Наши собственные

      Да, Лиля, все оказалось не так просто. Жизнь повернулась к тебе горькой и злой стороной; и какое счастье, что в это время ты оказалась не одинокой, с тобой друзья, свои, наши!..
      Лиля вдруг вздохнула полной грудью - теперь она знала, что надо делать. Надо быть вместе со всеми, надо помогать Тане, надо взять на себя часть общего груза. И может быть, чем-нибудь... помочь Гере?
      Юматик застонал во сне, Лиля переменила ему компресс; он слабо улыбнулся и прошептал: "Спасибо". Лиля напоила Пиньку, укрыла получше Таню и остановилась около Муси.
      Сжавшись в комочек, лежала девочка, и дыхание со свистом вылетало из ее груди, а из-под опущенных ресниц медленно выползали слезы. Лиля осторожно вытерла их, чуть слышно приговаривая:
      - Не надо плакать. Все будет хорошо... Маленькие ведь часто болеют...
      * * *
      К вечеру Таня проснулась от тихого звяканья. Посреди комнаты стояла Лиля, склонившись над ведром с водой; подол пестрого платья был у нее приподнят и засунут за поясок, в руках белела пыльная тряпка.
      - Что это ты собираешься делать, Лиля?
      - Хочу помыть пол в комнате.
      - Помыть пол? - Таня вспомнила сцену в прачечной и про себя тихонько улыбнулась.- Ты?
      - Да, наш доктор говорил, что в комнатах больных должно быть особенно чисто.
      - Правильно. А тряпка эта для чего?
      - Надо же чем-нибудь тереть.
      - Возьми лучше тряпку, которая в кухне, такая большая, из мешка, той будет удобней.
      - Хорошо,- сказала Лиля неожиданно покорно.- Только я, Таня, не знаю как это делать. Вот мама хотела, чтобы я классиков в подлиннике читала, а пол мыть не научила.
      Таня вскочила с кровати и так же, подоткнув подол, стала учить ленинградскую "принцессу" мыть пол.
      19. Страшное открытие
      У больных появилась сыпь, и всем стало ясно - это корь. Ребята болели по-разному. Пинька становился с каждым днем все более несносным. Он все время хныкал, плакал, требовал неусыпного внимания. То он заявлял, что ему хочется клюквенного морса, и слезы градом катились у него по лицу, когда Юра пытался доказать ему, что клюква на болотах еще не созрела.
      А то вдруг Пинька жалобно и настойчиво требовал крепкого бульону.
      Бульон! Само это слово давно забыли ребята. Давно сидели на жидкой ячневой каше, которую для больных Анна Матвеевна тщательно протирала через дуршлаг. Уже исчезли со стола и лепешки, и редко-редко появлялся жиденький кофе со сгущенным молоком. А Пинька требовал мясного бульона. Он начинал не терпящим возражения, приказывающим тоном:
      - Дайте мне бульона.
      Потом переходил к просьбам, умолял и, наконец, начинал рыдать, как маленькая нервная девчонка.
      - Бульону, хочу бульону. Бульону дайте!
      Юрины уговоры на него не действовали. Он иногда поворачивался и бросал в Юру подушкой.
      - Молчи ты, правильный какой! - шипел он на него злобно.
      Пинькины вопли производили очень тяжелое впечатление на Таню и Анну Матвеевну. Ведь дать-то ему было нечего. Старушка почему-то чувствовала себя виноватой, думала, думала, прикидывала, но придумать ничего не могла.
      Таня просто уходила из комнаты.
      Юра действительно был "правильный". Болел он труднее Пиньки. Температура у него то подскакивала вверх - и он пылал и бредил, то стремительно падала - и он лежал бледный, в холодном поту, но никогда не жаловался.
      Слабо улыбаясь, он глядел на Таню, которая хлопотала около него, и шептал тихонько:
      - Ничего, Танюша, все уже прошло, не беспокойся.
      Но все-таки Юра и Пинька шли на поправку. А вот с Мусей все еще было плохо. Она лежала безучастная, безразличная ко всему, глядя невидящими глазами, кашляла, дышала с хрипом и слабела с каждым днем. Тревога за девочку все больше охватывала ребят.
      Первым вопросом ребят, когда они просыпались, было: "Как Муся?"
      Болезнь товарищей особенно сплотила обитателей "Счастливой Долины". Гера днем всегда бывал дома, брал на себя все тяжелые работы, всячески пытался помочь Анне Матвеевне. Уходил ли куда-нибудь ночами,- никто не знал. Положим, может быть, кто-нибудь и знал, но молчал. Костик тоже большую часть времени проводил в здравнице, дежурил вместе с Таней, исполнял все ее поручения. Таня и Анна Матвеевна совсем измучились от бессонных ночей. Лиля часто отсылала Таню поспать, а сама оставалась с больными. Дежурили теперь по двое. Так было легче и ночь не казалась такой бесконечной. В самые трудные часы, с двух до четырех утра, когда крепко засыпал не только дом, но, казалось, что спит даже лес за оградой, когда глаза закрывались сами собой,- легче было бодрствовать, когда рядом не спит еще кто-то.
      В эту ночь Таня снова сидела над мамиными книжками, все еще пытаясь что-то понять, узнать, как вылечить больных. Анна Матвеевна штопала чулки и все время посматривала на Таню. Лицо ее все больше мрачнело и руки двигались все медленнее.
      Робкий солнечный луч тихонько заполз в щель между занавесками.
      - Утро,- сказала Таня. Встала, потянулась, раскрыла занавеси и потушила коптилку.- Утро, Анна Матвеевна, пора побудку делать.
      Анна Матвеевна продолжала сидеть, не поднялась, не сменила халат на передник, не пошла в кухню готовить, пусть очень скудный, но все-таки завтрак.
      Смутное подозрение шевельнулось в душе Тани.
      - Анна Матвеевна,- спросила она, боясь, но уже предугадывая ответ,- а как у нас с едой?
      И, не поднимая глаз, ответила Анна Матвеевна:
      - Кончились продукты, Танюшка. Я тебя огорчать не хотела, бессонную. Вот всю ночь промаялась - ничего не придумала. Кормить мне вас нечем. Один горох остался. А для больных и совсем нет еды.
      Таня опустилась на стул. Даже мыслей настоящих не было в голове. Только вот эти слова: "Нет еды" Скрипнула дверь - "Нет еды", застучали чьи-то шаги - "Нет еды". Анна Матвеевна положила руку на плечо Тане.
      - Еще не горе, Танюшка, не смерть. Возьмем немного из нашего шкафа.
      - Что вы, что вы, Анна Матвеевна! Это же неприкосновенный запас,- на самый-самый черный день.
      - А какой тебе еще "черный день", если ребятам есть нечего?
      - Но подумайте, Анна Матвеевна, ведь там мало, совсем мало. А что потом?
      И Таня, уронив голову на руки, неожиданно расплакалась. В этих слезах было все: и страх перед будущим, и беспомощность, и усталость от долгих бессонных ночей, и слабость от недоедания, и незакрывающаяся рана от потери матери, и волнение за Мусю... Не осуждайте Таню.
      Анна Матвеевна поднялась со стула, отложила чулок и сказала сурово:
      - Послушай меня, старуху. У нас чужие ребята на руках. Матери у них далеко, отцы воюют, а кто за них ответ держать будет? Мы будем: ты да я. И духом нам падать не приходится.
      Таня вытерла слезы.
      - Это я так, устала что-то. Значит, надо открывать шкаф?
      - Надо. Вот встанут ребята, скажем им и откроем.
      Утро в разгаре. Пришла Лиля, аккуратная, причесанная как всегда, принесла теплой воды в тазике, вымыла Мусю, помогла подняться Пиньке. Как он похудел! Халатик болтался на нем, как на вешалке. Лиля ухаживала за больными и нет-нет да и поглядывала на Анну Матвеевну: "Что же так поздно, а она еще не на кухне?".
      Потом забежал Хорри. Принес ребятам охапку свежих елочных ветвей с пахучими светло-зелеными пальчиками. В комнате запахло лесом.
      Хорри сразу хотел бежать еще куда-то, но Таня остановила его:
      - Поди-ка, Хорри, созови сюда в спальную всех ребят и Василия Игнатьевича.
      - А что такое?
      - Ничего. Сейчас узнаешь.
      Леша вошел и сразу налетел на Таню:
      - Ну что, гражданка-самозванка, в профессора играешь! Никто тебе не поверит, все равно ничего не знаешь.
      С трудом сдерживаясь, Таня закусила губу.
      - Почему ты так грубо разговариваешь? Мы тебя позвали по делу.
      - Какое еще дело натощак? Почему завтрак опаздывает?
      - Вот об этом мы и будем говорить. Садитесь, Василий Игнатьевич.- Таня помолчала, собралась с духом, оглядела ребят, уловила в глазах старших испуг: они о чем-то догадываются. Юматик повернул к ней голову и пытается улыбнуться ободряюще; этот не подведет, не захнычет. Хорри смотрит серьезно, внимательно. Этот тоже не подведет. Костик поддержит... А вот Леша, Пинька, Катя?
      - Вот что, ребята,- сказала она бодро,- дело в том, что у нас кончились продукты.- Таня старается не услышать вздох, который прошел по комнате, но Лешин резкий голос не услышать нельзя.
      - Безобразие! - говорит он, скривив рот.
      - ...Мы с Анной Матвеевной решили открыть шкаф с неприкосновенным запасом.
      - Опять безобразие! - кричит Леша.
      Таня резко повернулась к нему.
      - Но почему?
      - Потому что не имеете права!
      - Ты же сам спрашивал про завтрак,- убеждает его Юра.
      - Мало ли что! Аварийный запас трогать нельзя. Это фонд! Это НЗ!
      Начался шум. Спорили Юра и Леша. Что-то доказывал Хорри. Катя поддерживала то одну, то другую сторону. Пинька кричал, что Леша всегда командует; возродились какие-то старые обиды... Кто-то кого-то уже захотел стукнуть. Василий Игнатьевич молчал.
      - Тише! - громко крикнул Гера.- Мы вместе спрятали НЗ и вместе будем решать.
      - Голосую,- сказала Таня.- Поднимите руки. Кто за то, чтобы вскрыть шкаф?
      - Не забывайте про письмо, ребята; мы не одни,- тихо напомнил Василий Игнатьевич.
      Все руки поднялись вверх, кроме одной. Леша упрямо засунул руки в карманы.
      И вот все, кроме больных, собрались в столовой. Все снова столпились около заветного шкафа, в котором лежат такие сокровища, как печенье, сгущенное молоко, какао.
      - Хорри, дай ключ,- сказала Таня.
      Хорри, торжественно шагая, вышел вперед, расстегнул рубашку и снял с шеи тесемку, на которой висел ключ. Тесемка была уже далеко не белая. Таня взяла ключ, и снова все глаза следили за ее руками, и все слушали, как зазвенел замок - "дзинь, дзинь, цок!"
      Таня распахнула дверку шкафа. Шкаф был почти пуст.
      - Что это? - спросила Таня.- Анна Матвеевна, что это?
      Анна Матвеевна ближе подошла к шкафу. В нем нет ни сахара, ни шоколаду, ни печенья. Только на второй полке валялось несколько конфет да стояли в углу банки сгущенного молока и коробка какао.
      Даже Гера, даже маленькая Катя сжались от испуга.
      Хорри стоял у самого шкафа, белый, с дрожащими губами, и тоже смотрел на Анну Матвеевну.
      - Что это такое, энэ? - спросил он так же, как Таня.
      И неожиданно резко ответила Анна Матвеевна:
      - Это кража.
      И тут разразилась буря. Кто мог? Кто посмел украсть у товарищей?
      Леша, Пинька, Василий Игнатьевич обрушились на Хорри,- ведь ключ был у него.
      Пинька наступал на Хорри с кулаками, плакал и кричал визгливо:
      - Украл, у... у... общественное питание украл! Доверяли такому!..
      - Подожди, Пинька,- нервно остановила его Таня.- Хорри, как ты можешь объяснить это несчастье?
      - Не знаю,- ответил Хорри, прямо глядя Тане в глаза,- ничего не знаю.
      - Может быть, ты ключ кому-нибудь давал? Может, оставлял его где-нибудь? Анна Матвеевна!
      Но Анна Матвеевна только отмахнулась, она горько плакала, повалившись на диван, то ли от горя, то ли от страха, то ли от стыда.
      Привлеченный шумом, из спальни вышел Юра, закутанный в одеяло; он тяжело дышал, волосы слиплись на его потном лбу, и он так шатался, что Гера обхватил его плечи.
      - Что тут стряслось? Отчего такой шум? - спросил он тихо.
      - Вора поймали, вот что! - выкрикнул ему прямо в лицо Леша.
      - Какого вора?
      - Вот что, Юра,- сказала Таня серьезно,- украдены продукты; те, что были на самый-самый черный день. Я не знаю, это очень, очень страшно...
      - Чего "не знаю"? - кипятился Леша.- Он вор, тихоня проклятый!
      Косо шагнув слабыми ногами, Юра встал между Лешей и Хорри.
      - Он не мог этого сделать,- сказал он тихо.
      И тут только Хорри очнулся. Он вытянул руку, как в пионерском салюте, и сказал сдавленным голосом извечные слова тундровой клятвы:
      - Жизнью моей клянусь, тундрой клянусь, стадом отца моего клянусь, ножом деда моего,- я не ходил дорогой вора.
      - Ха-ха! - захохотал Леша.- Клянется, как в театре!
      Хорри не выдержал, закрыл лицо руками и убежал из комнаты.
      20. Дары друзей
      В дом как будто бы вполз темный ядовитый туман, окутал всех, развел в разные стороны. Ребята не глядели друг на друга, почти не разговаривали, молча переживали новое несчастье. Подумать только - кто-то среди них вор! Кто-то обездолил весь коллектив, всех товарищей. В такое-то время! Кто же это?
      Спору нет, ключ был у Хорри. Он не снимал его ни днем, ни ночью. Замок в шкафу не был испорчен. Его никто не вскрывал без ключа. И бесспорно, Хорри лучше других ребят переносил недоедание.
      Таня собрала комсомольцев - Геру и Лилю. Гера горячился, требовал выгнать Хорри "к чертовой матери с территории здравницы".
      Лиля спокойной своей речью сдерживала его:
      - Да не поверю я, никогда не поверю, что Хорри мог это сделать,упорствовала она,- совсем это на него не похоже.
      - Ну, что ты говоришь, что ты только говоришь! - возмущался Гера.Ключ был у него? У него. Он сам говорит, что ключа никому не давал, никогда не снимал, не терял... Спит он очень чутко... У шкафа замок не поцарапан... Значит, открыт ключом. И все. И точка.
      Таня колебалась.
      - Ну давайте обо всех поговорим. О каждом... Кто мог это сделать? Вот мы трое...
      - Ну, уж это ты оставь...- проворчал Гера,- мы комсомольцы.
      - Ну, хорошо, но мы же решили всех обсудить... Вот я не брала...
      - Да ну тебя!..
      - Лиля? Конечно, нет...
      Лиля молча пожала плечами.
      - Катя и Муся,- продолжала Таня,- отпадают. Анна Матвеевна тоже.
      - Ну, конечно.
      - Остаются,- сказал Гера жестко,- Хорри, Пинька, Леша, Юматик и... Василий Игнатьевич.
      - И Костик,- подсказала Лиля.
      - Да,- помрачнела Таня,- и Костик...
      - Ну, за Юру можно ручаться,- проронила Лиля.
      - Что это ты за всех ручаешься? За Хорри ручаешься, а факт ведь налицо.
      Так спорили, горячились, раздражались, а ни к какому решению не пришли.
      А на душе у каждого было плохо.
      Трудно, невозможно было поверить, что виноват Хорри, но почти все сурово осуждали его за то, что он не оправдал доверия, не уберег. Сторонились его, ворчали... Даже Таня, даже Василий Игнатьевич. Анна Матвеевна, глядя на него, сокрушенно покачивала головой, смахивала слезы с покрасневших глаз,- видимо, не могла решить: проглядел или сам взял.
      А Леша и Пинька прямо обвиняли Хорри. Леша готов был каждую минуту уколоть, унизить, обругать его.
      Хорри не оправдывался, не отвечал на колкости. Только вспыхивал, сжимал кулаки и, опустив глаза, убегал работать. Работал он с утра до вечера: налил все бочки, все чаны свежей водой, поливал и рыхлил почти пустой огород, окучивал картошку.
      - Прощенье зарабатываешь,- язвил Леша.- Не выйдет...
      Но самое скверное было в том, что ребята потеряли доверие друг к другу; подозрительность и холод заблестели в их глазах. Дружба таяла и разваливалась. Постоянные разговоры и пересуды все больше разъединяли ребят. Только Лиля, однажды высказав свое мнение, молчала. А был день, когда, перестилая постели, она нашла под тюфяком у Хорри несколько шоколадных конфет. Она не позвала ребят, не пошла к Тане и Гере, ни слова не сказала старикам. Она молча подержала в горсти эти конфеты, и лицо ее стало холодным и надменным, а губы брезгливо скривились. Потом она отнесла их во второй этаж и спрятала во врачебном кабинете, после чего долго и тщательно мыла руки, как будто она держала что-то грязное и ядовитое.
      Между тем положение становилось угрожающим. Уже три дня ребята хлебали только жидкий суп из гороха да получали по чашечке какао с молоком. Они быстро слабели. Кружилась голова, дрожали ноги... К вечеру третьего дня пришел Костик и принес немного картошки. Ее не чистили ножом, нет. Ее вымыли, сцарапав шкурку. Ее варили в большой кастрюле, бросив в воду дикий чеснок, который рос у канавы. Ели отдельно жижу из глубоких тарелок, обжигаясь, дуя, боясь пролить хоть каплю. А потом каждому дали по две картофелины и по маленькой щепотке соли.
      Ах, "принцесса" Лиля! Давно ли ты, презрительно надув губы, отказывалась от пирога Анны Матвеевны! А сейчас эти две картофелины, чуть посоленные серой солью, казались тебе вкуснее всего на свете.
      * * *
      Василий Игнатьевич, как всегда, проснулся рано, попробовал сделать зарядку, да закружилась голова - пришлось бросить.
      "Плохо,- подумал Василий Игнатьевич,- все плохо. Начинаю и я сдавать.Он особенно долго чистил свою куртку, водил и водил по сапогам суконкой.Нельзя распускаться,- думал он,- надо требовать от ребят и быть подтянутым самому".
      Уходя из комнаты, он проверил, заперто ли окно, плотно притворил двери, чтобы шалый Тишка не разлил на столе чернила, и пошел окапывать молодые яблоньки, осыпать их дустом, подкармливать.
      Крохотные деревца, коренастые, как здоровенькие дошколята, шелестели листьями как ни в чем не бывало, тянули ветки друг к другу, будто хотели поздороваться. А поздороваться-то нельзя. Все строго рассчитал рачительный садовник: расстояние такое, что не зацепит ветка за ветку, не затемнит одно деревцо другое, у каждого свое место в жизни.
      Василий Игнатьевич особенно любил этот молодой сад, насаженный его руками. Наклоняясь над ладным деревцом, он представлял, как деревцо вырастет, зашумит над головой, покроется румяными бело-розовыми или шафрановыми яблочками.
      В саду Василию Игнатьевичу всегда помогал Хорри. Его ловкие пальцы особенно нежно касались тонких ветвей, набухших почек, молодой листвы. Иногда Хорри спорил с Василием Игнатьевичем, как лучше обрезать деревцо, сколько раз подкормить, когда полить.
      Взъерошенные и сердитые, они хватали книгу и о удивлением узнавали, что оба были совершенно неправы. Тогда мир воцарялся среди садовников и они снова дружно брались за дело.
      Вспоминая об этих веселых днях, взял Василий Игнатьевич в сарае рыхлитель и лопату, задержался мгновение у второй лопаты, но не прикоснулся к ней и пошел в сад один. Что-то трудно было ему наклоняться над деревцами, какие-то черные мушки летали перед главами. Борясь с недомоганием, он и не заметил, как подошел Хорри и рядом с ним принялся за дело.
      "Неужели и я заболеваю? - думал Василий Игнатьевич тревожно.- Этого еще недоставало! Надо крепиться".
      Но ему пришлось воткнуть лопату в землю и отправиться домой полежать. Когда он открыл дверь в свою комнату, он даже сквозь застилающий глаза туман увидел на столе что-то сверкающее, золотое, как будто солнце опустилось на стол.
      Василий Игнатьевич подошел ближе - на столе стояла большая бутыль, наполненная прозрачным пахучим подсолнечным маслом. Рядом с ней лежали три круглых буханки хлеба и темно-розовый кусок свежего мяса. На хлебе белела маленькая коробочка, обыкновенная аптекарская коробочка, на которой мелким почерком было написано: "Мусе давать три раза в день по одной таблетке, Пиньке и Юре - один раз".
      Окно было плотно заперто.
      Все это было похоже на чудо, на волшебную сказку.
      Василий Игнатьевич опустился на стул и любовался золотым маслом, румяным хлебом, розовым мясом. Потом он осторожно приподнял буханку - под ней оказался такой же серый конверт, как и в первый раз, и в записке было написано: "Мужайтесь, ребята, мы скоро увидимся. Друзья".
      Когда наступит это долгожданное "скоро"? Кто эти друзья?
      Друзья!
      Сумел ли ты выбрать себе настоящего друга? Друга, которому ты можешь рассказать все-все, все твои мысли и даже то, в чем иногда самому себе не хочется сознаваться? Сумел ли ты найти друга, плечо которого ты будешь чувствовать всю жизнь: в учебе, в бою, в труде, в радости и печали? Пусть лягут между вами годы в километры, но ты знаешь: он есть и поспешит на твои зов. Нашел ли ты его? А если нашел,- бережешь ли дружбу? Сам умеешь ли быть тем, кто называется высоким словом "друг"? Это нелегкое умение. Ты должен чувствовать боль и настроение другого, забывать о себе, не копить мелкие обиды, быть рядом, когда придет беда, и твердо верить. Научился ли ты этому?
      * * *
      В этот день был настоящий обед. Был мясной душистый суп с золотыми пятачками жира, и в каждой тарелке лежал плотный кусочек мяса; мяса, которое можно было жевать и жевать и чувствовать, как силы вливаются в твои руки и ноги. У каждого прибора - кусок хлеба. Тот, кто долгое время не держал в руках эти пахучие рыжевато-серые ломти, хорошо знает, что такое "кусок хлеба"!
      Ребята снова смотрели на Геру и улыбались ему и подмигивали друг другу. А Гера, как и в тот раз, сумрачно не поднимал глаз и даже не слышал, как Юра сказал Анне Матвеевне, раздававшей суп:
      - Вы мой кусочек мяса тоже положите Гере.
      - Почему?
      - Ну,- смутился Юра,- ну, он большой, ему больше надо... Ну, я не знаю...
      - Глупости все,- отрезала Анна Матвеевна.
      К вечеру сварили из костей холодец. Правда, мяса в нем почти не было, но он так великолепно пахнул, это была настоящая еда! Ужинать сели у кровати Муси, чтобы быть всем вместе. В лад стучали ложки, и сытые ребята повеселели, подобрели, и злой туман недоверия рассеялся и улетел куда-то. Ребята глядели друг на друга ласково и говорили, говорили, говорили... Вдруг стали вспоминать о доме. Не о маме, и не о папе, не о людях (об этом было слишком больно говорить вслух), а о комнатах, книгах, о вещах...
      - Подумайте,- изумлялся Юра,- я даже не могу вспомнить, какие у меня были в комнате обои! Что на них было нарисовано...
      - А я помню,- сказала вдруг тоненьким голоском Муся,- у нас были цветочки красненькие, а так стоял шкаф, а вот так - папин стол.
      - А знаете, у нас собачка Бойка, такая смешная, у нее...
      - Нет, ты подожди,- у моего папы в темном чуланчике настоящая мастерская, даже токарный станок поставлен. Когда папа работает,- в кухне падают кастрюльки.
      - А у нас красный чум,- сказал Хорри.
      И вдруг Леша оборвал его:
      - Не желаем мы слушать про твой чум.
      И все замолчали, осеклись. Хорри сжал губы и вскинул голову. А Лиля, обведя глазами ребят, стала поспешно рассказывать о Ленинграде: о его прямых проспектах, о круглых желтых фонарях на розоватом небе, о Медном всаднике. "Люблю тебя, Петра творенье",- тихонько начала Лиля, а Таня и Юматик, шевеля губами, беззвучно повторяли за ней бессмертные слова.
      А потом Юра прочел стихи об Артеке.
      И хотя коптилка еле мерцала, выхватывая из темноты то чью-то щеку, золотую косу Лили, худенькую руку Кати, почему-то всем показалось, что сидят они вокруг пионерского костра, и всем захотелось спеть. А петь было нельзя и, в конце концов, по разрешению Тани, спели шепотом.
      Это, верно, первый раз в жизни пионерскую песню пели шепотом. И было это похоже не на песню, а на шорох листьев в осеннем лесу. А все-таки пели. И спать ушли довольные, с ощущением, что пусть за окном лес, а за лесом своя родная страна, которая не покинет, не оставит.
      Только все-таки кто-то плакал ночью...
      21. Северный олень
      Горести идут за горестями, трудности вливаются в них, течет бурливая река жизни, но есть все-таки и свои радости у наших ребят: сегодня Муся встанет с постели. Уже три дня держится нормальная температура, и Таня позволила вывести девочку на террасу.
      Катя уже четыре раза подметала террасу, Лиля наполнила все вазы цветами. Тут и любимые Мусины ноготки, и душистый горошек, похожий на рой разноцветных мотыльков, и пышный "золотой шар". Катя принесла на террасу Мусиного плюшевого Мишку; она долго чистила его платяной щеткой и пришила ему вместо потерянного левого глаза сапожную пуговицу, отчего казалось, что Мишка, глядя на вас, значительно прищуривается. Мальчики выкатили на террасу большое кресло, навалили на него груду подушек, и вот Василий Игнатьевич вынес Мусю на руках. Какое большое кресло и какая маленькая худенькая девочка!
      Кресло поставили на самом солнышке; может быть, оно хоть немного зарумянит ее бледные щеки. Все сгрудились вокруг девочки. Каждый хотел сказать ей ласковое слово, улыбнуться, погладить, а Анна Матвеевна, взволнованная, смотрела на худышку и думала: "Ее бы сейчас кормить да кормить! Ей бы яиц и масла, манной каши на молоке!" А ребята смотрели друг на друга и подталкивали друг друга локтями; они знали, что сейчас будет что-то очень хорошее. Это "очень хорошее" принесла Таня, и все смотрели на ее руки, не спуская глаз. Таня несла осторожно, как драгоценность, полную пиалу душистого, свежего малинового киселя. Муся не знала, что каждый из ребят отказался вчера от половины картофелины (а ведь только по одной дали на завтрак), чтобы Анна Матвеевна могла сделать крахмал для Мусиного киселя. И три чайные ложки сахарного песка, которые натрусила Анна Матвеевна из всех мешочков, тоже пошли на этот кисель. Муся ничего не знает. Она пьет кисель прямо из пиалы, и губы у нее делаются розовые от малинового сока, а ребята сидят вокруг нее - кто на полу, кто на стульях и смотрят на маленькую Мусю, на маленькую, увы, пиалу и на такой вкусный-вкусный, вкуснейший кисель! Может быть, у кого-нибудь и засосало под ложечкой; может быть, кто-нибудь отвел глаза, но разве в этом беда? Никто не позавидовал Мусе, никто не отхлебнул бы из ее чашки ни одного глотка, как бы она ни уговаривала. Никто, за это я тебе ручаюсь.
      И вот пиала пуста. Муся откинулась на подушки, и удовлетворенный вздох вырвался у ребят.
      - Муся, посмотри, что я для тебя достал,- сказал Юматик и протянул Мусе завязанную банку, а в банке, вы подумайте, лесенка! А на лесенке, вы подумайте, пучеглазая лягушка-квакушка, так и смотрит на Мусю, так и удивляется.
      - Ишь, какая! - рассмеялась Муся.- А зачем она на лесенке?
      - А это,- объяснил Юра,- феномен природы. Будет собираться дождь,- она полезет вверх по лесенке. А в сухую погоду зароется в мох на дне банки.
      В это время, несмотря на то, что солнце палит нещадно и на небе нет ни одного облачка, "феномен природы" поднимается по лесенке и удивленно смотрит на ребят.
      Ребята дружно хохочут.
      - Странно,- сказал Юра задумчиво,- или я, или она что-то перепутали.
      - Ну, конечно, она,- убеждал Юру верный Пинька.
      - Муся,- сказала Лиля,- давай-ка я заплету тебе косички. Вон какие у тебя выросли за болезнь волосы! Я тебе и ленты приготовила.- Лиля протянула Мусе розовые ленточки. И опять все смеются, хотя в этом нет ничего смешного. Просто всем хочется смеяться и радоваться оттого, что все вместе, все на ногах, никто не лежит и не стонет в спальне, не пахнет лекарствами, не ходит с суровыми глазами Таня. Оттого, что светит солнце, поют птицы, летают, трепеща стеклянными крыльями, стрекозы, а главное - оттого, что маленькая Муся - "пичуга", как называет ее Василий Игнатьевич,- которая так напугала всех, сидит в кресле и будет поправляться с каждым днем. Поэтому всем хорошо и все вызывает смех: и пучеглазая лягушка, и то, как Пинька надул толстые губы, и как Катя зацепилась за ножку стула, и как запрыгал шальной воробей по ступенькам террасы, потом опомнился, перепугался и с отчаянным чириканьем улетел восвояси.
      Хорри подошел к Мусе и протянул ей вырезанного из дерева северного оленя. Сколько часов провел Хорри, готовя эту игрушку?! Он резал ее своим острым охотничьим ножом, прячась в сарае и в глухих уголках сада. Он тер оленя наждачной шкуркой, он оглаживал его кусочком замши, и вот он дарит его сейчас Мусе - этого гордого дикого оленя с выпяченною грудью, с сухой закинутой назад головой, увенчанной ветвистыми, тяжелыми рогами.
      - Олень! - говорит Муся восторженно.- Какой хорошенький! - И тянется к игрушке.
      - А зачем тебе его олень? - вдруг говорит Пинька.- Ничего тебе от него не надо.
      И Муся растерянно переводит глаза с оленя на Хорри и внезапно отталкивает его руку.
      - Не надо! Мне ничего от тебя не надо! Ничего! - повторяет она за Пинькой, прячет лицо в подушку и горько плачет.
      Таня и Лиля начинают ее утешать. Юра, ткнув кулаком Пиньку, бросается к Хорри, а тот вдруг швыряет оленя на пол и топчет его ногами. Отлетают стройные ноги, с хрустом ломаются ветвистые рога, а Хорри все топчет и топчет его ногами, и слезы потоком льются по его смуглому лицу.
      - Что ты?! Что ты делаешь? - пытается остановить его Лиля.
      - Если олень или человек никому не нужен,- его надо убить! срывающимся голосом говорит Хорри.
      Вот и нет оленя... Только безобразные обломки валяются на полу.
      Ребята не смотрят друг на друга. И только Лиля говорит дрогнувшим голосом:
      - Стыдно вам. Это ведь не Хорри...
      22. Друзья пришли
      Друзья пришли совсем не так, как их ждали ребята. Не стройным отрядом со знаменами и пулеметами, как думал Юра, не ползком, замаскированные зелеными кустами, как заверял Пинька, а просто в сумерки, когда солнце скрылось за лесом, тихо отворилась дверь и на пороге, показались две фигуры. Высокий, широкоплечий человек с двумя ружьями, закинутыми за левое плечо, поддерживал, обняв за плечи, тоненького юношу с бледным, до синевы, лицом. У юноши подгибались колени, он то и дело повисал на руке своего спутника, глаза его то прикрывались, то смотрели невидящим взглядом. Он держался рукой за бедро, и через его пальцы, как красная ленточка, набегала струйка крови.
      Это было так неожиданно, что в первый момент никто не двинулся с места, потом вдруг Анна Матвеевна шагнула вперед и прошептала чуть слышно:
      - Николай Петрович...
      - Что? - неопределенно протянул вошедший.- Вы мне говорите?
      - Николай Петрович, милый! - лихорадочно заговорила Анна Матвеевна.
      - Подождите, мамаша,- помогите-ка мне посадить его.
      И тут только ребята бросились к нему, оттеснили Анну Матвеевну, подтянули кресло и стали бережно усаживать раненого. Он уже не стоял на ногах, начал бредить, пытался бороться с облепившими его ребятами. Его спутнику и Василию Игнатьевичу было трудно справиться с ним, возбужденным и бредящим. Тогда Лиля открыла дверь в комнату Геры.