Я - сыр

      Пес поднимает голову и поворачивает ее в мою сторону, вздрагивает, выравнивает уши, он как-будто принимает вызов. Мои глаза мечутся слева на право, и возращаются назад, но это не может меня спасти. Дорога позади пса пуста, в поле зрения нет машин, и дом внутри выглядит заброшенным, как будто бы все ушли прочь. Через улицу, в открытом поле, расстелившимся позади, проходит низкая каменная стена, за которой тоже никого.
      Я приближаюсь, пес отступает с дороги, и я думаю, что, наверное, он ждет меня здесь всю мою жизнь. Он неподвижен, его хвост не шевелится, его глаза - словно из мрамора. Он тихий и наблюдательный - пес-убийца. Я уже хорошо вижу, как блестят его стоящие уши, и говорю себе: "Надо идти, он всего лишь собака. Собаки - лучшие друзья человека. Это не тигры и не львы."
      Он направляется к велосипеду, его голова поднимается снова, на губах слюна. Он бесшумен - не лает и не рычит. А может я просто не слышу его рычания, когда ветер шумит в ушах. Изо всех сил жму на педали, пригибаюсь к рулю, пальцы зажимают рукоятки, байк летит прямо на него. Боюсь, что если я попытаюсь объехать его, то потеряю равновесие и упаду на тротуар, к его радости. Я прикрываю глаза, мои ноги рубят по педалям, и я вот-вот в него врежусь. И в последний момент пес отлетает в сторону, и теперь я слышу его рычание, извергаемое в прямом, коротком и диком лае. Он обнажает зубы.
      Он пытается ухватить байк за вилку переднего колеса. Он как-будто очень хочет остановить байк, атакуя меня. Сердце замирает. Он кусает шину переднего колеса и крутит его из стороны в сторону. Эта шина - словно часть его носа, и колесо елозит по земле. И я кричу себе: "Все правильно! Все правильно!" Но мои слова теряются на ветру, и я говорю про себя: "Черт с ним, когда я уйду от этого пса, я уеду домой, на первом же обратном автобусе, черт с этим Ротербургом, черт со всем-всем..."
      Пес все время нападает на переднее колесо, он его может прокусить, и я в ужасе, и, наверное, если из колеса выйдет воздух, я брошу байк ему в жертву.
      Мы уже за въездом и приближаемся к изгибу дороги. Я отчаянно надеюсь, что там будет дом, склад, магазин или что-нибудь еще, где можно будет найти укрытие. И тогда я слышу приближение машины и истеричный рев клаксона. Я внезапно понимаю, что я опасно сместился на середину дороги. На меня летит желтый "Фольксваген" с багажной решеткой на крыше, сбавляет скорость и съезжает на встречную, чтобы не ударить меня, протяжный сигнал перемешивается со скрежетом тормозов. Пес отвлечен машиной. Он лает и бросается на нее. Я пользуясь моментом ухожу прочь - почти по воздуху, глядя на машину, как на чудо или искушение. Я кручу педали. Но я не могу удержаться, оглядываюсь назад и вижу, что пес метнулся прочь, с дороги. Он теперь преследует этот "Фольксваген", с диким лаем, тело гнется и извивается, шерсть вздыблена.
      "Надо ехать прочь отсюда." - кричу я не известно кому и снова кручу педали, боюсь и паникую отметая какую-либо усталость или боль в мускулах. Лай отдаляется. Я огибаю поворот и лечу вперед.
      Я приближаюсь к главной улице Файрфелда, и это точно Майн Стрит, и точно этот городок, немного магазинов и церковь с белым шпилем. Я спешу по этой улице пользуясь моментом. Я знаю, что могу остановиться, но не хочу слезать с велосипеда. Я хочу продолжать движение и добраться до Ротербурга. Я чувствую, что этот пес будет преследовать меня снова, будет ждать меня в стороне от магазинов, если я остановлюсь поесть или отдохнуть. Я открываю рот и глотаю воздух, и этот сладкий глоток снова возвращает мне силы. Я еду по городку через каменный мост, движение по булыжнику звучит аплодисментами в моих ушах. И я говорю: "Здравствуй и прощай, Файрфелд." и продолжаю путь, чувствуя, что наверное никогда не остановлюсь - НИКОГДА.
      -------------------------
      TAPE OZ004 0800 date deleted T-A.
      А: Скажите, вы - доктор?
      Т: Почему ты это спрашиваешь?
      А: Ладно. Допустим, что вы доктор, психиатор, может быть. В первую беседу вы сказали, что ваше имя Брайнт. Но вы не сказали "Доктор Брайнт." А это место выглядит как больница. Но что же это?
      Т: Я рад, что тебе интересно все, что тебя окружает. Долгое время с тобой этого не происходило. Но не уже ли для тебя так важно, больница ли это или нет?
      А: Хорошо. Здесь не так пахнет. Знаете ли - в больнице медицинские запахи и толстые белые постели. Врачи одеваются в белые халаты, как и медсестры. Но не здесь. Здесь все больше похоже на...
      Т: На что?
      А: Не знаю. На частный дом. Не просто дом, а особняк, поместье. Все комноты и все люди. Что-то вроде частного санотория, может быть.
      Т: Это тебя волнует?
      А: Я не знаю. Так много всего... Я не знаю.
      Т: Значит, будем искать из вне?
      (пауза 5 секунд)
      Т: Те ключи, на пример.
      А: Какие ключи?
      Т: Ты упоминал что-то о них раньше.
      Он сильно сопротивлялся, был на стреме и не доверял Брайнту, будто бы тот был посторонним. Во всяком случае он чувствовал себя намного лучше и уже не задумывался о том, что его хорошее самочувствие - лишь только иллюзия. Возможно, он дал Брайнту какой-либо ключ - пусть не от всего, но уже от чего-то. Он словно по команде почувствовал себя лучше, чтобы начать открываться перед ним. Он, наверное, выглядел, как картотечный ящик, где нужно перебрать все, чтобы достать нужную карточку. Брайнт был умным и хитрым.
      А: Может быть этот пес и есть ключ.
      Т: Пес?
      А: Да, пес. Я думал о нем этим утром, когда смотрел в окно и видел его на траве.
      Т: Ты полагаешь - Сильвер?
      А: Его так зовут? Сильвер? Немецкая овчарка?
      Т: Да. Хорошая собака.
      А: Я ненавижу собак.
      Т: Всех собак?
      А: Более чем.
      Т: Почему?
      (пауза 10 секунд)
      Т: Ты сказал, что эта собака является ключем. Ты полагаешь - Сильвер, или какая-либо другая?
      А: Другая.
      Т: Расскажи.
      То была небольшая собака, но выглядела уродливо. Она смотрела в щелки своих маленьких свирепых глаз, отделяя взглядом Адама с отцом от всего окружающего мира. И было что-то угрожающее в ее взгляде и поведении. Все это было похоже на встречу с буйным сумашедшим и, одновременно, воплощением того, что может случиться при такой встрече.
      - Что это за маленькая собака? - спросил мальчик шепотом.
      - Я не знаю, Адам. - сказал ему отец. - Я почти ничего не знаю о собаках.
      - Что нам делать, Па?
      - А мы его как-нибудь обманем.
      ----------------------------
      Мальчик смотрел на отца недоумевая и не веря своим глазам. Внезапно, этот человек перестал выглядеть отцом, который был страховым агентом, приходил в офис каждый божий день, менял машину каждые два года и состоял в Ротари Клубе. Он носил очки в роговой оправе и усы - не лохматые, как у некоторых людей с длинными запущенными волосами - у него были опрятно подстриженные усы с седым блеском. Адам всегда знал его, как отца, читающего газеты, смотрящего по телевизору футбол или бейсбол, проклинающего ракеты "Патриот", приносящего работу из офиса домой на ночь, целующего его перед сном в лоб вместе с поросенком Покки. Отца, похожего на аккуратную табличку, надпись на которой гласила - ОТЕЦ. Иногда его отец проявлялся, как персонаж, вышедший из книг, с сияющими глазами и трясущейся головой, как если б он дискутировал с каким-нибудь писателем, или тот писатель - с писателями, похожими на Хемингуэя или Фицжеральда, или со многими другими, кого Адам тогда еще не знал: "Что тебя еще ждет, Адам, так это много прекрасных непрочитанных книг." Часто, посреди ночи, его отец, сидя с книгой, вскакивал со стула. Очки сверкали на его длинном тонком носу. Он терял страницу в книге и внезапно начинал выглядеть, как некто совсем чужой в их доме.
      Теперь его отец снова выглядел как незнакомец, когда они стояли среди деревьев напротив той собаки. Они не относились к тому роду людей, для кого прогулка на природе среди деревьев была обычным делом. Городской тротуар для них был привычней, чем трава или лесная тропа. "Дай мне, мать природа, взволнованно пройтись по неону, - сказал однажды его отец. - вместо ковра из листьев всех цветов радуги." И что они делали здесь в первый раз, в роще, в менее мили от ничего, Адам не знал. Важно, что они должны были слушать музыку в библиотеке и в середине дня прогуливались в порывах ветра Мартовского воскресенья. Адам любил гулять вместе с отцом, пытаясь сжечь на спичечном костре свой девятилетний возрост, он ступал отцовскими шагами. Отец мог замедлиться, и Адам уходил далеко вперед. Отец любил бывать в библиотеке. "Дом сокровищ." - как он ее называл со всеми ее книгами и пластинками. "Сегодня, - он сказал, - мы послушаем записи Луиса Армстронга и возьмем их домой." Больше всего Адам любил чудесный старый диск, который назывался: "Регтайм Двенадцатой улицы.", где Луис Армстронг играл на трубе, звук которой шатался посреди улицы, как пьяный. Ох, этот Армстронг! Отец смог пробудить интерес сына к тому, что тот вытворял на трубе: "Возможно ли на трубе изобразить пьяного человека, шатающегося по улице?" Или он мог сказать: "Я покажу тебе волшебную новеллу, в которой первые две буквы первого слова в первом же предложении хранят секрет этой книги!" (Где, Па, где?!) Во всяком случае, они были на пути в библиотеку к записям Армстронга. Изгибаясь под имитируемую отцовским голосом трубу, когда отец внезапно замолкал, Адам, держа руки на весу, терял равновесие и почти падал. Он загадочно смотрел на отца. Отец замирал становясь похожим на статую в парке, или на парализованного какой-нибудь страшной болезнью.
      - Надо идти, - сказал отец, окончательно опомнившись и несколько застеснявшись собственных гримас. Он дергал Адама за руку. Он почти тащил его вокруг угла, через узкую аллею между Бекер Дрегстор и Эдмедьус Фарнитур.
      - Эй, Па! - кричал Адам. - Куда мы идем? В библиотеку - это не туда!
      - Знаю, знаю, - сказал отец голосом Филдса, который в старом комическом кино говорил не открывая рта. Филдс произносил всякие смешные, ни на что непохожие слова. Что сейчас и делал его отец: "Нам надо прокрасться в другой лондшафт, и мы обдумаем желания третьего месяца этого года, мой мальчик." Его носовой голос и щелканье его пальцев, стяхивающих пепел с невидимой сигары казались чем-то неуместным в этом непривычном месте. Он торопился сам и тянул за собой Адама.
      Адам оглядывался назад - они выглядели убегающими никуда, но от кого и от чего - может быть, от самих себя?
      - Ах, эти слова...- говорил отец в стиле Филдса, кивая в сторону посадки деревьев и кустарника, которая тянулась целую милю, почти до самого хайвея.
      Когда они вошли в эту посадку, Адам увидел, как отец быстро отстал. Он окинул беглым взглядом все вокруг себя - спокойно, никого.
      - Все в порядке, Па? - спроил он дрожащими губами.
      - Все хорошо, Адам, - сказал отец своим собственным голосом. - все хорошо.
      Они уже шли по этой роще, выглядывая иногда из-за ветвей, стучащих во время штормовых порывов ветра. Они проламывались через кусты, словно путешествуя в африканском сафари. Адам начинал приходить в себя.
      - Эй, Па - неплохая забава. - сказал Адам.
      Отец тяжело дыша ерошил волосы на голове у Адама.
      - Неплохая прогулка, если так. - ответил отец.
      Адам почувствовал дружелюбие. И это было, пока перед ними не предстала собака, похожая на приведение, взявшееся из ничего, ужасное, неопознанное, со свиноподобной мордой, со сверкающими глазами и желтыми зубами.
      - Какая она смешная. - сказал отец.
      Адам понял, что отец подразумевал под словом "смешная". Они не на шутку испугались и были словно загнаны в угол одной лишь этой собакой - не грабителем и не диким животным. Адам понимал, что им с отцом стоило бы убежать от сюда прочь. Но опасность излучалась от одного только ее присутствия. Она собиралась напасть. Смертельная угроза изрыгалась из ее горла низким раскатистым рычанием.
      - Надо осторожно уйти. - сказал отец.
      Но с этой их попыткой рычание только усилилось. Сердце Адама сильно заколотилось.
      - Смотри, Адам. Мы что-нибудь должны с ней сделать.
      - Но что, Па? - спросил Адам ощущая всем телом дрожь.
      - Сначала я хочу, чтоб ты ушел отсюда.
      - Я хочу остаться с тобой, Па.
      - Смотри, она, вероятно, решит напасть на кого-нибудь одного из нас, и нет выхода. Я маленькими шагами продвигаюсь вперед - а ты должен отстать. Я попробую увести ее от тебя. Но двигайся медленно и сильно не расстраивайся. Только иди обратно и держи расстояние...
      - Куда мне идти?
      - Я слышу движение машин позади. Хайвей проходит слева от нас. - отец говорил мягко, еле шевеля губами. - Двигайся к хайвею и останови какую-нибудь машину.
      - Но что ты, Па?
      - Я думаю, что справлюсь с ней сам. Я попытаюсь уйти в сторону.
      - Я хочу быть с тобой, Па. - ему, конечно же, хотелось уйти, он был сильно напуган, но понимал, что предаст отца, если уйдет.
      - Ты мне больше поможешь, если уйдешь, Адам. - категорично заявил отец. - А теперь медленно...
      Адам неохотно отошел, медленно посторонился, не осмеливаясь взглянуть на собаку, уткнув глаза в землю, надеясь на то, что он никуда не пойдет, упадет на землю, собака нападет именно на него. Он слышал бормотание отца: "Собака... уйди прочь..." Собака не шевелилась. Адам оглянулся - ее свирепые глаза уставились на отца.
      Адам сделал шаг побольше - она бросилась, рычание перешло в вой сирены. Она метнулась прямо к отцу. Он отступил в сторону, отмахнувшись рукой, собачьи зубы вцепились в рукав отцовской куртки. Он с размаху швырнул ее в сторону. На мнгновение обернувшись, он кричал Адаму, чтобы тот бежал прочь, но Адам застыл от ужаса на месте. Отец пригнулся низко к земле, почти до уровня собаки. Его правая рука что-нибудь искала - палку или камень. Собака также пригнулась, ее тело почти лежало на земле. Отец медлено поднялся, он держал в руке кленовую ветку, толщиной примерно с дюйм. Он подсунул ее собаке, как бы преподнося ей букет цветов. В первый же момент животное бзбеленилось, ужасные глаза засверкали еще сильнее. Оно без предупреждения прыгнуло уже на ветку, схватив ее зубами. Отец схватил ветку с обоими руками и поднял ее, собака повисла на ней. Ее челюсти держали крепко. Вращаясь вокруг своей оси отец отпустил ветку. Собака с веткой в зубах отлетела на несколько метров в сторону неловко упав на землю, взвыла, спеша стать на лапы. Отец взял по ветке в каждую руку. Он выглядел как дресировщик львов в работе.
      - Иди ко мне, ты... гнусный ублюдок... уродина. - кричал отец собаке.
      Адам никогда не слышал от отца таких слов, хотя он иногда слышал "ад" или "проклятье". Звуки, исходящие от собаки, уже были не рычащие, а скорее кричащие, стонущие - она уже была ранена. И не смотря на это она старалась внезапно напасть, отскакивала в сторону, опять нападала гребя лапами землю. В какой-то момент она с визгом исчезла, прыгая через кусты и чащу.
      Отец повернулся. Он хватал возрух огромными глотками через широко открытый рот. Щеки были в поту и грязи, куртка - порвана. Адам бросился к нему и обнял. Он никогда не любил отца так сильно, как тогда.
      Т: И это ключ?
      А: Я думаю да. Вы просили рассказать, как все это начиналось, если возможно. И это было начало.
      Т: Что для тебя было самым решающим в этом случае?
      А: Что вы полагаете?
      Т: Я полагаю - встреча с той собакой в лесу? Или было что-то еще, подтолкнувшее вас с отцом войти в лес?
      (пауза 5 секунд)
      А: Мы с отцом не разговаривали, когда мы вышли из лесу. Мы ни о чем не говорили матери - мы сделали из этого секрет. У меня не было ничего страшнее встречи с той собакой. Но вроде бы для меня все это не имело никаких последствий. Отец рассказывал матери о том, как мы гуляли по лесу, и о том, как приятно там в первое воскресенье Марта. А все, что было потом - отец был очень сильно искусан той собакой и нуждался в медицинской помощи - я забыл о причине, по которой мы вошли в лес.
      Т: Как ты думаешь - твой отец видел на улице что-то, что могло его ввести в панику?
      А: Да.
      Т: Что, ты полагаешь, он видел?
      А: Я не знаю... я не знаю...
      (пауза 5 секунд)
      А: Если можно, то мы прервемся? Я устал... это был водосток и лужа, которую не обойти.
      Т: Конечно прервемся. Ты был молодцом. Постарайся отдохнуть.
      А: Спасибо.
      ЕND ТАРЕ ОZК004
      ----------------------------------
      Телефонная будка стоит в стороне от Ховард-Джонсонса на перекрестке магистралей Роут 99 и Роут 119. Солнце слепит отражаясь от ее стекол. Я слезаю с байка и иду к ней. Ботинок трет, и на пятке правой ноги вздувается пузырь. Я гнусь под ветром и шарюсь по карманам, ища заблудшие в закутки монеты. Я должен поговорить с Эмми Херц. Ее голос поддержит меня. Я хотел позвонить ей этим утром, когда покидал Монумент. Мне вообще то нужны лекарства. Можно было бы остановиться в Файрфелде, отдохнуть и немного перекусить, разве что только в Херши-баре. Сейчас я где-то между Файрфелдом и Карвелом, как раз между теми местами, через которые я проезжаю. Я растерян, и поэтому нуждаюсь в разговоре с Эмми. Она поднимет мой дух, рассмешит меня. Я люблю ее.
      Я дошел до телефонной будки после бесконечной ходьбы, похожей на сон, когда идешь и никак не можешь дойти до места назначения. Я смотрю на часы на них только лишь час пятнадцать. Уроки закончатся только в два пятнадцать, и еще пятнадцать минут ей идти домой, если, конечно же, она где-нибудь не задержится. Я смотрю на телефон в будке с отвращением - не к телефону, а к себе. Я потерял счет времени и никогда не доеду до Белтон-Фолса до наступления темноты. Я мельком взглянул на Ховард-Джонсонс. Я не голодный, но знаю, что телу нужна энергия, для всего моего путешествия в Ротербург. Мать всегда говорит, что я не ем достаточно, и всегда пытается впихнуть в меня побольше или приносит домой самые новые витамины в виде сладостей или жевательной резинки. Моя бедная мама.
      Я качу свой байк по дороге на Ховард-Джонсонс. Когда я еще был маленьким, то назвал его "Опельсиновым Джонсоном". Мы проезжали его на машине - мать, отец и я. Я был между ними на переднем сидении, и когда я сказал "Опельсиновый Джонсон", они засмеялись, и я почувствовал себя в безопасности в окружении их любви. Иногда и по сей день я могу где-нибудь ночью прошептать: "Опельсиновый Джонсон", и снова мне становится лучше, и я защищен от всех бед.
      Мне обязательно надо отдохнуть. Я знаю, что в Ховард-Джонсонсе есть комнота отдыха, но, по меньшей мере, у меня две проблемы. Прежде всего - это что мне делать с байком? Он без замка, и я не могу оставить его без присмотра, и я застряну тут, если что-нибудь с ним случится. Другая проблема в том, что ванные комноты обычно не имеют окон. Это создает множество сложностей, потому что я не могу находиться один в закрытых помещениях без окон. Мне надо будет сидеть в ванне с закрытой дверью и не иметь возможности наблюдать за байком. Вторая проблема решается, если я беру комноту, выходящую окнами на площадь, быстро моюсь и наблюдаю за байком через окно.
      И вот я на центральной площади Ховард-Джонсонса, я очень хочу отдохнуть и спешу через улицу.
      -----------------------------
      Я стою в телефонной будке, в трубке все гудит и гудит. Я знаю - это дальний выстрел, и, скорее всего, Эмми Херц осталась в школе, но гудки следуют один за другим, и я потерял счет их количеству.
      Мой желудок тянет и напрягает. Гамбургер, что я съел в Ховард-Джонсонсе переворачивается камнем в животе. Можно было бы заказать что-нибудь полегче, например, суп или жаркое с рыбой. И мне бы врача. Мои руки липнут от пота к поручням будки, а пальцы как чужие. В отличии от меня они привыкли к изгибам велосипедного руля. Головная боль наступает железными прутьями под костью лба. Я разбит, но Эмми Херц может все вылечить.
      В трубке по прежнему гудки, без конца.
      Грузовики несутся на север по Роут 99 и их моторы ревут и стонут в непрерывном гуле.
      - Извините. Ваш абонент не отвечает. - коротко отрезает мужской голос оператора в линии.
      - Вы можете попытаться еще раз? - спрашиваю я, хотя знаю, что зря. Еще как-то нахожу утешение в том, что телефон звонит у Эмми дома, отзываясь эхом в стенах комнот, где Эмми ест и спит, читает книги и смотрит телевизор.
      Но на зло всему, оператор холодно произносит:
      - Извините, сир, ваш абонент не отвечает.
      - Спасибо, - отвечаю я. - спасибо за попытку.
      Монеты выпадают в желобок под номеронабирателем, и я выгребаю их окаченевшими пальцами. Толкаю дверь будки. Она не поддается. Пинаю ее изо всех сил ногой. Она со скрежетом смещается, я открываю ее и иду прочь. Солнце скрывается под низкими облаками, которые давят и становятся все ниже, нагнетая клаустрофобию. Ротербург кажется все дальше и недосягаемее. В желудке покачивается тошнота, а в голове пульсирует. Я иду к байку. Пузырь на пятке лопается. Если бы все это рассказать Эмми...
      Моя следующая остановка в Карвере, и я сверяю путь по карте. Масштаб карты - десять миль на один дюйм. Карвер только в полудюйме от точки, где я сейчас нахожусь. Когда я прибуду в Карвер, Эмми, наверно, придет из школы домой. И, может быть, я смогу найти аптеку и купить аспирин от головной боли. Я проверяю байк и кладу подарок для отца в корзину. Натягиваю шапку на уши - это удержит тепло и прикроет их от сильного шума, исходящего от грузовиков, несущихся по девяносто девятой магистрали. Оглядываюсь - никого. В Карвере я могу очевидно найти ресторан и заказать немного супа или тушеных моллюсков.
      Я еду на велосипеде и говорю своим ногам: "Жмите, жмите." Словно я возвращаюсь. Я напеваю для поддержки духа:
      Отец в долине,
      Отец в долине...
      Но я пою тихо, даже не вслух. Я устал, и мне нужна поддержка, пока не доберусь до Карвера.
      --------------------------------------
      ТАРЕ ОZК005 1350 date deleted T-A.
      Т: Можем ли мы поговорить об Эмми Херц?
      А: Если вы хотите.
      (пауза 5 секунд)
      Т: Ты можешь описать ее, как лучшего друга, или больше?
      Больше. Ему снилось этой ночью, что он и Эмми
      вдвоем на футбольных трибунах, поле было пустым, дул зимний ветер, и их губы соприкасались и открывались, их языки искали друг друга, и в момент их соприкосновения он дрожал - не от холода, а от наслаждения. Он чувствовал ее дыхание, сам дышал быстро и глубоко, и его сердце сильно билось. Он так ее любит.
      А: Больше чем друга.
      Т: Расскажи мне об этом.
      Эмми. Эмми Херц. Она любила пакости и всегда на них подстрекала других. Эмми говорила, что каждый относится к жизни слишком серьозно. Когда он первый раз встретился с ней, она сказала: "Знаешь, что характерно для тебя, Асс? Ты недостаточно смеешься. Твое лицо спрятано в большой книге. Но я надеюсь, Асс, что можно услышать смех в твоем детском блюзе."
      Она говорила примерно так. Но у нее были свои серьозные моменты. Она могла надолго закрыться дома с книгой. И если так, то именно книги их и познакомили. Она заходила в Монументскую Публичную библиотеку, а он выходил от туда, и они столкнулись в дверях. Книги, которые были у них в руках, посыпались на пол и завалили весь проход.
      Когда они собирали их, Эмми сказала: "Знаешь, что мне это напоминает? Одну старую голевудскую комедию, ты ее видел по телевизору, где герой и героиня смешно встречаются. Я полагаю, ты можешь представить себе писателей, сидящих в студии и говорящих: "Подумать только - они сейчас встречаются?" И кто-нибудь говорит: "А что, если она входит в библиотеку со всеми своими книгами, а он в это же время выходит, и у него тоже книги..."
      Они оба стояли на коленях в проеме входной двери библиотеки. Люди, входящие и выходящие, шагали через них, и она говорила больше минуты, а он, забыв все на свете, слушал. Она была той чокнутой девчонкой, от которой он смог сойти с ума. Они собирали книги: "Не путай свое с моим, - говорила она. - Это будет стоить тебе мятной жевачки, потому что я все это должна была вернуть еще месяц назад." - они тогда учились в разных школах. Он по уши влюбился в нее. Она сказала, что ее зовут Эмми Херц ("Пожалуйста, не путать с фирмой по прокату автомобилей."). Она была невысокого роста, крепкого сложения и вся в веснушках. Один из ее передних зубов был кривой, но у нее были очень красивые глаза - голубые, чем-то напоминающие китайскую вазу его матери, из фарфора, эмалированного небесной глазурью. У нее также были большие объемные груди - позже она говорила ему, что сильно их стесняется таких больших ("Попытайся таскать все это через весь город целый день."), но он был влюблен в нее и не смеялся, когда она объявляла это. Он любил ее еще и за то, что она не смеялась, когда он рассказал ей, что хочет когда-нибудь стать знаменитым писателем, таким как Томас Вольф, и за то, что она не спрашивала, кто был такой Томас Вольф и не сравнивала его с этим писателем. Позже, конечно, она призналась, что ей не легко понять его книги.
      - Похоже, ты самый подходящий кандидат для "Номера.", - Эмми сказала это в первый же день их знакомства, рассмотрев его щуря глаза. Она была близорукой, но ненавидела очки. - Застенчивый, может быть, но я думаю, что ты тип, не теряющий хладнокровия. А хладнокровие нуждается в "Номере."
      - Что такое "Номер"? - спросил он, доверчево и наслаждаясь, он не встречал раньше никого, подобного Эмми Херц.
      - Ты узнаешь потом, Асс. Завтра - после школы. А сейчас, жди меня у главной двери, и если будешь покладист - зажжется свет.
      Он буквально плясал около библиотеки с книгами в руках. Он заглядывал в окна, чтобы не упустить момент, когда подойдет очередь Эмми к библиотекарю, и когда она вернет книги. Он ощущал внутри себя взлет энергии, переходящей в буйность. Ему хотелось петь, даже не петь, а кричать. Свойственная ему застенчивость исчезла. Ему нужно было говорить, чтобы больше не быть посторонним для нее, и сказать ей, что день чудесный, как прекрасно светит солнце, и как оно заливает Майн Стрит, ослепляя все в безветрии, вращаясь вокруг всего этого золотого мира.
      На следующий день, он ждал ее, когда она возвращалась из школы. "Я рада тебя видеть, Асс." - сказала она, и он жадно слушал ее, когда она говорила о своей школе и своем классе, и об ужасной контрольной по алгебре, которую, в чем она была уверена, запустила.
      Она внезапно остановилась и повернулась к нему: "Ты стесняешься? Ведь ты почти ничего не говоришь. Или это потому, что мой рот не закрывается?" Ее глаза были, словно синие цветы.
      "Я стесняюсь..." - сказал он, удивляясь тому, что он действительно не чувствовал стеснения в ее присутствии. Обычно он стеснялся постороних. Его отметки в школе часто страдали потому, что он был ужасен и косноязык в устных ответах, речах и еще где-либо, где всеобщее внимание фокусировалось на нем, хотя он и блистал в письменных тестах и контрольных по композиции.
      - Почему я раньше не видела тебя здесь вокруг? - спросила она, когда они медлено прохаживались.
      - Не знаю. - отрезал он. Он и не знал, конечно. Он был просто "здесь и вокруг". Обычно, после школы он сразу же возвращался домой. Мать была дома, ждала его, сидя в своей комноте; она расстраивалась, если он приходил на пять минут позже; говорила напряженно и нервозно, если она не знала о его местонахождении. Ему иногда хотелось знать, что должно было произойти с ней, и что превратило его мать из веселой и нежной женщины, чей аромат сирени заполнял все вокруг, в бледную, подавленную и ворчливую старуху, которая просто уходила из дому или затаивалась у оконной занавески. Но он не хотел рассказывать Эмми Херц о своей матери. С его стороны это было бы предательством Эмми и ее потерей. Во всяком случае, его ужасная застенчивость или неспособность воспринимать взгляды людей со стороны были ничем по сравнению с эмоциями и поведением его матери. Он чувствовал, что его застенчивость лежит в основе его характера; он предпочитал читать книги или слушать старый джаз в своей комноте походам на танцы и тусовкам со сверстниками в нижнем городе, или играм в "классики", когда он был помладше. Во всяком случае он всегда без сожаления уходил от всех прочь - это был его выбор. Быть очевидцем, наблюдать, присутствовать в очаге развития событий, записывать внутри себя на какую-то собственную пленку в каком-то, спрятанном от всех "черном ящике" то, что никто вокруг не замечал, кроме него. Все это пришло к нему позже, в одинаддцатом классе, когда он твердо и бесповоротно решил, что хочет быть писателем: все его наблюдения и, тогда же, все его эмоции и ощущения стали служить этим целям. Он осторожно, как мог, преподносил все это Эмми Херц - словно переполненные ладони орехов, которые нельзя было рассыпать.
      Они пришли в дом Эмми, и он ждал, пока она сменит джинсы. Ее мать рослая, стройная женщина, еще не видя его ни разу, уже все знала про него от дочери - после того, как он звонил ей домой по телефону. Она собиралась уйти по каким-то своим делам. Адам все-таки позвонил своей матери. Он сообщил ей, что в этот вечер он будет поздно, задержится на встрече в Литературном Клубе - он был страшным вруном, и чувство вины за собственную ложь стало брать его за горло. Он, было, подумал, что делает ошибку встречаясь с Эмми Херц после школы, как сегодня. Что делать ей с таким как он? Она была молнией, а он был тучей - серой тучей. Но он услышал поэму, затаившуюся в мире, и хотел ее записать.
      "Я была права!" - закричала Эмми из ванной. Адам побрел туда, услышав ее голос. Из-за запертой двери доносились шум душа, спуск воды в унитазе и то, как канализация давилась экскриментами и всем, что в нее поступало. Он в смущении старался всего этого не слышать. Эмми вышла наружу, и кровь прилила к его щекам. Забавляясь, она сказала: "Смотри, Асс, не стоит так сильно пердеть за все, что беспокоит тебя. Все это - лишь часть природы и бытия." Позже она сказала ему, что выбрала слова преднамеренно - "Кусочек шоковой терапии." - как она это объяснила.
      Они направлялись в матазин сети "АР", проделывать тот самый "Номер". Основная идея "Номера" была проста: наполнить тележку, а еще лучше несколько тележек до отказа каким-либо товаром, зарегистрировать все это у кассира, под каким-либо предлогом вернуться с этими тележками обратно в торговый зал, не заплатив ни цента, и скопить все тележки где-то не на самом приметном месте и улизнуть, оставшись незамеченными, сохранив чеки кассового аппарата и карточку покупателя.