Заколдуй меня

      — Нет.
      — Откуда такая уверенность?
      — Во-первых, это не в стиле Тодда. Он не стал бы действовать украдкой — для этого нужны искренность и терпение. Он просто взял бы меня на мушку и спустил курок.
      — А во-вторых?
      — Есть что-то такое в вашем лице...
      — Что именно?
      — Затаенная злость.
      Им подали еду. Эллвуд быстро съел свою ветчину и стал рассматривать людей за соседними столиками, в то время, как Энни обрывала листья артишока, словно страдающая от любви девушка: любит, не любит... А потом стала высасывать из мякоти маслянистый сок. Он посмеивался украдкой. Без сомнения, она выбрала совсем не ту закуску для их ужина. Ее ошибка придала Эллвуду уверенности.
      Листья уже не умещались в тарелке и падали на стол. Вода в чашечке для ополаскивания рук помутнела от жира.
      Она напомнила:
      — Вы сказали мне, что все это будет не бесплатно.
      — Сколько вы хотите?
      — На десять биллионов согласны? — Она зажгла сигарету, ожидая, пока официант уберет со стола грязную посуду.
      — Ну, все на свете относительно, — ответил Эллвуд. — Так я полагаю. Но не все равноценно.
      — Откуда мне знать, сколько стоит то, что могу передать вам на Хилари? Я понятия не имею.
      — Видите ли, дело не в стоимости самой вещи... — Глаза Эллвуда слабо поблескивали, словно потускневший металл. — А в том, во сколько вы оцениваете себя. Сама по себе информация, слухи, скандальные подробности не имеют стоимости.
      — Но для вас это кое-что стоит.
      — Может быть. Я не об этом сейчас говорю. У вас есть что-то на продажу — ваше собственное, то, из чего вы можете извлечь прибыль? Что вы передаете? Информацию? Да. Ну, а какова цена обмана, предательства, власти, являющихся вашей неотъемлемой частью? Во сколько вы их цените?
      Гладкие волосы его отливали оловом, кожа стала пепельной, в глазах появилось какое-то мертвенное сияние. Он положил руку поверх ее ладони, взял сигарету, сунул в рот и раскуривал, пока она не заалела тлеющим угольком. Он затянулся и задержал дыхание.
      — Представь себя шлюхой, — продолжал он, — сколько бы ты брала за ночь?
      Она почувствовала, как откуда-то из глубины волной поднялась изжога, в которой перемешались желчь и прогорклое масло. На мгновение она прикрыла глаза, и ресницы увлажнились капельками пота.
      Эллвуд мягким движением положил сигарету в пепельницу, задержав палец на тыльной стороне ее ладони, и от этого прикосновения у нее по телу побежали мурашки. Он повторил:
      — Сколько бы ты с меня за это взяла?
      Листья на дереве замигали, будто в сети упало напряжение, и некоторые посетители стали посматривать на небо, опасаясь грозы. Энни поднесла сигарету ко рту и ощутила ее резкий, холодящий горло привкус жести. Официант поставил перед ней тарелку с горячим: бифштекс, картофель фри, цветная капуста.
      — За то, чтобы лежала распластанная с моим петушком, втиснутым в лоно, — продолжал Эллвуд. — Сколько бы ты взяла за это? — Голос его упал почти, до шепота. — За то, чтобы лежала связанная, задрав задницу, с лицом, забрызганным моей спермой?
      Поданное блюдо представляло собой подлинное произведение искусства: все ингредиенты разложены на тарелке в идеальной пропорции, на куске мяса по центру — завиток из соуса.

* * *

      Слишком поздно, чтобы уйти, поразмыслить и раскаяться. И все-таки она сказала:
      — Я подумаю. — Голос ее стал хрипловатым, слова дробились на слоги.
      — О'кей, — согласился Эллвуд, сразу оживившись. — Только не тяни. Мне не терпится заплатить.
      Она постепенно осознавала происходящее. Достаточно и того, что она сейчас с ним, — это уже означает предательство, состав преступления — налицо. А плата — лишь печать, призванная скрепить сделку. Он готов дать ей время — совсем немного, потому что это уже не имеет значения.
      — Ты зашла в клетку. Представь, что скоро стемнеет. А в клетке находится то, что ты хочешь заполучить. Неважно, что именно: деньги, свобода, месть — разница невелика. И вдруг ты почуяла, что кто-то спит в соломе. Определила по запаху.
      Маленький магнитофон, подвешенный сбоку у Эллвуда, зафиксировал каждое его мудрое слово, так же как и каждое требование Энни, и даже ее молчание.
      — Прежде чем зайти в клетку и захлопнуть за собой дверцу, ты должна кое-что запомнить, чтобы не рисковать жизнью. — Энни наблюдала за пробегающими у него по лицу тенями. — Если заметишь, что какая-то тварь проснулась, не вспугни ее. Не делай резких движений. Не зови на помощь. Не теряй самообладания. Действуй наверняка. Бери то, что хотела. Оставь что-то взамен. Потом можешь уйти. И самое главное — не поворачивайся к зверю спиной.
      Официант унес заказанное блюдо, к которому она так и не притронулась. Розовое дерево продолжало мерцать в темноте.

Глава 19

      Сэр Гарольд Пайпер лежал на кровати и смотрел в высоко расположенное квадратное окно своей комнаты. Ему просто необходимо знать, что там вытворяет погода. От этого зависят его расчеты. Он должен видеть птиц и облака.
      На птиц у Сэра Гарольда глаз был наметанный. Стоило промелькнуть мимо окна какой-нибудь тени, как он тут же определял: пролетела ли черноспинная чайка, или клушица, или сельдяная чайка, или грач. В девяноста случаях из ста это оказывалась сельдяная чайка, но Сэр Гарольд жил в ожидании сюрприза. Время от времени он замечал пустельгу, а раз или два даже сарычу. Птицы эти появлялись очень редко, что и являлось основой его вычислений.
      Ночью, как правило, птиц не было. Звезды то сверкали, то нет, можно было использовать угол наклона звезд, оконной рамы, стола, но вариантов это давало немного. Совсем другое дело — полнолуние, особенно когда ветер разгонял кучевые облака. На какое-то время они закрывали луну, а потом уплывали дальше. Время между двумя затмениями давало ключ к разгадке. Облака представляли собой геометрические фигуры или что-то близкое к ним. Одно походило на параллелограмм, другое — на окружность. Временами проплывал равнобедренный треугольник, его углы поблескивали серебристо-стальным светом. Каждое вычисление было необычайно важно. Сэр Гарольд знал, что, создав такую систему измерения мира, сможет судить о нем безошибочно. Появится возможность выразить геометрически любовь, желание, ненависть, грех, утрату. Убийство, голод, алчность, продажность, доброту. Рождение и смерть, порок, любое славное деяние. Ему единственному из больных позволили спать в темноте. Он объяснил доктору Харрису, насколько важно для него видеть небо и производить свои вычисления.
      Под покровом облаков все скрылось во тьме. До него доносились лишь посвистывание ветра и из другой комнаты звуки, похожие на фырканье тюленя. На минуту он задремал, а когда открыл глаза, увидел чудо.
      Под тесным сводом потолка порхали мотыльки. Около сотни маленьких белых искорок, которые, перелетая с места на место, вычерчивали в воздухе светящиеся зигзаги. Линии перекрещивались, обозначая углы наклона и точки соприкосновения, складываясь в ромбы и неустойчивые окружности.
      Сэр Гарольд судорожно вздохнул и задержал дыхание, как будто эти крошечные создания могли спугнуть колебания воздуха. Он тут же приступил к серии вычислений, в голове, казалось, закрутились крылья ветряной мельницы. Энергично прочерчиваемые световые линии мелькали то там, то здесь, становясь все таинственней, их непроизвольность все более захватывала воображение, и все они складывались в узор, напоминающий переплетение изломанных человеческих судеб.
      Потом мотыльки словно сбились в рой. Световые линии видоизменились — точки слились, излучая мягкое сияние, словно маленькая лампочка. Подобно отшельнику, которому явилось чудесное видение, вглядывался Сэр Пайпер в этот свет. И тут перед ним возникло лицо клоуна.
      Они переговаривались шепотом. В клокочущем голосе Пайпера слышалось нетерпение.
      — Вы знаете, кто я?
      — Кто вы?
      — Великий Анарх. Альфа и Омега. Я пришел, чтобы вынести свое суждение об этом мире.
      — И каков ваш вердикт?
      — Я собираю факты. Спасибо за то, что принесли мотыльков.
      — Они помогли вам?
      — Очень. Это такой грандиозный проект! Требует столько вычислений! Я приступил к нему еще будучи мальчиком и до сих пор не могу завершить.
      — Вы занимались расчетами еще в детстве?
      — Да, постоянно.
      — А родители знали, кто вы такой?
      — О, они не знали.
      — Вы производили вычисления, будучи женатым?
      — Не переставая.
      — А жена ваша знала, кто вы?
      — Она так никогда и не узнала.
      — Вы занимались вычислениями во время войны?
      — Во время войны вычисления были особенно важны. Это очевидно. Ведь война — это время величайших разрушений и мужества, величайшего зла и катаклизмов. Все это находилось в равновесии, ложась на разные чаши весов. Я тогда добился огромного прогресса.
      — Хоть один человек знает, кто вы такой?
      — Никто.
      — А обман тоже ложится на чашу весов?
      — Все человеческие чувства, все человеческие усилия, все человеческие...
      — А предательство?
      Мотыльки блестками облепили три шара для жонглирования. Зено пропустил электричество через один из них, получив свечение, залившее половину комнаты. Он держал его над головой, как светильник.
      —  А предательство?— Вопрос повис в воздухе.
      Пайпер ответил:
      — Я пришел, чтобы судить этот мир.
      — А в спецслужбах знают, кто вы такой? А в Министерстве обороны? Кто-нибудь из ваших европейских коллег знает? — Зено читал по записям Валласа Эллвуда.
      Непередаваемо медленным движением Пайпер поднес палец к лицу.
      — "Если очи твои оскорбляют тебя, выколи их". — На губах старика блеснули капельки слюны, лицо исказила то ли усмешка, то ли гримаса недовольства, трудно сказать.
      — Молох. Альфа и Омега. Кто-нибудь знает об этом?
      — Как мог бы я их судить, знай они, кто я на самом деле? — Пайпер перешел со скрипучего шепота на сладкий, убаюкивающий лепет: — Они тогда превратились бы в пай-мальчиков, правда? — Он снова провел пальцем по веку. Потом очень мягко произнес: — Я не говорил, что я Молох. Я не говорил тебе этого.
      — Если ты тот, за кого себя выдаешь, то можешь делать все.
      — Все? — Теперь в его голосе сквозило лукавство.
      — Да. Все, что пожелаешь. И никто тебя не осудит.
      Последовало долгое молчание.
      Пайпер отвернулся и стал разглядывать стену, будто на ней было начертано послание. Зено по-прежнему удерживал светящийся шар в воздухе, чувствуя, как затекает рука.
      Чуть раньше этим утром он держал Карлу в объятиях, прижавшись губами к ее уху, и шепотом обещал ей:
      — Мы скоро уедем отсюда.
      — Ничего... не беспокойся... — Лицо ее светилось любовью. — Все будет, как ты захочешь. Ты ведь знаешь.
      Этот спятивший старый ублюдок скармливал ему то же дерьмо, которое от него получал Харрис.
      — Чтобы ты ни сделал, — внушал он ему, — это не было изменой. Что бы ни рассказал, это не было вероломством. Не могло быть. Потому что наверняка входило в твои великие цели. Верно? Было частью твоего плана. Людям, подобным тебе, тесно в рамках таких жалких понятий, как страна, патриотизм, верность. Ты не мог принять ничьей стороны. — Он понимал, что говорит чересчур много, но решил разработать еще одну линию, почерпнутую из записей Эллвуда: — Расскажи мне про Януса.
      Пайпер взял низкий табурет, поставил у стены и сел, будто желая изучить послание вблизи. Он беззвучно шевелил губами, и по ним можно было прочесть:
      — Я говорил тебе, что я Молох.
      Зено попросил:
      — Расскажи мне о геометрии. Это так интересно!
      Но Пайпер молчал, уставившись на стену. Минут через пять свечение в комнате погасло, дверь приоткрылась и снова закрылась, щелкнув замком.
      Пайпер остался сидеть в темноте. Через некоторое время он на ощупь вывел на стене пальцем невидимый вопрос:
       Кто этот клоун?

Глава 20

      В эти дни погода то и дело менялась. Когда Том Кэри шел по тропинке, ведущей к Меерз-Пойнт, солнце светило так ярко, что в его лучах ветки утесника казались объятыми пламенем. Но прошло совсем немного времени, и небо нависло над ним, словно потолок, — серая бескрайняя поверхность, по которой ветер гнал темные облака, похожие на комки грязи. Прежде чем закинуть удочку, Том снял катушку со стопора и взмахнул удилищем большого морского спиннинга, ухватившись за него обеими руками. Леска с грузилом размоталась, тонко взвизгнув.
      Кэри стоял на оконечности мыса, у самой воды, так, чтобы можно было разбрасывать леску по ветру. Волны разбивались о широкий порог из лежавших по обе стороны от него черных камней, воздух был насыщен солеными брызгами.
      Кэри смотал леску, чтобы проверить наживку, и снова закинул. Мысли его были заняты девушкой, лежавшей на кровати Эллвуда. Да, гладких рыбок он выуживает! Он представил, что леска натягивается — и из воды показывается девушка. В брызгах волн она кажется бледной, зеленая вода сосульками стекает у нее с плеч, он подцепляет ее багром и вытаскивает на берег. В глазницах у нее самоцветы, а лоно набито жемчужинами.

* * *

      Кэри узнал о смерти Лори вскоре после того, как ее не стало. Никто не заметил, что она пропала — ведь она находилась в собственном доме. Муж был в отъезде — отправился в Штаты по делам, связанным с американскими ВВС, и вернулся через неделю.
      Близился рассвет. Он поставил машину около телефонной будки и отыскал едва заметную дорожку, которая шла через лес, параллельно задним фасадам домов военнослужащих. Какая-то птица залилась было трелью, но тут же смолкла, не найдя поддержки.
      Сначала ему попалась ее одежда — там, где она скинула ее, — в этом было что-то зловещее и непристойное; у блузки отлетели пуговицы, тонкое, как паутина, нижнее белье зацепилось за низкорослый кустарник. Потом он увидел таблетки, рассыпанные по листьям, словно семена ядовитых цветов. А уже потом — саму Лори, не сразу, потому что ему сказали, что она умерла, но не сказали, как и где.
      Она висела на дереве, в двух шагах от него, с головой, наклоненной вперед на выгнутой шее, словно в недоумении разглядывала что-то, лежавшее внизу. Руки свисали вдоль тела, прямо, как водопроводные трубы. Казалось, всей своей тяжестью она устремилась к земле.
      Кэри приподнял голову. Она висела совсем невысоко — ее колени находились на уровне его глаз.
      Он подумал: «Как будто таблеток оказалось недостаточно! Как будто ей хотелось испытать по меньшей мере две смерти, чтобы избавиться от гложущего ее страха и страдания».
      Лес постепенно просыпался. Запели птицы в листве. Но вокруг Лори все оставалось безмолвным и недвижимым. Свет в том месте, где она висела, из серого становился белесым. Лори напоминала стройный ствол с листиком лобковых волос и двумя сосками, свисающими, словно диковинные плоды.
      Ветром приносило брызги волн, разбивающихся о камни. Леска становилась невидимой, уходя под воду, но сообщала колебания, сотрясавшие по всей длине полое удилище из органического стекла. Держа леску рукой, Кэри чувствовал, как ее тянет колышущееся море.
      Он приехал в Лонгрок, не потому что его попросил Эллвуд, не из-за обещанного им вознаграждения. Он приехал, чтобы разгадать тайну, не дававшую ему с давних пор покоя. Он понял это только сейчас и сразу принял за истину. Ему необходимо было раскрыть тайну собственной трусости и утраченной надежды.

* * *

      Не прошло и часа, как ветер стих. Кэри сложил удочку, убрал снасти в заплечный рюкзак и двинулся в город, вдыхая запах папоротника, растущего по обе стороны тропинки.
      «Я именно тот человек, чья вера мертва, — думал он. — Она умерла сначала в Польше, потом в Венгрии, затем в Восточном Берлине. А теперь и в самом сердце — в России. Во что же я верил? В Отца, Сына и в тот призрак, что бродит по Европе».
      Ветер доносил до него запах утесника, резкий, словно запах соляного раствора.

* * *

      Он оставил удочку и рюкзак в машине и пошел через город пешком. Сначала он брел бесцельно, но потом понял, куда направляется.
      Церковь стояла на одной из окраинных улиц, неподалеку от пристани; простое сооружение из кирпича цвета сливы, с крыльцом и фрамугами из светлого дуба. Из этого же светлого дуба были сделаны скамьи и алтарь. Над алтарем располагалась роза , а под ним триптих, части которого соединялись, покоясь на дубовой опоре. Витражи были выполнены современным мастером — тщательно подобранные кусочки красного и синего стекла для розы, голубые и молочно-белые — для триптиха, изображающего рождение Христа, Христовы муки и Христа во славе.
      Солнечные лучи проникали сквозь стекла, и по нефу  текла цветная река. Кэри сел поближе к алтарю, и на нем заиграли белые и голубые блики:
      — Прости меня, Святой Отец, я согрешил, — произнес он совсем тихо, словно боясь быть услышанным.
      В полосах света плясали пылинки. Воздух в церкви был недвижим, будто она затаила дыхание. Кэри вспомнил, как замерло все вокруг Лори в лесу.
      — Ты слышишь? Я сказал: прости меня, я согрешил. — Голос Кэри становился все громче в залитом солнечном светом, безмолвном храме.
      Он встал, омываемый этим светом, льющимся через витражи, и поднес сложенные рупором ладони ко рту, словно обращаясь к кому-то, очень-очень далекому. Стон страдания, вырвавшийся у него из груди, эхом отозвался на улице.
      — Да что же это? Я не слышу тебя. Ты должен заговорить, ах ты ублюдок!
      Голубой цвет — цвет любви, белый — цвет откровения.
      — Говори же!.. Ты должен заговорить, ах ты, ублюдок, ублюдок, ублюдок!..

Глава 21

      — Побудь здесь, — сказал Паскью, — а я вернусь, как только смогу. — Он отдал Софи лист бумаги — последнее письмо Зено. Потом приложил к нему еще что-то. — Вот номер телефона. Через полтора часа позвони. Сообщим друг другу, что у нас все в порядке. И, кто знает, возможно, от этого сукин сын занервничает.
      — Если он хочет тебя убить, то почему назначил встречу в ресторане, на виду у всех?
      — Раньше времени не звони — он может опоздать, по обыкновению. Не хочу, чтобы он застал меня говорящим по телефону, — это его встревожит.
      — Если он занервничает — хорошо. Если мы его встревожим — плохо... Теперь поняла.
      — Что тебя злит?
      — Я волнуюсь.
      — И это тебя злит?
      — Да, черт возьми, разве ты сам не видишь? Что же ты ему ответишь?
      — Насчет встречи в ресторане?
      — Да.
      — Знай я, что ему нужно, ответил бы тебе.
      — Он убил Ника.
      — Да. Наверняка это он.
      — И пытался убить тебя.
      — Но не получилось. Возможно, поэтому он и хочет поговорить.
      — О Лори...
      — Похоже, что о ней.
      — Не ходи туда. Давай просто... Мы могли бы уехать. Собрать вещи и сегодня же вечером уехать.
      Паскью подошел к ней, присел на краешек кровати, словно робкий жених, и нежно поцеловал в губы. Потом сказал:
      — Разве ты забыла — я не довел одно дело до конца?
      До Дьюэр-стрит доносился несмолкаемый шум океана. Паскью пересек улицу и пошел по тротуару вдоль дамбы. С виду как новичок, не умеющий обеспечить себе полный обзор. На самом же деле отсюда хорошо просматривалась противоположная сторона улицы. Вечером на набережной совсем немного людей, и легко заметить, если кто-то идет за тобой по пятам. Переходя дорогу в обратном направлении, он снова огляделся, но никого не обнаружил поблизости.
      «Возможно, именно так повел бы себя Роб Томас, — подумал он. — Я действую, как сыщик!» Он громко рассмеялся своим мыслям и понял, что нервничает.
      Луна напоминала лучину, белеющую в небе щепку. Море мягко взрывалось в темноте. По дороге к ресторану он видел мужчину и женщину, прогуливающихся под руку, еще одного мужчину, который, видимо, торопился на встречу; какую-то женщину, рывшуюся у своей машины в сумочке в поисках ключа. Паскью дважды оглядел мужчину, который спешил, но не заметил в нем ничего подозрительного. Как и в посетителях ресторанного бара. Одним из них оказался старик, низко склонившийся над пивом.
      На имя Паскью был заказан столик. Единственное, что он позволил себе взять, это шотландское виски. Немного погодя к нему подошел официант с письмом.

* * *

      — Ну как? — Софи подняла трубку, прежде чем раздался второй гудок.
      — Он до сих пор не появился. Но передал письмо.
      — И что в нем?
      — В нем говорится... — На миг он смолк, и Софи услышала шелест бумаги. — «У меня пропал аппетит. Приходи в дом номер сорок девять по Дьюэр-стрит. Выпьем. Захвати Софи».
      — Это и есть та улица? Отель находится на Дьюэр-стрит?
      — Да.
      — И ты пойдешь?
      — Пойду.
      — Послушай. — Она зажала телефонную трубку между плечом и подбородком, с помощью мизинца и указательного пальца то снимая, то надевая на безымянный палец той же руки кольцо с жуком-скарабеем. Ее волнение выдавал также голос — торопливый и прерывистый. — Я думала — вы встретитесь в людном месте. Это ведь его идея, да? Чтобы ты чувствовал себя в безопасности. А теперь какие • у тебя гарантии? И потом, насколько я помню, он предупредил — приходи один. Что же произошло?
      — Я все понимаю. И все-таки пойду.
      — Хочешь, чтобы и я пошла?
      — Этого хочет он. Давай сделаем вид, что нас это устраивает.
      — Как это — сделаем вид? И почему ты шепчешь?
      — Телефон у самой двери, столики близко, без конца ходят туда-сюда. Я хочу, чтобы он засветился. Понимаешь? Отправляйся по этому адресу. А я к тому времени буду там.
      — Сэм...
      — Ничего, все будет нормально. Мне ходу минут пятнадцать, не больше. Таким образом, я попаду туда в восемь тридцать. И скажу, что должен позвонить тебе, — так мы с тобой договорились. Если услышишь: «Все хорошо, приходи», — это будет означать: «держись подальше, я в беде». Если же я скажу: «Я в беде», значит, все в порядке.
      — А что мне делать, если дело обернется плохо?
      — Не приходить.
      — Господи, это я понимаю. Но тебе как помочь? — Она сидела в кресле, наклонившись вперед и закрыв глаза, стараясь сосредоточиться. И вдруг ее что-то смутило. Она поняла, что это обман.
      «Ничего не предпринимай», — продолжал нашептывать внутренний голос.
      — Значит, ты хочешь взять и войти туда? Просто так? Принять его условия, действовать без всякой поддержки, без оружия, не имея понятия о том, что он задумал?
      Софи поняла по голосу, что он начинает злиться.
      — Ну ладно, довольно, — оборвал он разговор. — Этот ублюдок тыкал в меня ножом.

* * *

      В деревнях есть поверье: если увидишь молодой месяц через стекло — это не к добру. Один из официантов вглядывался в то, что происходит на улице через большую, во всю стену витрину. Посетителей было немного, значит, и с чаевыми негусто — в полном соответствии с приметой. Он распахнул дверь и улыбнулся — какая-то весьма привлекательная женщина направилась к ожидающему ее за столиком мужчине.
      Софи подсела к Паскью и сказала:
      — Я так и думала, что ты здесь.
      Он понял — что-то произошло.
      — А где же мне еще быть?
      — В доме тридцать девять по Дьюэр-стрит. Я только что разговаривала по телефону с Великим Зено: магом, эскейполоджистом и очень неглупым ублюдком.
      — Ну-ка, ну-ка...
      — Он выдал себя за тебя. И будет снова звонить. Я придумала, как его задержать, но только на время. В нашем распоряжении минуты четыре, чтобы вернуться в отель.
      Они добежали за шесть минут. Едва Софи перевела дух, как раздался телефонный звонок. Она подняла трубку. Молчание.
      — Сэм? — спросила она, глядя на Паскью.
      Снова тишина.
      Софи пояснила:
      — Я была у себя в комнате. У себя. Думала, ты туда позвонишь. Но звонка не было, и я вернулась обратно. — Она помолчала, стараясь определить, поверили ей или нет.
      — Я в беде, — сказал Зено и повесил трубку.
      Пока они бегом добирались из ресторана в отель, Софи лишь в общих чертах рассказала Паскью о происшедшем. А теперь дополнила свой рассказ:
      — Предполагается, что я отправлюсь туда. Поскольку уверена, что звонил ты. Все в порядке. — Она умолкла, ожидая ответа, но Паскью лишь кивнул. — А записку тебе передал официант?
      — Да.
      — Ты поинтересовался, кто ее послал?
      — Конечно. Ее оставили на стойке бара с надписью: «Передайте, пожалуйста, это мистеру Сэму Паскью».
      — И что в ней говорилось?
      Он ответил с улыбкой: «Я задерживаюсь. Оставайся на месте», — что я и сделал:
      — Значит, он считает, что ты сидишь в ресторане, а я иду к дому сорок девять по Дьюэр-стрит, где он ждет меня. — Она содрогнулась при мысли об этом. — Что будем делать?
      Паскью ответил:
      — Да, именно так он считает, уверенный, что сюрпризы может преподносить только он, как это было до настоящего момента.
      — Ты хочешь пойти туда?
      — Нет, не хочу. Но сложившаяся ситуация дает нам преимущество. Нам, а не ему. И это впервые. Пусть думает, что водит нас за нос.
      — Когда хотят подстрелить тигра, — сказала Софи, — то неподалеку от дерева привязывают козла. Потом охотник садится с ружьем под деревом и ждет. В конце концов приходит тигр, перегрызает козлу глотку, и вот тогда-то охотник и стреляет в тигра.
      — Нет, — сказал Паскью, — Ты права, я пойду один.
      Софи направилась к лифту. Войдя в кабину, она нажала на кнопку, держа двери открытыми. Паскью появился в холле, но в лифт заходить не стал.
      — Пожалуй, в одиночку я лучше справлюсь с этим делом.
      Софи рассмеялась:
      — Справишься с чем? Ты так говоришь, словно речь идет об обычной работе. Заходи.
      Пока они ехали вниз, Паскью поинтересовался:
      — Как же ты догадалась, что это он звонил, а не я?
      — Он действовал умно — разговаривал шепотом. Но я слышала, как он отсылал нас в бар, — тогда он тоже шептал. И все-таки у меня не было уверенности. Играл он отлично. Изображал беспокойство, недоумение, злость, и все к месту. Я закрыла глаза и сосредоточилась на его шепоте, все больше убеждаясь в том, что это не ты. И тогда я сказала...
      — Что ты сказала?
      — Сказала: значит, ты собираешься идти туда без всякой поддержки, безоружным, не зная, что он предпримет? — что-то в этом роде.
      — А он никак не отреагировал на слово «безоружным»?
      — Совершенно верно.
      Паскью достал из кармана ее пистолет.
      — Возьми его лучше себе. Некоторое время ты проведешь здесь одна.
      Софи покачала головой.
      — Ты все не так понял, я — козел. Ты — охотник под деревом.

* * *

      Первым сюрпризом, подстерегавшим ее, была лодочная станция. Софи ожидала увидеть дом с крыльцом и кнопкой звонка.
      Второй сюрприз — музыка. Мягкая мелодия вальса доносилась до нее сквозь сгущавшуюся синеву сумерек, звуки струнных и духовых инструментов — казалось, на холме неожиданно распахнули дверь танцевального зала.
      Она прошла в ворота и начала разыгрывать свою роль.
      — Сэм, — позвала она, — Сэм?
      Продвигаясь в глубину площадки, она думала: «Надеюсь, ты слышишь меня, Паскью, и хорошо видишь сквозь ветви дерева — потому что уже запахло тигром».
      — Сэм?
      Это был вальс Штрауса, теперь он звучал чуть громче.
      Прямо перед ней, отгороженное перевернутыми судами, находилось пустое пространство, достаточно обширное для танцевальной площадки. Пам-пам-пам...
      Музыка звала к танцу.
      — Сэм?
      Третьим сюрпризом оказался маленький столик, неожиданно высвеченный прожектором, с лежавшими на нем цилиндром и тростью. А вот и кавалер. Сейчас он отведет ее на бал. На ее глазах трость с треском сложилась и, подскочив в воздухе, превратилась в цветы. Для ее корсажа. Из цилиндра, прошелестев крыльями, выпорхнул голубь; он взмыл вверх, покружил в воздухе и исчез в темноте.
      Он легонько хлопнул ее по плечу: «Простите», а когда она повернулась к нему, взял за запястье, другой рукой обнял за талию, прижал к себе и увлек на танцевальную площадку. Все на нем: фрак, белая бабочка, лакированные туфли — было безукоризненно. От белой полумаски, почти скрывавшей лицо, создавалось впечатление, что он оскальпирован. От густого слоя помады на губах стали красными даже зубы, что было заметно, когда он улыбался ей.
      Она слегка задыхалась, как и положено девушке, не пропускающей ни единого танца. Рука, обвившаяся вокруг талии, держала ее так крепко, что у нее едва не хрустнули кости. К этому надо прибавить испытанное ею потрясение. Из приоткрытого рта не вырвалось ни звука, пока он, закружив в вихре, увлекал ее в темноту. Он смотрел на нее сверху вниз, и лицо его, расчерченное на доли, выражало разочарование. Одета она была неподобающе: ни бального платья, ни атласных туфелек, ни тиары на голове. Хоть бы надела скромную нитку жемчуга, какое-нибудь ожерелье.
      Он раскрутил ее, оттолкнув от себя, держа на вытянутой руке, пока она вращалась, потом снова подошел, теперь уже сзади, положив ей руки на шею, словно застегивая ожерелье. Она почувствовала, как удавка скользнула по шее и стала затягиваться.
      — Сэм!
      В голосе ее сквозили ужас, злость, мольба и надежда. Она взывала к кому-то, кто был сейчас здесь. Зено уловил эту перемену в интонации и, когда в свете прожектора появился Паскью, повернулся к нему вполоборота. Паскью поддел ногой кассетный магнитофон, и тот скользнул в темноту. Музыка смолкла. Он как-то странно держал пистолет, словно собираясь стрелять по мишеням, не произнося ни слова, потому что не представлял, что говорят в подобных случаях.
      Софи ухватилась за удавку, оттянув ее от шеи, как тесный воротник, и, когда веревка свободно повисла, уже на бегу отшвырнула ее в сторону. Наткнувшись на корпус прицепа на колесах, Софи ушибла ногу и полетела вниз головой, едва не перекувыркнувшись в воздухе.
      Зено и Паскью оказались один на один, при этом Паскью ходил кругами, стараясь использовать преимущества, которые ему давало освещение. Наконец он сказал:
      — Не шевелись, не то выстрелю!
      Софи бежала к воротам. Единственное, чего ей сейчас хотелось, — это очутиться где-нибудь в другом месте. Дрожащие ноги не держали ее, и она чувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Чтобы этого не случилось, Софи без конца повторяла какую-то бессмыслицу: