Король долины

Гэвин скова засмеялся:

— Так вы согласны?

Они пожали друг другу руки. На следующее утро в семь часов Гэвин появился у магазина Петтигрю, ведя в поводу гнедого коня, когда-то принадлежавшего Джеку Инглишу. Он привез старика к себе в дом, стоящим на окраине городка, и велел Дороти покормить их. Она подала оладьи, яичницу и целый кофейник черного кофе. Старик ел так, будто давно голодал.

— Последнее время апачи начали спускаться с гор, — сказал Гэвин, показав рукой на запад. — Может, мне вас проводить немного?

— Как захотите, мистер Рой, — бодро сказал старик.

Они выехали из городка вместе — бородатый старатель на гнедом, Гэвин — на своем пегаше, и направились вдоль долины к проходу, который вел на равнину, а потом вверх по реке к Санта-Фе, в семидесяти милях отсюда. Они трусили рысцой бок о бок, пока не скрылись из виду далеко за городом в знойном мареве, опустившемся на долину между двумя хребтами.

Гэвин вернулся через неделю, один, верхом на пегом коне. В этот вечер он угощал выпивкой в заведении у Петтигрю всех подряд, и никто не отказывался.

— Я воспользовался случаем и перекупил заявку у этого старого чудака. Не знаю, что там наверху, в горах, но думаю, такой старик должен узнать серебро, когда увидит его. Я ему заплатил три сотни наличными сразу и еще три сотни он получит, когда приедет на Новый Год.

Он вытащил из кармана аккуратно сложенный лист бумаги и развернул его на стойке всем на обозрение. Рассказывая, он не обращался прямо к кому-то конкретному, а поворачивал голову то к одному, то к другому. Время от времени он похлопывал Петтигрю по плечу, и Сайлас улыбался в ответ на слова Гэвина — что бы он ни говорил. Этот лист бумаги был законной заявкой, оформленной в Санта-Фе, в Регистрационном Бюро Соединенных Штатов. Из другого кармана он вытащил сложенный листок разлинеенной бумаги из тетрадки, на которой корявым почерком, вроде детского, было написано:

Все права на серебро, которое я нашел в горах Сангре-де-Кристо, территория Нью-Мексико, я передаю настоящим Гэвину Рою из Дьябло за сумму в шестьсот долларов. Подписал собственноручно и без принуждения

Франкли Фарадей

— Старый ворон запрятал денежки в седельные сумки и помчался в Канзас-Сити, — Гэвин быстро улыбнулся окружающим. — Говорил он только об одном — как он весь город вверх дном перевернет — там, на востоке, этот самый Канзас-Сити. Женщины — вот он о чем толковал! Ну, что ж, — он сделал паузу, — такой человек, который полжизни провел в горах, копая землю и нюхая свой собственный пот… я так думаю, здорово изголодался по женщинам. — Он покачал головой и подождал, пока Петтигрю кивнет. — Хотя не знаю, почему он выбрал Канзас-Сити. Будь я в его возрасте да с такими деньгами в кармане, я бы отправился в Нью-Йорк и погулял бы там вволю. Это уж точно.

Окружающие согласились, что в Нью-Йорке человек может разгуляться куда похлеще, чем в Канзас-Сити.

— А почем вы знаете, что он вас не обжулил? — спросил Джо Первис. — Три сотни долларов — это до черта денег, чтобы уплатить их за заявку, которую ты в глаза не видел. Вы страшно рискнули, Гэвин.

— Ну, — Гэвин слегка изменил свою историю, — на обратном пути я проехал через эти холмы, потому что тоже начал сомневаться, и малость покопал в тех местах, где старик говорил… что там серебро есть… — Он помолчал. И негромко добавил: — И кое-что нашел…

У Первиса сверкнули глаза.

— Вы что-то нашли? И привезли сюда?

— Может привез, а может и нет…

Он встал, кивнул окружающим, заплатил за выпитое и ушел. Они слышали, как застучали копыта его пегого конька по земле, а потом затихли, когда он выехал за город. Люди переглянулись.

— А где же Гэвин взял три сотни долларов наличными? — спросил Первис.

— У нас, — сказал Сэм Харди.

— И от продажи скота, — добавил Петтигрю.

— Серебро! Хотел бы я знать, сколько его там. Я так думаю, может, его хватило бы не только для одного человека, а, Сайлас?

— Может быть, — согласился Сайлас, — хотя, насколько я знаю Гэвина, он застолбил там все, что хоть что-то стоит.

— Выложить наличными три сотни долларов, — рассуждал Первис. И хитрым взглядом обвел остальных. — Ребята, а что, кто-нибудь из вас слышал когда-нибудь, как этого старика звали?

Люди вокруг только покачали головами.

— Кто-нибудь когда-нибудь видел его подпись? Кто-нибудь знает, умеет ли он писать?

Люди сосредоточенно жевали табак и молчали, никто не кивнул, никто не покачал головой.

— На твоем месте, Джо, я бы сперва подумал, что говорить, — сказал Петтигрю. — Ты ведь знаешь, как Гэвин воспринимает обиду. На твоем месте я бы не стал обижать его.

— Когда-нибудь Гэвин станет богатым человеком, — сказал Сэм Харди. — Я это печенками чувствую.

Больше никто никогда не слышал о старике, хотя время от времени Гэвин ворошил воспоминания, снова и снова рассказывая, с какой радостью тот помчался переворачивать вверх дном все гнезда греха в Канзас-Сити. Дней через пять после возвращения из Канзас-Сити, когда Гэвин сидел дома перед обедом и смазывал свой дробовик, Дороти поставила на стол еду, вытерла руки о передник и спросила у него:

— Что ты сделал с конем?

— С каким конем?

— С этим моим гнедым конем. Старик на нем уехал. Что ты с ним сделал?

На мгновение лицо Гэвина стало озадаченным, он был сбит с толку и растерян; но потом натянутость исчезла, и он улыбнулся по-мальчишески. Морщинки собрались у глаз лучиками и прорезали его дубленую желтую кожу. Он взялся за еду, обгрызая куски мяса с бараньей ножки.

— Конечно, мне было страшно жалко расставаться с этим гнедым. Он для меня вроде как память был, знаешь… Сперва я подумал, что надо пристрелить его, но потом продал барышнику в Санта-Фе за пятнадцать долларов.

Он отложил кость, вытер губы рукавом и улыбнулся ей так, что она вздрогнула.

— Ты хочешь, чтоб я тебе вернул деньги за него? — он спросил это серьезно, но в глазах у него что-то засветилось.

Она заглянула в эти глаза поглубже. С возрастом они как будто все больше и больше теряли окраску, становились бесцветными, обманчивыми и все более холодными, а морщинистая кожа вокруг них — все грубее и жестче.

— Зло, — пробормотала она. — Ты — чистое зло.

— Нет. Попросту у меня не было другого способа получить то, что я хотел. Это не зло. Это просто практичность.

Так началось везение Гэвина Роя.

Глава восьмая

За годы, последовавшие после приобретения Гэвином серебряного прииска, на долину снизошло процветание. Люди обнаружили, что становятся богатыми. Ни один из них и не мечтал о таком, когда, измотанные бесконечно долгим путем в Калифорнию, потерявшие веру и мужество, они остановились здесь и решили заняться фермерством в этой забытой Богом и людьми долине. Они стоически смотрели вперед, предвидя тяжкие годы изнурительного труда и страданий; никого из них не посетило какое-нибудь светлое видение, ни один не отваживался верить во что-нибудь, кроме той удачи, которую можно слепить своими руками. Ни один, кроме Гэвина.

Серебряная жила была богатая и тянулась непрерывной полосой вдоль восточного гребня гор. Первый год Гэвин разрабатывал эту жилу сам, вдвоем с апачем-полукровкой по кличке Большой Чарли. Он занимался этим достаточно долго, чтобы удовлетворить первоначальную жадность и любопытство, а потом начал продавать участки и доли ответвлявшихся жил людям из городка, людям, жаждущим богатства, которое можно было бы подержать в руках, как вот эти холодные, бесцветные куски серебряной руды. С наличными деньгами было туго — они никогда не платили наличными, но покупали свои доли за небольшой первый взнос и подписывали заверенное нотариусом соглашение отдавать какие-то проценты от общей добычи руды Гэвину и его наследникам в течение следующих девяносто девяти лет.

Итак, долина процветала. Переселенцы продолжали прибывать и после того, как здесь остановился караван фургонов Бейкера, потому что земля оказалась плодородной, хотя и требовала упорного труда, и вокруг было множество отличных пастбищ для скота и лошадей — и на равнине, и на пологих склонах предгорий. Через некоторое время люди стали обрабатывать лишь столько земли, чтобы прокормить себя и семью. Они следовали примеру Гэвина и начали превращать пашни в пастбища для стад мясного скота. Если у человека не было денег, чтобы купить несколько коров и быка, Гэвин давал ему в долг. Он кое-что понимал в скоте и охотно тратил время, чтобы помочь людям установить изгороди или отобрать телят на племя, подсказывал другим, что надо делать, чтобы предупредить болезни, а когда приходило время продавать скот, действовал как агент и старался выколотить цену получше.

Серебряный прииск работал непрерывно с весны до осени. Работы прекращались с первым большим снегопадом. Но Гэвин скоро потерял к нему интерес. Когда жила была разведана, нанесена на карту и пробиты шахты, работа стала смертельно скучной, и ею куда лучше руководил инженер, выписанный из Денвера. Гэвин получал прибыль и вкладывал деньги в самый лучший мясной скот, какой удавалось найти, потому что считал, что это — скотоводческая страна, и человек, ставший королем в Абилине или Додж-Сити, может быть королем всего Юго-Запада.

Каждый год после окончания перегона скота он скупал участки в соседних долинах. Он построил несколько магазинов, банк, гостиницу и лесопилку на своей собственной земле в Дьябло. Он наблюдал, как растет город, расходится быстрыми шагами, и планировал его рост, не оставляя ничего на волю случая. Если кто-то собирался открыть свое дело, он должен был сперва прийти к Гэвину в роли просителя и рассказать о своей идее, своих перспективах и своих капиталах. Он должен был показать Гэвину, что понимает свое место в общине; он должен был пообещать верность и послушание, как вассал феодальному владыке. В силу этого в долине не было ничего такого, что хотя бы частично не принадлежало Гэвину. Через десять лет после убийства Эли Бейкера он превратился в самого богатого и самого влиятельного человека на этой земле. Такова была природа этого времени, этой земли и этого человека. В его стадах насчитывалось пятнадцать тысяч голов крупного рогатого скота, лучших лонгхорнов, они паслись на четырех сотнях квадратных миль. Когда он заключил контракт на поставку двух тысяч голов на запад для армейских частей, расквартированных в Форт-Тусоне, он выбрал лучший скот в своем стаде; цена была справедливая, и когда гурт прибыл на место, все коровы до единой были налицо. В этот век всеобщего воровства и попустительства он очень быстро создал себе репутацию во всех гарнизонах Соединенных Штатов и государственных конторах, регистрирующих земельные сделки, по всему Юго-Западу. И подобно феодальному владыке, которым он стал, сам того не осознавая, он поддерживал железный порядок.

Через два года после того, как он начал разрабатывать серебряный прииск, из Чиуауа приехала банда мексиканских скотокрадов и начала вылавливать коров из небольших стад, пасущихся в южном конце долины. Фрэнк Уэтмор, Сэм Харди и Джо Первис пришли к Гэвину со своей бедой.

— Я потерял дюжину голов, и Сэм дюжину, а Джо — семь, — сказал Уэтмор, печально покачивая головой. — Это уже не забава. Долина слишком большая, чтоб держать под присмотром каждую отбившуюся корову. Эти чумазые мексиканцы, небось, валяются себе там, на склонах, а потом спускаются в сумерки и вылавливают их. Я думаю, они уже послали человека на юг с теми животными, которых захватили, потому что я вчера проехал двадцать миль, а потом вернулся обратно, сделав круг, и не нашел ни следа…

Гэвин слегка улыбнулся.

— Ну, и что вы собираетесь с этим делать?

— Ну, — сказал Уэтмор, — я думаю, мы могли бы залечь в горах у них за спиной, возле Прохода… Подождем, пока они несколько штук заарканят, а потом перехватим, когда они попытаются выбраться из долины.

— Хорошо придумано, — сказал Гэвин.

Гости зашаркали ногами, обскребая грязь с сапог на крыльце дома Гэвина. Уэтмор откашлялся и посмотрел вдаль, поверх сарая и кораля Гэвина, в сторону гор, синеющих в свете предвечернего солнца.

— Я так понимаю, — Гэвин улыбнулся, сверкнув зубами, — вы хотите, чтобы я поехал с вами.

— Может, вы и несколько ваших парней, — сказал Джо Первис.

У Гэвина к этому времени была дюжина людей, которые пасли его стада. Он их нанял — кого в Санта-Фе, а кого и южнее, даже в Альбукерке. Это были повидавшие виды люди, они жили у него в спальном бараке, почти не имели дела с другими ранчерами, делали то, что велел им Гэвин, и хорошо получали за это.

— Ладно, — сказал Гзвин, — мы поедем туда завтра во второй половине дня, я, пара ребят и вы трое — если собираетесь принять в этом участие.

Две ночи они провели в уединенной лощине на восточном гребне. На третий вечер, когда уже начало смеркаться, в долину быстро въехали три мексиканца и окружили с дюжину лонгхорнов, которых оставили пастись на берегу как приманку. Света пока хватало, работали они быстро и тут же погнали скот через долину вверх, к Проходу Красной Горы, к тому месту, где Гэвин убил Джека Инглиша. Гэвин и его люди быстро проскакали вдоль гребня и укрылись среди скал в проходе минут за пять до того, как могли появиться мексиканцы — тех задерживал медленно идущий скот.

Они ждали, притаившись в темноте, а Уэтмор и Первис остались с лошадьми подальше, под соснами.

Люди Гэвина были вооружены дробовиками. По его команде они выбили двух мексиканцев из сёдел раньше, чем те успели даже вытащить револьверы, а третьего ранили в шею и плечо. Он взмолился, прося пощады.

Гэвин позволил ему уехать.

— Отправляйся туда, откуда приехал, мучачо [6], — прошипел он на ломанном испанском, — и скажи всем остальным, кому придет охота воровать скот в этой долине, что с ними будет точно так же. А теперь — вамос! [7].

Первис и Уэтмор привели лошадей из сосняка. В темноте медленно поехали обратно в город.

— Не надо было убивать их, — негромко сказал Гэвину Первис, качая головой.

— Если ты ранишь человека или засадишь в тюрьму, он на всю жизнь останется твоим врагом, — ответил Гэвин. — А когда ты убил его, на том дело и кончается. Не знаю уж, как это я так мягко обошелся с третьим парнем… ну, может он посоветует другим таким держаться подальше от моей долины…

Вот так он в первый раз сказал «моя долина», обращаясь к человеку, которого не собирался убить. Другие тоже услышали это, обдумали — и не стали поправлять его.

Месяцем позже вернулся в город Сэм Харди — он отгонял часть своего стада в Санта-Фе. Сэм купил себе новую десятигаллонную шляпу и пару серебряных шпор, украшенных нефритом — он тоже богател. Он пришел к Гэвину домой сразу после захода солнца. Они сидели на веранде и пили кофе с коньяком. Это был коньяк, который Гэвину доставляли по особому заказу из Нового Орлеана.

— Это французский коньяк, — сказал он Сэму. — Я так думаю, ты не найдешь французского коньяка ни в каком другом месте на всей этой распроклятой территории.

— Пожалуй, что нет. Он здорово мягкий. Послушай, Гэвин… — Сэм наклонился вперед, держа стакан в мозолистых бурых руках. — Был я в Санта-Фе и наткнулся на одного знакомого парня. А он и говорит, что сидел раз как-то вечерком в заведении у Доминго и слышал, как двое парней разговаривали. Это мексиканцы были, и они не знали, что мой друг понимает их речь. Они распили бутылку и толковали, что, как только закончатся перегоны скота, они отправятся сюда, в эту долину и пристрелят тебя прямо на пороге твоего дома. Я потом узнал, это были братья по фамилии Чавес. Эти парни говорили, что их двоюродный брат был один из этих чумазых, которых ты накрыл, когда они в прошлом месяце пытались угнать стадо Фрэнка. Они собирались сперва отогнать в Старую Мексику каких-то бычков, а потом вернуться сюда. Этот мой друг говорит, что они здорово сердито толковали…

— Разговоры недорого стоят…

— Мой друг говорит, мексиканцы эти были двое молодых ребят — может, и болтуны, но вроде как отчаянные. Он говорит, это ребята из той породы, что могут человека пристрелить просто ради развлечения.

— Пусть попробуют.

Они еще долго беседовали, а потом стемнело, и Сэм ушел, объяснив извиняющимся тоном, что жена будет ждать его с ужином. Когда он уехал, Гэвин снова сел в свое кресло на веранде, положил ноги на перила крыльца и смотрел, как с гор Сангре спускается тьма. Он видел, как с наступлением вечера загораются огни в городе. Это пока еще крохотный городок, ни на одной карте не найти, но он будет расти. Он сделает все, чтобы город вырос, а долина стала известной. Сейчас, впервые за всю жизнь, он почувствовал себя человеком, связанным каким-то долгом: что-то более важное, чем он сам, управляло его честолюбием и устремлениями. Чтобы долина стала такой, какую он видел в мечтах, нужно еще очень многое, а он — всего лишь один человек, уже тридцатисемилетний, вовсе не такой молодой, каким он всегда себя чувствовал… С высоты по низкой дуге скользнул козодой и сел на ветку тополя ярдах в пятидесяти от него. У Гэвина сжались челюсти, правая рука упала вниз в плавном движении, ладонь надежно охватила рукоятку «кольта», указательный палец согнулся на спусковом крючке. Из ствола ударил сноп пламени, рука застыла, а козодой сорвался с места. Он улыбнулся и медленно опустил револьвер обратно в кобуру. Козодой захлопал крыльями и перелетел на ветку другого дерева.

Одно дело — птица, — подумал Гэвин, — другое дело — человек. Козодой не может выстрелить из винтовки, не может направить револьвер мне в живот или в спину…

Он вошел в дом и зажег в гостиной керосиновую лампу. Прямым размашистым почерком он написал письмо в город Амарилло, в Техасе, человеку, о котором он слышал и с которым даже встречался однажды в баре, давным-давно, — человеку по фамилии Риттенхауз.

Через долину теперь раз в неделю проезжал почтовый дилижанс, следующий из Таоса в Санта-Фе, а на следующей неделе — обратно в Таос. Через две недели после того, как он отправил письмо, из дилижанса вышел сутулый человек в черном сюртуке, черной шляпе, с большими черными усами, слегка подкрученными кверху. Он сошел со ступеньки дилижанса на пыльную главную улицу городка напротив принадлежавшей Гэвину гостиницы под названием «Великолепная». Это название Гэвин взял из прочитанной им порнографической книжонки, где речь шла о похождениях молодого человека в Париже в начале века.

Гэвин был здесь — встречал незнакомца. Они торжественно пожали друг другу руки, а потом в течение двух дней этот человек гостил у Гэвина на ранчо, и никто его не видел. На следующий вечер Гэвин обратился ко вновь созданному Комитету Граждан Долины Дьябло, собравшемуся в гостиной у Сэма Харди.

— Этот город растет, — громко заговорил Гэвин, прочистив горло и выпив глоток воды. — И он должен расти правильно. Люди слышат про это место, знают, что долина у нас богатая. Это прекрасно. Мы будем принимать всех вновь прибывших, при условии, что это будут люди порядочные и что они будут понимать, что должны приспособиться к нашему образу жизни. Нам тут не нужны всякие подонки, нам не нужны любители стрелять в людей. И слишком много мексиканцев нам не надо, за исключением тех, которых мы нанимаем пасти коров и делать всякие другие вещи, которые их порода может делать и с которыми нам самим неохота связываться. Если мы хотим жить в этой долине как следует, правильно, нам тут нужны закон и порядок.

Он представил незнакомца, который молча сидел в углу комнаты — по-прежнему в черном, под цвет глаз и усов. Это был человек со сдержанными манерами, который до сих пор и словом не обменялся ни с одной живой душой в городе, только скромно кивал дамам и приподнимал черную шляпу.

— Это — мистер Эдвард Риттенхауз. Он был помощником шерифа в городах Абилине и Амарилло и работал как следует. Я предлагаю выбрать мистера Риттенхауза на новую должность шерифа города и долины Дьябло, Территория Нью-Мексико, с начальной оплатой двести долларов в месяц; эти деньги будем собирать по подписке с жителей нашей долины, которые отныне будут пользоваться его защитой. Что касается его квалификации, то она самая высокая, я за это отвечаю.

Джо Шарп, который владел платной конюшней, запротестовал:

— А для чего нам нужен шериф? У нас тут не бывает никаких преступлений. Ты ведь знаешь, Гэвин, чужие боятся соваться к нам в долину!

— Еще бы мне не знать! — вызывающе рассмеялся Гэвин. — Они боятся, пока я тут езжу вокруг и присматриваю за порядком. Ну, так эти времена прошли. У меня есть дела поважнее, и я больше не собираюсь рисковать своей головой. С этого дня вам придется платить за свою безопасность — или заботиться о ней самим.

Его слова не исключили полностью из голов горожан сомнений насчет опасности, от которой им потребуется защита, но Гэвин немедля подписался на тридцать долларов в месяц для выплаты жалования Риттенхаузу. Остальные поглядели на кандидата, который до сих пор ничего не сказал, лишь скромненько опустил глаза, когда Гэвин его нахваливал. Некоторые покачали головой, но когда дошло до голосования, послушно подняли руку вслед за Гэвином. Начали собирать подписку — подписывались кто на два, кто на пять, кто на десять долларов, пока не набралось две сотни. Всем было понятно, что чем больше человек заплатит, тем бдительнее будут его защищать; и Петтигрю, и Сэм Харди подписали на пятнадцать долларов каждый. Петтигрю, который заправлял магазином и новым салуном с игорным залом, мог — да и хотел — подписаться на тридцать долларов, но вовремя сообразил, что было бы ошибкой ставить себя вровень с Гэвином. Риттенхауз должен быть человеком Гэвина.

Глава девятая

В ноябре город Дьябло начинал свой очередной деловой день в девять часов утра. Толстый Фред Джонсон, парикмахер, открыл замок, весело подергал вкопанный в землю шест со спиральной полоской цвета мяты [8] и вразвалочку прошел в свои владения. Его помощник, Джордж Майерc, примчался через три минуты. На обеих щеках у него была кровь — он порезался, бреясь без света, а зимой по утрам темно. Толстый Фред хихикнул — смех зарождался у него где-то в необъятных глубинах брюха. Голос у него был, как весенний гром — округлый, вкрадчивый и полный живой силы.

— И как ты собираешься брить моих клиентов, если из тебя самого кровь хлещет, как из свиньи резаной? — спросил он, и зеркало вздрогнуло от звуков его баритона.

Джордж Майерc, маленький запуганный человечек, робко улыбнулся и принялся торопливо править свою бритву. Первым его клиентом был Сайлас Петтигрю, а он всегда являлся вовремя.

Петтигрю вошел в пять минут десятого, невнятно хрюкнул «доброе утро» и закрыл глаза, как только его усадили в кресло. Единственными звуками, нарушавшими тишину раннего утра, было жужжание мух, шлепание бритвы Джорджа по твердой коже ремня да басовитое пыхтение Толстого Фреда, который, оседлав крохотную табуретку, сонно глазел сквозь стекло витрины на главную улицу, освещенную мягким утренним светом. Легкий ветерок поднимал облачка пыли и гонял по деревянным тротуарам перекати-поле. Грязные лужицы от подтаявшего снега были подернуты рябью и напоминали ребра изголодавшегося человека. Солнце взобралось повыше на восточном небосклоне и превратило уличную пыль в золото. Старый индеец-навахо сидел на краю тротуара перед платной конюшней, опустив голову на колени, покрытые коркой бурые большие пальцы ног медленно и ритмично двигались в пыли. Он обретался в городе, сколько люди помнили, кормился подачками добрых людей и случайными заработками. Единственным близким ему существом была тоненькая слепая девочка-полукровка; сейчас она сидела, съежившись, под его драным красным одеялом. Никто не знал, откуда появилось это дитя…

Толстый Фред хрюкнул. Посредине улицы шагом ехали два всадника, низко надвинув шляпы, чтобы прикрыть глаза от ярких солнечных лучей, бьющих наискосок. Толстый Фред сонно наблюдал за ними.

Они остановили лошадей перед парикмахерской, перекинулись несколькими словами, потом один слез с лошади и перешел через улицу. Глянул на полосатый шест и открыл дверь. Оглядел всех по очереди быстрым, внимательным беспокойным взглядом. — Сеньор Рой?

Толстый Фред и Сайлас Петтигрю и глазом не моргнули. Джордж Майерc на мгновение отодвинул бритву от щеки Петтигрю, дружелюбно улыбнулся и начал объяснять:

— О, конечно… Он живет…

Петтигрю приподнялся в кресле и выругался.

— Ты что, зарезать меня хочешь этой бритвой, парень? Кончай размахивать ею у меня над ухом, слышишь?

Он немного повернулся крупным телом в кресле и через плечо мексиканца поглядел на улицу. Резные изукрашенные двери салуна слегка покачивались на утреннем ветру.

— Так ты ищешь Гэвина Роя? — спросил Петтигрю.

— Си, сеньор. [9]

— Не знаю, где он сейчас может быть. Но ты можешь спросить в салуне. Он сейчас как раз мог туда зайти — выпить на ходу рюмочку. А если его там нет, так парень, что за баром стоит, скажет тебе, где его найти.

Мексиканец наклонил голову, улыбнулся и прошептал:

— Грациас, сеньор. [10]

Он вышел на улицу и подождал, пока его компаньеро [11] сойдет с лошади. Потом они привязали лошадей у коновязи. Поправили поля своих сомбреро, поглядели вдоль улицы вправо и влево и медленно направились к салуну.

Джордж Майерc запротестовал:

— Слушайте, но ведь Гэвин никогда не пьет там с утра, мистер Петтигрю! Вы ведь прекрасно знаете…

— Ага, мы знаем, — перебил его Толстый Фред, положив ему на плечо толстую руку. — А теперь заткнись, Джордж…

Он подошел к окну.

Братья Чавес вошли в салун и быстро выпили по две порции текилы [12]. Это были парни с оливковой кожей, лет по двадцать с небольшим, с красивыми черными бровями и темными глазами. Старший, Хавьер, похлопал ладонью по стойке и спросил бармена Чарли Белла, где они могут найти некоего сеньора Роя.

Чарли Белл покосился направо, им за спины, и парни повернулись вслед за его взглядом. В дальнем углу салуна, укрывшись в тени, спокойно сидел Эдвард Дж. Риттенхауз в неизменном траурном наряде, пил свою утреннюю чашку кофе и задумчиво жевал чайный бисквит. Он осторожно, без малейшего звука, поставил чашку на блюдце, смахнул крошки с фалд своего сюртука и только после этого поднялся. На груди у него была пятиконечная оловянная звезда, которая тускло блеснула в неярком свете внутри помещения, когда он вышел из тени и оказался в полосе солнечных лучей.

— Сеньор Рой?

— Нет, я не Гэвин Рой. Я — шериф Риттенхауз. Ну, парни, а вы кто такие?

Братья Чавес обеспокоенно переглянулись, прежде чем назвать свои имена. Риттенхауз прищелкнул языком.

— Так я и думал, — твердо сказал он. — Так вот, ребята, мне очень жаль, но этот город для вас закрыт. Прямо с этой минуты. Простым английским языком говоря, вы тут люди нежелательные. А на вашем собственном языке — в а й а н [13].

Братья снова быстро переглянулись.

— Порке [14]? — спросил Хавьер.

— Потому, что я так сказал, а я — это закон.

Парни все еще колебались.

— Это свободная страна, — сказал Хавьер.

— Свободная или не свободная, но вы умотаете отсюда, прежде чем я досчитаю до пяти. И учтите, ребята, я не шучу.

Братья Чавес оставались в нерешительности, пока шериф не досчитал до трех. Они не рассчитывали, что столкнутся с законом в такой глухой долине. Ну что ж, можно будет попытаться в другой раз. Они прочитали это в глазах друг у друга, и Хавьер кивнул Эрнандо. Они опустили головы, повернулись и вышли за дверь. Резко звякнули шпоры в хрупкой утренней тишине.

Риттенхауз последовал за ними, заслонив рукой глаза от солнца, которое выглянуло над крышей платной конюшни и отразилось в уличных лужах. Он смотрел, как братья садились на лошадей, и глаза его сузились, превратившись в тонкие черные линии, будто проведенные чернилами. Он понял взгляды, которыми они обменялись. Он прошел несколько шагов направо, к середине улицы, так что солнце теперь было у него за спиной и светило прямо в глаза всадникам. Он прочистил горло и позвал их.

— Эй, слушайте, Чавесы!

Хавьер и его брат Эрнандо повернули лошадей и прикрылись руками от яркого зимнего солнца так же, как это недавно сделал Риттенхауз.

А он печально покачал головой:

— Я так считаю, что все вы, рожи чумазые, просто слабы в коленках от природы.

Мексиканцы смотрели на него так, будто не поняли этих слов.

— Я говорю, оба вы обмочились со страху.

Они все еще смотрели.

— Я написал в молоко твоей матери! — сказал Риттенхауз по-испански.

Теперь они поняли — у них начали изменяться лица, красивые брови поднялись, глаза расширились; правые руки, поднятые ко лбу, начали опускаться — а левыми они натягивали поводья, сдерживая беспокойных лошадей… а тем временем Риттенхауз уже выхватил оба револьвера из кобур, прикрытых полами сюртука. Он выстрелил дважды еще до того, как братья Чавес успели коснуться серебряных рукояток своих «Кольтов». Пуля из его правого револьвера пробила висок Хавьера и сбросила его с лошади. Он ударился о коновязь и соскользнул на тротуар. Эрнандо с простреленным животом крутнулся в седле и выкрикнул ругательство по-испански. Его лошадь поднялась на дыбы и поскакала легким галопом вниз по улице, по направлению к парикмахерской. Прямо напротив полосатого шеста ноги мексиканца выскользнули из стремян, и он свалился с седла, упав в лужу талой воды. Он поднялся на четвереньки, его начало рвать кровью. Риттенхауз быстро подошел к нему, приставил один из «Кольтов» к виску и милосердно спустил курок.

Толстый Фред и Джордж Майерc стояли, прижав носы к витрине парикмахерской, Петтигрю толкался за ними, все трое, разинув рты, смотрели на улицу, где лежал мексиканец, запрокинув в лужу разбитую голову. Когда Ркттенхауз поманил их пальцем, они медленно вышли наружу.