Воры в доме

А он писал, что мы должны помогать и русским и немцам. Пока они не истощат все силы. А тогда мы приберем к рукам и тех и других. Но все эти наши красные, розовые и евреи - я лично ничего не имею против евреев. (Он добавил это потому, что Ллойд, как ему казалось, был из них - нет, не внешность этого розовощекого и светловолосого парня и не язык уроженца Манхэттена, а что-то другое... Он не знал что, но что-то такое в нем было.) Красные, розовые и евреи оказались для нас страшнее Гитлера, потому что они втравили нас в помощь одной России и в войну с Германией...
      Да, после этого разговора он быстро пошел в гору.
      Но об этом нельзя помнить. Об этом и о дешевых африканских сортах бобов какао: С. Томэ и акра, и о дорогих сортах: тринидад, Каракас, ариба, и о том, что отец сегодня получил его письмо и читает его с сестрой Ребеккой, - он оставил двадцать писем с адресами, и в управлении уж позаботились о том, чтоб они регулярно поступали со всех концов Штатов, он был хорошим сыном...
      "...Я проходил обучение только в Монтереи. Считалось, что я делаю хорошую карьеру. В России я второй раз. Посылали меня с самостоятельным заданием, и встретился я только с одним или двумя людьми. Они должны были оказать мне помощь". Да, он назовет этого чудака, которого в Америке можно было бы показывать за деньги. Если бы только его передачи в самом деле не перехватывались... Но как бы то ни было, а он передал...
      Вот что он скажет, если попадется. А от этого никто не гарантирован. Но ампулу он не станет раскусывать. Пусть это делают другие. Те, кто не умеет выкручиваться. А он выкрутится в любых обстоятельствах...
      "Но почему у меня такие мысли? - думал он. - Да нет, это не плохие мысли. Просто в моем положении нужно быть готовым ко всему. И знать, что скажешь даже в самых трудных обстоятельствах.
      Но все-таки, - думал он, - в этом есть какой-то комплекс. Я только забыл какой. В общем неприятное предчувствие".
      Он вспомнил, как утром у него расспрашивал, откуда он приехал и долго ли здесь собирается пробыть, парикмахер-еврей. А он евреев не любил еще больше, чем негров. Какой-то темнокожий таджик или узбек дворник сделал ему замечание, когда он бросил окурок папиросы на улице...
      Скорей бы вернуться. Только бы вернуться. Увидеть отца и сестренку. Ему было неприятно, что в самой последней, разработанной для него "легенде", той, что он должен был рассказать, если не успеет раскусить ампулу, если не сумеет отстреляться, по этой последней легенде отец его умер. Отец, добрый, смешливый поставщик бобов какао, жив, а умерла мать в самом деле русская, Хохлова, в Соединенные Штаты она попала в 1918 году. Она всегда рассказывала, что принадлежит к старинному дворянскому роду, и только после ее смерти из картотеки разведывательного управления при подготовке своей "легенды" он узнал, что она была из купеческой семьи. У нее тоже была своя "легенда". Словно мы бы ее меньше любили, если бы узнали, что она из купцов... Только бы вернуться...
      И снова он подумал о том, что как бы там ни было, а главное свое задание он выполнил. И если уж действительно быть войне, то русские еще не раз вспомнят его третий приезд сюда.
      Он задремал. Проснулся он от того, что кто-то разговаривал за его дверью, затем дверь резко, рывком открылась, хоть он хорошо помнил, что повернул ключ в замке, и в ней показался милиционер.
      - Что вам нужно? - спросил он, приподнимаясь на постели.
      - Вас, - ответил милиционер громко.
      Тогда он выхватил из кармана, скрытого под майкой широкого нательного пояса, газовый пистолет и тампон, прыгнул с кровати навстречу милиционеру и, прижимая к лицу левой рукой ватный тампон, одновременно нажал спуск. Раздался негромкий щелчок, милиционер присел и схватился за горло. А он наспех забаррикадировал дверь кроватью, натянул штаны и пиджак, выхватил из-под подушки и ткнул в карман свой боевой пистолет, швырнул за окно чемодан, вылез сам и стал быстро спускаться вниз по водосточной трубе. Он почувствовал внезапно, как звено, за которое он ухватился, медленно отваливается, и оттолкнулся руками. Это было не очень высоко, не выше четырех метров, но он не успел выровняться и опустился на одну ногу. Нога подвернулась, он упал, но сейчас же вскочил и, тяжело хромая и тихонько повизгивая от боли, побежал через двор гостиницы к проходу, который, как он заметил днем, вел на соседнюю тихую улицу.
      Г л а в а т р и д ц а т ь п я т а я, которая
      заканчивается чтением шестой главы корана
      Дале поплыли мы в сокрушеньи
      великом о милых
      Мертвых, но радуясь в сердце,
      что сами остались живыми.
      Г о м е р
      - Тому, кто обрабатывает землю правой рукой и левой рукой, она всегда приносит богатство, - сказал Шаймардон.
      Володя в замешательстве надул щеки и поправил очки. Это была почти дословная цитата из Авесты. Он хорошо помнил это место: "Тому, кто обрабатывает землю правой рукой и левой рукой, левой и правой, она приносит богатство..." И дальше: "Человек, вспахивающий меня правой рукой и левой рукой, левой и правой, я буду вечно помогать тебе, приносить всякую пищу, все, что смогу принести, не говоря уже о зерне полей..." Удивительно, но старик повторял слова из священных книг Авесты, написанных никак не позже шестого века до нашей эры.
      - Это все так говорят? - спросил Володя, неожиданно для себя грубо нарушив правила вежливости и перебивая старшего. - Это пословица?
      - Нет, - удивленно ответил Шаймардон. - Это я так говорю.
      - Извините, извините меня, - пробормотал Володя.
      "Очевидно, - подумал он, - Авеста просто осталась в языке незаметно для самих людей. Не может быть, чтобы это было совпадение..."
      Деду Давлята Шарипова старому Шаймардону было восемьдесят лет. Белая холеная борода его скрывала надетую под халат клетчатую венгерскую рубашку, какую обычно носят велосипедисты. Но, наверное, комната эта мехмон-хона - помещение для гостей, была такой же и тогда, когда еще живы были отец Шаймардона, и его дед, и прадед, и во времена Тамерлана. Может быть, только прибавилось ватных одеял - сложенные высокой стопой, они лежали в нише. И глиняный пол не был покрыт камышовыми циновками, а поверх них огромным превосходным белым войлочным ковром.
      Но блюдо для плова было, должно быть, то же самое - бесценное кашгарское блюдо из толстого фарфора, украшенного выпуклыми цветами, окрашенными ярко и причудливо. И кувшин с водой для мытья рук - кованный из бронзы, узкогорлый и такой работы, что мог бы занять место за стеклянными витринами любого музея.
      И тема беседы тоже была такой, что могла она происходить и века тому назад: речь шла о трудолюбии. Старый Шаймардон рассказывал, как в юности он заметил однажды в горах на страшной крутизне узкую ровную площадку, засеянную ячменем. И на площадке этой он увидел огромного быка. Он не поверил своим глазам. С большим трудом по почти непроходимой обрывистой тропке он добрался до ячменного поля. Пожилой таджик, каждый раз с трудом разгибая спину, жал ячмень серпом.
      - Монда нашавед! - Не уставайте! - что, как отметил про себя Володя, соответствовало русскому "бог на помощь", приветствовал его Шаймардон. Но как сюда взобрался бык?.. Если даже для человека эта тропинка крута и опасна?..
      - Я принес его сюда на руках, когда он был еще совсем маленьким, ответил жнец.
      Шаймардона почтительно слушали мулло Махмуд - худощавый желтолицый человек в белой чалме с выпущенным из-под нее длинным куском ткани головном уборе людей признанной мудрости, однорукий пастух Раджаб и его сын Аллан - парень лет двадцати, с хмурыми честными глазами на красивом лице, правильном, как в работах греческих скульпторов классического периода.
      Николай Иванович, который сейчас где-то за кишлаком расставлял свои световые ловушки для насекомых, посмеивался над Володей и утверждал, что ни его самого, ни его ослов никогда в жизни ни в одном кишлаке не принимали так хорошо, как с Володей, и что он теперь без него в жизни не выедет в экспедицию. Письмо Шарипова - его здесь, видимо, очень уважали и любили - и особенно знание языка сделали Володю желанным гостем не только в доме старого Шаймардона, но и во всем кишлаке. Уже в день их приезда Володя заслужил имя домулло (ученый) и дружбу Аллана, колхозного бригадира. Такого с Володей еще не бывало, но, узнав от Аллана о том, что его невеста вышла замуж за другого, Володя, в свою очередь, поделился с ним своими опасениями и горестями.
      - Так, - сказал мулло Махмуд и привычно провел обеими руками по бороде, как бы пропуская ее сквозь пальцы. - Трудолюбие. Им решается все на земле.
      - Нет, мулло, - покачал головой Аллан. - Трудолюбие - очень много. Но не все в жизни человека. Нужна еще и удача.
      Володя заметил, как мулло усмехнулся и опустил глаза.
      - Если бы счастье на земле определялось только удачей, - строго возразил отец Аллана Раджаб, - этот мир был бы самым несправедливым из миров.
      Красивым, изящным жестом! Шаймардон взял с расшитой скатерти достархана пышную белую лепешку, разломил ее на части. Затем он стал заваривать чай, наливая его в пиалу и снова выливая в круглый фарфоровый чайник.
      - Что считать удачей? - сказал Шаймардон. - Если человек шел по тропе, поскользнулся, свалился в ущелье, но уцепился за кустик и удержался - то это удача. Хотя без воли аллаха ни один волос не упадет с головы правоверного, - он посмотрел на мулло Махмуда, и тот согласно кивнул головой. - Но когда весь мир над пропастью и его еще пытаются столкнуть в эту пропасть... Вот я слушаю радио, - он обернулся назад и снял вышитое покрывало с батарейного радиоприемника, который Володя сначала принял за сундучок, - что враги наши снова грозят нам атомными бомбами. А одной такой бомбой можно уничтожить целый город. И говорят, что люди создали уже такие бомбы, что можно уничтожить целый мир...
      Он налил в пиалу и отпил немного чаю. Все молчали, ожидая продолжения, но старик только задумчиво покачивал головой.
      - У нас тоже есть бомбы, - сказал Аллан. - И не слабее, чем у них...
      - Бомбы, бомбы, - перебил его однорукий Раджаб. - Что ты понимаешь в бомбах? И в войне? Война страшна не бомбами.
      - А чем же? - спросил мулло Махмуд.
      - Другим. Тем, что делает она с людьми. И когда я вспоминаю войну, я думаю не о бомбах, не о взрывах, не о выстрелах и крови, а о другом...
      Он задумался.
      - Продолжай, - предложил Шаймардон.
      - Я был ранен осколком в руку. Не сильно. В мякоть. Если бы я не попал в плен, у меня рука осталась бы. Нас, пленных, согнали в лагерь - на отгороженное колючей проволокой поле. Это было осенью. Шел дождь. Люди ложились кучами один на другого прямо на мокрую землю. Чтоб хоть немного согреться. Чтоб хоть немного поспать. Утром нас выстроили. Приказали выйти из колонны всем евреям и комиссарам. Вышло человек тридцать или сорок. Вдоль колонны пошли конвоиры. Они выдергивали из строя то одного, то другого человека.
      "Иуде!" - страшно закричал немец, когда остановился возле меня. Иуде - это по-немецки еврей.
      - Нет, - сказал я, - таджик.
      Подошел переводчик. Я показал солдатскую книжку, и меня вернули в колонну. Евреев и комиссаров тут же на наших глазах расстреляли. А я остался жив, хоть понимал, что имею право на жизнь не больше, чем эти евреи и комиссары...
      Он отпил глоток чаю из поданной ему Шаймардоном пиалы и продолжал, глядя в одну точку:
      - Но я не это хотел рассказать... Нас гнали пешком по тридцать и больше километров в день. Тех, кто отставал, тут же убивали. Ни разу нас не кормили. Поили только из луж. Ели мы то, что бросали нам по дороге крестьяне - они бросали нам хлеб, вареную картошку. Они, разутые, раздетые, голодные, бросали нам все это, когда мы проходили через села. Или через проволоку лагерей - открытых площадок, где мы останавливались на ночь... Но не так страшен был голод, как то, что нельзя было опорожнить желудок. Многие болели. И если останавливались, чтобы освободиться, конвоиры в них просто стреляли...
      Он посмотрел на Аллана, поднесшего ко рту крупный, розоватый, привядший виноград сорта "тайфи" - его умеют здесь сохранять до нового урожая, - и безжалостно продолжал:
      - Только в лагерях были ямы. Глубиной в три человеческих роста, узкие, длинные. К ним пускали партиями...
      Все молчали. Володя, у которого затекли ноги от сидения на полу, осторожно переменил позу.
      - Как я уже говорил, крестьяне приходили к лагерю и бросали нам еду через проволоку. Десятки людей, сталкиваясь друг с другом, бросались за каждой картофелиной. Мы погибали от голода. Но вот в тот раз... В тот раз охранник, низкорослый толстый человек, - я его запомнил - не позволил женщинам бросать нам еду. Он показал им знаками, что сам это сделает. Они поставили свои корзины, и он стал бросать куски хлеба, картошки, мяса в сторону ямы, так что люди, толпа голодных, измученных людей, все приближались и приближались к ней. Затем он начал бросать еду то за яму, то перед ней. И случилось неизбежное - несколько человек свалились. Я не знаю точно сколько - может, десять, а может быть, больше. Я сам едва удержался на краю... Эти люди кричали. Они страшно кричали. Но им нельзя было помочь. Сами они не могли выбраться. А если бы мы их вытащили, все равно их бы застрелили охранники. В этих лагерях не было воды. Они не смогли бы сменить свою одежду. Они были обречены на смерть. И все-таки мы хотели им помочь. Несколько человек связали пояса, я дал сохранившееся у меня полотенце, мы связали все это и опустили в яму. Но тогда охранник начал в нас стрелять. Он убил одного человека, и пуля опять задела мою руку - раненую руку... Они погибли в этой яме. В этой зловонной яме. Они утонули в ней...
      Аллан опустил голову. Мулло Махмуд смотрел прямо перед собой, худой, желтолицый, неподвижный. Старый Шаймардон перебирал пальцами кисточку на замшевых ножнах своего ножа.
      - Я иногда вижу этого низкорослого охранника во сне. А когда просыпаюсь, думаю: что он делает сейчас? Лучше всего, если бы он погиб. Но если он остался жив, быть может, у него есть семья и есть дети. И это тихий добросовестный человек, который хорошо работает на своем месте. И может быть, он живет где-то, и имеет друзей, и старается не вспоминать о том, что он когда-то делал. Ведь память человеческая так устроена, что человек может забыть то, о чем не следует помнить. Но таким он стал только потому, что сейчас на земле мир. Мир может заставить даже очень плохих, очень страшных людей быть такими же, как все. Обыкновенными людьми... Вот чем страшна война.
      Все молчали. И в этой особенной, горной, бесконечной тишине печально и протяжно закричал петух, а ему ответил где-то на краю кишлака другой и третий.
      Володя незаметно взглянул на часы - было уже около часа ночи.
      - Намози хуфтан, - сказал мулло Махмуд. Это была последняя вечерняя молитва из тех пяти молитв, которые правоверный мусульманин должен совершить в течение дня. Володя отметил про себя, что мулло назвал ее не по-арабски: "салят ал-иша", а по-таджикски - "намози хуфтан".
      К удивлению Володи, мулло произнес по-арабски и затем медленно перевел на таджикский не обычную молитву "фатиху", а первый стих шестой суры корана "Одобрение". "Именем бога справедливого, милосердного. Слава богу, который создал небеса и землю и устроил тьму и свет. И даже те, кто заблуждается, будут судимы богом со справедливостью".
      Г л а в а т р и д ц а т ь ш е с т а я, которая
      называется "А в это время..."
      Не входи, не нужно...
      Заслони окошко
      Сонной этой ветвью.
      Сном, упавшим в ветви...
      ...Скорбь горы под снегом,
      Кровь зари на небе...
      Г. Л о р к а
      Окно заслоняли два перепутавшихся кронами высоких тополя, и было слышно, как лопочет их листва. Время от времени по потолку скользил луч света - по улице проезжала автомашина.
      - ...Немного есть на свете людей, - продолжала Зина, - к которым я бы пошла поломойкой. Но вот к Шолохову пошла бы. За Аксинью, и за Григория, и за всех остальных...
      Ведин лежал на спине на самом краю широкой кровати, согнув ноги в коленях, и смотрел в потолок, а рядом, у стены, повернувшись к нему лицом и поддерживая голову рукой, - Зина.
      - Может, все-таки съешь чего-нибудь? - неожиданно перебила себя Зина.
      - Да нет, чего же это я вдруг буду кушать среди ночи... - Он так устал, что не обедал и не ужинал. - А что у тебя есть?
      - Ну что ж, можно котлету с хлебом или жаркое согрею... Или просто кусок мяса из борща, как ты любишь, с солью и луком.
      - Может, и в самом деле перекусить?.. Только смешно это ночью.
      - Некому смеяться. Пропусти, сейчас принесу.
      - Я на кухню пойду.
      - Не нужно. Я сама принесу.
      Она сошла на пол и зашлепала босыми ногами. Спустя несколько минут Ведин прищурил глаза - Зина зажгла свет и подала ему глубокую тарелку, в которой лежал кусок вареной говядины с приставшими к нему ломтиками свеклы, разрезанная на четыре части луковица, солонка и два ломтя хлеба. Он присел на кровати и с аппетитом принялся за мясо.
      - И вся их жизнь, и любовь, и все такое прошли в войне, в смертях и увечьях... И играла в их жизни война самое главное значение, - сказала Зина, переложив с сиденья стула на спинку гимнастерку Ведина и сев, как садятся на пол, обхватив руками колени и опираясь на них подбородком. Только не знаю, как другие, а я мечтаю про них, как бы они жили, когда б протекала их жизнь в другое время, мирное и спокойное... Все было бы по-другому. Все бы у них было как следует... А ты вот не думал, неожиданно спросила она, - что бы делал ты, если бы не стало больше этих самых воров в доме? Ну вот, если бы в самом деле наступил мир на земле?
      - Не знаю, - ответил Ведин, прожевывая мясо, лук и хлеб. - Наверное, пошел бы в водопроводчики. Хорошее дело... Кстати, у нас кран на кухне заменили?
      - Нет еще. Я его веревочкой обвязала, чтоб не текло.
      - А запить чем? - спросил Ведин.
      - Согреть чаю?
      - Нет... Компота не осталось?
      - Сейчас принесу.
      Она принесла ему кружку холодного компота. Он выпил его залпом, поставил кружку на тумбочку и с удовлетворением заметил:
      - Спасибо. Ох, и засну же я теперь.
      - Так и отметили, что ты сегодня уже не майор, а подполковник, компотом.
      - Не до этого теперь. Вот немного дела наладятся, обязательно отметим. Банкет устроим. В ресторане.
      - А когда Шарипову присвоят подполковника? - ревниво спросила Зина.
      - Не знаю. Скоро, наверное, присвоят... Ну, давай спать.
      Он погасил свет, лег в постель к стенке и сразу же заснул.
      Его разбудила Зина, но он уже сам проснулся перед этим. Звонил телефон. Он заторопился в соседнюю комнату, на ходу взглянув на светящийся циферблат часов, которые он ночью не снимал с руки. Было еще не поздно около часа ночи. А ему казалось, что спал он долго и хорошо отдохнул.
      - Я слушаю, - сказал он. - Хорошо. Я уже внизу.
      Одевшись с той непостижимой скоростью, какая доступна лишь людям, прошедшим полковую школу в довоенной армии, он сказал:
      - Когда вернусь, не знаю. Позвоню, если будет откуда.
      Вынул из кобуры пистолет, проверил, есть ли в патроннике патрон, сунул пистолет в карман и поспешил вниз по лестнице к автомашине, которая, не заглушив мотора, уже ждала его у дома.
      "Может быть, это и есть тот счастливый случай, - подумал он, - в который я всегда не верил и который так нужен? Как любит напевать Шарипов: "Потом его передали властям НКВД, с тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде"? Ладно, сейчас разберемся..."
      Рядом с шофером сидел дежурный - лейтенант Аксенов, а дверцу ему открыл устроившийся в глубине машины судебно-медицинский эксперт, юркий и нетерпеливый врач по фамилии Суматров. Аксенов не успел даже кратко рассказать о случившемся, как они уже подъехали к гостинице. Ведин увидел два милицейских автобуса и милицейскую "Волгу" с красным пояском на кузове.
      - Опаздываете, товарищ майор, - весело и озабоченно сказал ему милицейский капитан Маркарьян. Ведин часто с ним сталкивался по своей работе и любил его за находчивость и веселый нрав. - Э, да вы уже подполковник? Поздравляю... - Маркарьян стоял у своей машины с красным пояском, готовясь сесть в нее. - Сейчас сюда прибудет все наше начальство. Пока со всех сторон не начали поступать указания, поедемте по следу. Я привез двух собак. Они впереди...
      - Я сяду с вами, - сказал Ведин. - Хорошо?
      - Пожалуйста.
      - А моя машина пойдет следом.
      Маркарьян открыл дверцу, пропустил Ведина и сел рядом.
      - Что здесь произошло? - спросил Ведин.
      - А вам еще и не доложили? Отстаете, товарищ подполковник.
      Маркарьян торопливо, захлестывая Ведина потоком слов, стал рассказывать о происшедшем.
      - Не похоже, чтобы уголовник, - сказал он. - Уголовники, бывает, режут милиционеров ножами. Но чтобы газом травили, такого случая я не знаю. Поэтому приказал позвонить в вашу контору, а пока пустил собак.
      - Хорошо, - одобрил его Ведин и посмотрел сквозь заднее стекло: его машина шла следом.
      Они повернули в переулок вслед за двумя собаководами, которые бежали так, словно собаки - большие и сильные овчарки - тащили их за собой. Затем свернули влево, к окраине, и подъехали к большой, обнесенной местами глиняным, а местами деревянным забором строительной площадке будущего комбината строительных изделий. Собаки со своими проводниками скрылись за забором.
      - Побежим, - предложил Маркарьян.
      Они перелезли через невысокий глиняный забор и побежали в темноте, без дороги, спотыкаясь о какие-то плиты и бревна, а вслед за ними, шаг в шаг бежали лейтенант Аксенов, медицинский эксперт Суматров и еще какие-то люди, выгрузившиеся из двух автомашин, которые прибыли следом за ними. Собаки остановились у небольшого сарайчика еще без крыши - его, очевидно, сооружали для того, чтобы там складывать цемент, так как он находился рядом с растворным узлом, но не закончили. Площадку неясно освещал укрепленный на стоявшем метрах в пятидесяти от них башенном кране электрический фонарь.
      - Отведите собак назад, - негромко сказал Ведин.
      И проводники отошли назад, к нему и Маркарьяну, а тем временем подошли еще шесть человек из управления милиции.
      - Не стрелять, - сказал Ведин. - Только в крайнем случае в ноги. Вы и вы, - сказал он Маркарьяну и еще одному лейтенанту, - зайдите за сарайчик. С тыла. Не стрелять, - повторил он, - а в крайнем случае только в ноги. Вы, - сказал он собаководу и еще двум милиционерам, - вот сюда, влево, к растворному узлу. Вы направо, - сказал он остальным и задержал Аксенова и рослого старшину милиции. - А вы со мной.
      - Я подойду к двери и предложу ему выйти, - волнуясь и неловко расстегивая висевшую сзади на поясе кобуру, предложил Аксенов.
      - Не нужно. Ложитесь. И не спускайте глаз с двери.
      Ведин сунул руку в карман и, слегка пригнувшись, направился к сарайчику. Он подошел к двери сбоку и громко, резко сказал:
      - Выходите!
      Выстрела он не услышал.
      Выстрел услышал Аксенов, которому показалось, что у Ведина раскололась голова и разлетелась на части. И когда он приподнялся, чтобы броситься к Ведину, раздался еще один выстрел.
      Пригнувшись так, как это только что сделал Ведин, Аксенов пошел к сарайчику.
      Г л а в а т р и д ц а т ь с е д ь м а я, о монете,
      украшенной изображением безбородого царя вправо
      Кто в этом доме, в этом селении,
      в этом кишлаке человек враждебный,
      отними у его ног силу, омрачи его
      разум, сокруши его ум.
      А в е с т а, Я с н а
      Володя сидел на свернутом особым образом вчетверо ватном одеяле, сложив калачиком босые ноги, и таял от удовольствия. Мулло Махмуд отлично разговаривал на арабском языке, на классическом арабском языке, которым написан коран, четко и выразительно произнося гортанный "айн".
      Он наслаждался беседой с мулло и горьковатым вкусным чаем, который мулло подливал ему в небольшую фаянсовую серую пиалу, каждый раз наполняя ее на треть, и удивительно вкусной, удивительно сладкой штукой, оказавшейся попросту халвой местного приготовления, и особенно нишалло белым, пенистым, похожим на крем лакомством. Мулло Махмуд объяснил, что его готовят особым образом из сахара и сбитых белков с прибавлением мыльного корня.
      К тому же мулло Махмуд оказался любителем и знатоком стихов Абу-л-Атахия - арабского поэта восьмого века. Поочередно, строку за строкой, как это делают люди, играющие в "байтбарак", они стали вспоминать эту касыду Абу-л-Атахия.
      Жизнь и смерть очень близки,
      А время, если бросить стрелу, то угодит в цель.
      Время учит всех, кто в нем живет,
      Но шло ли кому-нибудь на пользу это учение?
      Свойствами времени являются мудрость и совершенство,
      Оно лучший поэт и проповедник.
      Я вижу тебя измеряющим долготу твоей жизни,
      А ведь она приносит тебе мучения, старит тебя и истощает.
      Я вижу тебя опытным,
      Но разве научил тебя твой опыт, как нужно поступать в дальнейшем?
      Разве сделал он для тебя доступным язык времени
      Ведь в битвах времени ты слышишь только стон и плач.
      Ты настойчив в исканиях юности,
      А смерть, хоть ты пренебрегаешь ею, близка.
      Ты стал опытным, но не вижу в тебе признаков этого опыта.
      Ты все еще ищешь жизни, а к истине ты не стремишься.
      Но вот ты успокоился в доме ином (превращенном)...
      - Не знаете ли вы, что значит в "доме превращенном"? - спросил Володя.
      - По-видимому, - ответил мулло Махмуд, - смысл этого слова следует искать в дальнейших строках: "Но и это превращение - тлен и прах", то есть что жизнь тебя ничему не научила и не научит, пока ты не превратишься в прах. Ведь далее, как помнит домулло, говорится, что "все поднимается для смерти", иными словами, все живет, чтобы умереть.
      - И все-таки, - возразил Володя, - Абу-л-Атахия воспевает не смерть, а жизнь, потому что он спрашивает: "Разве ошибками украсилась жизнь твоя? - О нет, куда уж там..." И огорчается: "Как беспечно растратил ты свою жизнь..." Мне думается, что смысл этой касыды именно в том, что впоследствии выразил Хайям строками: "Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни, как проведешь ее, так и пройдет она".
      - Все мы ищем в стихах, - доброжелательно и печально сказал мулло, то, что подтверждало бы наши собственные мысли и намерения...
      Володя одолевал уже второй чайник чаю. "Это похоже на собаку, которая ловит собственный хвост, - думал он. - Чем больше ешь этой халвы, тем больше выпиваешь чаю. А чем больше пьешь чаю, тем больше съедаешь халвы. Пора бы и остановиться. Мулло, наверное, еще не попадались люди, способные съесть такое количество сладкого".
      Разговор тем временем перешел на вопросы, которые, как с удивлением отметил про себя Володя, в те дни служили темой даже передовых статей в газетах, - на вопросы связи науки с жизнью.
      - Конечно, - сказал мулло, - теперь уже всем, даже детям, известно, что Земля кругла, как отрубленная голова. Но что изменилось в мире от того, что мы это узнали? Стало ли от этого лучше? Как и прежде, люди или верят, или не верят в бога, и тот, кто стал безнравственным, сделался таким не потому, что отказался от веры, и тот, кто вышел на путь добродетели, ступил на него не потому, что поверил в бога. И как прежде, люди рождаются, и умирают, и трудятся, и боятся войны и разорений, и воюют и разоряют друг друга; и как прежде, мир разделяется на женщин и мужчин, на добрых и злых, на богатых и бедных, на запад и восток. И то, что мы узнали, что он круглый, не помогло им соединиться. Запад так и остался западом, а восток - востоком. И они не соединятся.
      "Авеста - это понятно, - подумал удивленный Володя. - Она могла остаться в таджикском языке хотя бы потому, что была у одного из его истоков. Но Киплинг?.."
      - Это вы так говорите?.. О западе и востоке? Или это старая пословица? - спросил он.
      - Нет, это я так говорю. А почему вы об этом спрашиваете?
      - Редьярд Киплинг, - ответил Володя, снова испытывая неловкость за свой вопрос, - английский поэт, написал когда-то почти такие же слова: "Запад есть запад, а восток есть восток, и им не сойтись никогда".
      - Что ж, и среди кафиров (неверных) было немало мудрых людей, прищурился мулло Махмуд. - И как писал Хасан-ибн-Сабит: "Лучший стих тот, о котором говорят: это правда". - Он помолчал минутку и продолжал: - Но объединить людей знаниями никогда и никому не удавалось и не удастся. Их можно объединить только верой в Ису или Мухаммада, в коммунизм или народовластие. Вера всегда была выше знания, и знание всегда только вредило вере.
      - Смотря что мой досточтимый собеседник называет верой, - вежливо, так, чтобы не обидеть хозяина, возразил Володя. - Вера может быть построена на знаниях, и тогда она становится тем, что называют у нас научным предвидением. Может она базироваться и на заблуждениях, и тогда я не имею в виду убеждений моего уважаемого собеседника - может превратиться и в суеверие.
      - Религии, как об этом, должно быть, хорошо знает домулло, суеверие еще более противно, чем неверие, - оказал мулло Махмуд. - И не думает ли домулло, что его попытки получить точные знания о человеке, жившем тысячу лет тому назад, столь же далеки от нужд всей массы людей, - он не нашел подходящего слова и сказал, - всех, кто населяет эту землю, или, как вы говорите, этот шар, как попытки получить точное знание о человеке, который будет жить через тысячу лет после нас.
      Володя ответил, что ему было бы очень приятно согласиться с его многознающим собеседником, но он не может этого сделать, так как счастлив каждой крупице знания, ибо придерживается того мнения, что знание дороже самых больших алмазов.
      - Ну что ж, - сказал мулло Махмуд, - тогда, быть может, моему мудрейшему гостю поможет в его розысках воды, испарившейся тысячу лет тому назад, монета, которую принесла мне старая и больная женщина в обмен на пучок травы, - в наше время, когда верующих так мало, он занимается врачеванием тел, а не душ.
      Мулло вышел за дверь и, немного замешкавшись, вернулся с монетой в руках. Он протер ее пальцами и протянул Володе. У Володи похолодело в груди. Он взглянул на монету, вскочил на ноги, поближе к окну, чтоб получше ее рассмотреть.
      На первый взгляд она напоминала саксо-бактрийское серебро. Лицевая сторона была украшена изображением безбородого царя вправо. На реверсе, вокруг фигуры всадника - надпись шрифтом, похожим на греческий, замкнутая слева тамгой, напоминающей латинское 5. Монета была небольших размеров, но массивная, полновесная, хорошо сохранившаяся. Головной убор царя в короне в виде орла напоминал головной убор Ардашира Первого.