Черепаший вальс

В воскресенье утром Лука наконец позвонил. Накануне Жозефина послала ему на мобильный три сообщения. Никакого ответа. Плохой знак, думала она, нервно постукивая ногтем по зубам. Еще она накануне звонила Марселю Гробзу, узнать координаты Милены. Надо поговорить с ней. Спросить, вдруг она тоже получила открытку от Антуана. Вдруг она знает, где он, чем занимается и жив ли он на самом деле. Не могу в это поверить, не могу поверить, твердила про себя Жозефина. В письме из посылки еще раз говорилось о его ужасной смерти. Это было письмо-соболезнование, а не поздравление с днем рождения.

Эта новость так потрясла ее, что она почти забыла, что стала жертвой нападения. По правде говоря, оба события смешались в голове, переполняя ее страхом и недоумением. Очень трудно было с Зоэ: в эйфории от скорого приезда папы та задавала тысячи вопросов, строила планы, воображала себе встречу с поцелуями и скакала по дому, не в силах усидеть на месте. Только что не канкан отплясывала, тряся своими детскими кудряшками.

Они как раз завтракали, когда зазвонил телефон.

— Жозефина, это Лука.

— Лука! Где вы были? Я вчера звонила вам весь день.

— Я не мог разговаривать. Вы свободны сегодня после обеда? Может, прогуляемся вдоль озера?

Жозефина быстро прикинула свои планы. Зоэ собирается в кино с одноклассницей, часа три у нее будет.

— В три, у лодочной станции? — предложила она.

— Договорились.

И повесил трубку. Жозефина какое-то время сидела с телефоном в руке и вдруг поняла, что ей грустно. Он был краток и сух. Ни капли нежности в голосе. Слезы навернулись на глаза, она зажмурилась.

— Что-то не так, мам?

Зоэ с беспокойством смотрела на нее.

— Это Лука. Боюсь, опять какие-то неприятности с его братом, ну, ты знаешь, Витторио…

— А… — облегченно вздохнула Зоэ: причиной маминого расстройства оказался чужой человек.

— Хочешь еще тостов?

— Да, да! Пожалуйста, мамуль.

Жозефина встала, отрезала хлеба, положила в тостер.

— С медом? — спросила она.

Она старалась говорить весело, оживленно, чтобы Зоэ не заметила грусти в ее голосе. Внутри образовалась пустота. С Лукой я счастлива урывками. Краду у него счастье, выцарапываю, подбираю по крошке. Вхожу к нему как вор. Он закрывает глаза, делает вид, что не видит, позволяет себя грабить. Люблю его как-то против его воли.

— Это тот вкусный мед, который любит Гортензия?

Жозефина кивнула.

— Она не обрадуется, когда узнает, что мы его ели без нее.

— Но ты же не съешь всю банку?

— Кто знает, — сказала Зоэ, плотоядно улыбнувшись. — Банка новая, да? Ты ее где купила?

— На рынке. Продавец сказал, что перед едой его надо немножко подогреть на водяной бане, тогда он не засахарится.

Идея доставить удовольствие Зоэ, устроить для нее эту медовую церемонию, отодвинула мрачные мысли о Луке на второй план, и Жозефина расслабилась.

— Ты такая хорошенькая, — улыбнулась она, потрепав дочку по голове. — Надо бы расчесаться как следует, а то колтуны будут.

— Я хочу быть коалой… И не надо будет причесываться.

— Выпрями спинку!

— Да уж, коалам живется куда легче! — вздохнула Зоэ, распрямляясь. — А когда вернется Гортензия, мам?

— Не знаю…

— А Гэри когда приедет?

— Понятия не имею, детка.

— А Ширли? О ней что-нибудь слышно?

— Я пыталась вчера ей дозвониться, но никто не подходил. Наверное, уехала на выходные.

— Я по ним скучаю… Скажи, ма, у нас как-то мало родственников, да?

— Да уж, родней мы не слишком богаты, — шутливым тоном ответила Жозефина.

— А Анриетта? Ты не можешь с ней помириться? Была бы хоть одна бабушка… Пускай она и не любит, когда ее так называют!

Анриетту все звали просто по имени: ни «бабушкой», ни «бабулей», ни просто «ба» она быть не желала.

Зоэ подчеркнула слова «хоть одна». У Антуана тоже было туго с родней. Единственный сын, родители рано умерли, с тетками, дядьками и двоюродными братьями он перессорился и с тех пор не встречался.

— У тебя есть один дядя и один двоюродный брат, это уже кое-что.

— Ну-у, это мало… У всех девочек в классе настоящие большие семьи…

— Ты правда скучаешь по Анриетте?

— По времени, да.

— «По времени» не говорят, говорят «временами» или «время от времени», любимый мой малыш…

Зоэ кивнула и замолчала. О чем она думает, удивилась Жозефина, глядя на дочь. Личико Зоэ помрачнело. Она размышляла. Казалось, всем ее существом завладела одна какая-то мысль, и она напряженно обдумывала ее в тишине, положив подбородок на руки и упрямо сведя брови. Жозефина молча следила за сменой выражений на ее лице, не хотела вторгаться в этот внутренний диалог. Глаза Зоэ то темнели, то прояснялись, лоб то хмурился, то вновь разглаживался. Наконец она подняла взгляд на мать и с тревогой в голосе спросила:

— Скажи, мам, тебе не кажется, что я похожа на мужчину?

— Нет, ни капельки! С чего ты взяла?

— А у меня не квадратные плечи?

— Нет! Что за глупости!

— Просто я купила «Элль». Его все девчонки в классе читают…

— И что?

— Не надо читать «Элль». Никогда. Там все девушки такие красивые… Я никогда такой не буду.

Рот у нее был набит: она жевала уже четвертый тост.

— Я, во всяком случае, считаю, что ты красивая и у тебя вовсе не квадратные плечи.

— Ну ты-то понятно, ты моя мама. Мамы всегда считают, что их дочери красивые. Разве Анриетта тебе это не говорила?

— Вообще-то нет! Она говорила, что я некрасивая, но если очень постараться, во мне можно найти что-то интересное.

— А какая ты была маленькая?

— Да ни кожи, ни рожи, на всех зверей похожа!

— А прикольная?

— Не думаю.

— А как же получилось, что ты понравилась папе?

— Наверное, он как раз и разглядел то самое, «интересное»…

— У папы глаз-алмаз, да, мам? Он когда вернется, как ты думаешь?

— Не имею ни малейшего представления, малыш. Тебе надо делать уроки на понедельник?

Зоэ кивнула.

— Надо сделать их до того, как пойдешь в кино, а то потом голова будет другим занята.

— А можно мы вечером посмотрим вдвоем какой-нибудь фильм?

— Два фильма за один день?

— Можно посмотреть какой-нибудь шедевр, тогда будет совсем другое дело, это будет для общего развития. Я, когда вырасту, стану режиссером. Сниму фильм по «Отверженным»…

— Что это у тебя сейчас все «Отверженные» да «Отверженные»?

— По-моему, это ужасно красивая история, мам. Я прямо плачу, когда читаю про Козетту, с этим ее ведром и с куклой… А потом у них такая красивая любовь с Мариусом, и все хорошо кончается. У нее больше нет в сердце ран.

«А что делать, если любовь наносит рану в сердце, большую, как воронка от снаряда, такую огромную, что сквозь нее небо видно? — думала Жозефина, спеша на встречу с Лукой. — Кто знает, что он чувствует ко мне? Я не осмеливаюсь сказать ему: “Я вас люблю”, боюсь, что это слишком громкое слово. Я знаю, что в моем “люблю” прозвучит вопрос “А вы любите меня?”, который я тоже не решаюсь задать, боюсь, что он повернется спиной и уйдет, сунув руки в карманы. Неужели влюбленная женщина непременно должна переживать и мучиться?»

Он ждал ее у лодочной станции. Сидел на скамейке, руки в карманах, ноги вытянуты, длинный нос смотрит в землю, прядь темных волос падает на лицо. Она остановилась, приглядываясь к нему, прежде чем подойти. Беда в том, что я не могу быть легкой, свободной в любви. Мне хочется броситься любимому на шею, но боюсь его напугать, если смиренно подниму к нему лицо, молящее о поцелуе. Я люблю украдкой. Когда он поднимает на меня глаза, ловит мой взгляд, я подстраиваюсь под его настроение. В любви я становлюсь такой, какой он хочет меня видеть. Пылаю на расстоянии, а как только он приближается, сдерживаю себя. Вы ничего не знаете, Лука Джамбелли, вы считаете меня пугливой мышкой, но если бы вы прикоснулись к любви, кипящей во мне, то получили бы ожог третьей степени. Я нравлюсь себе в этой роли: веселю вас, успокаиваю, чарую, преображаюсь в нежную и терпеливую сиделку, подбираю крошки, которые вам угодно мне уделить, и делаю из них сытные бутерброды. Мы уже год встречаемся, а я знаю о вас лишь то, что вы прошептали мне тогда, в первый раз… В любви вы похожи на человека, потерявшего аппетит.

Он заметил ее. Поднялся. Поцеловал в щеку легким, почти дружеским поцелуем. Жозефина вся сжалась: поцелуй пробудил в ней смутную боль. Надо поговорить с ним — именно сегодня, расхрабрилась она вдруг, как часто бывает с очень робкими людьми. Я расскажу ему о своих несчастьях. Что это за возлюбленный, если от него надо прятать свои беды и тревоги?

— Как дела, Жозефина?

— Бывало и получше…

Давай смелей, велела себе Жозефина, будь сама собой, расскажи, как на тебя напали, расскажи про открытку.

— У меня было два кошмарных дня, — заговорил он. — Мой брат исчез в пятницу после обеда, как раз когда мы должны были встретиться в этом ресторане, который вам так нравится, а мне так совсем нет.

Он повернулся к ней, насмешливо улыбнулся краешком губ.

— Он должен был прийти к врачу, который лечит его от припадков буйства, и не пришел. Его везде искали, но он явился только сегодня утром. В ужасном состоянии. Я уж боялся худшего. Простите, что подвел вас.

Он взял Жозефину за руку; прикосновение его длинных, горячих и сухих пальцев растрогало ее. Она потерлась щекой о рукав его полупальто, словно говоря: ничего страшного, я вас прощаю.

— Я подождала вас, а потом пошла домой и поужинала с Зоэ. Я так и поняла, что у вас какие-то неприятности с… эээ… с Витторио.

Ей показалось забавным, что она запросто называет по имени человека, с которым незнакома и который вдобавок ее ненавидит. Это давало ощущение какой-то фальшивой близости. С какой стати он меня ненавидит? Я ему ничего плохого не сделала.

— Когда он сегодня утром пришел домой, я его ждал. Весь вчерашний день и всю ночь я сидел у него на диване и ждал. Он посмотрел на меня так, словно первый раз видел. Совершенно не в себе. Ринулся в душ, не проронив ни звука. Я уговорил его принять снотворное и лечь спать, он на ногах не стоял.

Его рука стиснула руку Жозефины, словно пытаясь передать ей все отчаяние этих двух дней, когда он ждал и боялся худшего.

— Витторио меня тревожит, я уже не знаю, что с ним делать.

Рядом остановились две молодые стройные женщины, запыхавшиеся после бега трусцой. Обе помирали от хохота и глядели на часы: сколько еще осталось бегать? Одна еле проговорила сквозь смех:

— Ну вот я ему и говорю: ты чего, в конце концов, от меня хочешь? А он мне такое выдал, ни за что не угадаешь! Хватит, говорит, меня грузить! Это я-то его гружу! Короче, с меня довольно, я, наверное, завяжу. Видеть его больше не могу. Чего ему еще надо? Чтобы я ему гейшей была? И молчала в тряпочку? Готовила ему всякие вкусности и ножки раздвигала, когда он велит? Да лучше уж одной жить. По крайней мере спокойней, и хлопот куда меньше!

Молодая женщина решительно скрестила руки на груди, ее чуть раскосые карие глаза пылали гневом. Подружка, шмыгая носом, кивнула. И обе побежали дальше.

Лука посмотрел им вслед.

— Не только у меня проблемы, как я погляжу.

Самое время рассказать о своих несчастьях, встрепенулась Жозефина.

— У меня тоже… У меня тоже проблемы.

Лука удивленно поднял бровь.

— Случились две вещи, одна очень неприятная, другая невероятная, — произнесла Жозефина, стараясь говорить шутливым тоном. — С которой начинать?

Мимо них промчался черный лабрадор и плюхнулся в озеро. Лука отвернулся и стал смотреть на пса. На поверхности зеленоватой воды расплывались радужные бензиновые пятна. Пес плыл, разинув пасть, шумно дыша. Хозяин бросил ему мячик, и он старался изо всех сил. Его черная блестящая шерсть искрилась, от морды расходились буруны; утки разлетались во все стороны и опасливо садились поодаль.

— Нет, все-таки собаки — это что-то невероятное! — воскликнул Лука. — Смотрите!

Пес выскочил из воды, отряхнулся и положил мячик у ног хозяина. Гавкнул, завилял хвостом: просил поиграть еще. А действительно, с чего начать? подумала Жозефина, следя глазами за мячиком, который снова полетел в воду, и псом, который ринулся за ним.

— Так что вы говорили, Жозефина?

— Я говорила, что со мной случились две вещи: одна страшная, другая странная.

Она попыталась улыбнуться, чтобы как-то смягчить свой рассказ.

— Я получила открытку от Антуана… ну… Вы знаете, моего мужа…

— Но я думал, что он…

Он замялся, и Жозефина договорила за него:

— Умер?

— Да. Вы мне говорили, что…

— Я тоже так думала.

— Действительно странно.

Жозефина ждала какого-нибудь вопроса, предположения, удивленного вскрика, хоть какой-то реакции, чтобы обсудить эту новость, но он только нахмурился и спросил:

— А другая вещь, страшная?

«То есть как? — подумала Жозефина. — Я говорю ему, что мертвец пишет открытки, наклеивает на них марки, кидает в почтовый ящик, а он меня спрашивает, что еще случилось? То есть для него это нормально? Что мертвецы встают по ночам и пишут письма? Впрочем, не такие уж они и мертвые, коли бегают на почту; вот почему там вечно очереди!» Она сглотнула и выпалила единым духом:

— А еще меня чуть не убили!

— Чуть не убили, вас? Это невозможно!

А почему, собственно? Или из меня получился бы плохой труп? Может, я не подхожу на эту роль?

— В пятницу вечером, когда я возвращалась с нашего несостоявшегося свидания, меня пырнули ножом прямо в сердце. Вот сюда! — Она ударила себя кулаком в грудь, чтобы подчеркнуть трагизм фразы, и подумала, что выглядит смешно. Она не слишком убедительна в роли героини криминальной хроники. Он, наверное, думает, что она интересничает, хочет соперничать с его братом.

— Что вы такое рассказываете, это же совершенно невероятно! Если бы вас пырнули ножом, вы бы погибли…

— Меня спасла кроссовка. Кроссовка Антуана….

Она спокойно объяснила ему, что произошло. Он слушал, рассеянно наблюдая за голубями.

— Вы заявили в полицию?

— Нет. Я не хотела, чтобы узнала Зоэ.

Он непонимающе посмотрел на нее.

— Однако, Жозефина! Если на вас напали, вам надо обратиться в полицию.

— Как это «если»? На меня напали.

— Но этот человек может напасть на кого-нибудь еще! И эта смерть будет на вашей совести.

Мало того, что он не обнял ее, не успокоил, не сказал «не бойтесь, я с вами, я вас в обиду не дам», — он еще и обвиняет ее, думает о следующей жертве. Она беспомощно хлопала глазами: что же должно с ней произойти, чтобы он заволновался?

— Вы мне не верите?

— Верю… я вам верю. Я только советую вам пойти в полицию и подать заявление.

— Вы, похоже, знаток в этих делах.

— Я привык иметь дело с полицейскими, из-за брата. Почти во всех парижских участках побывал.

Она в изумлении уставилась на него. Он вернулся к своим делам. Сделал небольшой крюк, чтобы выслушать ее, и плавно вырулил назад, к собственной беде. И это он, мой любимый, мой прекрасный принц? Человек, пишущий книгу о слезах, цитирующий Жюля Мишле: «…драгоценные слезы, они текли в светлых легендах, в чудесных стихах и, возносясь к небу, застывали кристаллами гигантских соборов, устремленных к Всевышнему». Черствое сердце, да. Мелкое и сухое, как коринка. Он обнял ее за плечи, притянул к себе и прошептал ласково и устало:

— Жозефина, я не могу решать проблемы всех на свете. Не будем все усложнять, ладно? Мне хорошо с вами. Вы — мой единственный уголок веселья, нежности, смеха. Не надо его разорять. Пожалуйста…

Жозефина безропотно кивнула.

Они пошли вдоль озера, встречали других бегунов, и купающихся собак, и детей на велосипедах, и отцов, бегущих сзади, согнувшись в три погибели и придерживая их за сиденье, и какого-то потного черного гиганта с мощным голым торсом. Она подумала, не спросить ли Луку: «О чем вы хотели со мной поговорить, когда мы не встретились в кафе? Кажется, о чем-то важном?» — но не стала.

Рука Луки, медленно поглаживающая ее плечо, казалось, так и норовила соскользнуть.

В тот день кусочек ее сердца оторвался от Луки.

Вечером Жозефина сидела на балконе.

Подыскивая новую квартиру, она первым делом интересовалась не ценой, не адресом или этажом, не близостью от метро, не количеством света или состоянием жилья; первым делом она задавала агенту вопрос: «А там есть балкон? Настоящий балкон, где можно сесть, вытянуть ноги и смотреть на звезды?»

В новой квартире балкон был. Большой, красивый, с роскошными черными перилами; узоры пузатой кованой решетки походили на буквы, написанные на доске учительницей.

Балкон был нужен Жозефине, чтобы говорить со звездами.

Говорить со своим отцом, Люсьеном Плиссонье, умершим 13 июля[13], когда люди плясали на дощатых эстрадах и взрывали петарды, а в небе расцветал салют, до полусмерти пугая собак. Ей тогда было десять лет. Мать вышла замуж за Марселя Гробза; он был добрым и щедрым отчимом, но не знал, как ему приткнуться между сварливой женой и двумя девчушками. Так и не приткнулся. Любил их издалека, словно турист с обратным билетом в кармане.

Это стало привычкой — выходить на балкон каждый раз, когда смутно и тревожно на душе. Она дожидалась ночи, закутывалась в плед, выходила на балкон и говорила со звездами.

Все, что они с отцом не успели сказать друг другу, пока он был жив, они говорили теперь, через Млечный Путь. Конечно, признавала Жозефина, это не слишком рационально, конечно, меня можно назвать сумасшедшей, отправить в больницу, прилепить на голову присоски и шарахнуть током, но мне плевать. Я знаю, что папа здесь, он слушает меня и даже посылает мне знаки. Мы выбрали себе одну звездочку, совсем маленькую, на ручке ковша Большой Медведицы, и порой он зажигает ее поярче. Или гасит. Правда, не всегда так получается, это было бы слишком просто. Иногда он не отвечает. Но когда я действительно тону, он бросает спасательный круг. А иногда подмигивает лампочкой в ванной, фонарем на улице или фарой велосипеда. Он любит всякие светильники.

Она всегда следовала одному и тому же ритуалу. Садилась в углу балкона, подогнув ноги, клала локти на колени, поднимала голову к небу. Находила Большую Медведицу, потом маленькую звездочку на ручке ковша и начинала говорить. Стоило ей произнести коротенькое слово «папа», как у нее начинало щипать глаза, а сказав: «Папа! Милый мой папочка», — она начинала плакать.

И сегодня она снова уселась на балконе, вгляделась в небо, нашла Большую Медведицу, послала ей воздушный поцелуй, прошептала: папа, папа… у меня горе, большое горе, даже дышать трудно. Сперва нападение в парке, потом открытка от Антуана, а теперь еще странная реакция Луки, его холодность и вежливое безразличие. Что делать, когда тебя переполняют чувства? Если выразишь их неправильно, все полетит кувырком. Если даришь человеку цветы, не протягивай их вверх ногами, а то он увидит одни шипы и уколется. Вот и я так с чувствами: дарю их вверх ногами.

Она пристально смотрела на звездочку. Ей показалось, что та зажглась, потом погасла и засияла снова, как бы говоря: «Давай, дорогая, рассказывай, слушаю тебя».

Папа, моя жизнь превратилась в водоворот. И я тону.

Помнишь, как я в детстве чуть не утонула, и ты смотрел на меня с берега и ничего не мог поделать, потому что море разбушевалось, а ты не умел плавать… Помнишь?

Море было спокойным, когда мы поплыли: мама, Ирис и я. Мама плыла впереди мощным кролем, Ирис за ней, а я чуть позади, стараясь не отстать. Мне было лет семь. Вдруг налетел сильный ветер, волны усилились, нас понесло течением от берега, и ты стал маленькой точкой на пляже. Ты махал руками, ты сходил с ума. Мы все могли погибнуть. И тогда мать решила спасти Ирис. Может, она и не могла спасти нас обеих, но так или иначе выбрала Ирис. Подхватила ее под мышку и дотащила до пляжа, а меня бросила; я глотала литрами соленую воду, барахталась в волнах, швырявших меня, как камушек. Когда я поняла, что она меня бросила, я пыталась подплыть к ней, уцепиться за нее, а она обернулась и крикнула: «Отстань, пусти!» — и оттолкнула меня плечом. Не помню, как я выплыла, как оказалась на берегу, не знаю, мне казалось, что чья-то рука схватила меня за волосы и выволокла на сушу.

Я знаю, что чуть не утонула тогда.

И сейчас то же самое. Течение слишком сильное, меня уносит слишком далеко. Слишком далеко и слишком быстро. И я совсем одна. Мне грустно, папа. Грустно из-за гнева Ирис, нападения незнакомца, невероятного возвращения мужа, равнодушия Луки. Это слишком. Мне не хватает сил.

Звездочка погасла.

Ты хочешь сказать, что я напрасно жалуюсь, что все не так страшно? Это неправда. И ты это знаешь.

И отец на небесах как будто признал явную опасность, как будто вспомнил о скрытом преступлении: звезда вдруг засияла ярче прежнего.

А! Ты помнишь. Ты не забыл. Тогда я выжила, выживу ли сейчас?

Такова жизнь.

На жизнь все можно свалить. Вечно она не дает отдохнуть, знай подкидывает заботы.

А мы не затем живем на земле, чтобы бить баклуши.

Но я ведь вообще не знаю продыху. Верчусь, как белка в колесе. Все на моих плечах держится.

Жизнь порой баловала меня? Ты прав.

Жизнь меня еще побалует? Ты же прекрасно знаешь, мне плевать на деньги, на успех, мне нужна красивая любовь, человек, перед которым бы я преклонялась, которым бы дорожила… ты же знаешь. В одиночку я ни на что не способна.

Он появится, он здесь, неподалеку.

Когда? Когда, скажи, папа?

Но звездочка замолчала.

Жозефина уткнулась лицом в колени. Слушала ветер, слушала ночь. Ее окутала, укрыла благодатная монастырская тишина. Она представила себе длинный коридор, неровные плиты пола, круглые белокаменные колонны, зажатый меж стен внутренний дворик с зеленым пятном сада, сводчатую галерею, уходящую вдаль… Слышала далекий колокольный звон, мерные, чистые, прозрачные звуки, плывущие в воздухе. Перебирала в руке невидимые четки, читала неведомые ей молитвы. Читала не по требнику, сама придумывала заутрени и вечерни. Страх и сомнения ушли, она больше ни о чем не думала. Отдалась на волю ветра, услышала песню в шелесте веток и тихонько подпевала в такт.

И вдруг в голову пришла мысль: возможно, Лука считает, что все это неважно, потому что я сама считаю, что это неважно.

Возможно, Лука мало обращает на меня внимание, потому что я сама не обращаю на себя внимания.

Он относится ко мне так, как я отношусь к самой себе.

Он не почувствовал опасности в моих словах, не услышал страха в моем голосе, не ощутил удара ножом, потому что я сама его не ощутила.

Я знаю, что это случилось со мной, но ничего не чувствую. Меня пыряют ножом, а я не бегу в полицию, не прошу защиты, отмщения или помощи. Меня пыряют ножом, а я молчу.

Меня это не трогает.

Я излагаю факт, все слова на месте, я произношу их внятно и вслух, но в них нет чувства, они бесцветны. Мои слова немы.

Он их не слышит. И не может услышать. Это слова женщины, которая давно умерла.

Я мертвая женщина, я обесцвечиваю слова. Обесцвечиваю свою жизнь.

С того самого дня, когда мать решила спасти только Ирис.

В тот день она вычеркнула меня из своей жизни, вычеркнула меня из жизни вообще. Она словно сказала мне: ты не стоишь того, чтобы жить, а значит, и не живешь.

А я, семилетняя девочка, дрожавшая в холодной воде, я была совсем сбита с толку. Меня как громом поразил этот жест: ее локоть поднялся и отшвырнул меня в волны.

В тот день я умерла. Стала покойницей в маске живого человека. Все делаю машинально. Я не реальный человек, я виртуальный персонаж.

Когда я оказалась на берегу и папа унес меня на руках, обозвав мать преступницей, я сказала себе: она не могла поступить иначе, она не могла спасти нас обеих и выбрала Ирис. Я не протестовала. Считала это нормальным.

Меня ничто не трогает. Я ничего не требую. И ничего не беру в душу.

Получила диплом филолога — ну и ладно…

Попала в Национальный центр научных исследований — сто двадцать три кандидата на три места — ну и ладно…

Вышла замуж, стала тихой старательной женой, окруженной рассеянной любовью мужа.

Он мне изменяет? Это нормально, ему тяжело. Милена его успокаивает и поддерживает.

У меня нет никаких прав, мне ничто не принадлежит, потому что меня нет.

Но я продолжаю вести себя так, словно я живая. Раз, два, левой, правой. Пишу статьи, читаю лекции, печатаюсь, готовлю диссертацию, скоро стану ведущим научным сотрудником и достигну пика своей карьеры. Ну и ладно.

Мне от этого ни жарко ни холодно.

Я стала матерью. Произвела на свет одну дочь, потом вторую.

Тут я ожила. Я вновь обрела в себе ребенка. Ту дрожащую девочку на пляже. Я обняла ее, взяла на руки; я укачиваю ее, целую ей пальчики, рассказываю на ночь сказки, грею ей мед, отдаю ей все время, всю любовь, все сбережения. Я люблю ее. Я на все готова ради девочки, которая умерла в семь лет и которую я оживляю заботами, горчичниками, поцелуями.

Сестра попросила меня написать книгу, чтобы выдать ее за свою. Я согласилась.

Книга имела колоссальный успех. Ну и ладно…

Я страдала от этой несправедливости, но не протестовала.

Когда моя дочь Гортензия сказала на телевидении правду, вытащила меня на свет, я исчезла: не хотела, чтобы меня видели, не хотела, чтобы меня знали. Нечего тут видеть, нечего тут знать — я мертва.

Меня ничто не трогает, потому что в тот день в бурном море в Ландах я перестала существовать.

С того дня все, что со мной случалось, проходило мимо меня.

Я мертва. Я лишь изображаю жизнь.

Она подняла голову к звездам. Ей показалось, что Млечный Путь сияет ярче, подмигивает тысячей переливчатых огоньков.

Она решила пойти и купить белые камелии. Она очень любила белые камелии.

— Ширли?

— Жозефина!

В устах Ширли ее имя звучало как соло на трубе. Ширли делала ударение на первом слоге, а дальше взлетала к верхним нотам, выписывая голосом причудливые арабески: Жооозефиииина! И отвечать надо было в тон, иначе Жозефине грозил форменный допрос: «Что такое? Неприятности? У тебя плохое настроение? Ты что-то от меня скрываешь…»

— Шииииирли! Как я по тебе скучаю! Возвращайся в Париж, я тебя умоляю. У меня теперь большая квартира, можешь жить у меня со всей своей свитой.

— На данный момент влюбленного пажа у меня нет. Я надела пояс целомудрия. Мое сладострастие — в воздержании!

— Ну и приезжай…

— Кстати, не исключено, что я в ближайшие дни нагряну, заеду проведать спесивых лягушатников.

— Что значит заеду? Приезжай основательно, на целую Столетнюю войну!

Ширли расхохоталась. О, как Ширли умела смеяться! Ее смех заполнял всю комнату, раскрашивал ее яркими красками, повисал картинами на стенах и занавесками на окнах.

— Когда приедешь? — спросила Жозефина.

— На Рождество… С Гортензией и Гэри.

— Но ты хоть побудешь немного? Без тебя жизнь не в радость.

— Смотри-ка, прямо признание в любви.

— Признания в любви и в дружбе мало чем отличаются.

— Ну-у… Как обустроилась в новой квартире?

— У меня такое чувство, как будто я у себя в гостях. Присаживаюсь на краешек дивана, стучусь перед тем, как войти в гостиную, и сижу на кухне, там мне лучше всего.

— Чего ж еще от тебя ждать!

— Я выбрала эту квартиру ради Гортензии — а она уехала в Лондон…

Она тяжело вздохнула, что значило: с Гортензией всегда так. Свои подношения приходится оставлять перед закрытой дверью.

— А Зоэ такая же, как я. Мы с ней здесь чужие. Как будто переехали в другую страну. Люди тут холодные, чванные, равнодушные. В костюмах-тройках и с трехэтажными фамилиями. Одна консьержка похожа на живого человека. Ее зовут Ифигения, и она каждый месяц красит волосы в разный цвет, то они огненно-рыжие, то серебристо-голубые, вечно ее узнать нельзя, зато когда приносит почту, улыбка у нее настоящая.

— Ифигения! Она плохо кончит, с таким-то именем! Кто-нибудь принесет ее в жертву, или отец, или муж…[14]

— Она живет в привратницкой с двумя детьми, мальчику пять, а девочке семь. Каждое утро в половине седьмого выносит мусор.

— Дай угадаю: ты с ней подружишься. Знаю я тебя.

Не исключено, подумала Жозефина. Она поет, когда моет лестницы, танцует со шлангом пылесоса, надувает гигантские пузыри из жвачки, и они лопаются, залепляя ей лицо. Когда Жозефина однажды постучалась в дверь привратницкой, Ифигения открыла ей в костюме ковбоя.

— Я пыталась тебе дозвониться в субботу и в воскресенье, никто не подходил.

— Я уезжала за город, в Сассекс, к друзьям. В любом случае рано или поздно я тебе сама звоню. А как вообще жизнь?

Жозефина пробормотала, что могло быть и лучше… а потом выложила все в подробностях. Ширли то и дело вскрикивала в изумлении и ужасе: «Оh!.. Shit!..[15] Жооозефииина!», выспрашивала каждую мелочь, потом подумала и решила разобраться во всем по порядку.

— Начнем с таинственного убийцы. Лука прав, надо пойти в участок. Он ведь и правда может еще на кого-то напасть! Представь, что он убьет какую-нибудь женщину у тебя под окнами…

Жозефина согласилась.

— Постарайся все хорошенько вспомнить, когда будешь подавать заявление. Иногда какая-нибудь мелочь может навести на след.