      ...Старый Шаймардон священнодействовал над пловом.
      - Я здоров, совсем здоров, - повторял он, - но все-таки очень хорошо, что ты приехал и навестил меня, потому что я, как это бывает у стариков, плохо сплю, и ночью мне иногда кажется, что уже немного осталось, и я думаю о тебе, и жду тебя...
      Шарипову было стыдно сознаться, что он приехал сюда не для того, чтобы свидеться со стариком, он улыбался смущенно и уклончиво отвечал, что служба мешала ему раньше навестить деда, но что вот теперь, когда у него есть дела в этих краях, он погостит у него...
      - О, - смеялся старик, - я тебя никуда не отпущу.
      Очень обрадовался встрече с Шариповым Володя. Шарипов улыбнулся про себя, когда услыхал, что Володя сначала спросил об Анне Тимофеевне, об Ольге и Машеньке, а лишь после этого о Тане.
      - Машенька здорова, - сказал Шарипов. - А Таня очень ждет вашего возвращения. У нее все хорошо. И у вас тоже, - добавил Шарипов, ощущая какое-то особенное расположение к этому человеку, у которого все в отличие от него, Шарипова, складывалось ясно, просто и славно. - Кстати, Волынский уехал в Москву. И сколько мне известно, навсегда.
      Вместе с Володей Шарипов пошел в колхозный сад, чтобы свидеться с Николаем Ивановичем - целые дни профессор проводил там со своими ловушками.
      - Что случилось? - встревоженно спросил Николай Иванович, когда увидел Шарипова. - Да говорите же скорей! Дома что-нибудь?
      - Нет, нет, - ответил Шарипов, - все в порядке. Я просто воспользовался несколькими днями отпуска... А кроме того, у меня здесь кое-какие дела.
      - Ну что ж, очень рад, - успокоился Николай Иванович. - Расскажите же, как там наши? Что делает Ольга?
      - Все хорошо. У нее все очень хорошо! - сказал Шарипов.
      Шарипов и Володя, беседуя, следовали за Николаем Ивановичем, который продолжал обход сада со своим энтомологическим зонтом. Большой, плоский, обтянутый холстом зонт профессор подводил дном кверху под ветви и хлопал по ним ладонью. Каждый раз на дно зонта падало несколько жучков. Николай Иванович собирал их, вталкивал в морилку, а затем укладывал в специальные пакетики, на которых надписывал, где именно и когда было поймано каждое насекомое.
      Это была простая и ясная работа, и Шарипов поймал себя на том, что завидует этой простоте и ясности. Он остерегался собственной подозрительности. Ему пришлось сделать над собой некоторое усилие перед тем, как он решился откровенно поговорить с одноруким пастухом Раджабом.
      Этот разговор был решающим. Шарипов удивился: как прежде ему не приходило в голову, что мулло Махмуд приехал в этот кишлак в первые годы войны - к нему здесь настолько привыкли, что всем казалось, что мулло здесь жил всегда. К нему ездят со всех концов, думал Шарипов. У него широкие связи...
      Радиоприемник негромко, но настойчиво передавал твист. Старый Шаймардон время от времени с удивлением прислушивался к музыке, когда менялся ритм, и снова продолжал разговор. Они сидели втроем на белом войлочном ковре, Шаймардон, Шарипов и однорукий Раджаб, и пили разбавленное водой и сдобренное тертым перцем до розового цвета кислое молоко.
      - Нужно сменить батареи, - сказал старик. - Эта американская музыка хороша только тогда, когда от ее звуков не слышишь собственных мыслей.
      - Вам в самом деле нравится эта музыка? - спросил Шарипов.
      - Нравится, - ответил старик. - Она напоминает памирские танцы, которые так хорошо исполнял в дни моей молодости кривой Саид... Только инструменты другие - менее совершенные, но более громкие.
      Шарипов недоверчиво посмотрел на Шаймардона - он не знал, шутит ли старик или говорит серьезно, и снова направил разговор на то, какие изменения произошли в кишлаке за последние годы, кто приехал сюда, кто уехал.
      "Конечно, - думал он, - лучше всего было бы просто сказать старику, что меня интересует именно этот вопрос. А не хитрить. Но я не знаю, можно ли это делать, и пусть будет так, как есть".
      Старый Шаймардон отвечал на этот раз на расспросы Шарипова о кишлаке - а он был живой его историей - менее охотно, чем обычно. Очевидно, он почувствовал в вопросах Шарипова какую-то определенную цель, но цель неясную и недобрую, и разговаривал медленно и неохотно. И лицо старика не имело в этот раз того нежного, чуть иронического выражения, какое появлялось у него всегда, когда он смотрел на Давлята, а стало замкнутым и напряженным.
      Приезд старинного приятеля Шаймардона из Кипчака был в этот вечер более чем некстати, но встретил его Шаймардон радостно, как самого дорогого и желанного гостя.
      Что ж, подумал Шарипов, если у русских в таких случаях хоть про себя вспоминают пословицу: "Нежданный гость - хуже татарина", то у таджиков обязательно говорят вслух: "Нежданный гость - дар божий".
      Мусафет Зайнутдин - седобородый Зайнутдин приехал в кишлак Митта, чтобы посоветоваться с мулло Букротом - старик жаловался на то, что по временам без всяких причин сердце у него начинает дрожать, как овечий курдюк, и тогда бывает трудно даже пошевелиться.
      Старый Шаймардон, искоса поглядывая на Шарипова и однорукого Раджаба, начал расхваливать мулло Махмуда.
      - Русские врачи, - говорил он, - записывали каждое его слово, потому что они хотят овладеть его передовым опытом. И это у нас очень хорошо заведено, что передовой опыт равно пастуха и строителя или сельского врачевателя - табиба изучается, чтобы обратить его на пользу богу и людям. И воистину наступило такое время, когда все хорошее люди не прячут, а передают друг другу, а скрывать что-либо им приходится только тогда, когда задумали они что-то плохое, когда они не доверяют другим людям и боятся, что не будут доверять и им...
      "Старик все понимает, - подумал Шарипов. - Или, вернее, не все понимает, но о многом догадывается, многое чувствует тонко и точно... Нет, не много найдешь сейчас таких людей, как мой дед Шаймардон, - мы все мельче его и суетливее..."
      - Мы пригласим мулло Махмуда сюда, - сказал Шаймардон и, прищурясь, искоса взглянул на Шарипова. - Многие вечера провел он в этом доме, и беседа его всегда была мудрой и поучительной, и ни разу не помню я, чтобы он сказал что-нибудь такое, что можно было бы истолковать как слова, сказанные во имя личной корысти.
      "Это будет очень горько старику, - подумал Шарипов. - Очень горько и обидно будет ему узнать, кто же в самом деле этот мулло Махмуд. Но я уверен, даже это не заставит его по-другому думать о мире и людях. Своим диалектическим ясным умом он и здесь сумеет отделить белое от черного, доброе от злого... И все-таки как быть? Очевидно, нужно вызваться самому пойти за мулло Махмудом. Нужно идти самому. Нужно кончать".
      Г л а в а с о р о к в о с ь м а я, которая называется
      "Если увидишь гадину..."
      Мой отец, да помилует его аллах,
      говорил мне: "Всякую хорошую вещь,
      какого бы то ни было рода, можно
      оценить известным количеством дурных
      вещей такого же рода. Например, одна
      хорошая лошадь стоит сто динаров, а
      пять скверных лошадей стоят вместе
      сто динаров. Это относится и к
      верблюдам и к разным одеждам, но не к
      сынам Адама, так как тысяча негодных
      людей не стоит и одного хорошего
      человека". И он был прав, да помилует
      его аллах.
      У с а м а и б н М у н к ы з
      - Вот мы, наконец, и встретились, - спокойно и негромко сказал генерал Коваль, вставая навстречу мулло Махмуду. - Прошу. - Он показал рукой на круглый столик со стеклянной крышкой, проводил к нему мулло Махмуда и сам сел против него, откинувшись на спинку кресла.
      Вот он и сидел перед ним, этот Причардс, граф Глуховский, мулло Махмуд. Тихий, усталый, старый человек.
      "Это страх сделал его таким, - думал Степан Кириллович. - Постоянный страх, который он переживал эти годы, надел на него эту личину, постоянная боязнь попасться сделала его таким смиренным. Мне знакомо это спокойствие. Спокойствие человека, который всегда боялся, что попадется, и, наконец, попался. Когда человек очень долго ждет плохого, он часто испытывает облегчение, если это плохое совершается. Это страх сделал его таким".
      "Знает ли этот человек, что он опасно болен? - думал мулло Махмуд. Что у него плохо с сердцем. А возможно, и с почками. Что такие мешки под глазами, и такая дряблая кожа, и такая одышка бывают у людей, когда никто уже не может поручиться, что завтра утром они поднимутся с постели. Что ему нельзя работать. Трудно, видимо, ему жилось, если он стал таким. Я видел это когда-то и у наших контрразведчиков. Очевидно, все то же постоянное чувство страха - кого-то пропустил, чего-то не успел, кому-то не угодил. И высокое начальство, которого такие люди боятся больше, чем врага. Это все страх".
      - Как ваше здоровье? - спросил Степан Кириллович.
      - Благодарю вас, - едва заметно усмехнулся мулло Махмуд. - Трудно ожидать хорошего здоровья в моем возрасте и моем положении.
      - Я пригласил вас для предварительной беседы, - сказал Степан Кириллович. - Это не допрос. Мне просто хотелось поговорить с вами для того, чтобы понять не столько степень вашей вины, сколько степень нашей вины - почему мы так не скоро встретились.
      Все в этих словах было неправдой. Он не приглашал мулло Махмуда. Его просто привел конвоир. И каким бы словом ни называть разговор между чекистом и схваченным им разведчиком - "беседой", "аудиенцией" или еще каким-нибудь, - это всегда допрос. Но Степан Кириллович проводил мулло Махмуда не к своему письменному столу, а к круглому столику со стеклянной крышкой. Он не собирался включать звукозаписывающее устройство.
      - Я ничего не собираюсь скрывать, - ответил мулло Махмуд. - Я готов ответить на любой ваш вопрос независимо от того, будет ли сразу или только впоследствии записан мой ответ.
      Лицо его оставалось неподвижным, спокойным, усталым, но он улыбнулся про себя, соображая, где в этом кабинете может находиться магнитофон, который сейчас фиксирует каждое его слово.
      - Так вот, - сказал Степан Кириллович, подвигая папиросы и пепельницу мулло Махмуду, - нашу беседу я хотел бы начать с вопроса о том, почему вы решили добровольно сообщить о себе и своей деятельности органам контрразведки.
      Степан Кириллович опустил глаза на стол, чтобы не вспугнуть эту старую лису, чтобы не показать, как заинтересован он в ответе, от которого зависело очень многое. Если Причардс согласится с тем, что хотел сдаться добровольно... Если не сознается, что был вынужден так поступить, потому что почувствовал, что попал в капкан, - значит он будет отпираться до конца...
      - Благодарю вас, но я не курю, - ответил мулло. - Я сознаюсь, что, хотя и ждал этого вопроса, ответить на него мне трудно... Полтора века назад честный и добрый американец Томас Джефферсон говорил о своей стране: "Наше правительство никогда не имело у себя на службе ни одного шпиона". Очевидно, нравы людей с тех пор очень переменились. Очень переменились, если шпионы стали чуть ли не одной из Крупнейших статей правительственных расходов... Долгое время мне казалось, что без этого не обойтись, что это такая же неизбежная особенность современного общества, как парламент, как автомобили и футбольные состязания. И только впоследствии я понял, что ошибался...
      Степан Кириллович подтверждающе кивнул головой и поднял глаза от стола.
      - Я с вами совершенно согласен, - сказал он мягко и любезно.
      Ему предстояла продолжительная, трудная и ответственная работа. Он уже не сомневался в том, что человек этот будет запираться до конца, будет хитрить и изворачиваться. А впрочем, чего можно было ожидать от шпиона, способного в таком возрасте точным и сильным ударом ножа по затылку убить своего сообщника и сбросить труп в речку... Теперь уже не имели значения ни вопросы, какие он задаст, ни ответы, какие получит. Больше того, неосторожный вопрос мог только повредить...
      С видом крайнего простодушия, с грубоватой генеральской прямотой Степан Кириллович спросил:
      - Желанием исправить эту ошибку и следует считать ваши письма о самонаводящихся ракетах?
      На лице мулло Махмуда не дрогнула ни одна черточка.
      "Значит, этот человек знал, куда попадут его письма", - подумал Степан Кириллович.
      - Для меня большая неожиданность, что письма попали к вам, - сказал мулло Махмуд. - Я не думал, что их содержание может заинтересовать вас... Но, во всяком случае, писал я их с искренним желанием помочь по мере моих сил удержать то равновесие, которое установилось в соотношении между военной мощью держав двух противоположных лагерей.
      "О майн готт, варум зо гросс ист дайн тиргартен?" - произнес про себя Степан Кириллович фразу, которую часто повторял его шофер в Испании, немец со странной фамилией Карои. - "О господи, почему так велик твой зверинец?.." Если даже платный агент пытается выдать себя за спасителя.
      Ему страшно хотелось спросить у этого "спасителя": "А с какой целью вы убили своего сообщника?" Тоже во имя того, чтобы на земле воцарился мир и в человецех благоволение? Но этого нельзя было сейчас делать, прежде всего нужно было прочесть, что он сам напишет об этом. Степан Кириллович привычно удержал себя от мстительного чувства и неосторожного вопроса.
      - Спасибо, - сказал он, поднимаясь с кресла. - Я признателен вам за искренность. Теперь вам дадут бумагу и перо, и вам придется написать свою биографию. Пусть вас не смущают подробности - все они нас интересуют. Чем подробнее вы расскажете о своей деятельности на нашей территории, тем полезнее это будет прежде всего для вас...
      - ...Еще раз от души поздравляю вас, - сказал Степан Кириллович, выходя из-за стола и пожимая руку Шарипову. На этом и закончилась официальная часть беседы. - Прошу, - Степан Кириллович показал рукой на низенькое кресло перед столиком со стеклянной крышкой, - выпьем же за подполковника Шарипова, - он налил полный бокал Шарипову и плеснул немного вина на дно своего бокала. - Курите, курите, хоть сам я, как вы знаете, давно не курю, а люблю запах табачного дыма в кабинете... Как-то уютней.
      Шарипов опустился в кресло, приподнял бокал: "Ваше здоровье!" - отпил глоток "Гурджаани" и закурил.
      - Горько, что Ведин не дожил, - продолжал Степан Кириллович, - он бы порадовался вместе с нами. Он спрашивал у меня, скоро ли вы получите подполковника.
      - Ведин не успел порадоваться даже своему званию подполковника, ответил Шарипов.
      - Да, не успел. Он не успел. И никогда не забывайте о том, кто и за что его убил. Не смейте забывать! - Степан Кириллович смотрел на Шарипова пронзительно и зло. - Память человеческая так устроена, что она очень многое отбрасывает. Но мы обязаны знать, что именно следует твердо помнить...
      Степан Кириллович отпил глоток вина и откинулся в кресле, вытянув ноги вперед.
      - Помнить - мстить, - негромко возразил Шарипов. - А мы не можем унижаться до мести.
      - До мести не всегда унижаются. До мести иногда возвышаются. И мы ничего не простим. Нет у меня - видит бог - мстительного чувства к этому Причардсу - мулло Махмуду. Но человек этот, каким бы благеньким он сейчас ни представлялся, - мой враг. А человек, которого убили его сообщники, Ведин - мой друг. И Ведина ничем не заменить.
      "Ведина ничем не заменить, - думал Шарипов, возвращаясь в свой кабинет. - Но и никого другого нельзя заменить. Потому что каждый неповторим. Ведина никем не заменить.
      Я, которого поставили на его место, на этом месте, может быть, его и заменю. В чем-то я буду хуже. А в чем-то и лучше... Ну, а в жизни?.. А для Зины?.."
      Он сел за свой стол, пустой, свободный, крытый зеленым сукном, похожий на поле аэродрома, - ни одной бумажки, только высокая лампа, как аэродромный маяк.
      Степан Кириллович предложил ему перейти в кабинет Ведина. И, не дав возразить, жестко добавил: "Это не пожелание. Это распоряжение".
      Он последний раз сидел в своем кабинете. В конечном итоге он всегда делал то, что хотел Степан Кириллович. Во всем, даже с Ольгой. За эти годы тысячи раз - на каждом шагу - он убеждался, что думают он и Степан Кириллович по-разному. А поступают одинаково.
      "Но ведь в последнее время Степан Кириллович очень переменился, думал Шарипов. - Это несомненно. Но не только он. Переменился и я. И все вокруг. Но не во всем. В чем-то главном, в чем-то основном мы остались прежними. А он еще больше, чем другие. Потому что он яснее, четче, жестче, чем многие другие, определил для себя, что следует помнить. А о чем можно и забыть. И это, вероятно, и лежит в основе теории поведения, теории поступков..."
      Г л а в а с о р о к д е в я т а я, которая называется
      "И снится страшный сон Татьяне..."
      Кто не помнит прошлого, осужден
      на то, чтобы пережить его вторично.
      Д ж о р д ж С а н т а я н а
      Тане приснился странный сон, будто бы Володя Неслюдов, совсем как гора, толстый и громадный, в генеральском мундире с такими эполетами и кистями, какие она видела на картинах, изображавших царских генералов, сидит за каким-то столом с блестящей крышкой, словно сделанной из полированного металла, и записывает что-то в толстую книгу с пергаментными листами. Он один за этим столом. Один. Но Таня видит, что он записывает в книгу и знает, что с того времени, когда она жила, прошла уже тысяча лет. Слово за словом возникало перед ней в этой книге, как титры кинофильма: "...а так как люди тогда воевали и убивали друг друга, а между тем лично друг к другу воевавшие никакой вражды не испытывали, то из этого следует логический вывод, что они были людоедами и питались, пожирая убитых, о чем также свидетельствуют кости, найденные при раскопках..."
      Ей хотелось сказать, что это не так, но она никак не могла вспомнить во сне, для чего же люди действительно убивали друг друга. Она проснулась с тяжелым чувством человека, который ночью не отдохнул, - ломило в висках, и почему-то болели икры, как бывает, когда проведешь целый день на ногах.
      "Какая глупая чушь", - подумала она о своем сне и повернулась к окну. Существовала такая примета, которую она усвоила от своей няни еще в детстве, - если снился плохой сон, нужно было посмотреть на окно, на свет, и сказать: "Куда ночь, туда и сон". И сон сразу забывался. Она много раз убеждалась в действенности этого способа, и, когда уже стала взрослой, даже пыталась расспросить о том, почему так получается, у видного физиолога профессора Сироткина, который был однажды у них в гостях. Но тот только развел руками и сказал, что никогда об этом не слышал.
      Но сейчас сон не забывался, и вспоминались все новые подробности, и ломило в висках. Очевидно, она слишком поздно сказала "куда ночь, туда и сон".
      Таня вспомнила и без того небольшие, уменьшенные стеклами очков, голубовато-серые, умные и добрые глаза Володи, его необыкновенную деликатность, из-за которой он даже часы носил на внутренней стороне руки, чтобы всегда можно было незаметно, так, чтобы нечаянно не обидеть этим жестом собеседника, посмотреть на них, и подумала о том, как не вяжется приснившийся ей судья с генеральскими эполетами с образом живого Володи.
      "И все-таки при всей своей скромности и деликатности именно Володя и является судьей", - думала Таня.
      "История - память человечества", - говорил Володя. Когда Таня была маленькой, отец ее часто повторял: "Никогда не лги, и тебе не придется ничего запоминать". Этот принцип, действительно очень хороший в быту, в отношениях людей между собой, мог бы оказаться необыкновенно плодотворным и в области исторической науки. Но, к сожалению, как заметил Володя, самая значительная, самая основная часть работы историка состояла именно в том, чтобы отделить правду от лжи, а сделать это подчас бывало не только трудно, но и почти невозможно.
      Через несколько дней после смерти Ведина - Ольга плакала, и, как показалось тогда Тане, не только потому, что так трагически погиб ее знакомый Ведин, но и потому, что между Шариповым и Ольгой произошла какая-то размолвка, - Шарипов навестил их. Он был, как всегда, сдержан, улыбался, и все же в его словах часто прорывалась какая-то прежде незаметная в нем раздражительность и недоверчивость.
      И вот тогда-то между Володей и Шариповым и произошел этот спор о том, могут ли историки отделить правду от лжи.
      - Никто не знает и не узнает никогда, что же в самом деле думал Бабек перед смертью, - сказал Шарипов. - Никто. И когда вы говорите, что он думал так-то, то вы ставите себя на его место и думаете как вы, а не как он.
      - Но ведь речь идет не о мыслях, а о поступках, - возразил Володя. О том, чтобы отделить поступки, которые он совершал в действительности, от тех, которые ему приписывались.
      - Не столько о поступках, сколько об их истолковании, - подчеркнул Шарипов. - А это далеко не одно и то же.
      - Но истолкование может базироваться только на достоверном знании поступков, - ответил Володя. - Можно привести множество примеров, когда историческим личностям приписывали, а еще чаще они приписывали себе поступки, которых не совершали...
      И Володя рассказал о том, как более трех тысяч лет историки считали победителем в знаменитом сражении при крепости Кадеж египетского фараона Рамсеса Второго. И только к середине столетия историкам удалось доказать, что исходом этой битвы в действительности было поражение Рамсеса. Рамсес, как, впрочем, и многие другие правители-деспоты, которые с древнейших времен обыкновенно сами определяли, что считать правдой, безмерно восхвалялся в надписях, высеченных на скале, сделанных на стенах храмов и на папирусах, надписи эти пели ему хвалу как победителю. Он очень заботился о культе своей личности. Но, как доказали современные ученые, инспирированные им сообщения являлись чистейшей фальсификацией истории.
      - И все-таки как бы ни заставляли людей из тех или других соображений запоминать неправду, а правда становится известной, - с неожиданной торжественностью заключил Володя.
      - Становится, - отрезал Шарипов. - Но чаще всего слишком поздно.
      - Для истории никогда не бывает "слишком поздно" узнать правду. Да и для отдельного человека, пожалуй, тоже, - задумчиво добавил Володя. - А что до истории, то правда всегда перевесит любую, самую мощную ложь. Как это было с Прокопием Кессарийским...
      И он стал рассказывать о Прокопии Кессарийском - историке Византии шестого века нашей эры, который написал классический труд в восьми книгах об истории войн Юстианиана с персами, вандалами и готами. Но в конце жизни он оставил еще одну маленькую рукопись, получившую название "Тайная история". Он начал ее такими словами: "...Описывать все как следует раньше было мне совершенно невозможно, пока были еще живы вершители всех этих дел. Ведь сделать это незаметно при том множестве шпионов, какое тогда было, для меня не представлялось возможным, а уличенный, я неизбежно должен был погибнуть самой жалкой смертью: ведь в этом случае я не мог полагаться даже на самых близких своих родных". И эта маленькая рукопись перевесила все восемь книг прославленного исторического сочинения.