Наши собственные

      Никто ей даже не ответил.
      - "Приказываю всем военным чинам вверенной мне армии: первое стрелять в каждого русского, приблизившегося к... местонахождению...- Нет.К расположению германской воинской части ближе чем на пятнадцать шагов, независимо от того мужчина это, женщина или ребенок..."
      - Что? - спросила, не понимая, Таня.
      - "...женщина или ребенок".
      - Господи, что же это такое?..- прошептала Анна Матвеевна, силясь унять дрожь в руках.
      - "Выспрашивать...- то есть нет,- выведывать у населения всеми доступными средствами... о местопребывании и семьях... большевиков, комсомольцев и евреев и ферванден"...- ах, да...- применять при этом подкуп, унд если нотвендиг, не останавливаться ни перед какими методами физического воздействия... Терроризировать население, не подчиняющееся приказам германского командования, массовыми... тодесуртайль... смертными приговорами".
      Молчат все.
      Только у Геры дергается нога и каблук дробно стучит по половице.
      Все молчат.
      Да, вот это и есть фашизм. Фашизм, который уничтожила советская армия и который никогда не должен воскреснуть вновь!
      Василий Игнатьевич постоял тихонько и, пробормотав: "Ну и дурак ты, Василий Игнатьевич, старый дурак..." - поплелся из комнаты.
      - Как страшно, как страшно! Там же наши люди,- прошептала Таня,Дети... матери...
      - Тише воды, ниже травы надо жить; авось пронесет,- вздохнула Анна Матвеевна.
      - Я не понимаю,- пожала плечами Лиля.- Это гунны какие-то, звери, а папа говорил, что это самая культурная нация.
      - Культурная!..- рванулся к столу Гера.- Да их убивать, как волков, нужно.
      В запале он ударил кулаком по столу - и краска сползла с его лица и побелели губы.
      Лиля пристально взглянула на Геру, шагнула было к нему:
      - Гера...
      Но Таня перебила ее:
      - Юматик, ты можешь рассказать обо всем Хорри и Леше... но так, чтобы не очень их напугать. Остальным - ни слова. Анна Матвеевна, все-таки пора готовить завтрак. А я пойду посмотрю, что делает Василий Игнатьевич, ведь старику очень тяжело...
      Лиля и Гера остались одни в комнате. Лиля вплотную подошла к нему.
      - Гера,- сказала она настойчиво, глядя прямо ему в глаза,- почему на пакете кровь?
      Гера не ответил. Его глаза закрывались, он все грузнее опирался на стол и делался все бледнее.
      - Тебе плохо,- спросила Лиля,- тебе больно? Сядь.
      Быстрым движением она подставила стул, усадила Геру. Тот опустил голову на стол и пробормотал сквозь зубы:
      - Оставь... Ни... чего, мне надо идти.- Но у него не было сил подняться.- Не... могу... Погляди, что у меня тут на плече?
      Лиля ловко сняла рукав с одной его руки. Гера скрипнул зубами от боли. На плече содрана кожа, рана кровоточит, густые струйки сбегают по смуглой грязной спине.
      - Ты же ранен,- прошептала Лиля и тоже побледнела,- ранен!.. Погоди...
      - Пустяки, царапина!
      Лиля вдруг начала считать: "Раз, два, три, четыре".
      - Что ты? - обессиленно поднял голову Гера.
      - Ничего... Ничего... Папа учил, когда очень растеряешься,- посчитай до десяти. Теперь все в порядке.
      Лиля быстро подошла к аптечному шкафчику, взяла бинты и вату, пузырек с йодом.
      - Гера, сейчас будет очень больно, но так нужно.
      - Если нужно,- делай.
      - Повернись к свету.
      - ...Понимаешь, он успел отскочить.
      - Неужели? - спросила Лиля и мазнула йодом.
      Гера вздрогнул от боли.
      - Да... и все из-за белки... Понимаешь, хрустнула... ветка... Он захрипел... и схватился за сумку.
      - Да? Ну, вот и готово,- сказала Лиля спокойно, как будто бы она ничего только что не слышала и ничего только что не узнала.
      - Лиля...- Гера впервые взглянул Лиле в лицо.- Лиля, я не хочу, чтобы кто-нибудь...
      - Я знаю,- прервала его девочка.- Ну вот... мне надо идти принести воды,- я сегодня дежурю; а ты бы прилег.
      - Нет, уж давай я принесу.
      - Что ты! А рука?
      - У меня есть другая,- усмехнулся Гера и, не глядя на Лилю, пошел к колодцу.
      Вон видно из окна, как он вертит вал левой рукой.
      А странная девочка Лиля распахнула окно и подставила лицо солнечному лучу и, зажмурившись, улыбнулась.
      15. Раны болят
      Раны бывают разные.
      У Василия Игнатьевича была ранена душа. Он лежал зарывшись лицом в подушку и думал с горечью: "Как же так? Как же могли оставить, забыть нас с детьми здесь, среди этих ужасов и страхов? Почему не позаботились, не предупредили, не вывезли? Почему сейчас никто не поможет, не посоветует? Где Родина, о которой мы говорили ребятам, что она никогда не забывает? Забыла? А ведь она не дремала ни часу, когда сто человек с "Челюскина" остались на льдине в бушующем море. Она послала в полярную ночь ледоколы, собачьи упряжки, лыжников... Сутками не уходили с вахты радисты. Миллионы людей следили за спасательными работами. И, наконец, герои-летчики сели на необычайный аэродром и вывезли всех до единого на материк. Даже маленькая Карина, родившаяся в Ледовитом океане, вернулась домой здоровой и невредимой.
      Почему же забыли о наших детях?
      А когда Марина Раскова заблудилась в тайге, за ней тоже послали самолеты, вездеходы, опытных таежных охотников. За одной женщиной, пусть даже прославленной летчицей! Почему же, почему же забыли о нас, о ребятах, о детской здравнице?"
      Вы не правы, Василий Игнатьевич, не надо сравнивать мирное время и первые дни внезапно грянувшей войны.
      Да, не прислали за детьми, потому что коварно и неожиданно враг сбросил на город тонны бомб и город пылал, как факел, и обезумевшие люди выбегали из домов и падали у порога. Матери закрывали своим телом детей и гибли вместе с ними. Трое суток пограничники сдерживали натиск врага и полегли в окровавленную пыль, преграждая собой дорогу на восток, все, как один, все, как один.
      Вы же знаете, Василий Игнатьевич, что сёла вокруг здравницы превращены в пепелища и люди ушли из них и прячутся в пуще и береговых плавнях. И разве вы не видели, как на дубовой ветви висел ваш старый друг, председатель сельсовета, впервые опустив могучие руки, и дуб стонал на ветру от гнева и стыда?
      Кто мог вспомнить о случайно оказавшихся в здравнице детях, если пропала Ольга Павловна? И все же разве не приходила к вам Мокрина и не собиралась к вам еще раз, да упала мертвой на опушке леса,- закрывая своим телом собранный для вас узелок? И разве не стояли за ней народ, Родина?
      Все это - трагическая неразбериха первых дней войны, когда страна захлебнулась кровью от предательского удара. Но подождите, она еще оправится, еще вздохнет полной грудью, и горе тогда врагам. А пока не надо отчаиваться, Василий Игнатьевич, и не надо роптать.
      Гера, конечно, задавался, когда, превозмогая боль, бодро пошел к колодцу по воду. Плечо все-таки сильно болело. Он вернулся в дом и прилег на койку,. первый раз за долгое время не закрыв свою дверь.
      Таня, войдя в столовую, увидела приоткрытую дверь Гериной комнаты и заглянула в нее: Гера лежал на кровати, закрыв глаза, и лицо его пылало. Таня встревожилась и подошла к мальчику.
      - Гера, ты что, заболел?
      - Нет.
      - А почему же ты лежишь?
      - Так, устал немного.
      - Мне кажется, у тебя жар.
      - Оставь меня в покое.
      - Давай я смеряю тебе температуру.
      - Я тебе сказал,- отстань! - И Гера повернулся к Тане спиной.
      Таня молча вышла из комнаты и скоро вернулась, неся термометр и таблетку аспирина, но Гера так взглянул на нее, что она не решилась сунуть ему под мышку термометр и только положила таблетку на подушку; таблетка сейчас же полетела в угол.
      - Ну, как знаешь,- сказала Таня,- ты не маленький.
      - Уйди, пожалуйста,- заворчал Гера,- уйди, добром прошу. Здоров я,понятно?
      Таня ушла.
      Геру начало знобить. Он снял сапоги, залез под одеяло, но никак не мог согреться. Хотелось заснуть, но сон не приходил. Мысли проплывали в голове, не давая покоя. Мысли все об одном и том же, об одном и том же, как уже много дней. "Правильно ли я делаю? Может быть, не это нужно делать? Может быть, нужно пробираться к своим, к Красной Армии? Но как? Где она? Нет, нет, я не могу уйти отсюда. Я должен отомстить за всех, за всю деревню, за всех ребят, за маму... за Петьку".
      Как он любил Петьку, белоголового, румяного, похожего на одуванчик на зеленом лугу! Отец, уезжая на войну с белофиннами, попрощавшись со всеми, приласкал глазами каждый угол дома, по-хозяйски воткнул топор в колоду и повесил грабли в сарае. И вдруг поднял Петьку, неотступно ходившего за ним следом и, прижав на мгновение к груди,- протянул его Гере: "Петьку тебе оставляю, вернусь - спрошу. Не вернусь - сам будешь в ответе". Сказал и ушел. И больше не вернулся.
      Гера берег Петьку, не пускал его купаться с ребятами, следил, чтоб тот вовремя ложился спать; носил на плечах в далекие прогулки, не раз совал ему в грязные ручонки припасенную для него конфету. Прежде всего заботился о том, чтобы у Петьки было теплое пальтишко, валенки,- ведь отец сказал: "Этого тебе оставляю". И вот теперь он не может вспомнить веселого личика братишки; он помнит только страшные, засыпанные землей глаза и мать, лежавшую ничком... Не надо об этом думать. Он все делает правильно. Плохо только, что он один, трудно без товарища. Разбрелись деревенские ребята. Черной гарью лежит Брагино. А кто бы мог быть ему товарищем из здешних ребят? Юнцы они все, дай городские. Разве они что-нибудь могут? Один Хорри настоящий человек, но он лесов не знает и боится их. Да что товарищи?! Он бы и сам дел наделал, да оружия нет. Гранату бы! Как запустить, как бросить,- все бы они взлетели, а то с ружьишком плохо. Вот сегодня подкрался, выстрелил в часового, а мимо. А как они гнались за ним, как стреляли, даже пулемет повернули в его сторону, а он метнулся в лес. Ну, правда, попетлял как заяц. А они бежали, топали сапогами, стреляли, и еловые лапы били их по мордам. "Так им и надо! А дальше в лес, видимо, пойти побоялись. Леса они не любят, не их лес - наш!"
      Озноб усиливался. Видимо, поднималась температура. Поплыли перед глазами зеленые, синие круги. Еще зайдет Таня, начнет температуру мерять, напугается, заставит гадость какую-нибудь глотать. Не объяснять же ей, в чем дело. Надо бы дверь запереть, но уже не было сил.
      Вечером пришла Лиля, постояла около Геры. Он спал. Дышал тревожно. Постанывал во сне. Проснулся, посмотрел на Лилю мутными глазами. Она протянула ему кружку с питьем:
      - Возьми, пей. И дай мне посмотреть рану.
      - Не надо,- сказал Гера, но Лиля все-таки заставила его снять рубаху; повязка была чистая, рана не кровоточила.
      - Знаешь, я принесу тебе аспирину; мама всегда мне дает на всякий случай. Ты прими.
      Лиля думала, что Гера начнет ворчать и сердиться, но он покорно кивнул.
      - Хорошо, принеси, пожалуйста.
      - А пока сии,- сказала Лиля, уходя.
      - Постой.
      - Да?
      - Не могу я спать. Все сегодня мама вспоминается и Петька, и...
      - Рана очень болит? - поспешно спросила Лиля.
      - Да... Рана...
      - А ты ляг на другое плечо.- Лиля снова подошла к Гере и опустилась на табуретку у его кровати.- Так легче, меня так учили в больнице, когда вырезали аппендицит.
      - Хорошо,- снова покорно согласился Гера и повернулся на правый бок. Лиля тихо сидела на табуретке, не разговаривая, не задавая вопросов.
      - Понимаешь,- сказал Гера, продолжая разговор с самим собой,- я один...
      - Одному трудно...
      - А ведь где-то должны быть свои... Надо их найти.
      - Ты найдешь, ты обязательно найдешь. А пока - спи!
      - Постараюсь.- Гера закрыл глаза и почти сейчас же погрузился в покачивающую мягкую дремоту.
      Сумерки вползли в комнату. Тоненько запел влетевший в окно комар. Лиля услышала ровное дыхание заснувшего Геры, тихонько поднялась, закрыла окно и вышла из комнаты.
      * * *
      Перед рассветом Гера проснулся бодрым и свежим. Рана почти не болела.
      На табуретке у его кровати, на чистом листике бумаги, лежала белая таблетка аспирина и рядом стоял стакан с водой, аккуратно закрытый блюдечком. В первый раз за много дней Гера улыбнулся, задумчиво повертел таблетку в пальцах, осторожно, как драгоценность, отправил ее в рот и добросовестно выпил всю воду из стакана.
      Потом оделся, чуть закряхтев, натянул свои большие сапоги и прислушался. В доме было тихо. Гера, осторожно ступая, подошел к окну и поднял шпингалет.
      16. Что видел совенок
      За оградой в гуще леса шла своя жизнь: выводили детей птицы, лежали на полянках новорожденные зайцы, и пробегавшие зайчихи кормили их сладким своим молоком. Глубоко в пуще уже становился на дрожащие слабенькие ноги однодневный зубренок, похожий на молодого ассирийского царя.
      Каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят километров в сторону - и леса пылали, перелетал с ветки на ветку огненный вихрь, и птицы падали замертво в пылающий костер. Убегали в страхе зайчихи, и волчицы бросали своих детенышей, и гибли бельчата в гнездах, а здесь еще можно было чирикать, прыгать с ветки на ветку, учиться летать... Война пока прогрохотала мимо.
      Ночь. Хорошее время для лесных зверушек и птиц, когда люди спят и можно заняться своими личными делами. Маленький совенок выглянул из дупла, осмотрелся по сторонам, хотел выбраться из гнезда, да не тут-то было: хрипло дыша, ломая кустарник и молодые деревца, пронесся мимо кем-то испуганный лось, высоко поднимая голенастые ноги, закинув на спину рога, и скрылся вдали. Совенок еле успел нырнуть обратно в дупло. Он не мог знать, что за десяток километров отсюда напугали лося чужие, недобрые люди. Они осторожно вошли в лес серой тесной группой, наклонялись к земле, зажигали карманные фонарики и искали чьи-то следы и говорили тихо и настороженно. И когда испуганный лось с храпом рванулся в сторону, они повернули вспять и быстро пошли прочь из лесу.
      Этого, конечно, не мог знать совенок. Он долго сидел притихший в гнезде и дрожал, тараща круглые глаза. Прошел час, другой, все было тихо. Совенок снова выглянул из дупла. Нет, ему положительно не везло сегодня: из глубины леса приближались люди. Они не разговаривали, не светили фонариками, шли тихо. Они подошли к самой ограде здравницы и чуть слышно свистнули. Из здравницы тоже вышел человек; он не открыл калитку, а отодвинул доску в заборе и неслышно проскользнул в дырку. Он тихонько заговорил с теми, которые пришли раньше, и что-то взял у них из рук. Потом все люди разошлись в разные стороны. Один из них вернулся к дыре в заборе.
      Кто был этот человек? Совенок мог бы его разглядеть. Человек прошел около самого дуба. Но в это время стала заниматься заря. Стало светлеть, а, как известно, совята слепнут на свету.
      17. Таинственное письмо
      Оно лежало на столе у Василия Игнатьевича, квадратное, серое, сильно измятое, со следами пальцев на краях. Опытный человек, наверно, посмотрев на эти следы, сразу бы сказал, что его передавали из рук в руки. Но как оно появилось на столе у Василия Игнатьевича, это таинственное письмо без адреса, заклеенное кусками хлебного мякиша? Какими путями вошло оно в дом? Кто внес его в эту отдаленную комнатку? Когда его положили на стол?
      В этот день дежурным по охране был Хорри. Этот не задремлет под деревцом, как Пинька. И не уйдет по своим делам, как Леша. А так и будет ходить вокруг ограды, с запада на восток, с востока на запад.
      Василий Игнатьевич смотрел на конверт и не решался взять его в руки. Кто писал это письмо - друг или враг? Что несет оно с собой? Новую беду, новое горе или, может быть, немного радости? Хотя бы самую маленькую крупицу! Она так нужна сейчас "Счастливой Долине". Василий Игнатьевич очень долго протирал очки, очень медленно надевал их и, наконец, осторожно взял в руки конверт. Вот он надорвал его, вынул серый, неказистый листочек бумаги и поднес листок близко-близко к глазам. Листок дрожал в его руках. "Друзья,- прочитал Василий Игнатьевич.- Дорогие ребята...- Он не видел дальше, слезы туманили его глаза и на сердце становилось тепло. "Друзья!" значит где-то рядом есть друзья!" "Дорогие ребята!" - значит, этим людям наши ребята - курносая Муся, веснушчатый Юматик, толстый Пинька, Леша все, все дороги!"
      Василий Игнатьевич взял себя в руки и продолжал читать дальше: "Не думайте, что вы одни. Мы знаем о вас и сделаем все для того, чтобы вернуть вас домой. Вы правильно себя ведете, ребята, дорогие; мы знаем, что вам трудно. Потерпите еще немного. Только помните, надо быть очень осторожными. Пусть дом выглядит нежилым. Враг еще не появился в наших лесах, но может прийти каждую минуту. Будьте мужественны, ребята; мы скоро встретимся, друзья!"
      Когда Василий Игнатьевич быстро вошел в столовую, держа в руках открытое письмо, в комнате стало тихо. Анна Матвеевна побледнела, взглянув на серый листок, дрожавший в руке Василия Игнатьевича. Хорри невольно придвинулся к ней. Таня испуганно охнула, а Лиля деловито шагнула вперед.
      - Опять переводить? - спросила она чуть дрогнувшим голосом.
      - Да нет... Не то... Это от друзей.
      И, ни о чем не рассказывая, Василий Игнатьевич начал сразу же читать вслух: "Друзья! Дорогие ребята!.."
      Ребята слушали, боясь пошевельнуться. На запыхтевшего Пиньку обернулись с яростью.
      Василий Игнатьевич прочел письмо до конца, торжествующе поглядел на ребят. Они молчали. Старик понял и прочел все с начала.
      - Вот все-таки не забыли! - заключил он, отвечая недавним собственным мыслям.
      - Что вы, что вы! - возмутилась Анна Матвеевна, смахивая радостные слезы.- Кто ж это думал, что забыли?!
      - Положите письмо на стол,- сказала Таня.- Пускай все на него посмотрят.
      Ребята склонились над письмом, бережно передавали из рук в руки, строили предположения, спорили. Глаза у всех повеселели, зарозовели лица, распрямились плечи. Они не одни, о них не забыли, у них есть друзья, которые помогут, которые думают о них. Лиля была права,- их увезут отсюда.
      Целый день и весь вечер разговоры шли только о письме. Все время рождались новые загадки и новые на них ответы: кто эти друзья? Где они? Кто принес письмо в дом?
      Подчиняясь внутреннему убеждению Лили, ребята все чаще поглядывали на Герину дверь. "Он все-таки нашел,- думала Лиля.- Он теперь не один".
      Ребята наперебой рассказывали о письме Костику, который вечером принес из лесу целый короб грибов. И он тоже взволновался и тоже украдкой взглянул на дверь Гериной комнатки.
      Ужинать сели как в праздник, в торжественном молчании; письмо лежало на середине стола; надо было насмотреться на него,- после ужина его сожгут.
      Долго не начинали есть, хотя грибная похлебка пахла невыносимо вкусно. Только когда Гера вошел в столовую, все взялись за ложки и смотрели на него с восторженным обожанием, и дали ему самую полную тарелку и самую густую похлебку. А он, как будто не замечая всеобщего внимания, молча ел, как всегда опустив глаза, и только удивленно взглянул на Юру, когда тот заговорщицки подмигнул ему: "Дескать, я всё понимаю". Лиля смотрела в сторону. "Зачем они пристают к нему,- думала она.- Ему ведь трудно скрывать и притворяться".
      * * *
      После письма жизнь как-то волшебно изменилась. Ребята повеселели, перестали хмуриться. Не важно, что горошница делалась день ото дня жиже и каши на тарелке все меньше и меньше,- это ведь ненадолго.
      Не важно, что нельзя шуметь и петь,- ведь так велели друзья.
      Не надо хныкать, Муся; погляди на чистый листок бумаги, лежащий на столе, он напомнит себе, что близко друзья.
      И лес, обступивший здравницу и пугавший раньше, теперь уже не страшен,- он наш лес, свой, оттуда придут за нами друзья.
      Жизнь стала светлее, а между тем ребят подстерегала новая беда.
      18. Новая беда
      Началось все с Муси. За обедом она ничего не ела. Отодвинула тарелку с жидкой кашей, равнодушно поковыряла лепешку и вдруг положила голову на стол и заплакала. И плач был не обычный Мусин, раздраженный, капризный, а тихий, жалобный и усталый.
      - Что ты, Мусенька? - обнял ее за плечи сосед по столу - Хорри.
      - Ничего,- протянула Муся и закрыла глаза.
      - Таня, ее трясет, и она, как уголь в очаге, горячая,- сказал Хорри.
      - Надо смерить ей температуру,- встревожилась Таня.
      Василий Игнатьевич отнес девочку на руках в спальню. Таня раздела ее, поставила термометр: +39,2°.
      Маленькая, худенькая, горячая, лежала девочка на кровати, неестественно вытянувшись, непрестанно облизывая сухие губы, и не капризничала, не хныкала, ничего не требовала, и это больше всего пугало.
      Ребята ходили по дому на цыпочках; Анна Матвеевна и Таня пытались что-нибудь сделать для Муси, но не знали что.
      Катя забилась в угол и молча глядела на подружку. Анна Матвеевна считала, что больным всегда надо дать чаю с малиновым вареньем, обтереть их теплой водой с уксусом. Может, это, и правда, помогло бы. Но не было ни чая, ни малинового варенья, ни уксуса. А девочке становилось все хуже и хуже. Даже неопытному глазу было видно, что температура повышается и бешено колотится сердечко. Девочку часто тошнило.
      Во втором этаже, во врачебном кабинете, в блестящих никелированных коробочках лежали шприцы с острыми иголками, кутались в ватку ампулы с камфарой, стояли в стеклянных шкафчиках какие-то "первоочередные" лекарства, но никто не знал, как всем этим пользоваться.
      Ночью дежурили у постели Муси Анна Матвеевна и Таня. Делали то немногое, что умели и могли: давали валерьянку и клали тряпочку с холодной водой на пылающий лоб.
      А утром свалился Пинька. У него тоже температура поднялась до 39°. Он то покрывался потом, то бледнел и вел себя совсем не так, как Муся. Он стонал и охал, капризничал, непрерывно ворчал на терпеливо ухаживающего за ним Юру.
      - Не так подушку положил, не так! Что ты, не видишь? Принеси теплой воды. Забери, она слишком теплая! Что ты мне холодную суешь! - И так все время.
      Юра сбился с ног, стараясь выполнять все требования своего капризного друга.
      В соседней комнате, все так же, не приходя в себя, бормотала что-то пересохшими губами Муся.
      И на вторую ночь Анна Матвеевна и Таня сидели у постели девочки. Тускло горела коптилка. В пустой комнате было темно и жутковато. Лиле и Кате Таня приказала лечь в другой спальне,- может быть, у Муси что-нибудь заразное.
      - Я пойду к Пиньке,- сказала Таня,- кажется, Юра до сих пор у него сидит. Надо бы его сменить. Придется разбудить Хорри.
      Юра действительно был возле Пиньки; весь скорчившись, он примостился на полу, положив голову на Пинькины ноги. И его багровое лицо и вздувшиеся губы, тяжелое дыхание и пересохший рот сразу всё объяснили Тане.
      Она быстро разбудила Василия Игнатьевича и Хорри; втроем они подняли Юматика, раздели, уложили рядом с его "оруженосцем".
      Юра изредка открывал глаза и пытался сопротивляться.
      - Ну что ты, Танечка! Зачем ты с меня сандалии снимаешь? - сконфуженно улыбался он.- Я ведь и сам могу.
      Но сам он ничего уже не мог и через пять минут после того, как его уложили, заговорил торопливым, прерывистым шепотом о маме, о танках, об опытах.
      - Мама, наверное, беспокоится,- забормотал он,- мама... А я должен сделать пушку... Такую... раз - и все немцы убежали... Правда, Пинька? У тебя мои чертежи...
      - Юрочка,- наклонилась над ним в конец растревоженная Таня.- Юрочка, очнись.
      - Я... ничего...- с трудом открыл глаза Юматик,- ты не беспокойся, ты к Пиньке пойди, ему помоги... А я спать буду.
      Таня вернулась к Анне Матвеевне. Старушка клевала носом. Муся спала тяжелым сном. Потухала коптилка. Услыхав шаги, Анна Матвеевна вздрогнула, выпрямилась на стуле, вгляделась в Таню.
      - Что с тобой, Танюшка?
      - Анна Матвеевна... Юра тоже...
      - Что такое?
      - Тридцать восемь и восемь десятых градуса.
      - Господи, твоя воля! Все косит и косит, что это за болезнь такая?!
      - Не знаю, Анна Матвеевна. Не знаю... не знаю.
      - А ты бы в маминых книжках посмотрела.
      Это не приходило Тане в голову. И вот, подняв над головой огарок свечки, она пошла во второй этаж, во врачебный кабинет. Здесь она не была с того самого дня. Здесь все говорило о маме: белый халатик, аккуратно распяленный на плечиках; докторская шапочка над ним; лежащий на столе листик бумаги, на котором красивым крупным почерком был написан список лекарств, которые нужны были здравнице; никелированный молоточек с резиновыми кончиками, который так часто видела Таня в руках у мамы. Все было мамино, и все было для ребят.
      Не позволяя себе прижаться к халатику и громко заплакать на всю комнату, Таня подошла к книжной полке. Вот они стоят, толстые тома с непонятными учеными названиями: "Диагностика", "Фармакология", "Пневмония" и т.д.
      Но Таня не зря дочь врача; и, не обращая внимания на фармакологию, она вынимает толстый том, на котором черными буквами, противными колючими буквами, как будто специально говорящими о неприятностях и горестях, написано: "Внутренние болезни".
      - Прежде чем открыть книгу,- говорит себе Таня,- нужно выяснить, какие признаки у наших ребят. Головная боль,- загибает Таня один палец,- жар, озноб, кашель. Теперь буду искать эти признаки. Ох, мамочка, мамочка! Таня тяжело вздыхает и погружается в книгу. И тут на нее набрасываются все болезни человечества. Тифы, скарлатина, корь, сибирская язва глядят на нее с каждой страницы, и всюду озноб, высокая температура, тошнота, часто сыпь... Как разбиралась во всем этом мама? Как разбирались врачи, которые подходили к ней, Тане, и, слегка подавив на живот, пошевелив ложечкой во рту, говорили успокоительное: "Два-три дня и все будет в порядке".
      Солнце уже взошло над домом, и Анна Матвеевна погасила свою коптилку и поговорила сама с собой, по своей стариковской привычке:
      - Чуть было не заснула, а нельзя - дежурить-то некому. Танюшка и без того с больными третью ночь возится. Ох, нехорошо!.. Совсем извелась девушка. А у меня кости болят да ноют.
      Таня вошла в комнату с покрасневшими от напряжения глазами, с толстой книжкой в руке.
      - Ну что, узнала что-нибудь, Танечка?
      - Ничего не узнала. Я двадцать раз подряд перечитываю и ничего не могу выбрать.
      - А почему же не можешь?
      - По симптомам у них что угодно может быть... Сразу и тиф, и скарлатина, и корь.
      - Опомнись, что ты говоришь, Танечка! - замахала на нее руками Анна Матвеевна.
      - Ну посмотрите, посмотрите сами. И там тошнота, и тут тошнота. И там головная боль, и тут головная боль. Нет, я не могу больше...
      Анна Матвеевна решительно отняла у Тани книжку и положила на столик.
      - Ну вот что, Танечка, довольно. Успокойся, ляг поспи. А потом опять почитаешь,- может, и сообразишь, что к чему. Мы сейчас всех больных в одну комнату перенесем, и Лиля, может быть, с ними посидит. А я тоже пойду прилягу.
      Гера в этот день никуда не ушел из дому и не сидел запершись у себя в комнате. Вместе с Костиком и Хорри они перенесли кровати с Юрой и Пинькой в комнату Муси, тут же поставили койку для дежурного. Втроем нести кровати было тяжело, но Леша помочь им наотрез отказался.
      - Может, у них что-нибудь заразное. Еще и я слягу. Вам же хуже будет. Лишний больной - лишняя нагрузка. Это будет антиобщественный поступок с моей стороны! Здоровым нужно быть побольше на чистом воздухе,- сказал он и ушел в сад.
      Лиля осталась дежурить, а Таня прилегла на кровать - хотела уснуть, но усталый мозг продолжал работать; переворачивались перед ней страницы книг, названия болезней, пузырьки с лекарствами. Одна мысль не давала покоя:
      "Вот мама всегда говорила - в трудные минуты спокойствие прежде всего. Какое же может быть спокойствие, когда ребята умирают, а я ничего не умею! Я должна уметь, я должна их выходить - больше некому".
      Таня дремала, просыпалась, снова мучительно думала и снова засыпала. Сквозь неглубокий сон она слышала, как Анна Матвеевна посылала Лешу в огород за зеленым луком и малиной. Проснувшись через несколько времени, она опять увидела Лешу; он стоял перед Анной Матвеевной, зажав в кулаке горсть луку, который только назывался зеленым. Он уже пожелтел и обмяк. В другой руке у Леши был стакан малины.
      - Все,- говорит Леша,- в огороде больше ничего нет.- Но до Таниного сознания уже не дошли эти слова. Она повернулась на другой бок и заснула, наконец, крепким сном очень уставшего человека.
      Лиля осталась дежурить около больных.
      В доме было тихо.
      За окном шагало по саду золотое пестрое лето. А здесь, в комнате, пахло какими-то лекарствами, бормотал что-то непонятное Пинька, слабо стонала Муся и изредка всхлипывала во сне Таня.
      Лиля, опустив руки, стояла посредине комнаты, не зная за что взяться. Что-то щемило и щемило сердце. Какая-то глухая тревога, то ли недоумение, то ли недовольство собой не давали покоя, мешали всегдашней выдержке. Она бесцельно отодвинула стул, взяла книгу, снова положила ее... Нет, что-то не то она делает, не так... Лиля нервно отошла к окну.
      В комнату, тихо ступая босыми ногами, вошел Гера. Он подошел к Мусиной постели, дотронулся до лба девочки и покачал головой. Потом взял из тазика с холодной водой тряпочку, выжал ее, помахал ею в воздухе и положил на лоб больной. Его большие сильные руки с обломанными ногтями, со множеством ссадин и синяков двигались удивительно легко и ловко. Ласково, даже нежно он повернул Мусю на другой бок и заправил вокруг нее одеяло. Тут он поймал удивленный взгляд Лили.
      - Вот так,- сказал он чуть сконфуженно,- я всегда Петьке делал... Они ведь, маленькие, часто болеют... Правда, Лиля?
      Лиля кивнула, хотя она никогда не думала о том, часто ли болеют маленькие дети.
      - Ты не забывай им тряпочки менять,- продолжал Гера,- это облегчает. Я уж знаю...
      Тихонько уходя из комнаты, он остановился у порога и, взглянув на Лилю посуровевшими глазами, уронил:
      - Жалко их... Наших всех...
      И ушел.
      Вот, Лиля, слово найдено - это-то и щемило твое сердце.
      Девочка огляделась вокруг, затаила дыхание и вдруг увидела все иными глазами. Она увидела дом, не "учреждение", не "здравницу", а свой, пусть временный, дом, который берег ее. Она увидела ребят, своих ребят, которые вместе с ней плакали и радовались, боялись и недоедали, увидела стариков, своих стариков, которые заботились об ее безопасности и удобствах, и Таню, глубоко затаившую свое горе и постоянно думающую о ребятах.