Черепаший вальс

Невероятно. Будь он жив, он пришел бы нас проведать. У него нет нашего нового адреса, прошептал внутри голосок Зоэ. Ну уж адрес найти несложно! Посылка-то дошла! У Анриетты мог спросить!

«Да она бы его на порог не пустила», — возразил голосок Зоэ.

Сосед перевернул страничку своих лекций про трехфазный ток. Студенты обвели красным фломастером адрес квартиры на улице Гласьер. Две комнаты, семьсот пятьдесят евро. Мужчина, вошедший на станции «Пасси», листал журнал о загородных домах. Цены и налоги. На нем была белая рубашка, серый костюм в голубую полоску и галстук в синий горошек. Человек, которого она приняла за Антуана, был одет в красную водолазку. Антуан ненавидел водолазки. Антуан ненавидел красный цвет, заявлял, что в красном ходят только дальнобойщики.

Она до вечера просидела в библиотеке, но сосредоточиться на работе не получалось. Перед глазами снова и снова проплывал вагон метро и люди в нем: толстая женщина в клетку, худышка с зелеными веками и… Антуан в красной водолазке. Она встряхивала головой и возвращалась к тексту. Святая Хильдегарда Бингенская, помоги, скажи, что я не сошла с ума. Зачем он вернулся мучить меня?

Без четверти шесть она сложила бумаги, книги и поехала на метро назад. На станции «Пасси» поискала глазами человека в красной водолазке. Может, он стал клошаром? Живет в метро. Выбрал шестую линию, потому что она — наземная и весь Париж перед тобой как на открытке, Эйфелева башня светится в ночи. Спит, завернувшись в старое пальто, под аркой метрополитена. В метро много бродяг. Он не знает, где я живу. Скитается, как отшельник. Потерял память.

Ровно в половине седьмого она вошла в коллеж Зоэ. Учителя принимали каждый в своем кабинете. Родители выстроились в коридоре, ожидая, когда подойдет их очередь обсудить проблемы или достижения своего чада.

Жозефина выписала на бумажку имена учителей, номера кабинетов и назначенное ей время. И пошла на первую встречу — с мисс Пентелл, учительницей английского.

Дверь была открыта, мисс Пентелл сидела за столом, на котором лежал журнал с оценками и записи о поведении учеников. По расписанию на каждую беседу отводилось не больше пяти минут, но часто обеспокоенные родители пускались в долгие споры, пытаясь повысить оценку своему отпрыску. Другие в это время топтались на пороге, вздыхали и выразительно поглядывали на часы. Иногда беседа проходила на повышенных тонах и даже оборачивалась перепалкой. Жозефине уже случалось видеть, как солидные папаши на глазах превращались в базарных крикунов.

Некоторые в ожидании читали газеты, мамаши болтали, обменивались адресами частных преподавателей и нянь, обсуждали, в какой лагерь отправить детей на каникулы. Другие висели на телефоне, а некоторые пытались пролезть без очереди, вызывая бури протеста.

Из кабинета вышел сосед Жозефины мсье Лефлок-Пиньель и дружески помахал ей рукой. Она улыбнулась в ответ. Он был один, без жены. Потом подошла ее очередь. Мисс Пентелл уверяла, что все прекрасно, у Зоэ богатый словарный запас, беглая речь и прекрасное произношение, в общем, язык Шекспира дается ей легко, она старательна и прекрасно ведет себя на уроках. В общем, никаких замечаний. Поток комплиментов смутил Жозефину, она покраснела и, вставая, опрокинула стул.

Та же история повторилась с учителями математики, испанского, истории, географии и природоведения, она переходила из класса в класс, купаясь в дифирамбах. Все поздравляли ее: какая у вас замечательная, умненькая, старательная дочь. И очень хороший товарищ. Помогает отстающему ученику. Жозефина принимала комплименты, чувствуя, что они относятся и к ней. Она тоже любила старательность, усидчивость, точность во всем. Сияя от счастья, она отправилась на последнюю встречу — к мадам Бертье.

У дверей кабинета ждал мсье Лефлок-Пиньель. Он кивнул ей, но уже не так приветливо, как в первый раз. Прислонясь к косяку открытой двери, он постукивал по нему пальцем; мерный назойливый звук явно раздражал мадам Бертье, она подняла голову и устало проговорила:

— Пожалуйста, можно не стучать?

На стуле рядом с ней покоилась по-прежнему пухлая зеленая шапка.

— Вы мешаете мне сосредоточиться и сами себя задерживаете, — пояснила мадам Бертье.

Мсье Лефлок-Пиньель постучал по циферблату часов, намекая, что она запаздывает. Она кивнула, беспомощно развела руками и склонилась к сидящей перед ней родительнице. У той во всем облике сквозило отчаяние: плечи сгорблены, ноги носками внутрь, руки прячутся в длинных рукавах пальто. Мсье Лефлок-Пиньель на мгновение затих, а потом снова принялся мерно постукивать согнутым пальцем.

— Мсье Лефлок-Пиньель, — сказала мадам Бертье, прочитав его имя в списке, — я буду вам весьма признательна, если вы наберетесь терпения и дождетесь своей очереди.

— А я буду вам признателен, если вы будете соблюдать расписание. Вы опаздываете на тридцать пять минут! Это недопустимо.

— Я буду разговаривать столько, сколько нужно.

— Что вы за учитель и чему можете научить, если сами не имеете представления о точности? Точность — непременное условие вежливости.

— Что вы за родитель, если неспособны выслушать других и чем-то поступиться? — парировала мадам Бертье. — У нас здесь не банк, мы здесь имеем дело с детьми.

— Вы не имеете права меня учить!

— Жаль, — улыбнулась мадам Бертье. — Я бы с удовольствием взяла вас в ученики, и вам бы пришлось сидеть смирно.

Он взвился, как разъяренный жеребец.

— Вот вечно так, — возмущенно сказал он Жозефине, ожидая от нее сочувствия. — Первые встречи еще туда-сюда, а дальше одно опоздание за другим. Никакой дисциплины! А она каждый раз нарочно заставляет меня ждать! Думает, я не понимаю, но я-то вижу!

Он повысил голос специально для мадам Бертье:

— Вы знаете, что она таскала детей в «Комеди-Франсез», вечером, прямо посреди недели, вы в курсе, да?

Мадам Бертье водила детей на «Сида». Зоэ была в восторге. Она променяла своих любимых «Отверженных» на стансы Сида и вышагивала по коридору, трагически завывая: «Ужели дерзкого мое украсит горе, и я, не отомстив, окончу дни в позоре?»[31]

Жозефине стоило большого труда удержаться от хохота, глядя на этого безусого дона Дьего в розовой пижаме.

— Они легли спать в двенадцать ночи! Это безобразие. Ребенку необходим сон. От этого зависит его умственное развитие и душевное равновесие.

Он говорил все громче. Еще какая-то мамаша подлила масла в огонь:

— И к тому же содрала с нас за это по восемь евро!

— Можно подумать, мы мало платим налогов! — вставил еще чей-то отец.

— А театр-то на госдотации. Нельзя, что ли, предоставить школьникам бесплатные билеты?

— Вот именно! — К группе недовольных присоединился еще один голос. — В этой проклятой стране заботятся только о бедных!

— А вы что молчите? — сердито спросил Лефлок-Пиньель у Жозефины.

Она покраснела, провела рукой по волосам, скрывая пылающие уши. Мадам Бертье встала и со стуком закрыла дверь.

— Она захлопнула дверь у меня перед носом! — вскричал Лефлок-Пиньель.

Он стоял бледный как мел и буравил дверь взглядом.

— Да чего вы хотите, сейчас учителей набирают из пригорода! — сказала какая-то мамаша, поджав губы.

— Какой может быть порядок, если элита осталась у разбитого корыта, — проворчал чей-то папаша. — Куда катится Франция?!

Жозефина готова была провалиться сквозь землю и решила спастись бегством.

— Думаю, пока суд да дело, я схожу к учителю… к учителю физкультуры!

Какая-то мамаша смерила ее презрительным взглядом, словно генерал солдата-дезертира. Она поскорей улизнула. Перед каждым кабинетом стояли возмущенные родители, взывая к тени Жюля Ферри[32]. Какой-то папаша грозил нажаловаться министру, с которым он хорошо знаком. Жозефина, посочувствовав учителям, решила облегчить их участь и не ходить на две последние встречи.

Она рассказала все дочке. И о том, как ее хвалили учителя, и о том, как взбунтовались родители.

— Ты хранила олимпийское спокойствие, потому что была довольна, — заметила Зоэ. — Может, у других родителей куча проблем с детьми, вот они и нервничают…

— Они все валят в одну кучу. Учителя-то тут при чем?

Жозефина понемногу успокаивалась. Зоэ подошла к ней и обняла за талию.

— Я очень горжусь тобой, девочка моя, — прошептала Жозефина.

Зоэ прижалась к маме покрепче.

— А когда папа вернется, как ты думаешь? — вздохнула она.

Жозефина вздрогнула. Она совсем забыла про того человека в метро.

Она отпустила Зоэ. Перед глазами снова всплыла красная водолазка. Шрам на щеке. Закрытый глаз. Она прошептала: не знаю, не знаю.

Наутро Ифигения принесла ей почту и рассказала, что накануне в Пасси нашли под деревьями труп женщины, убитой ножом. Рядом с телом лежала шапка, необычная такая, миндально-зеленая, пухлая. В точности как ваша, мадам Кортес!

Часть вторая

Если верить рецепту, это очень легко и быстро: три часа на подготовку и запекание. Был канун Рождества, и Жозефина готовила индейку. Индейку, фаршированную настоящими каштанами, а не каким-нибудь безвкусным замороженным пюре, которое вечно липнет к небу. Свежие каштаны нежные, душистые, а замороженные делаются пресными и клейкими. На гарнир — пюре из сельдерея, моркови и репы. Еще будут закуски, салат, сырное ассорти, которое она выбирала у Бартелеми, на улице Гренель[33], и рождественский торт-полено с грибками и гномами из безе.

Что со мной такое? Мне все трудно, все скучно. Я же всегда любила готовить рождественскую индейку, с каждым ингредиентом связана масса воспоминаний, я словно переношусь в детство. Стоя на табурете, я смотрю, как колдует у плиты отец в большом белом переднике, на котором вышито синими буквами: «Я ШЕФ-ПОВАР, И ВСЕ МЕНЯ СЛУШАЮТСЯ». Я сохранила этот передник, он и сейчас на мне, я трогаю выпуклые буковки и прикасаюсь к прошлому.

Ее взгляд упал на бледную, дряблую тушку индейки, лежащую на промасленной бумаге. Ощипана, крылышки сложены, брюшко раздуто, покрасневшая кожа в черных точках — не повезло бедняжке. Рядом покоился большой нож с длинным сверкающим лезвием.

Мадам Бертье убили ножом. Сорок шесть ножевых ударов прямо в сердце. Когда ее нашли, она лежала, бездыханная, на спине, ноги раскинуты в стороны. Жозефину вызывали в комиссариат. Полиция усмотрела связь между двумя преступлениями. Те же обстоятельства, то же оружие. Ей пришлось еще раз объяснять, как кроссовка Антуана уберегла ее от смерти. Капитан Галуа, та же, что и в прошлый раз, слушала ее с поджатыми губами. На ее лице явственно читалось: «Надо же, башмак ее спас!»

— Вы — прямо чудо ходячее, — подытожила она, качая головой, словно не могла в это поверить. — Мадам Бертье получила очень глубокие раны, десять-двенадцать сантиметров. Он сильный мужчина и умеет обращаться с холодным оружием, это не дилетант.

Услышав эти жуткие цифры, Жозефина крепко зажала руки между колен, чтобы унять дрожь.

— У вашей кроссовки на редкость толстая подошва, — заметила капитан Галуа, словно пытаясь убедить саму себя. — Он бил прямо в сердце. Как и вас.

Она попросила принести посылку Антуана на экспертизу.

— Вы знали мадам Бертье?

— Она была классным руководителем моей дочери. Один раз мы вместе возвращались из школы. Я заходила поговорить по поводу Зоэ.

— В вашей беседе не было ничего такого, что бы вам запомнилось?

Жозефина улыбнулась: сейчас она расскажет забавную деталь. Чего доброго, капитанша решит, что она над ней издевается или не воспринимает ее всерьез.

— Было. У нас были одинаковые шапки. Такие смешные, трехэтажные, немного экстравагантные. Я свою носить не решалась, а она уговорила меня ее надеть… Мне казалось, что я в ней слишком выделяюсь.

Капитан Галуа взяла со стола фотографию.

— Эта?

— Да. В тот вечер, когда на меня напали, я была в ней, — прошептала Жозефина, глядя на фотографию. — Я потеряла ее в парке… А вернуться за ней побоялась.

— Больше ничего не можете сказать о покойной?

Жозефина заколебалась — еще одна смешная деталь, — но добавила:

— Она не любила «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Называла ее тягомотиной. Немногие осмеливаются в этом признаться. А ведь мелодия и правда довольно заунывная.

Следователь взглянула на нее то ли раздраженно, то ли презрительно.

— Ладно, — заключила она, — оставайтесь на связи, мы вам позвоним, если вы понадобитесь.

Начиналась обычная работа следствия — выдвигать гипотезы, делать выводы, проводить границу между возможным и невозможным. Жозефина больше ничем не могла помочь. Пусть теперь работают мужчины и женщины из уголовного розыска. У них всего одна улика: зеленая трехэтажная шапка, общий знаменатель обоих нападений. Убийца не оставил ни следов, ни отпечатков пальцев.

Вот и мне надо сделать выводы, провести границу, за которую не стоит заходить, запретить себе думать о мадам Бертье и убийце. Может, он живет где-то рядом? Может, напав на мадам Бертье, он хотел зарезать меня? В первый раз не вышло, а во второй он перепутал жертву. Увидел шапку, решил, что это я, фигура и походка у нас тоже похожи… «Стоп! — мысленно завопила Жозефина. — Стоп! Так ты испортишь вечер!» Ширли, Гэри и Гортензия накануне уже прибыли из Лондона, а к ужину подъедут Филипп и Александр.

Надо укрыться в своей раковине. Как когда я читаю лекции. Работа успокаивает. Помогает сосредоточиться, отвлечься от мрачных мыслей. Даже кухня напоминает о моих любимых исследованиях. Ничто не ново под луной, думала Жозефина, обдирая руки о каштаны. Фастфуд существовал еще в Средние века. Далеко не все имели собственную кухню, городское жилье обычно было слишком тесным. Холостяки и вдовцы дома не ели. Трактирщики-профессионалы, или «кухари», расставляли столы на улице и торговали колбасами, пирожками и караваями навынос. Такие вот предки хот-догов и «Макдака». Кулинария составляла важный элемент повседневной жизни. Парижские рынки ломились от яств, там можно было найти все, что душе угодно: оливковое масло с Майорки, раков и карпов из Марны, хлеба из Корбея, масло из Нормандии, сало из Ванту… В зажиточных домах держали так называемого «служителя кухни», главного повара, который, стоя на возвышении, половником указывал каждому, что делать, и бдительно следил за поварятами, мальчиками на побегушках, норовившими втихаря стянуть кусок из котла. Повара носили имена «Обжора», «Вылижи-Горшок», «Сытое Брюхо», «Тайеван»[34]. В рецептах время мерили церковными мерками. Жарить на огне «с часа вечерни до темноты», равиоли с мясом варить столько, чтобы дважды прочесть «Отче наш», а вырезку столько, чтобы трижды прочесть «Аве Мария». Поварята на кухне молились, помешивали варево, пробовали его и опять молились, перебирая четки. У высшей знати было принято украшать блюда золотой фольгой. Трапеза превращалась в целую церемонию. Повара старались готовить разноцветные блюда: розовое рагу из дичи, белый торт, соус из рыжиков к жареной рыбе. Цвет возбуждал аппетит, белые продукты предназначались для больных, нуждавшихся в покое. Кушанья меняли цвет в зависимости от времени года: суп из требухи осенью был коричневым, а летом желтым. Верхом утонченности считался «небесно-голубой» итальянский соус. А чтобы ублажить гостей, повар рисовал на желе дворянские гербы, украшал блюда узором из гранатовых зерен или фиалками. Изобретал «ряженые блюда», достойные фильма ужасов. Сооружал фантастических зверей или забавные сценки, составляя вместе части разных животных. Делал, например, петуха в шлеме: рыцарь с петушьей головой восседал верхом на молочном поросенке. Были и закуски-сюрпризы: прятали в круглый пирог живых птиц, снимали верхнюю корку, и птицы разлетались к вящему изумлению и восторгу пирующих. Надо как-нибудь тоже попробовать, подумала Жозефина, невольно улыбнувшись.

Все ее терзания отходили на задний план, когда она переносилась в XII век. Во времена Хильдегарды Бингенской. Никуда от Хильдегарды не деться, она интересовалась всем на свете: растениями, едой, музыкой, медициной, влиянием состояний души на телесные силы… Если человек смеется, он становится сильнее, если печалится и брюзжит — слабее. «Когда мы следуем желаниям души, наши поступки прекрасны, а когда повинуемся желаниям плоти — дурны».

Плоть, мясо… «Приготовьте фарш. Смешайте каштаны с фаршем, мелко нарезанной печенью и сердцем, добавьте тмин, соль и перец». Пора вернуться к докторской. Нет у меня идей для нового романа. И охоты тоже нет. Надо верить: однажды сюжет родится сам собой, схватит меня за руку и засадит писать.

У меня полно времени, подумала она, счищая твердую скорлупу с каштанов и стараясь не порезать пальцы. Интересно, почему несъедобные каштаны называются «конскими»? Детали очень важны. Деталь закреплена в конкретном пространстве и времени, она создает атмосферу, позволяет ощутить цвет, вкус, запах. По деталям восстанавливают любую историю — и даже Историю вообще. Когда на раскопках находят развалины крестьянских домов, обнажаются целые пласты повседневной жизни Средневековья. Хижины позволяют узнать больше, чем любые замки. Ей вспомнились старые глиняные горшки, на дне которых обнаружили следы карамели. В Клюнийском аббатстве[35] раскопали водопровод, отхожие места и умывальни, похожие на наши ванные.

Мсье и мадам Ван ден Брок, узнав о смерти мадам Бертье, нанесли Жозефине визит. Позвонили в дверь и застыли на пороге, торжественные, как канделябры. Она — кругленькая, импульсивная, чудаковатая; он — тощий и серьезный. Она упорно пыталась остановить на чем-нибудь свои бегающие глазки; он хмурился и двигал длинными, сухими пальцами чернокнижника, словно огромными ножницами. Эта пара походила на союз Дракулы и Белоснежки. Какие-то они нереальные. Странно, как это у них получилось детей завести, удивилась Жозефина. Видно, мадам зазевалась, и мсье насел на нее, поджав острые когти, чтобы не поранить. Две неуклюжие стрекозы, спаривающиеся в небе. Нужно защитить наших детей, говорила мадам, если убийца нападает на женщин, он может приняться и за малышей. Да, но что же нам делать? Что делать? Мадам Ван ден Брок трясла круглой головой с жиденьким шиньоном, заколотым двумя длинными тонкими шпильками. Они предложили, чтобы отцы семейств патрулировали район с наступлением темноты. У меня такого товара не водится, улыбнулась Жозефина и, поскольку они явно не поняли, пояснила: я имею в виду отца семейства, я не замужем. Они замялись, переваривая информацию, и продолжали: от полиции ждать нечего, для них главное пригороды, только туда и смотрят, а до благополучных районов руки не доходят… В голосе соседа, серьезном и важном, зазвучала легкая горечь.

Жозефина извинилась, что не может участвовать в военных действиях; но оговорила, что жить в постоянном страхе тоже не хочет. Конечно, теперь она будет вести себя осторожнее, встречать Зоэ вечером, после уроков, но поддаваться панике не намерена. Она предложила забирать детей из школы по очереди: Лефлок-Пиньели, Ван ден Броки и Зоэ учились в одном коллеже. Решили обсудить это после праздников.

— Я скажу Эрве Лефлок-Пиньелю, чтобы он к вам зашел, он очень обеспокоен. Его жена теперь вообще не выходит из квартиры и не открывает дверь даже консьержке.

— Скажите, а эта консьержка, которая каждые три недели меняет цвет волос, она вам не кажется подозрительной? — забеспокоилась мадам Ван ден Брок. — Может, у нее есть дружок, который…

— Который только что вышел из тюрьмы и держит за спиной длинный нож? — перебила ее Жозефина. — Нет, не думаю, что Ифигения в этом замешана!

— А я вот слышала, что у ее сожителя нелады с законом…

Они ушли, пообещав прислать к ней Эрве Лефлок-Пиньеля, как только его увидят.

В конце концов ко мне весь дом прибежит за утешениями, вздохнула в тот вечер Жозефина, закрывая за ними дверь. Смешно: на меня напали, и я же всех успокаиваю! Хорошо, что я никому не сказала, а то бы стала местной диковиной, на меня бы таращились, как в зоопарке.

На втором этаже жили мать и сын Пинарелли. Ему под пятьдесят, ей лет восемьдесят. Он был худой, высокий, красил волосы в черный цвет. Похож на Энтони Перкинса в хичкоковском «Психо», только постарше. При встрече он странно улыбался уголком рта, словно показывая, что не доверяет вам и просит держаться подальше. Он не работал, был чем-то вроде компаньонки при своей мамаше. Каждое утро они отправлялись в магазин. Шли мелкими шажками, держась за руки. Он вез тележку с таким видом, словно выгуливал на поводке борзую, она сжимала в руке список покупок. Старушка была сухонькая и властная. Она не шамкала, говорила внятно и четко и нередко отпускала едкие замечания, подобно тем старикам, которые считают, что возраст дает им право пренебрегать правилами вежливости. Жозефина придерживала им дверь. Они никогда не благодарили ее, не здоровались, переступали порог гордо, как их королевские величества, перед которыми открывают ворота гвардейцы с саблями наголо.

Она не знала других жильцов, обитавших в корпусе «Б» в глубине двора. Их было больше, чем в корпусе «А»: здесь было по одной квартире на этаже, а в корпусе «Б» — по три. Ифигения рассказывала, что поскольку жильцы корпуса «А» богаче, обитатели корпуса «Б» ненавидят их, и на общих собраниях часто случаются бурные выяснения отношений. Ругаются из-за любой мелочи, обзывают друг друга. Жильцы корпуса «А» всегда берут верх, навязывают все новые расходы по содержанию дома, а те, что из «Б», спорят и отказываются платить.

Она бросила взгляд на большие настенные часы из «Икеа». Половина седьмого! Скоро вернутся Гортензия, Гэри и Ширли. Они вышли в магазин докупить продуктов. Зоэ закрылась у себя в комнате и готовила подарки. С приездом гостей из Англии дом наполнился шумом и смехом. Телефон звонил беспрерывно. Они прибыли накануне вечером. Жозефина показала им квартиру, гордая, что может всех разместить с удобством. Гортензия открыла дверь своей комнаты и с возгласом «Home, sweet home!»[36] повалилась на кровать, раскинув руки. Жозефина была тронута. Ширли попросила стаканчик виски, а Гэри, сидя на диване в наушниках, спросил: «А чем нас сегодня кормят, Жози? Что ты нам вкусненького приготовила?» Хлопали двери, перекликались голоса, из каждой комнаты неслась музыка. Жозефина поняла, что ей не нравилось в квартире — она была слишком велика для них с Зоэ. Наполнившись криками, смехом, раскрытыми чемоданами, она стала уютной и гостеприимной.

На плите уже закипала соленая вода — пора варить очищенные каштаны. Когда Жозефина возилась на кухне, ей всегда приходили в голову свежие мысли. И когда бегала вокруг озера — тоже. Руки двигаются, ноги двигаются, и голова, свободная от тысячи повседневных забот, выдает идеи пачками.

Каждое утро она надевала спортивный костюм, кроссовки и отправлялась в Булонский лес, на пробежку вокруг озера. До озера она трусила потихоньку, наблюдая за игроками в шары, велосипедистами, другими бегунами, стараясь не вляпаться в собачий кал и прыгая по лужам. Больше всего она любила скакать по глубоким выбоинам, полным дождевой воды, но только выбирая безлюдные места, вдали от осуждающих взглядов. Ей нравилось хлюпанье под ногами, брызги, летящие во все стороны. Добежав до места, откуда начиналась ее, говоря высоким штилем, «беговая дорожка», она ускоряла шаг. Обегала вокруг озера за двадцать пять минут. Потом останавливалась, запыхавшись, и делала упражнения на растяжку, чтобы завтра не болели мышцы. Каждое утро она выходила из дома в десять, и каждое утро в десять двадцать ей навстречу попадался человек, тоже двигавшийся вокруг озера, но шагом. Руки в карманах, нос уткнулся в поднятый воротник темно-синего плаща, шерстяная шапочка натянута до бровей, темные очки, шея замотана шарфом. Прямо мумия. Жозефина окрестила его «человек-невидимка». Он шагал размеренно и целеустремленно, как робот. Как будто выполнял предписание врача: «один-два круга вокруг озера, желательно по утрам, спина прямая, дыхание глубокое». Иногда они встречались дважды за утро — если он ускорял шаг или она решала пробежать лишний кружок. Уже две недели я тут бегаю, две недели его вижу, а он до сих пор не здоровается. Даже не кивнет в знак того, что меня заметил. Бледный, худой. Наверное, лечился от наркомании и недавно выписался из клиники. Или пережил любовную драму. Или попал в автокатастрофу и получил ожоги третьей степени. А может, он опасный преступник и сбежал из тюрьмы. Она терялась в догадках. Почему этот одинокий, нелюдимый мужчина каждый день между десятью и одиннадцатью упорно шагает вокруг озера? В его походке была какая-то почти свирепая решимость, словно он, накачивая мышцы, цеплялся за жизнь или сводил с кем-то счеты.

Капля кипятка из кастрюли брызнула ей на руку. Она вскрикнула и убавила огонь. Положила в воду первую порцию каштанов и стала чистить следующую.

«Варить 30 мин., вынуть из воды и сразу снять кожицу».

Папа надрезал каштаны крестообразно, чтобы их было легче чистить. Индейку на Рождество всегда готовил он. Незадолго до смерти записал рецепт на листочке. И подписался: «Человек, который любит свою дочь и кулинарию». «Свою дочь». А не «своих дочерей». Она заметила это только сейчас, хотя каждый год перед Рождеством доставала заветный листок. Я была его любимицей. Перед Ирис он, наверное, терялся. Именно меня он сажал на колени, когда слушал пластинки — Лео Ферре, Жака Бреля, Жоржа Брассанса. Ирис проходила мимо, смотрела на нас и недоуменно пожимала плечами.

Интересно, Филипп умеет готовить? Она поискала глазами бумажные платочки и почесала нос острым кончиком овощечистки. Филипп. Всякий раз, когда она думала о нем, ее сердце колотилось сильнее. Forget me not[37]. Его последние слова, тогда, на вокзале, в июне. С тех пор они не виделись. Узнав, что на Рождество они с Александром остаются вдвоем, она пригласила их к себе.

Сделать выводы, провести границу между возможным и невозможным, черту, за которую заходить запрещено. Будет проще, если я установлю для себя правила. Я люблю правила, я подчиняюсь законам. Как красному свету светофора. В жизни надо ставить границы. Держать дистанцию в отношениях с людьми. Чтобы выжить. Чтобы научиться понимать саму себя. Понимать то неясное чувство, какое влечет меня к нему, и контролировать его. Когда он далеко, я о нем даже не думаю. Но когда он рядом, все путается и вспыхивает огнем.

«Включите духовку и разогрейте ее на позиции 7 термостата в течение 20 мин.». Я сама не заметила, как изменились наши отношения. Из невзрачной я стала обаятельной, единственной, особенной, интересной, желанной, недоступной. А он из холодного и надменного стал для меня близким, понимающим, внимательным, опасно манящим. Это чудесное, исподволь развивающееся чувство постепенно подвело нас к краю пропасти. Белая камелия на балконе — еще одно нарушение границы. Я поливаю ее и думаю о нем. Шлю ему воздушный поцелуй. Он ничего не знает, я никогда ему не скажу.

Он будет считать меня сентиментальной клушей.

А я и есть клуша. Витторио постоянно твердит это Луке. Видел сегодня свою клушу? А что эта курица делает на Рождество? Отправится в Ватикан целовать туфлю папе? А хлеб она не крестит, прежде чем съесть? А перед сексом себя святой водой не кропит? Не стоило Луке мне все это повторять. Меня это задевает. Он говорит, что Витторио день ото дня все неадекватнее, все беспокойнее. Хочет сделать себе лифтинг, но денег не хватает. Говорит, потряси свою клушу, она как сыр в масле катается после своей книжонки. Клуши — они добренькие, душа нараспашку. Тоже мне, писательница! Лука вздыхал: я не виноват, что мы с вами редко видимся, ему нужна моя помощь.

В трех медных кастрюлях варились морковь, репа и сельдерей, из которых она собиралась делать пюре. Скоро и каштаны будут сварены и очищены. На закуску у нее фуа-гра и нарезка речного лосося. Зоэ обожала речного лосося. У нее был очень тонкий вкус, а по оттенку или блеску рыбы она сразу могла определить, сочная та или сухая, свежая или не очень. Перед рыбным прилавком она морщила нос. Это был сигнал: «Мам, здесь не бери. Лосось с фермы, чужих какашек наглотался». Зоэ любила вкусы и запахи, старалась как можно точнее выразить оттенок или воспроизвести звук, закрывала глаза и, причмокивая языком, придумывала целую гамму разных привкусов. Она любила зиму с ее холодами: в них она тоже знала толк. Колючий, резкий мороз, сырой холод, хмурый, нависший холод перед снегопадом, мягкий пушистый мороз, в который хорошо сидеть у камина… «Я люблю холод, мам, у меня от него на сердце тепло». Сейчас, наверное, доделывает свои подарки из картона, обрывков шерсти, лоскутков, скрепок, зажимок и блесток. Она делала замечательных кукол, картины, инсталляции. Словно барышня былых времен. В отличие от Гортензии, она не любила ничего покупать. И еще моя дочка не любит перемены, ей нравится, чтобы из года в год на праздник были одни и те же блюда, чтобы на елке висели те же шары и гирлянды, чтобы мы слушали те же рождественские песни. Ради нее я и соблюдаю весь этот ритуал. Дети не любят, когда посягают на их привычки. Они сентиментальны, и привычки придают им уверенности. Зоэ непременно лизнет рождественское полено, прежде чем откусить: она ищет в нем вкус всех рождественских пирогов в своей жизни, и особенно, наверное, тех, которые ела, когда отец еще был с нами. Как встретит Рождество тот человек из метро? Неужели это Антуан? У него шрам, глаз закрыт. Если он жив и разыскивает нас, то должен бродить вокруг дома в Курбевуа. А там теперь новая консьержка, она нас не знает. И в телефонном справочнике моего имени нет.

Зоэ попросила, чтобы за праздничным столом оставили одно свободное место.

— Увидишь, мам, это будет сюрприз, рождественский сюрприз.

— Она нам бомжа приведет! — предположила Гортензия. — Тогда я точно смоюсь!

— Если не Зоэ, то твоя мама уж точно приведет, — заметила Ширли, и глаза ее смеялись.