Дом на площади

      - Нового ничего нет? Машину Себастьяна нашли?
      - Ищут, товарищ подполковник, - ответил Чохов. - В вверенной вам комендатуре и районе происшествий особых нет.
      Лубенцов улыбнулся и положил трубку.
      Они вышли из ратуши и подошли к большому помещичьему дому.
      - Может быть, здесь переночуете? - спросил Ланггейнрих. - Комнаты большие, хорошие.
      - А что, разве дом пустует? - встрепенулся Лубенцов. - Это как так? Ну, знаете, Ланггейнрих, вы начинаете сердить меня. Ведь договорились же еще на прошлой неделе, что сюда вселят переселенцев... Не хочу я слушать никаких оправданий! Почему они не вселились?
      Ланггейнрих молчал.
      - А вы еще говорите, что народ у вас трусливый. Каков пастырь - таков и приход. Боитесь Рихарда фон Борна, Ланггейнрих? Всех вы боитесь. Гитлера вы боялись. Теперь боитесь фон Борна. Только меня вы не боитесь. А зря!
      - Перевести ему это? - спросила Ксения.
      - Да, да, переведите, и как можно точнее. И не давайте мне советов, что говорить и чего не говорить, товарищ Спиридонова.
      - Я не боюсь, - твердо сказал Ланггейнрих. - Не боюсь. Но я знаю настроения крестьян и...
      - И плететесь в хвосте у этих отсталых настроений!
      Они подошли к дому Ланггейнриха. Все были мрачны и недовольны друг другом и сразу же улеглись спать.
      Лубенцову долго не спалось на узкой и жесткой постели. "Привык к роскошной жизни, - думал он. - Простая деревенская кровать уже не по мне". Он думал о том, что в дальнейшем будет ночевать при своих разъездах только у рабочих и крестьян, и чем беднее ночлег - тем лучше. Оккупанты потому плохо изучают страну, что, имея власть, они располагают возможностью останавливаться и жить, ночевать и есть у богатых. Поэтому они рискуют получить извращенное представление о действительной жизни в стране. Им кажется, что вся страна только и состоит что из богатых домов и мягких постелей и что тут питаются только свининой да запивают ее вином. Для советских оккупантов такое дело не годится. "Спи, спи, - говорил он себе, ворочаясь с боку на бок. - Живи так, как живут бедняки, тогда ты поймешь, что им нужно, о чем они думают и чего хотят".
      "Да, - подумал он вдруг, - но вот живут же в этой деревне бедняки, которые сами не знают, чего хотят. Или, пожалуй, они знают, но они боятся хотеть. Прошлое хватает их за ноги и держит, не дает идти вперед".
      Ланггейнрих тоже не спал. Лубенцов долго слышал по соседству медленные шаги, вздохи; то и дело раздавался треск зажигалки и доносился тяжелый запах табачного дыма. Лубенцов прекрасно понимал сложное положение, в каком находился бургомистр, испытывавший нажим со стороны Лубенцова и в то же время сильное влияние маленького деревенского общественного мнения, которое было совсем не шуточным делом.
      Уснув наконец, Лубенцов вскоре проснулся и посмотрел на часы. Пять часов утра - самое время вставать для крестьянина. Он быстро оделся. Дверь в комнату открылась, вошел Ланггейнрих, тоже одетый. В руках он нес таз с водой для умывания. Лубенцов молча умылся, потом пошел вслед за бургомистром в соседнюю комнату. Марта Ланггейнрих, жена бургомистра, бесшумно накрывала на стол. Посуда тихо звенела. Пахло хлебной квашней. Вскоре в комнату вошла Ксения. Утренние сумерки располагали к молчанию. Не хотелось говорить, думать, спорить, хотя говорить было о чем и спорить тоже.
      - Что же будет? - пересилив себя, спросил наконец Лубенцов. - Что вы сегодня намерены делать?
      Ланггейнрих сказал:
      - Сегодня я переселю в помещичий дом беженцев. Пусть меня убьют, если я этого не сделаю.
      Он говорил угрюмо, но решительно. Лицо Лубенцова просветлело.
      - Это будет единственно достойным ответом господину фон Борну, сказал он. - И достаточно красноречивым. Сегодня вечером, когда крестьяне придут с полевых работ, созовите собрание. С ними надо говорить в открытую, не играть в прятки. Прислать вам докладчика, или вы справитесь?
      - Справимся, - буркнул Ланггейнрих.
      Марта пристально глядела в лицо мужа. При его последних словах она покачала головой.
      - Пусть лучше приедет кто-нибудь чужой, - сказала она.
      - Подумайте, - прищурил глаза Лубенцов. - Может, и в самом деле?..
      - Справимся, - снова сказал Ланггейнрих.
      Они встали из-за стола и направились к выходу. Марта провожала их за дверь. Ланггейнрих, не оглядываясь на нее, пошел вместе с Ксенией вперед, а Лубенцов отстал и, пожав Марте руку, сказал ей на прощанье по-немецки:
      - Хабен зи кайне ангст (не бойтесь).
      Она улыбнулась ему виноватой улыбкой.
      Село оживало. По улице потянулись крестьяне и крестьянки. Догнав Ланггейнриха и Ксению, Лубенцов пошел с ними рядом. Машина уже стояла возле общинного управления. Армут был на ногах. Понемногу светлело. Небо на востоке горело алым пламенем.
      IV
      Они поехали дальше. Ксения молчала. Она вообще, в отличие от Альбины, старалась быть как можно незаметнее. Переводила она не так лихо, как Альбина, - не угадывала наперед того, что Лубенцов собирается сказать, и иногда не могла подобрать сразу нужного слова, - но она была точна и старательна. Она никак не проявляла своего отношения ни к словам, ни к действиям Лубенцова. Когда же Лубенцов время от времени спрашивал ее мнения о том или ином деле и даже о том, верно ли, по ее мнению, он сделал то-то и то-то, она без всяких колебаний уклонялась от ответа и говорила:
      - Я в этом не разбираюсь.
      Или:
      - Вам виднее.
      Если вначале такие ответы вызывали в Лубенцове легкую досаду, то потом он привык к сдержанности и молчаливости новой переводчицы. Он даже чувствовал перед ней некоторую робость - во всяком случае, его не покидало ощущение, что она судит все его поступки, на только ей ведомых весах взвешивает все за и против; в ее больших, несколько мрачных серых глазах всегда было нечто оценивающее.
      Лубенцов спросил:
      - Как вы думаете, проведет Ланггейнрих это дело? Не испугается напоследок?
      - Вам виднее, - сказала Ксения. - Вы его дольше знаете. Я его вижу в первый раз.
      Что ж, она была права. Лубенцов не мог ничего возразить.
      - Вы, как всегда, правы, - рассмеялся Лубенцов и больше не затевал разговора.
      Из соседнего большого села, где он решил остановиться, он велел Ксении позвонить в Финкендорф и спросить у Ланггейнриха, начал ли он переселять беженцев.
      Ланггейнрих ответил, что переселение начнется через час и что беженцы предупреждены. Правда, не все хотят переселяться.
      - И их запугали?! - рассердился Лубенцов и сказал: - Передайте ему, что на обратном пути я заеду и проверю.
      Ланггейнрих в ответ промолчал, потом сказал, что звонили из комендатуры, разыскивали господина коменданта.
      Ксения соединилась с комендатурой. Касаткин, услышав ее голос, закричал:
      - Где товарищ подполковник? Передайте ему, чтобы он срочно приехал в Лаутербург. Дело очень важное, не терпит отлагательств.
      - Что там у них произошло? - удивился Лубенцов, но так как по телефону не полагалось спрашивать о таких делах, он велел передать, что через час выедет.
      Село, из которого они говорили по телефону, было тем самым селом, в котором Лубенцов с Ворониным останавливались на ночлег по дороге в Лаутербург. Здесь жила помещица Лизелотта фон Мельхиор.
      Он усмехнулся, вспомнив, о чем она говорила тогда за столом, думая, что он ее не понимает. Она боялась, чтобы незваные гости - комендант и сопровождавшие его солдаты - чего-то не взяли в помещичьем доме. Теперь у нее отберут весь этот дом и всю эту землю, а у нее было гектаров шестьсот земли. И если тогда, когда она говорила свои оскорбительные слова, они ни в какой степени не задели Лубенцова, то теперь он вспомнил о них с внезапным презрением. Она подозревала его в корыстолюбии и думала, что он может взять у нее какие-то никчемные вещи. Но нет, он не корыстолюбив. Он все у нее заберет, но не для себя, ему ничего не нужно.
      У круглого тенистого пруда, расположенного посреди села, Лубенцов остановил машину и, выйдя из нее, сразу увидел того большого рыжего беженца, которого встречал на этом самом месте, - он тогда избивал свою маленькую дочь. Беженец тоже узнал Лубенцова и опустил голову. Лубенцов пошел к нему навстречу и, поздоровавшись, спросил, как его зовут. Немец ответил, что его зовут Ганс Кваппенберг.
      - Как поживает ваша дочь? - спросил Лубенцов с непроницаемым лицом.
      - Хорошо, - ответил Кваппенберг, смутившись.
      - Жилье вам тут дали?
      Кваппенберг развел большими грубыми руками.
      - Живем в сарае, - сказал он.
      - Батрачите?
      - Да.
      - Значит, живете в сарае? А зимой что будет?
      Кваппенберг пытливо взглянул на коменданта и нерешительно сказал:
      - Говорят... земельная реформа будет.
      - Говорят, - весело согласился Лубенцов.
      К ним направлялась группа людей. Лубенцов узнал местного бургомистра и нескольких других знакомых крестьян и батраков. Лубенцов поздоровался с ними, улыбнувшись молодому, милому парню Гельмуту Рейнике. Он был батраком, активистом и на днях вступил в коммунистическую партию. Русый, румяный, немного стеснительный, полный юношеского обаяния, он всегда вызывал в Лубенцове чувство дружеской симпатии.
      - Обеспечим вас жильем, обязательно обеспечим, - продолжал Лубенцов, обращаясь к Кваппенбергу. - Можете так и передать вашей жене и дочке. Я ведь с ними знаком.
      - Да, - сказал Кваппенберг.
      Лубенцов повернулся к бургомистру, спросил, как идут дела с уборкой и заготовками.
      Бургомистр - его звали Веллер, он совсем не был похож на крестьянина, - худой, с острым лицом, в очках, стал докладывать. Рейнике время от времени вставлял фразу-другую. Они медленно шли вдоль пруда. Лубенцов на ходу записывал в блокнот кое-что из того, что говорил Веллер, твердя при этом:
      - Так, так. Да, да.
      Подняв голову от блокнота, он заметил, что крестьяне все смотрят куда-то влево. Он тоже посмотрел туда. По улице шла помещица. Ее стройная, изящная фигурка двигалась быстро, ветер развевал длинную шаль, накинутую на ее плечи.
      Чем ближе она подходила, тем заметнее становилось выражение горя на ее лице. Так бегут топиться.
      - Мне надо с вами говорить, - сказала она.
      - Пожалуйста, - ответил Лубенцов.
      - Без свидетелей.
      Крестьяне отошли в сторону.
      Лизелотта фон Мельхиор бросила быстрый враждебный взгляд на Ксению.
      - Мы можем поговорить без переводчика, - сказала она резко.
      - Мы можем поговорить без переводчика, - перевела слово в слово Ксения, не моргнув глазом и без всякого выражения.
      - Я прекрасно знаю, - продолжала помещица, - что вы владеете немецким языком, и все это знают. Я очень просила бы вас уделить мне несколько минут без всяких свидетелей.
      - Скажите ей, - сказал Лубенцов, - что у нее ошибочные сведения. Я действительно многое понимаю, но говорить не могу. Если она хочет услышать мой ответ, она должна примириться с присутствием переводчицы.
      Когда Ксения перевела ей это, помещица, помолчав, сказала:
      - Пусть будет так. Переводите. Мне известно, что Советская Военная Администрация собирается провести так называемую земельную реформу. Не пытайтесь меня переубеждать - я это знаю точно. Но вам известно, что мой покойный муж полковник фон Мельхиор был расстрелян как антифашист?
      - Да. Он был участником военного заговора против Гитлера. Это мне известно.
      - Я прошу вас поставить в известность ваших начальников об этом.
      - Хорошо.
      - Я прошу вас отдать себе отчет в том, что покушение на собственность врага гитлеровского режима не может прибавить Советской Администрации популярность в стране.
      - Неужели вы не понимаете, госпожа фон Мельхиор, что не Администрация инициатор земельной реформы, а сами крестьяне, безземельные и бедные крестьяне, которые тоскуют о земле.
      - Крестьяне всегда не прочь попользоваться чужим добром. Но вы, представители оккупационной власти, вы не можете потворствовать этим наклонностям, которые приведут к беспорядку и анархии в стране.
      - Напротив, мы поддерживаем это законное желание крестьян, потому что оно соответствует соглашениям Потсдамской конференции о демократизации Германии. Передача земли крестьянам - это и есть демократизация, во всяком случае, это очень важная часть демократизации.
      - Вы напрасно ссылаетесь на Потсдамскую конференцию. Ведь ваши союзники не проводят никаких реформ в своих зонах. Мне известно - я на днях получила письмо от своей сестры из Баварии, - что там ничего подобного не происходит... Не знаю, может быть, и там крестьяне хотели бы овладеть чужим имуществом, но им не разрешают.
      - На этот счет ничего не могу вам сказать. Лично я надеюсь, что и там будет проведена реформа.
      Они подошли к машине, и помещица, внезапно обессилев, оперлась о крыло автомобиля. Она смотрела куда-то вдаль, в пространство между Лубенцовым и Ксенией. Потом из ее глаз внезапно пролилось несколько слез, и она сказала:
      - Не выдержала все-таки. Самое отвратительное в женщине - ее слабость.
      Лубенцов мысленно не согласился с ней - в этот момент она была очень хороша.
      - Вас лично я не виню, - сказала она. - Вы исполнитель велений слепой силы, частица большой машины. Я глубоко убеждена, что вы не можете хотеть зла людям, даже если они помещики.
      Лицо Лубенцова стало серьезным до угрюмости.
      - Что я? - сказал он. - Я, как вы справедливо заметили, действительно маленькая частица... Но тем не менее я все-таки мыслящая частица. Если вы хотите знать мое мнение, то я вам могу сказать, что я желаю счастья всем людям, даже если они батраки.
      Она сказала: "Прощайте", - и медленно пошла обратно. Лубенцов и Ксения сели в машину и поехали в город. После некоторого молчания Лубенцов сказал:
      - Вы не смогли перевести слово "тоска".
      - Я никогда не слышала его по-немецки.
      - "Тоска" - по-немецки "зензухт".
      - Я не знала этого слова.
      - Надо читать книги. Вы читаете немецкие книги?
      - Нет.
      - Надо читать. В немецких стихах целая куча этих "зензухтов". Не думайте, что я вами недоволен. В общем вы переводите неплохо. Но вам не хватает слов. Надо читать.
      - Хорошо.
      V
      Лубенцов застал всех офицеров у Касаткина.
      - Что тут стряслось? - спросил Лубенцов, усаживаясь на стул как был, в плаще и фуражке.
      Касаткин, волнуясь, сообщил, что вчера вечером из Берлина прибыли доктор Шнейдер и доктор Шернер - члены центрального правления христианско-демократического союза советской зоны. Они провели митинг, на котором присутствовало свыше семисот человек, и там открыто высказались против предполагавшейся земельной реформы, говоря, что она приведет к развалу сельского хозяйства. Коммунисты и социал-демократы, видимо, были захвачены врасплох, во всяком случае, никто не выступил с отповедью берлинским политикам. Весь город в волнении. Кое-кто вслух агитирует против земельной реформы. Особенно отличается Грельман. Хотя сам он на митинге не выступал и ведет себя с достаточной осторожностью, но ясно, что он - один из самых ярых противников реформы.
      - Попадет нам от генерала Куприянова, - сказал Лубенцов. - Вы ему докладывали?
      - Да.
      - Что он сказал?
      - Назвал меня шляпой. - Лицо Касаткина потемнело. - Далее он сказал, что, если бы вы были здесь, этого не случилось бы.
      Лубенцов посмотрел на своего заместителя взглядом, полным сочувствия.
      - Генерал ошибается, - сказал он. - Это просто мне повезло, что я тут не был. Что бы я сделал? Приехали вожди одной из демократических партий и желают выступить на митинге. Какие могут быть возражения? Нет, нет, Иван Афанасьевич, я вас не виню. Вот вы, товарищ Яворский, виноваты гораздо больше.
      - Да, я виноват, - сказал Яворский. - Мое упущение. Я даже не знал об их приезде.
      - Нехорошо. Вы должны быть в курсе всех событий.
      - Сегодня они имели нахальство просить разрешение на проведение второго митинга, на электромоторном заводе на сей раз.
      - И вы?
      - Запретили, конечно, - ответил за Яворского Касаткин.
      Лубенцов сказал:
      - Ну, знаете, это легче всего. Яворский, поговорите с товарищами из КПГ и СПД. У них на заводе сильные ячейки. Неужели рабочие, коммунисты и социал-демократы, спасуют перед этими двумя "докторами"?
      Он соединился с Куприяновым и изложил генералу свои соображения, с которыми генерал после некоторого раздумья согласился.
      Немного позже в комендатуру пожаловали Шнейдер с Шернером. Оба они были старые люди. Шнейдер до фашистского переворота был прусским министром и членом рейхстага. Свою большую лысую голову он держал высоко, вел себя почти величественно. Шернер оказался, наоборот, маленьким, юрким старичком, хитрецом и остроумцем. У него был огромный нос странной формы, без переносицы, так что казалось, что он начинается сразу же от пробора и сходит на нет у самого подбородка. Это было не лицо, а сплошной нос, который морщился, расходился складками, усмехался, улыбался, говорил быстро, сопел громко и глядел презрительно на окружавшие его мелкие носы.
      Оба доктора пришли поблагодарить коменданта за разрешение устроить второй митинг. Шнейдер торжественно заявил, что они совершают турне по всей советской зоне и имеют на то разрешение СВАГ. Они очень хотели допытаться, связывался ли комендант с Берлином насчет разрешения на второй митинг, или сам, по своей инициативе, отменил приказ своего заместителя.
      Лубенцов был очень любезен и вскоре усыпил подозрительность берлинцев своим хорошо наигранным равнодушием к содержанию их вчерашних выступлений, так же как и к содержанию предстоящих. Он не отказал себе в удовольствии заявить своим собеседникам, что очень хотел бы их послушать, но, к сожалению, не сумеет быть, так как занят другими делами. Он даже притворился, что вежливо скрывает ладонью зевок. Одним словом, вся атмосфера в комендатуре казалась настолько спокойной, что это поразило вождей ХДС, которые думали, что здесь после их вчерашних выступлений царит немалый переполох.
      Лубенцов проводил их не только до двери, но даже на крыльцо. Они сели в машину, где их ожидал Грельман. Машина была открытая - большой "мерседес". Лысая голова Шнейдера блестела на солнце. Он стоял в машине рядом с шофером, держась одной рукой за ветровое стекло, а другой махая Лубенцову. Лубенцов вспомнил, что в такой позе ездил по немецким городам Гитлер.
      Отъехав, Шнейдер надел шляпу и сел. То же самое на заднем сиденье сделал Шернер.
      Лубенцов рассмеялся и пошел обратно к себе. Его хорошее настроение еще больше улучшилось, когда Яворский сообщил ему, что профессор Себастьян вчера вечером дал согласие занять пост ландрата, то есть главы немецкого районного самоуправления.
      В связи с этим известием Лубенцов вспомнил о пропавшей машине профессора и вызвал к себе Воробейцева.
      Воробейцев вошел и остановился возле двери. Там он стоял во время всего разговора. Лубенцов не обратил на это внимания. А дело было в том, что Воробейцев боялся подойти ближе, так как утром выпил и запах мог выдать его.
      - Как дела с автомобилем Себастьяна? - спросил Лубенцов. - Это очень важное дело. Я поручил вам его, потому что считаю вас человеком расторопным. А вы до сих пор ничего не сделали.
      - Принимаю все меры, - отрапортовал Воробейцев. - Я лично побывал во всех воинских частях, расположенных поблизости от города. Командиры частей занимаются этим делом.
      - А вы с немецкой полицией связались? Напрасно. Свяжитесь с начальником полиции Иостом. Это дельный парень, хотя и социал-демократ. Вполне возможно, что машина стоит где-нибудь во дворе или у какого-нибудь немца в гараже. Полиции ее легче разыскать, чем вам.
      - Есть! Сейчас свяжусь.
      Воробейцев вышел из кабинета с чувством внезапно возникшей в нем досады на Лубенцова. Досада возникла потому, что Лубенцов был прав: Воробейцеву действительно следовало прежде всего связаться с полицией, а он этого не сделал. Помимо того, Воробейцев ревновал к Лубенцову Чохова. И, наконец, досада его накапливалась в нем по той причине, что не имела выхода: ему трудно было найти в Лубенцове слабое место, над которым можно было бы посмеяться - хотя бы внутренне - или позубоскалить с кем-нибудь. Этот Лубенцов был весь в своей работе, только ею он жил. И все-таки он оставался чертовски самим собой!
      Покинув кабинет Лубенцова, Воробейцев отправился в полицию к Иосту и передал ему приказание коменданта принять все меры к розыску машины нового ландрата.
      Назначение Иоста на пост начальника полиции произошло не без трудностей, так как Лерхе категорически возражал против кандидатуры социал-демократа. Свою старую справедливую ненависть к соглашателям таким, как Шейдеман, Носке, Мюллер, Вельс, - Лерхе переносил на всех социал-демократов вообще. Назначение социал-демократа на любой пост неизменно наталкивалось на его решительное и бурное противодействие.
      Взаимное недоверие двух рабочих партий в Лаутербурге часто вызывало путаницу, ненужные трения и разнобой, и требовались большая осторожность, терпение и такт, чтобы сглаживать конфликты, унимать ершистого Лерхе. "Лучше враг, чем предатель", - говаривал Лерхе в ответ на мягкие упреки Лубенцова и Яворского или на протесты своих же товарищей-коммунистов, в особенности Форлендера.
      Он был прямолинеен, этот Лерхе, глубоко честен и неутомим. Его видели повсюду. Всюду он хотел быть сам, никому не доверял. Не было дня, чтобы он не выступил на двух-трех собраниях. Говорил он вдохновенно, но все примеры брал из стародавних времен, до 1933 года, и об этих временах говорил увлеченно, со страстью почти пророческой. Вернее, ее можно было бы назвать пророческой, если бы речь шла о будущем, а не о прошлом. И хотя все эти воспоминания были полезны для молодых немцев, которым та пора казалась древностью, но беда заключалась в том, что сам Лерхе жил только прошлыми интересами.
      Лерхе считал ошибкой Советской Военной Администрации то, что социал-демократическая партия была разрешена в советской зоне. Он с горечью воспринимал объективный подход лаутербургского коменданта к обеим партиям и тяжело переживал каждое новое назначение социал-демократа на любую должность.
      VI
      Разыскать машину даже в небольшом городе - почти то же самое, что иголку в стоге сена. Прежде всего нет уверенности, что машина находится здесь. Но если бы она и была тут, то при обилии развалин, задних дворов, гаражей, сараев, старинных закоулков найти ее - нелегкое дело.
      Однако категорический приказ коменданта надо было выполнить. Иост отдал распоряжение всем полицейским провести тщательное прочесывание дворов, а сам вместе с Воробейцевым тоже отправился на поиски. Они ездили из одного двора в другой, открывали ворота и двери разных построек, а если двери были заперты - вызывали из квартир владельцев. Перед глазами Воробейцева за день прошла сотня дворов. Он видел сотни автомобилей. Многие из них стояли в гаражах без резины, на деревянных брусках или бревнах - "опели" и "мерседесы", "БМВ", "вандереры" и "майбахи"
      Воробейцев был убежден в том, что машину профессора Себастьяна ему не найти, но тем не менее продолжал поиски: ему нравилось входить в чужие дворы и чуть ли не вламываться в чужие квартиры, перебрасываться словечками с молодыми немками, покровительственно похлопывать по спине пожилых немцев. Кроме того, он так знакомился с возможностями приобретения автомашин. В надлежащий момент всучить начальству классный автомобиль, рассуждал Воробейцев, это значит заслужить благодарность и доброе отношение, что может оказаться не лишним в какой-нибудь момент.
      В одном из дворов на Мольткештрассе из большого обветшалого дома к ним вышла девушка с ключами от гаражей. Это была высокая разбитная немка с пышными рыжими волосами, полная не по летам. Ее толстые белые обнаженные руки произвели на Воробейцева большое впечатление. Пока Иост обследовал гараж, Воробейцев поговорил с этой девицей - ее звали Ингеборг, а сокращенно Инга. Воробейцев уже сносно говорил по-немецки - во всяком случае, располагал словарем из каких-нибудь ста пятидесяти слов, при помощи которых можно было вполне объясняться, учитывая, что разговоры его были весьма далеки от философских или научных тем.
      Они вошли в гараж вслед за Иостом, и среди десятка машин нашли "мерседес-бенц" профессора Себастьяна.
      Иост зажег карманный фонарь, радостно забегал вокруг машины, еще и еще раз проверяя номера, и, наконец, спросил у Инги, как эта машина попала сюда. Она ответила, что "мерседес" пригнали два русских солдата; они приказали ей хранить машину, никому ее не отдавать, ибо этот автомобиль собственность ГПУ.
      Слово "ГПУ", как ни странно, был знакомо всем немцам, хотя в Советском Союзе это слово можно найти только в учебнике истории. Но в Германии и других западных странах фашистская и иная пропаганда много потрудилась над тем, чтобы застращать людей этим таинственным и непонятным словом.
      - Чепуха! - расхохотался Воробейцев.
      Однако, когда Иост завел машину и выехал из гаража во двор, Инга запротестовала почти со слезами на глазах, говоря, что она боится тех двоих, их мести за то, что она не уберегла машину.
      - Дурочка ты, - сказал Воробейцев, смеясь и поглаживая полную руку Инги. - Нет никакого на свете ГПУ. А этих двух мы задержим. Как отведем машину, я приеду сюда и буду их дожидаться. Мы их тут захватим. Ты как живешь, отдельно или с родственниками? С родственниками? Гм... Ты этих двух тут задержи, если они придут раньше меня.
      С этими словами Воробейцев сел за руль и поехал со двора. Иост сел в свою машину. Он хотел отправиться вместе с Воробейцевым к Себастьяну, чтобы вручить ему машину, но Воробейцев подумал, что лучше будет, если он сам это сделает, так как в этом случае Лубенцов будет думать, что ее разыскал он, Воробейцев. Поэтому он велел Иосту ехать по своим делам.
      Перед домом профессора Себастьяна он несколько раз погудел - так громогласно, что из всех окон старых домов, расположенных поблизости, высунулись любопытные лица. Старушка с белой наколкой на голове подошла к воротам, пристально посмотрела сквозь решетку, радостно всплеснула руками и распахнула ворота. Воробейцев въехал по асфальтовой дорожке мимо дома к маленькому кирпичному гаражу. Здесь он остановил машину, вышел из нее и крикнул:
      - Эй, кто там! Принимайте свой автомобиль!
      К нему вышла девушка - такая миловидная и стройная, с такими тонкими, но прекрасной формы обнаженными смуглыми руками, что Воробейцев забыл об Инге и ее толстых белых руках. Он весьма почтительно расшаркался перед дочерью профессора Себастьяна. Она спросила:
      - Машина прислана господином Лубенцовым?
      Воробейцев криво усмехнулся и ответил:
      - Почему господином Лубенцовым? Я лично ее обнаружил.
      - Спасибо, - сказала она, глядя на машину и открывая то одну, то другую дверку. Она это делала с хозяйски деловитым видом, и выражения ее благодарности были настолько сдержанны, что Воробейцев даже обиделся. Он рассчитывал на то, что возвращение украденной машины вызовет целый взрыв чувств. Он перешел на деловой тон и спросил, в порядке ли машина, не нанесен ли ей какой-нибудь ущерб.
      - Все в порядке, - сказала девушка. Так как он не уходил и, покуривая сигарету, оглядывал садик, она пригласила его зайти. Они поднялись по лестнице. В маленькой гостиной она предложила ему сесть. Он присел и начал раздумывать о том, с какой стороны повести разговор. Он сказал ей несколько любезностей, которые она приняла весьма спокойно. Ее не то голубые, не то серые глаза глядели на него холодно.
      - К сожалению, не могу вас ничем угостить, - сказала она. - Вы, вероятно, знаете, что мы трудно живем.
      Он сказал:
      - Это странно. У вас живет комендант. Он может, если захочет... Я только его помощник, но мой квартирный хозяин на меня не жалуется.
      Он не мог достаточно точно выразить свои мысли по-немецки, и она слегка улыбнулась, когда он стал говорить одними только существительными без склонений и без союзов; глаголы он произносил только в неопределенном наклонении. На ее улыбку он ответил смехом.
      - Вы коммунист? - вдруг спросила она.
      - Нет, - сказал он, удивленный ее внезапным вопросом.
      Она посмотрела на него с легким сомнением в глазах.
      - Правда, правда, - заверил он ее. - Советский Союз все равно коммунист - не коммунист. Советский Союз все иметь равные права, - так звучали бы произнесенные им слова, если перевести их точно на русский язык.
      Она спросила, верно ли, что учиться в высших школах в Советском Союзе разрешают только коммунистам. Он сначала не понял ее, а когда понял громко расхохотался и сказал по-русски:
      - Чепуха! - И по-немецки: - Дум (глупо).
      Его смех и ужимки были достаточно искренни, чтобы убедить Эрику Себастьян в его правдивости.
      Тут в гостиной появился сам профессор. Он сердечно поблагодарил Воробейцева. Воробейцев, получив приглашение приходить к Себастьянам, откланялся и пошел в комендатуру.
      Над городом сгустились сумерки. Осветились окна домов. Только в комендатуре почему-то было темно во всех окнах, и Воробейцев удивился этому. Он прошел мимо часового и поднялся наверх. В приемной на диване сидел Лубенцов - одетый, в плаще и фуражке, так, словно он еще не раздевался с момента своего приезда в город. Остальные офицеры тоже были здесь - один сидел, другой расхаживал по комнате, третий стоял, облокотившись на спинку стула.
      Воробейцев отрапортовал Лубенцову насчет машины. Лубенцов сказал:
      - Хорошо. Садитесь.
      Воробейцев сел, не понимая, почему тут царит такая напряженная атмосфера. Света не зажигали. Яворский ходил из угла в угол. Потом из фраз, которыми время от времени перебрасывался Лубенцов с Касаткиным и Яворским, Воробейцев понял, что все очень взволнованы, так как только что начался митинг на заводе. Этот митинг должен был показать зрелость двух социалистических рабочих партий, их способность противопоставить демагогии буржуазных политиков свою, демократическую, линию, от которой зависело будущее Германии.
      Воробейцев подсел к Чохову, сидевшему у окна. Чохов, как до некоторой степени и Воробейцев, не понимал, почему так волнуется Лубенцов. В конце концов будет так, как скажет советская комендатура. Комендатура за земельную реформу - значит, будет земельная реформа. Решает реальная сила, а не митинги и не ораторские уловки. Поэтому он с некоторым удивлением следил за Лубенцовым, который обычно курил мало, а теперь - сигарету за сигаретой, и с не меньшим удивлением усмехался, когда звонил генерал Куприянов, - а он звонил уже раза три, - видимо, взволнованный не менее Лубенцова и все спрашивавший, как проходит митинг.