Теперь на экране маячил Пиппо Рагонезе, политический комментатор новостей. Поговорим о подлом нападении тунисцев на наше судно, которое мирно рыбачило в итальянских территориальных водах, то есть на священной родной земле. Вернее, конечно, не на земле, а в море, но в любом случае на родине. Правительство, будь оно не таким мягкотелым, как нынешнее, где заправляют крайне левые, жестко отреагировало бы на подобную провокацию, которая…
Монтальбано выключил телевизор.
Раздражение, вызванное выходкой Якомуцци, никак не проходило. Расположившись на веранде с видом на пляж, он выкурил одну за другой три сигареты, глядя на залитое лунным светом море. Пожалуй, голос Ливии его успокоит, поможет заснуть.
– Алло, Ливия, как дела?
– Так себе.
– У меня был тяжелый день.
– Ах вот как?
Что за муха ее укусила? И тут он вспомнил, что утренний разговор завершился размолвкой.
– Я тебе звоню, чтобы извиниться за свое хамство. И не только из-за этого. Если бы ты знала, как я скучаю…
Кажется, перебрал.
– Ты правда по мне скучаешь?
– Да, очень.
– Слушай, Сальво, в субботу утром я сяду на самолет и еще до обеда буду в Вигате.
Ужас, только Ливии здесь не хватало.
– Ну что ты, милая, для тебя это так хлопотно…
Если уж она что-то вбила себе в голову, то становилась упрямее калабрийки. Сказала – в субботу утром, значит, приедет в субботу утром. Надо будет завтра позвонить начальнику полиции, подумал Монтальбано. Прощайте, спагетти в чернилах каракатицы!
На следующий день часов в одиннадцать, так как в комиссариате ничего не происходило, Монтальбано лениво побрел на спуск Гранет. В первом магазине на этой улице вот уже шесть лет торговали хлебом. Булочник и его помощник слышали, что владельца конторы в доме № 28 убили, но не были с ним знакомы, даже не видели никогда. «Быть такого не может», – подумал он и, как настоящий легавый, принялся задавать вопрос за вопросом, пока до него не дошло, что синьор Лапекора до своей конторы добирался по другой стороне улицы. Поэтому в продуктовом магазине в доме № 26 прекрасно знали – а как же! – бедного синьора Лапекору. Знали и туниску – как ее звали? – Кариму – да, красивая женщина! При этих словах хозяин и его служащие не сдержали улыбки. Ну конечно, руку на отсечение мы не дадим, но такая милашка одна в доме с таким мужчиной, как бедный синьор Лапекора – для своего возраста он был еще ой-ей-ей! Да, племянник у него был, наглый такой, надменный. Он часто парковал машину прямо впритык к двери магазина, и однажды синьора Миччике, которая весит сто пятьдесят килограммов, застряла между машиной и дверью… Нет, номер не помним. Вот если бы было как раньше, «ПА» – значит, из Палермо, «МИ» – из Милана, тогда другое дело…
В третьем, и последнем, магазине на Гранет продавалась бытовая техника. Его хозяин, синьор Дзирконе Аджелло, стоял за прилавком и читал газету. Конечно, он знал этого беднягу – сам он здесь торгует уже десять лет. Когда синьор Лапекора проходил мимо – в последние месяцы только по понедельникам, средам и пятницам, – всегда здоровался. Такой был хороший человек! Да, и туниску видел – красивая бабенка. Да, и племянника видел иногда. Племянника и друга племянника.
– Какого друга? – удивился Монтальбано.
Оказалось, синьор Дзирконе видел этого друга по крайней мере три раза: он приезжал вместе с племянником, и они заходили в дом. Ну, лет тридцати, блондинистый, полноватый. Больше нечего сказать. Номер машины? Шутить изволите? Да сейчас по этим номерам не разберешь, где турок, а где христианин! БМВ цвета серый металлик, вот и все, а сочинять он не хочет.
Комиссар позвонил в дверь конторы. Никто не открывал. Галлуццо, похоже, стоял за дверью, думая, как ему поступить.
– Это Монтальбано.
Дверь мгновенно распахнулась.
– Туниска пока не приходила, – сообщил Галлуццо.
– И не придет. Ты был прав, Галлу.
Тот смутился и потупил глаза.
– Кто им сообщил?
– Доктор Якомуцци.
Чтобы время так не тянулось, Галлуццо придумал себе занятие. Он достал пятничные номера «Республики», которые синьор Лапекора аккуратно складывал на нижней полке самого свободного стеллажа, разложил их на письменном столе и перелистывал один за другим в поисках фотографий более-менее обнаженных женщин. Потом ему это надоело, и он принялся решать кроссворд в пожелтевшем от времени журнале.
– Что же, мне так здесь и сидеть весь день напролет? – спросил он тоскливо.
– Думаю, да. Наберись терпения. Пойду-ка я воспользуюсь уборной синьора Лапекоры.
Вообще-то ему редко случалось делать это в неположенное время, но, видно, вчера он так разозлился при виде комедии, которую ломал по телевизору Якомуцци, что даже пищеварение у него расстроилось.
Он уселся, испустил ритуальный вздох удовлетворения, и тут перед его мысленным взором встало то, что он видел минуту назад, не придав этому никакого значения.
Он вскочил и бросился в комнату, придерживая одной рукой спущенные штаны.
– Стой! – приказал он Галлуццо. От испуга тот стал мертвенно-бледным и инстинктивно поднял руки вверх.
Вот она, прямо возле локтя Галлуццо, – жирная «Р», аккуратно вырезанная из газеты. Нет, не из газеты, а из журнала: бумага глянцевая.
– Что случилось? – еле выговорил Галлуццо.
– Может быть, все, а может, и ничего, – туманно, словно Кумекая сивилла, ответил комиссар. Он натянул брюки, затянул их ремнем, оставив молнию не застегнутой, и схватил телефонную трубку.
– Извините за беспокойство, синьора. Какого числа, говорите, вы получили первое анонимное письмо?
– Тринадцатого июня прошлого года.
Поблагодарив вдову, он положил трубку.
– Помоги-ка мне, Галлу. Разложим по порядку эти журналы и посмотрим, все ли страницы на месте.
Кто ищет, тот всегда найдет: из номера за седьмое июня были вырваны две страницы.
– Так, давай дальше, – сказал комиссар.
В номере за тридцатое июля не хватало двух страниц, то же в номере за первое сентября.
Три анонимных письма были составлены здесь, в конторе.
– С вашего позволения, – Монтальбано, довольный, вышел из комнаты. Из уборной до Галлуццо донеслось радостное пение.
Глава пятая
– Господин начальник полиции? Это Монтальбано. Звоню, чтобы предупредить, что завтра не смогу прийти к вам на ужин. Мне ужасно жаль.
– Вы сожалеете о том, что мы не увидимся, или о спагетти в чернилах каракатицы?
– И то, и другое.
– Если дело в работе, не могу ли я…
– Не из-за работы… Дело в том, что ко мне приезжает моя…
Невеста? Что-то из XIX века. Девушка? В их-то возрасте?
– Женщина? – подсказал начальник полиции.
– Именно.
– Синьорина Ливия Бурландо, должно быть, очень к вам привязана, если пускается в такое долгое и скучное путешествие.
Он никогда не говорил о Ливии своему начальнику, официально тот не должен был даже подозревать о ее существовании. Разве что они встретились в больнице, где Монтальбано лежал после ранения.
– Послушайте, – сказал начальник полиции, – почему бы вам нас не познакомить? Моей жене было бы очень приятно. Приходите завтра вечером вместе.
Субботняя трапеза была спасена.
– Я говорю с синьором комиссаром? Лично?
– Да, синьора, это я.
– Я бы хотела рассказать вам кое-что о том господине, которого убили вчера утром.
– Вы знали его?
– И да, и нет. Мы никогда не разговаривали. Даже как его зовут, я узнала только из вчерашних новостей, по телевизору.
– Послушайте, синьора, вы полагаете, то, что вы хотите мне рассказать, действительно важно?
– Думаю, да.
– Хорошо, тогда заходите ко мне в комиссариат сегодня около пяти вечера.
– Не могу.
– Ну, тогда завтра.
– И завтра не могу. Я парализована.
– Понятно, я приду сам. Можно прямо сейчас?
– Пожалуйста. Я не выхожу из дома.
– Где вы живете, синьора?
– Спуск Гранет, двадцать три. Меня зовут Клементина Вазиле Коццо.
По пути Монтальбано окликнули. Это был майор Марнити, он сидел в Албанском кафе с офицером помоложе.
– Разрешите представить вам лейтенанта Пьёвезан, капитана патрульного катера «Молния», того, что…
– Монтальбано. Очень приятно, – сказал комиссар. На самом деле ему вовсе не было приятно: он едва отделался от этой истории с рыболовецким судном, почему его постоянно пытаются в нее втянуть?
– Выпейте с нами кофе.
– Я правда занят.
– Всего пять минут.
– Ладно, только не надо кофе.
Он сел.
– Расскажите ему, – сказал Марнити Пьёвезану.
– По мне, так все это выдумки.
– Что выдумки?
– По мне, вся эта история с рыболовецким судном вилами на воде писана. Мы получили сообщение от «Сантопадре» в час ночи, они дали нам свои координаты и сказали, что у них на хвосте катер «Рамех».
– А какие были координаты? – не удержался комиссар.
– Рядом с нашими территориальными водами.
– И вы помчались.
– На самом деле им должна была помочь «Гроза», она находилась ближе.
– А почему «Гроза» этого не сделала?
– Потому что часом раньше получила сигнал СОС от другого судна, его через пробоину заливало водой. За «Грозой» туда же отправился «Гром», и так большой сектор моря остался без охраны.
«Гром, молния, гроза – у нас на флоте всегда штормит», – подумал Монтальбано, а вслух сказал:
– И конечно, они не обнаружили никакого судна, терпящего бедствие.
– Конечно. Да и я, когда прибыл на место, не нашел там ни «Сантопадре», ни «Рамеха», который, между прочим, вообще в ту ночь не дежурил. Не знаю, что и сказать, но чую неладное.
– А именно? – спросил Монтальбано.
– Да что, контрабанду, – ответил Пьёвезан.
Комиссар поднялся со стула и разочарованно развел руками:
– Но что мы можем сделать? Расследованием теперь занимаются в Трапани и Мазаре.
В Монтальбано умер великий актер.
– Комиссар! Доктор Монтальбано! – его снова окликнули. Удастся ли ему затемно добраться до синьоры – или синьорины? – Клементины? Он обернулся и увидел, что его догоняет Галло.
– В чем дело?
– Ни в чем. Увидал вас – вот и окликнул.
– Куда идешь?
– Мне Галлуццо позвонил из конторы Лапекоры. Вот куплю ему что-нибудь перекусить и посижу за компанию.
Дом № 23 по спуску Гранет стоял прямо напротив дома № 28 и был похож на него как две капли воды.
Клементина Вазиле Коццо оказалась хорошо одетой дамой лет шестидесяти. Она сидела в инвалидном кресле. Квартира сверкала чистотой. Сама она устроилась у завешанного окна, а комиссару предложила расположиться на стуле напротив.
– Я вдова, – начала она, – но благодаря моему сыну Джулио ни в чем не нуждаюсь. Работала учительницей начальных классов, теперь на пенсии. Сын нанял горничную, которая заботится обо мне и о доме. Она приходит три раза в день: по утрам, в полдень и вечером, когда я ложусь спать. Невестка любит меня, как родная дочь: и она, и Джулио навещают меня по крайней мере раз в день. Если не считать этой беды, которая стряслась со мной шесть лет назад, мне не на что жаловаться. Я слушаю радио, смотрю телевизор, но в основном читаю. Видите? – она указала на набитые книгами полки.
Синьора (теперь уже ясно, что не синьорина), когда же вы изволите перейти к сути дела?
– Я говорю вам все это, чтобы вы не приняли меня за одну из тех старух, которые от нечего делать за всеми подглядывают. Но бывает, видишь то, чего и знать не хотелось бы.
На прикрепленной к ручке кресла подставке зазвонил радиотелефон.
– Джулио? Да, комиссар у меня. Нет, мне ничего не надо. До скорого.
Она посмотрела на Монтальбано с улыбкой:
– Джулио был против нашей встречи. Он не хотел, чтобы я вмешивалась в дела, которые, по его мнению, меня не касаются. Десятилетиями приличные люди в наших краях твердили, что мафия их не касается, это не их дело. Но я-то своих учеников всегда учила, что жить по принципу «не трогай других, и тебя не тронут» – худший из смертных грехов. И что же, теперь, когда пришел мой черед рассказать, что я видела, – я отступлюсь?
Она замолчала, переводя дыхание. Синьора Клементина Вазиле Коццо все больше нравилась Монтальбано.
– Вы должны меня извинить, я отклоняюсь от темы. Сорок лет, что проработала учительницей, я только и делала, что говорила. Это вошло у меня в привычку. Поднимитесь, пожалуйста.
Монтальбано повиновался, как примерный школьник.
– Встаньте у меня за спиной и наклонитесь до уровня моей головы.
Когда комиссар оказался так близко, что она почти говорила ему на ухо, синьора подняла оконную штору.
Они словно очутились в конторе синьора Лапекоры, муслиновые занавески на окне были совершенно прозрачными и ничего не скрывали. Галло и Галлуццо ели хлебцы, вернее, разломанный пополам калач. На столе стояла полупустая бутылка вина и два бумажных стаканчика. Окно синьоры Клементины было расположено чуть выше окна конторы, и под таким углом все, что там находилось, почему-то казалось больше, чем на самом деле.
– Зимой, когда горит свет, видно еще лучше, – сказала синьора, опуская штору.
Монтальбано снова сел на стул.
– Так что же вы видели, синьора?
Клементина Вазиле Коццо все ему рассказала.
Когда рассказ подошел к концу и комиссар прощался с хозяйкой, он услышал, как хлопнула входная дверь.
– Горничная пришла, – сказала синьора Клементина.
Вошла коренастая девица лет двадцати. Она хмуро оглядела чужака и подозрительно спросила:
– Все в порядке?
– Да, все.
Девушку это не убедило, но она сказала, что пойдет на кухню поставить воду, и вышла из комнаты.
– Что ж, синьора, благодарю вас, и… – начал комиссар, вставая.
– Почему бы вам не остаться пообедать со мной?
У Монтальбано свело желудок. Синьора Клементина милая и замечательная, но питается, наверное, манной кашей и вареной картошкой.
– У меня действительно дел невпроворот, и…
– Поверьте, Пина, моя горничная, прекрасно готовит. Сегодня на обед паста алла Норма, знаете, с жареными баклажанами и копченым творогом.
– Господи Иисусе! – Монтальбано снова сел.
– А на второе – тушеное мясо.
– Господи! – повторил он.
– Почему вы так удивлены?
– Не слишком ли это тяжелая для вас пища?
– У меня желудок не как у двадцатилетней девчонки, которая целый день может прожить на половинке яблока и морковном соке. Может быть, вы разделяете мнение моего сына Джулио?
– К сожалению, я не знаком с его мнением.
– Он говорит, что в моем возрасте не следует так питаться. Считает, что это даже неприлично. Будь его воля, он кормил бы меня одними кашками. Так что, остаетесь?
– Остаюсь, – решительно ответил комиссар.
Монтальбано пересек улицу, перескочил через три ступеньки и позвонил в дверь конторы. Открыл Галло.
– Я сменил Галлуццо, – объяснил он. И добавил: – Доктор, вы из комиссариата?
– Нет, а что?
– Фацио звонил, спрашивал, не видали ли мы вас. Он вас ищет. Хочет сообщить что-то важное.
Комиссар бросился к телефону.
– Комиссар, я вас искал, потому что тут, кажется, важная новость. Помните, вы вчера велели разослать телефонограмму, что разыскивается эта Карима? Ну вот, полчаса назад мне позвонил доктор Манкузо делла Страньери из Монтелузы. Говорит, ему совершенно случайно удалось узнать, где она живет.
– Говори.
– Она живет в Вилласете, на улице Гарибальди, семьдесят.
– Уже выхожу, и едем туда.
В дверях комиссариата его остановил хорошо одетый мужчина лет сорока:
– Вы доктор Монтальбано?
– Да, но у меня нет времени.
– Я жду уже два часа. Ваши коллеги не знали, придете вы или нет. Я Антонио Лапекора.
– Сын? Врач?
– Да.
– Мои соболезнования. Заходите. Но у нас только пять минут.
Навстречу им вышел Фацио:
– Машина готова.
– Выезжаем через пять минут. Мне надо поговорить с этим синьором.
Они вошли в кабинет, комиссар предложил врачу стул, сам сел за письменный стол.
– Я вас слушаю.
– Видите ли, комиссар, вот уже около пятнадцати лет я живу и работаю в Валледольмо. Я педиатр. В Валледольмо я и женился. Понятно, что со временем мои отношения с родителями стали менее близкими. К тому же они никогда и не были особенно доверительными. Конечно, мы вместе отмечали церковные праздники и созванивались раз в две недели. Поэтому я очень удивился, когда в начале сентября получил от папы письмо. Вот оно.
Он засунул руку в сумку, вытащил письмо и протянул его комиссару.
Дорогой Нино, я знаю, что это письмо тебя удивит. Я старался, чтобы ты ничего не узнал о переделке, в которую я попал: сейчас она угрожает обернуться для меня настоящей бедой. Но теперь я понимаю, что так не может продолжаться. Приезжай немедленно. И ничего не говори маме. Целую. Папа.
– И что вы сделали?
– Ну, понимаете, через два дня я должен был лететь в Нью-Йорк… Меня не было месяц. Когда я вернулся, сразу позвонил папе, спросил, нужен ли еще ему, и он сказал, что нет. Потом мы виделись, но он не упоминал об этом.
– У вас есть идеи по поводу той опасной передряги, в которую попал ваш отец?
– Тогда я подумал, что он решил снова открыть свою фирму, хотя я был категорически против. Мы даже повздорили. К тому же мама мне рассказала о папиной связи с какой-то женщиной, которая стоила ему слишком дорого…
– Постойте. То есть вы были уверены, что помощь, которой просил ваш отец, заключалась в деньгах. Вы думаете, он хотел просто одолжить у вас?
– Если честно, то да.
– И вы не вмешались, несмотря на тревожный тон письма?
– Ну, видите ли…
– Вы хорошо зарабатываете, доктор?
– Не жалуюсь.
– Удовлетворите мое любопытство: зачем вы показали мне письмо?
– Потому что в свете папиного убийства я иначе взглянул на события. Письмо может быть полезным в расследовании.
– Нет, вряд ли. Возьмите его и бережно храните. У вас есть дети, доктор?
– Да, сын Калоджерино, ему четыре года.
– Желаю вам никогда не нуждаться в его помощи.
– Почему? – Антонио Лапекора был сбит с толку.
– Потому что если яблоко от яблони не далеко падает, то на вас наплюют.
– Да что вы себе позволяете?
– Даю вам десять секунд, и если не исчезнете – я найду повод вас арестовать.
Доктор скрылся в такой спешке, что опрокинул стул, на котором сидел.
Аурелио Лапекора в отчаянии просил помощи у собственного сына, а тот предпочел улететь от него за океан.
Еще тридцать лет назад Вилласета состояла из пары десятков домов, даже лачуг, по десять с каждой стороны муниципальной дороги Вигата-Монтелуза. Во времена экономического бума и строительной лихорадки (на которой, кажется, стоит наше государство; надо бы и в конституции записать: «Италия – республика, основанная на строительных работах»), пришла дорожная белая горячка, отчего в Вилласете ныне пересекаются три шоссе и одна скоростная автомагистраль, а также находится так называемая «развязка» двух провинциальных дорог и трех дорог между провинциями. На некоторых из них неосторожного путешественника поджидает сюрприз: после нескольких километров живописного пути мимо выкрашенных в красный цвет заграждений, означающих, что здесь были убиты судьи, следователи, полицейские, финансисты и даже тюремные охранники, турист оказывается на склоне холма, настолько пустынного, что вряд ли на него когда-нибудь ступала нога человека. Другие дороги обрываются на берегу моря, упираясь в полоску белого мелкого песка. И насколько видно глазу – ни одного дома и ни одного корабля на горизонте, что неминуемо приводит к развитию у заезжего путешественника синдрома Робинзона.
Вилласета, следуя врожденному инстинкту, заставляющему здешних жителей выстраивать дома в ряд по обочине любой дороги, вскоре превратилась в городок с длинными улицами, напоминающий лабиринт.
– Пойди отыщи эту улицу Гарибальди! – взвыл сидевший за рулем Фацио.
– Где самая дальняя окраина Вилласеты? – спросил комиссар.
– На дороге в Бутеру.
– Поехали туда.
– Откуда вы знаете, что улица Гарибальди в тех краях?
– Не спорь.
Он знал, что не ошибется. Будучи очевидцем «экономического чуда», он помнил, что незадолго до него улицы в центре любого городка назывались в честь долгой памяти отцов объединенной Италии (Мадзини, Гарибальди, Кавура), в честь старых политиков (Орландо, Соннино, Криспи) и классиков (Данте, Петрарки, Кардуччи, реже – Леопарди). После бума топонимика изменилась: отцы основатели, старые политики и классики переселились на окраину, в центре теперь расположились Пазолини, Пиранделло, Де Филиппо, Тольятти, Де Гаспери и непременно Кеннеди (имелся в виду Джон, а не Боб. Хотя в одном городишке, затерянном в горах Неброди, Монтальбано случилось побывать на площади «Братьев Кеннеди»).
Комиссар оказался прав, но лишь отчасти. Он угадал, что на дорогу в Бутеру выселили из центра исторических знаменитостей. Но просчитался, потому что улицы в этом, с позволения сказать, квартале были названы не в честь отцов основателей, а, бог знает почему, в честь Верди, Беллини, Россини и Доницетти. Отчаявшись, Фацио решил спросить дорогу у старика, правившего груженной хворостом повозкой. Тащивший ее осел не соизволил остановиться, и Фацио пришлось, поравнявшись с ним, ехать на минимальной скорости.
– Извините, а где здесь улица Гарибальди?
Старик, казалось, ничего не слышал.
– Улица Гарибальди? – повторил Фацио громче.
Старик обернулся и зло уставился на приезжего:
– Улица Гарибальди? Вы произносите имя Гарибальди, когда на нашей земле такой бордель? Какая там улица! Вот бы сам Гарибальди вернулся и надрал задницу этим ублюдкам!
Глава шестая
Улица Гарибальди в конце концов нашлась: она граничила с желтым необработанным полем с редкими зелеными вкраплениями завядших грядок. Дом семьдесят оказался лачугой из неоштукатуренного песчаника. Всего две комнаты: в нижнюю вела низенькая дверь рядом с окном, во вторую нужно было подниматься по наружной лестнице. Фацио позвонил в дверь, и вскоре ему открыла старушка в поношенном, но чистом халате. Увидев гостей, она выпустила длинную очередь арабских слов, часто прерываемую кивками.
– И вам добрый вечер! – ответил Монтальбано, теряя терпение (на небо вновь набежали тучи).
– Постойте, постойте, – сказал Фацио, выставив вперед ладонь – этот жест понятен на любом языке. Старушка поняла и сразу замолчала.
– Ка-ри-ма? – выговорил Фацио и, побоявшись, что недостаточно четко произнес имя, повилял бедрами и погладил себя по воображаемым длинным волосам. Старуха рассмеялась.
– Карима! – сказала она и пальцем указала на верхнюю комнату.
Они поднялись по наружной лестнице: впереди Фацио, за ним Монтальбано, старушка замыкала шествие, выкрикивая непонятные слова. Фацио позвонил, но никто не ответил. Старушка заговорила еще громче. Он снова позвонил. Старушка решительно отодвинула комиссара, прошла вперед, оттеснила Фацио от двери и, подражая ему, повиляла бедрами, пригладила волосы, жестом показала, что женщина ушла, а потом опустила правую ладонь, показывая кого-то невысокого, растопырила пальцы, и повторила жест «ушел».
– У нее был ребенок? – удивился комиссар.
– Она ушла с пятилетним сыном, если я правильно понял, – подтвердил Фацио.
– Мне нужны подробности, – сказал Монтальбано. – Позвони Страньери в Монтелузу, пусть пришлет кого-нибудь, кто говорит по-арабски. Как можно скорее.
Фацио стал спускаться по лестнице, старуха, продолжая что-то ему вещать, пошла следом. Комиссар присел на ступеньку, закурил сигарету и замер, словно ящерица на солнышке.
Бускаино, полицейский, знающий арабский, так как родился и прожил в Тунисе до пятнадцати лет, подоспел минут через сорок пять. Старушка поняла, что приехал человек, говорящий на ее языке, и незамедлительно изъявила желание помочь.
– Она говорит, что хочет все рассказать дяде, – перевел Бускаино.
Сначала ребенок, теперь еще какой-то дядя!
– А это кто? – недоуменно спросил Монтальбано.
– Дядя, хм… это, наверное, вы, комиссар, – объяснил полицейский, – это у них уважительное обращение. Она говорит, что Карима пришла домой вчера около девяти утра, забрала сына и в спешке убежала. Говорит, вид у нее был возбужденный, испуганный.
– У нее есть ключ от верхней комнаты?
Бускаино перевел вопрос и ответил:
– Да.
– Пусть даст его нам, пойдем посмотрим.
Пока они поднимались по лестнице, старушка продолжала тараторить, и Бускаино едва успевал переводить. Сыну Каримы было пять лет, мать оставляла его старухе, когда уходила на работу; парнишку звали Франсуа, она родила его в Тунисе от какого-то заезжего француза.
Комната Каримы была безупречно чистой, здесь стояла двуспальная кровать, за занавеской – кроватка для малыша, столик с телевизором и телефоном, стол побольше с четырьмя стульями, комод с четырьмя выдвижными ящиками и платяной шкаф. Два ящика набиты фотографиями. В углу за скользящей пластиковой дверью уместились туалет, биде и раковина. Сильно пахло теми духами, запах которых комиссар почувствовал в кабинете Лапекоры и затем нашел у него в конторе – «Volupte». Кроме балкончика, здесь было еще окно, выходящее на задний двор с ухоженным палисадником.
Монтальбано взял одну из фотографий: красивая тридцатилетняя женщина, смуглая, с большими глазами, держит на руках ребенка.
– Спроси у нее, это Карима и Франсуа?
– Да, – ответил Бускаино.
– Где они ели? Здесь не видно плиты.
После оживленных переговоров со старухой полицейский пояснил: мальчик всегда ел у нее, Карима тоже по вечерам с ними ужинала, когда бывала дома.
– К ней приходили мужчины?
Едва услышав перевод, старуха явно возмутилась. Карима была почти что «джинн» (святая женщина, на полпути между смертными и ангелами), она никогда не занималась «харамом» (всякими мерзостями), зарабатывала на жизнь, горбатясь на других, убирая за ними. Она была славная и щедрая: давала денег, чтобы ребенка кормить и дом содержать в порядке, всегда больше, чем надо, и никогда не отбирала остаток. Дядя, то есть Монтальбано, конечно, знает толк в людях, как же он мог такое подумать о Кариме?
– Скажи ей, – попросил Монтальбано, разглядывая фотографии, – что Аллах велик и милосерден, но если она нас обманет, Аллах обязательно ее накажет. Те, кто водит за нос правосудие, потом горько жалеют.
Бускаино добросовестно перевел, и старушка замолчала, как будто в ней кончился завод. Потом внутренний ключик повернулся, и она снова принялась трещать без передышки. Дядя – мудрый человек, он, конечно, угадал: в последние два года к Кариме наведывался молодой мужчина, он приезжал на большой машине.
– Спроси, какого цвета.
После долгих и сложных переговоров переводчик сообщил:
– Кажется, серый металлик.
– Что делали этот мужчина и Карима?
То, что делают мужчина и женщина, дядя. Старуха слышала, как этажом выше скрипела кровать.
Он оставался на ночь?
Только однажды. А утром отвез ее на своей машине на работу. Но это был плохой человек. В ту ночь они очень шумели. Карима кричала и плакала, а потом плохой человек ушел. Старуха поднялась к Кариме – та сидела на полу голая, вся в синяках, и всхлипывала. Хорошо хоть Франсуа не проснулся.
Плохой человек случайно не приезжал в среду вечером?
Как дядя догадался? Да, приезжал, но они с Каримой ничего такого не делали, он посадил ее в машину и увез.
В котором часу?
Около десяти вечера. Карима привела к ней Франсуа, сказала, что не будет ночевать дома. И правда, утром она приехала около девяти и снова ушла вместе с ребенком.
Ее привез плохой человек?
Нет, она приехала на автобусе. Плохой человек появился спустя пятнадцать минут после их ухода, а как узнал, что их нет, вскочил в машину и помчался их искать.
Карима говорила, куда едет?
Нет, ничего не говорила. Старуха видела, как они пошли в старый город – там останавливаются междугородние автобусы.
Она взяла с собой чемодан?
Да, очень маленький.
Пусть старуха взглянет, все ли на месте в комнате.
Она открыла шкаф – по комнате сразу распространился сильный запах «Volupte», – выдвинула ящики, порылась в них.
В конце концов она сказала, что Карима взяла с собой пару брюк, рубашку, трусики – бюстгальтер она не носит. Еще она прихватила сменную одежду и белье для ребенка.
Пусть смотрит внимательно. Еще чего-нибудь не хватает?
Еще нет большой книги, что лежала возле телефона.
Выяснилось, что книга была чем-то вроде календаря-ежедневника. Наверняка Карима забрала его с собой.
– Видимо, она уехала ненадолго, – заметил Фацио.
– Спроси у нее, – сказал Бускаино комиссар, – часто ли Карима не ночевала дома.
Не часто, иногда. Но всегда предупреждала.
Монтальбано поблагодарил Бускаино и спросил:
– Можешь подбросить Фацио до Вигаты?
Фацио удивленно обернулся к начальнику:
– Разве вы не едете?
– Я останусь еще ненадолго.
Среди множества фотографий, которые Монтальбано принялся рассматривать, обнаружился большой желтый конверт, а в нем два десятка снимков обнаженной Каримы, в откровенных, а то и просто непристойных позах – нечто вроде портфолио, притом отменного качества. Почему такая женщина не нашла себе мужа, любовника, который бы ее содержал, вынуждена была торговать собой? На одной из старых фотографий беременная Карима влюбленно смотрела на высокого блондина, буквально повиснув у него на шее. Наверное, это был отец Франсуа, заезжий француз. На других Карима, совсем девочка, была рядом с мальчишкой чуть постарше, очень похожим, те же глаза, – конечно, это ее брат. Фотографий с братом, снятых в разные годы, было очень много. Последняя, видимо, та, на которой Карима держала на руках грудного ребенка, а брат был одет в какую-то форму и держал автомат. Комиссар взял этот снимок и спустился по лестнице.
