Любовь под прицелом

Сказать бы ему, что одна ночная поездка по заданию Тихона равна трем его месячным окладам! Не поверит, еще больше разъярится, размахается пудовыми кулачищами…

Нет, не стоит говорить. Нервная система у бати не та, что была в молодости, ее беречь надо, как берегут алебастр, чтоб не замок, не затвердел…

— У Фимки на свидании давно были? — уклонился я от предлагаемой схватки. — Как там она, не болеет?

— Никитушка ей такие сумки таскает — не заболеет, небось, еще пуще рассвирепел отец. — Меня бы так кормили — палкой не выгнали бы из тюряги… А что? Спи вдосталь, жри от пуза, лежи, книжки почитывай. Ни кирпичей проклятых, ни раствора замороженного, ни магазинов жульнических. Одно слово — разлюли малина!

— Малина, — жалостливо всхлипнула мать. — Тюрьма, она завсегда тюрьма. Решетки на окнах, сторожа, несвобода. Кусок в горло не полезет, водица обратно польется, пуховик доской покажется…

— Когда собираются выпустить?

— Никита говорит: на неделе решится. Измотался он, бедный, бегает по начальству, в ноги кланяется… Легко ли сказать: у милиционера жена — в тюрьме…

— Легко или нелегко, — стукнул кулаком отец, — а закон уважать надо. Без него вмиг в обезьян превратимся, на деревья переселимся. Что положено по закону — получи. Хоть жена мента, хоть — министра…

Сидим, беседуем. Мы с отцом переключились на стройку — перестройку, на митинги-демонстрации. Мать с Ольгой, накрыли на стол, тоже щебечут о своем, женском, потаенном.

Наконец, все было готово. Выпили — рюмку, другую, третью, Под хорошую закуску да под ласковое слово, что ж не выпить… Но от второй бутылки я отказался. Отец, немного поколебавшись, спрятал ее на прежнее место, в шкафчик.

В этот момент и раздался в прихожей заполошный звонок, Динь-динь — будто кто-то наигрывал на звонке сигнал воздушного нападения.

— Пожар, что ли? — Отец грузно поднялся из-за стола и, отстранив мать движением руки, пошел к дверям. — В наше время так звонят либо по случаю пожара, либо — бандюг с автоматами и ножами… Вот я их сейчас поприветствую!

Прихватив попутно стоящую около дверей, предназначенную именно для такого случая здоровенную кочергу, он завозился | с замками.

— Батенька, родной, здравствуй! — неожиданно послышался плачущий Фимкин голосок. — Встречай дочь, затворницу невинную!

— Это еще разобраться требуется: винная или невинная, — пробурчал отец, но в его привычном бурчании я различил нотки подавляемой радости. — Проходите, гостеньки, Колька с Олькой последние материнские куски подбирают… Оголодали, небось, а

подхарчиться нечем…

— Эка невидаль — подхарчиться! — густым голосом смеялся Никита. — Мы по дороге магазины да ларьки обшарили, полную сумку приволокли, ешь — не хочу…

Первым в комнату втиснулся Никита, волоча за ручки громадную сумку на колесиках. Следом, припав к отцовской груди и поливая ее на ходу радостными слезами, двигалась Фимка.

Молодцы ребятишки! Не к себе домой из тюрьмы торопились, — к родителям заглянули. Порадовать, успокоить. Хорошая пара, несмотря на внешнее несоответствие!

Мать всплеснула руками, побежала было к дочери, вдруг остановилась в нерешительности и, наконец, свернула на кухню. Ольга — следом. Мать — накормить, приласкать дочку с зятем, моя жена — из чувства женской солидарности… Обычно невестка не ладит со свекровью, а у меня — наоборот, водой не разлить, Одна разница: жена пилит, мать оглаживает…

Фимку усадили на почетное место — во главе стола. Обычно его занимает отец, но на этот раз он смолчал, уступил. По одну сторону «именинницы» — Никита. Ухаживает за женой, глаз с нее не сводит. Поудобней пристраивает тарелку, протирает вилки-ножи. Наскучался, бедный, вот и старается услужить.

По другую сторону — подозрительно притихший отец. Не рычит, не взрывается, даже улыбочку пристроил на лицо этакую снисходительную. Я — напротив. То прихвачу кусок жареном рыбы, то подцеплю на вилку огурчик, то отщипну кусок пирога. Оголодал за время ночных поездок, никак не утолить голод.

Мать с Ольгой убирают грязные тарелки, пополняют запас закусок, украшают их зеленью. Поминутно перешептываются, чем еще порадовать дорогих гостей, бегают на кухню, копаются в недрах холодильника.

Никита распаковал сумку и стал выставлять на всеобщее обозрение невиданные деликатесы. Гордится гаишник хозяйственной смекалкой, достатком в семье. Насшибал, небось, за время отсидки супруги штрафов с несчастных водителей… Конечно, но со всех подряд — выборочно. В первую очередь с владельцев роскошных иномарок. Их и пощипать не грех.

— Как отпустили: совсем или на время? — интересуется отец, отправляя в рот солидный кусок балыка. — Закрыли дело или — на дорасследование?

— Подписку дала, — всхлипывает Фимка. — Сказали: понадобитесь — вызовем. Даже на дачу ездить запретили, а уж в другой город — Боже сохрани! Все равно обрадовалась… Никитушка один, соскучился небось, оголодал…

Никита горделиво выпятил могучую грудь. Вот ведь как заботится о муже настоящая жена! Не чета тем, намазанным и изломанным, которых мужья-бизнесмены возят в иномарках.

Вошкин сказал: на Фимке вины он не обнаружил, она проходит по делу свидетельницей…

— Брешет твой Вошкин! — Отец зарычал на манер дико! зверя, которому подкинули кость без мяса. — Свидетелей в кутузку не сажают, под конвоями не водят, подписок не берут. Признайся родителям, паршивка, помогала разбойникам или не помогала? Протоколов я не веду, разных магнитофонов в квартире отродясь не водилось — признавайся смело! Хоть мы с матерью знать будем, кого родили-растили: честную труженицу либо преступницу!

Фимка сжалась, будто над ней занесли плеть. По щекам, не переставая, текли крупные слезы.

— Кончай выступать, батя, — вмешался я, видя, что сестра на краю истерики, когда никакая валерьянка не помогает. — Домой заявилась из тюрьмы, ее освободили, ей сочувствие нужно,

ласка, а не трепка нервов…

— Сочувствие, говоришь, да? — Отец вскочил с места, яростно толкнув ногой стул, и забегал по комнате в поисках курева, которое прятала от него мать. — Где сигареты, Матрена? Сколько раз говорено — не трожь моего барахла! Я кто тебе — собака или хозяин в доме? Подавай немедля курево, а то растреплю все твое кухонное хозяйство!

Мать испуганно перекрестилась. Она отлично изучила мужа, поколотит тарелки-стаканы, повыбрасывает из окна кастрюли, успокоится — хмуро примется извиняться.

Она подошла к картине неизвестного художника, висящей на стене над диваном, вытащила из-за нее пачку «Примы». Отец подымил, немного успокоился, перестал кричать.

— Сочувствие им понадобилось… Нервы берегут, в люльке их баюкают… А сами что вытворяют, паршивцы… Ты, Колька, думаешь, легко родителям знать про твое гуляние от жены? Признайся, пока Ольга не слышит, завел на стороне зазнобу?

Кажется, на время позабыв о грехах дочери, батя переключился на сына. Сколько я его знаю, ему необходим враг-неприятель, на которого можно излить раздражение от неполадок на работе, очередного скачка цен, задержки с выплатой зарплаты, короче, от всех жизненных невзгод. Таким врагом попеременно становились мать, Фимка, я, сосед. Но никогда — работяги, рядом с которыми трудился отец. Они — святые люди, их нельзя ни в чем обвинить, просто затронуть.

— Брось, батя, не о том говоришь, не то думаешь… Признаюсь, иногда по ночам подрабатываю на машине — есть такой грех. Семью надо кормить-одевать, о будущем подумать, — открылся я, знаю — своим признанием не гашу отцовский гнев, наоборот, подливаю в него горючку. Но когда-нибудь ведь надо признаться?

Так и получилось.

— Значит, извозом промышляешь, инженер? Утешительно для родителя, утешительно, ничего не скажешь… И сколь сдираешь|. с пассажиров? Небось, такие суммы заламываешь — в обмороки падают, валидол сосут.

— Не заламываю — сами дают… Скажи, Фимка, в камере много ли народу сидело? — отвернулся я от отца, не желая продолжать разговор на больную для него тему. — Спали по очереди?

— Понятно, сынок, — неожиданно сдался батя. — Не желаешь со мной говорить — не надо. Как бы не пришлось тебе побалакать со следователем да самому прознать, сколько сидит в камерах.

Высказался, будто отрубил якорный канат, и снова принялся за «Приму».

— Грех пожаловаться, братик… Трое нас всего и было. Я, Катька-буфетчица — за обман-обвес и воровство продуктов, да Валька — из Ногинска…

Одно только наименование города Ногинска вызвало головную боль. С некоторых пор не могу равнодушно относиться ко всему, что так или иначе напоминает о моей причастности к тихоновской «фирме». Нечто вроде аллергии.

— И кто такая эта Валька?

— Немолодая уже, но — красивая, фигуристая. Сказала, муж у нее большими деньгами ворочает, коммерцией занимается…

Сердце стало работать с перебоями. Все сходится: Ногинск, коммерция, возраст… Неужели жизнь свела Фимку с женой Тихона?

— При больших деньгах и жену не может освободить? — усомнился Никита и осуждающе покачал головой. — Я вот, человек маленький, а сумел через своего подполковника добиться малонаселенной камеры, и личных свиданий, и — освобождения жены… Либо Валькин муж ее не любит, либо на ней такое висит, что никакими деньгами не снимешь…

Почему я связал неведомую подследственную Вальку с Тихоном? Разве мало в том же Ногинске удачливых и богатых дельцов, женой которых может быть Фимкина сокамерница?

— И что же натворила твоя Валька? — снова вступил в беседу отец, подбираясь к тому, чтобы обрушить родительский гнев и на подругу преступной дочери, заодно и на нее. — Даром не сажают…

— Вроде, она причастна к какому-то убийству…

— Дожил! — взорвался отец. — Родная дочь работяги сидела в одной камере с убийцей!… Вот что, Фимка, немедля признавайся в своей вине, не то завтра же отправлюсь к твоему Вошкину-Блошкину, попрошу снова посадить тебя… Конечное дело, и другую камеру, там, где нет убивцев!

И заметалась по комнате очередная пурга! Отец кричал, то и дело поминая благодатную свою работу и кристально честных сотоварищей, мать уговаривала его не волноваться, Никита, побагровев, грудью защищал от нападок жену, Ольга молча собирала посуду. Я машинально отщипывал кусочки пирога и отправлял их в рот.

С одной стороны, отлично — отец позабыл про мои «прегрешения». С другой — жаль Фимку. Мало ей тюремных неприятностей, которые не так-то просто изгнать из памяти — еще и отец тычет, будто пальцем в рану.

Неужели я не ошибаюсь и Фимкина Валька, замаранная причастностью к убийству, действительно жена бандитского моею шефа?

Кем же тогда приходится ему Любаша?

2

Однажды отец попросил купить им с матерью кое-какие продукты. Мать заболела, а у бати одно упоминание о магазинах вызывает такой взрыв негодования, что мы с матерью буквальна глохнем.

— Чтоб я стоял в треклятых очередях и улыбался жуликам? Лучше выгоню два куба кладки, перелопачу на бойке десяток ведер раствора! Мое дело — деньги заколачивать рабочими руками

честным трудом, а не принижаться до частного извоза! — пустил он в меня остро отточенную стрелу. — Или у нас,.рая, детей нет, или мы их не выкормили с тобой, а? Или я не заслужил покоя самоотверженным трудом на старости лет?

Мать скрывалась в своем привычном убежище — на кухне. Прикрыла остекленную дверь и сидела там, выжидая, когда выговорится и умолкнет неугомонный супруг…

Мне прятаться некуда. Разве только — в туалет? Но это слишком унизительно. Неизвестно, когда отец иссякнет, а сидеть на толчке, разглядывая наклеенную на дверь картинку с изображением обнаженной девицы, — радости мало. Пришлось нехотя выдать обещание.

— Ты прав, батя, — попробуйте вслух усомниться в его правоте, узнаете, что это означает. — Завтра же после работы загляну в магазин…

Конечно, можно попросить Ольгу, но нет никакого желания вступать с женой в незапланированный контакт. Раскричится, высчитывая на пальцах, что она, несчастная, делает для своей семьи, сетуя на то, что безжалостный муж взваливает на ее слабые плечи заботу о его родителях. Появится на помощь теща… Нет, Ольгу просить не стану, все сделаю сам…

А Фимка? Ведь она такой же «ребенок», как и я… Нет, не такой же. После праздничного обеда, посвященного ее освобождению из тюрьмы, сестра ушла в глубокое подполье… Небось молодожены наверстывают упущенное. Так что надеяться на помощь сестры нереально.

Итак, остаюсь один я.

После смены поехал в универсам, расположенный неподалеку от родительского дома. Тащить через весь город полную сумку с уложенными в нее сверху тремя десятками яиц — удовольствие маленькое. Я представил себе переполненные автобусы, где пассажиры активно оттаптывают друг другу ноги, обрывают пуговицы, норовят заехать локтем в лицо.

Прошелся по магазину из конца в конец. В наличии имелось всё, что мать заказала. Даже овощи лежат на прилавке, стыдливо прикрывшись этикеткой, на которой крупно выведена цена.

Набил сумку и вопросительно взглянул на клочок бумаги с перечнем продуктов, которые надлежало купить… Все? Нет, не всё. По закону подлости не оказалось яиц. Всегда лежат горкой или в упаковке, а сейчас — пусто, будто все без исключения курицы ушли на больничный.

Рискну появиться у родителей без яиц. Мать промолчит — она у нас умная, все понимает. А вот отец выльет на многострадальную мою голову очередной ушат гнева… А вдруг позабудет про яйца? Не забыл.

— За что ты меня, Колька, не любишь, а? — грозно спросил он, оглядывая выложенные на кухонный стол продукты. — Что я тебе сделал плохого? Ишь, какого детину выкормил, а ты… Знаешь ведь, стервец, утреннее мое меню: тройка яиц в мешочек, малосольный огурчик, да чашка чая с бутербродами… Все в наличии, а где яйца? Мало я тебя в малолетстве порол, вот и не внушил почтения к родителю…

Отец покраснел от гнева и обиды, замахал пудовыми кулачищами. Будто сам себе аккомпанирует. Как бы этот аккомпанемент не пришелся по мне! Батя — мужик серьезный, в азарте может и заехать…

В кого я уродился? Батя — скандалист, мать — серая мышка Я — ни то и ни другое, помесь какая-то беспородная. Со всеми соглашаюсь, от осложнений и скандалов шарахаюсь в сторону, настоять на своем не умею. Не зря попал под женин каблук…

— Будут яйца, будут! — успокоил я разбушевавшегося отца. — Просто в ваш магазин еще не завезли… Поеду в Можайку, там наверняка есть…

— Ты — на колесах? — уже тише спросил отец.

— Осточертели мне «колеса»! Хотя бы денек отдохнуть о» них…

Отец с умиротворенной улыбкой на широком рыхлом лице похлопал сына по плечу, слегка подтолкнул в спину. Будто благословил на ратный подвиг. Никогда не скажешь, что совсем недавно он был недалек от того, чтобы отправить меня в нокаут…

Можайский магазин покупателями не перегружен. Очереди, конечно, есть — как без них? — но не серьезные, существующие, мне кажется, для того, чтобы люди, привыкшие к старым временам, не скучали, не потеряли, как принято выражаться, локтевую связь с себе подобными.

Я двинулся по длинному залу, будто полководец, принимающий парад. Оглядывал прилавки и витрины. Не то чтобы полное изобилие, но жить можно. Даже при бьющих по голове ценах.

Где же молочно-яичный отдел? Правда, нужен не только он, ибо мать на прощание вспомнила и забила в мою память добрый десяток ранее упущенных наименований продуктов. В том число сметану.

И вдруг я замер, словно неожиданно натолкнулся на красный свет семафора.

Впереди шла… Любаша.

В джинсах, голубой куртке с откинутым капюшоном, с распущенными волосами она выглядела если не королевой, то уж принцессой — точно. Казалось, что все мужчины, начиная с четырнадцатилетних пацанов и кончая престарелыми ветеранами, вмиг позабыли о покупках и уставились на красавицу.

Обо мне и говорить нечего.

Некоторое время я шел за девушкой. Останавливался вместе с ней у прилавков, смотрел невидящими глазами на консервы, рыбу, мясо. Передвигался к следующему отделу. Снова разглядывал витрины и прилавки.

Любаша придирчиво выбирала продукты… Уж не для Тихона ли?… Она взвесила рыбу, отобрала овощи и направилась к кассе. Только здесь я осмелился догнать ее.

— Здравствуйте, Любаша…

— А-а, извозчик! — нисколько не удивилась она, будто мы расстались какой-нибудь час назад. — Оказывается, вы не только машины водите, но и снабжением занимаетесь, семью обеспечиваете… Похвально… Велика ли семейка?

Вопрос задан с явным подтекстом. Дескать, то, что ты женат, не сомневаюсь, а вот о детишках хотелось бы узнать. Сколько их, какого возраста?

Зачем ей понадобились мои анкетные данные?… Впрочем, скрывать нечего, чист, как стеклышко…

— Родители озаботили… Жена с тещей сами покупают, детей не завел… Живем втроем, — отчитывался я, будто перед строгим кадровиком. — Отец с утра до вечера работает, каменщик он на стройке. Мать часто болеет, вот и приходится помогать…

— Вот как? — удивилась Любаша. На мой взгляд, не удивляться нужно, а соболезновать. — Вдобавок ко всем положительным качествам вы еще и преданный сын…

— А разве вы не помогли бы своим родителям?… Только не притворяйтесь этакой бездушной, жестокой — не поверю.,.

— Женщины немного душевней мужиков. Поэтому я не устаю удивляться чертам вашего характера…

И снова — подтекст. О каких «чертах» идет речь? Очередная насмешка или искреннее уважение?… Да-а, разговаривая с девушкой, приходится все время держаться начеку, будто за рулем взбесившейся машины.

— А вы, наверно, печетесь о Тихоне? — нанес я ответный удар… либо постарался уйти от разговора о своих «положительных качествах». — Болезненный он человек… у вас.

— У меня?

Приветливая улыбка растаяла, превратившись в страдальчес-ю гримасу. Глаза остро блеснули. Губы приоткрылись, показывая крупные, безупречной формы зубки.

— Простите, Любаша, — неизвестно за что извинился я — не нагрубил же, не нахамил. — Просто я никак не могу понять, в каком качестве вы находитесь в этой… компании… Надеюсь, мое недоумение не обидело вас?

— Нет, не обидело… А знать, кто я и что я — вам не следует! Сама во всем разберусь — не маленькая… Короче, извозчик, мне налево, вам направо. И примите добрый совет: не забивайте голову чужими проблемами, можете напороться на крупную неприятность… К тому же, если не ошибаюсь, у вас своих проблем — сверх головы!

Резко повернулась и, вызывающе покачивая стройными бедрами, пошла в кондитерский отдел.

Вот это характер — на троих мужиков хватит и еще останется!

Подумал я, подумал и, не обращая внимания на покупателей и продавцов, ринулся за девушкой. Будто позабыл сообщить ейнечто важное, от чего зависит не жизнь, конечно, но судьба — наверняка. Наша с ней судьба, общая.

— Любаша! Погодите, Любаша!

Девушка остановилась. На лице — ни следа недавнего негодования — прежняя улыбка, приветливая и слегка насмешливая.

— Что случилось? Наводнение? Или пожар?

Я остановился, не зная, что сказать. Зачем я догнал ее после получения суровой отповеди? Извиниться? А за что?

— Что же вы молчите, извозчик?

— Не знаю, с чего начать, — честно признался я. — Захотелось проводить вас…

Любаша не удивилась. У меня возникло впечатление, что она заранее знала о моей несуразной просьбе и заранее решила ответить согласием.

— Ну что ж — проводите. Сейчас набью сумку продуктами, расплачусь, и пойдем… Кстати, вам ведь тоже нужно приобрести продукты… Объединим усилия?

— Обязательно объединим, — радостно согласился я.

Будто дружная, любящая пара, мы обошли отделы. Я занял очередь в кассу. Любаша то и дело прибегала, сообщала суммы, необходимые для уплаты за продукты. Наморщив лоб, что-то высчитывала на карманном калькуляторе. Смеялась и сердилась одновременно.

Уже направившись к выходу, вдруг вспомнила:

— Про селедку мы забыли! И масло у меня кончается… А вы яйца так и не купили? Попадет же вам от отца, ох как попадет!

Смеясь и подкалывая друг друга, мы возвратились к прилавкам. Покидать Можайку ни мне, ни, похоже, ей не хотелось.

Почему?

3

В голову вбито два гвоздя, длинных и ржавых. Их не вытащить, от них не избавиться — ноют и ноют. Дома, на работе, и машине, даже во сне.

Первый — зачем я понадобился Тихону и его дружкам? В качестве водителя машины? Глупость. В наше время приобрести легковушку, в том числе иномарку, легче легкого. Купить права, имея в кармане деньги, и того проще. Возиться же со мной — накладно и опасно. Мало ли какой «гвоздь» вобью себе в башку, и, чтобы избавиться от него, махну в ту же прокуратуру. Так, дескать, и так, нарушают права человека, попал в бандитский вертеп, выручите, спасите, вы за это получаете мои налоги. И спасут — повяжут преступников… Стоит ли Тихону рисковать?

Заманить в шайку еще одного человека? Еще глупей. Прежде всего, сейчас добровольцев, желающих набить карманы, предостаточно. И потом сомневаюсь, чтобы для «заманивания» потребовалась столь длительная и сложная операция.

Второй «гвоздь» — почему муниципалыцики, взяв у меня подписку и завладев паспортом, не интересуются моим времяпровождением. Ни разу не вызвали для допроса, очной ставки пли уточнения обстоятельств совершенного преступления. Даже не позвонили. Закрыли дело? Хотелось бы, конечно, поверить в такой благодатный исход, но… Сомневаюсь, чтобы перевозка наркотиков и возможное их распространение были квалифицированы, как легкая шалость. За это сажают, а обо мне забыли… Значит, держат «на крючке», следят, выжидают, когда преступник успокоится и выйдет «на связь» с сообщниками, чтобы накрыть всех сразу…

Имелся еще и третий «гвоздь», маленький и вовсе не ржавый. Я изо всех сил старался позабыть о его существовании, но частенько он беспокоил, ворочался… Все же кто такая Любаша, как она связана с Тихоном?

Часто на улице я неожиданно останавливался и оглядывал людей, машины, витрины магазинов. В первые дни стремился обнаружить слежку. Все тихо, ни одной подозрительной личности. Непонятно. Потом уже искал не слежку — девушку. Должны

же мы встретиться!

Какой же я глупец! Тогда, после блуждания по магазину, я провел ее к дому, остановился возле подъезда, церемонно пожал руку и… ушел. О свидании — ни слова, хотя эти слова так и вертись на языке, так и рвались наружу. В тридцать с гаком лет я будто возвратился в наивную свою юность…

Чаще всего «гвозди» беспокоят меня на работе. Дома их забивают хозяйственные дела и заботы: купить картошку, запастись продуктами, пристроить обрушившуюся на меня денежную лавину.

Я усиленно изучал рекламу, выбирая акционерные общества и банки. Кому отдать предпочтение? Выберешь тот же «Гермес», а его руководитель соберет в дипломат вложенные в общество купюры и махнет, скажем, в Швейцарию. На постоянное место жительства. И я останусь с носом, в прежнем полунищем состоянии.

Зато на работе сяду за стол в прорабке, упрусь взглядом в изученные до мелочи чертежи и ломаю голову над чертовой проблемой: как вытащить два ржавых «гвоздя» и избавиться от шевеления третьего.

Прибежит в прорабку замороченный бригадир с заковыристым вопросом, а я никак не могу в этот вопрос врубиться. По несколько раз переспрашиваю. В голове — Тихон с дружеской улыбочкой и жестоким блеском в глазах; милиция потрясает моей подпиской и паспортом; сыщики, почему-то в старомодных котелках и с зонтиками в руках, подглядывают из-за углов…

Кажется, пора обращаться к психиатру…

— Ты что, прораб, часом не сбрендил? — удивляется рассерженный бригадир, потрясая накладной. — В третий раз прогну подмахнуть требование, а ты уставился на меня, будто на икону Богоматери и мычишь… Перебрал, небось, вчера и никак не можешь очухаться… Верный способ — надо похмелиться…

— Вот именно, перебрал, — наконец врубаюсь я. — Только не спиртное виновато… Понимаешь, задачки у меня с добрым десятком неизвестных, никак не могу разобраться… Эх, если бы — перепой! Немедля хватанул бы похмелку — и все дела.

Ничего не понявший бригадир соболезнующе кивает, а, выйдя за дверь, многозначительно крутит пальцем у виска. Дескать, поехала крыша у нашего прораба, пора его в психушку везти…

Нет, не к психиатру — в прокуратуру. Там вылечат.

Мысль о явке с повинной не раз и не два приходила мне в голову. Но я с испугом гнал ее вон. Если бы не «дело о наркотиках» — давно бы сдался. Попадем с Тихоном и Владькой в одну камеру по одному и тому же делу — что они со мной сделают? Убьют — туда и дорога, но ведь изувечить могут…

Сейчас я уже не гнал назойливую мысль о явке в прокуратуру, наоборот, обсасывал ее, прикидывая, как лучше осуществить, что сказать, в чем признаться… Пожалуй, пора поторопиться, пока не давит груз более серьезных преступлений…

Однажды бездумно шел по улице, машинально выглядывая «слежку», и вдруг остановился возле подъезда отделения милиции. Сейчас войду и просто скажу: «Пришел с повинной». Наручники оденут? А зачем, если я доброволец?… До входной двери — шагов десять, не больше. Но для меня — десять километров, одолеть которые так и не хватило сил…

Что же я собираюсь делать? После признания меня не выпустят — отвезут в ту же Бутырку… А я хочу жить на воле, мне решетки и издевательства надсмотрщиков противопоказаны.

Так и не дошел до входа, повернулся и бегом, весь в поту, помчался на стройку, где уже заканчивался обеденный перерыв.

Нет, нет, лучше вкалывать, переругиваться с бригадирами, получать замечания и выговоры от начальников; не спать, перевозя из города в город непонятные тихоновские «посылочки»; зубатиться с женой и тещей.

В общем-то, беспокоили меня на работе мало. Бригадиры состояли из опытных мастеров, построивших не один объект разного назначения и этажности. Начальник стройучастка, похоже, начисто забыл, что у него есть прорабы, бегал по начальству, выбивая материалы и инструменты, часами просиживал у проектировщиков, добиваясь упрощения больно уж сложной конструкции. Короче, занимался своими делами. Точно так же, как

в застойные времена.

А я занимался своими проблемами. Пытался извлечь заржавелые «гвозди», разрешить неразрешимое.

Этот день остался в памяти надолго.

Приблизительно за полчаса до конца смены, когда я, растолкав по полкам шкафа до смерти надоевшие чертежи, мечтал об ужине у матери, дверь в прорабку предупреждающе заскрипела. В комнату вошел… Тихон. В широком плаще и в берете — в своей обычной униформе.

Странно, откуда он узнал место моей работы? По запаху, что ли?

— Извини, Николай, за неожиданный визит, — скупо улыбнулся он, по-хозяйски усаживаясь за стоящий возле окна стул. Осмотрел в окно подступы к прорабке, перевел взгляд на меня. — Дело

такое, что пришлось побеспокоить… Поехали, поговорим.

— Я — не на машине…

— Пошли, пошли, что-нибудь придумаем. Беседовать здесь — ни мне, ни тебе не с руки… Сам понимаешь.

Кажется, я превратился в рыбку, глубоко заглотнувшую предательский крючок с денежной наживкой. Не сорваться, не нырнуть в глубину — напряженная леска тащит добычу наверх. Туда, где обессилевшей рыбке грозит неминуемая гибель.

Я покорился судьбе и первым шагнул за порог прорабки. Тихон, будто конвоир, следовал за мной, командуя, налево, направо.

Миновали ворота. Один из бригадиров с недоумением проводил нас взглядом. До конца смены добрых пятнадцать минут, а прораб уже намылился домой. Раньше такого никогда не было.

Или, на самом деле, у прораба поехала крыша?

«На самом деле, — подумал я. — Попал бы ты в такой переплёт, сам бы сбрендил».

За ближайшим к стройке перекрестком — шикарная иномарка, по-моему, «мерседес». За рулем осклаблился в наглой улыбочке Владька. Вот, дескать, мы каковские, на каких машинах ездим, не чета твоему задрипанному «москвичу»!

Краешек первой проблемы прояснился, «гвоздь» наполовину вышел из изболевшихся моих мозгов. Я нужен Тихону не в роли извозчика»… А в качестве кого?

— Садись, Николай, не стесняйся, — Тихон открыл дверь машины, заботливо посадил меня, сам уселся рядом. — Собрали мы с Владькой остатки деньжат, и купили сносную машинку. Не скрою, туго пришлось, твое освобождение из кутузки стоило немало…

Очередной намек на «долг чести». В последнее время Тихон частенько вспоминает о нем, чередуя это воспоминание с паспортом и подпиской. Я сделал вид — не понял.

— Поехали. Туда, где машин побольше, а народу поменьше. Разговор предстоит больно уж острый — как бы не порезаться…

Владик вел машину сверхотважно — метался по улице, менял полосы, подсекал медленно ползущие «москвичи» и «жигули», дважды лихо проскочил на красный свет. Тихон не останавливал лихача, не делал ему замечаний — задумчиво поглядывал в окно. Будто проигрывал предстоящую беседу.

Наконец, мы припарковались к тротуару рядом с какой-то фирмой. С одной стороны — «БМВ», с другой — «жигули-девятка». Прохожих мало — магазинов поблизости нет, а прогуливаться в наше время не только вредно для здоровья, но и опасно для жизни.

— Вот теперь можно поговорить спокойно, — на лице Тихона — ни следа недавней улыбки: брови нахмурены, губы сжаты, слова цедит медленно, скупо. — Звонил тебе домой — ответила женщина. Не жена — ее манеру говорить я уже усвоил, когда беседовал по поводу твоего исчезновения, — наверно, теща. Она терпеть не может, когда звонят мне или Ольге, считает — все новости обязательно должны проходить через хозяйку, то есть через нее. — Подозвать тебя отказалась. Вот и пришлось заявиться на работу.

— Ничего страшного, ко мне часто приходят, — изобразил я этакую значимость своей мелкой личности. Тихон пренебрежительно усмехнулся и снова нахмурился.

— Пора тебе выходить на… международный уровень. Хватит работать по мелочам. Мы тебе доверяем, знаем — не скурвишься, побоишься. Если не за себя, то за тещу, — снова ухмыльнулся он. — И за жену, конечно… Введение понятно?

— Понятно, — словно эхо, повторил я.

— Завтра уезжаешь в Самарканд. Поезд уходит днем. В Самарканде тебя встретят. Возьми конверт — в нем лежит письмо и деньги на дорогу. Там же — паспорт. Обошелся он недешево, но сейчас возвращения долга не требую — вычту из заработка…

— Но я ведь работаю…