Разыскания о начале Руси (Вместо введения в русскую историю)

Между турками рано распространились начатки христианства, и, однако, они легко уступили место другой религии. Как в христианском мире протестантизм, католицизм и православие утвердились в связи с племенными особенностями, так и в мусульманском мире раскол на суннитов и шиитов развился в связи с племенными свойствами турок и персов. Если от религиозных форм перейдем к формам правления, точно так же везде мы найдем в их развитии тесную связь с племенным типом. Разумеется, сюда не подходят те случаи, где церковные или политические формы введены силою извне.
      Наука сравнительной археологии, как известно, выработала теорию, впрочем далеко еще не установившуюся, о постепенном развитии человеческого быта в связи с орудиями, домашними и военными, теорию, выраженную тремя периодами или веками: каменным, бронзовым и железным. Считаю не лишним заметить, что эти периоды нередко совпадают с указанными мною периодами в развитии быта общественного. Однако не всегда первобытные, т. е. каменные, орудия соответствуют племенному быту, а употребление железных орудий не доказывает непременного присутствия государственных форм.
      Например, европейцы, открыв Америку, нашли тут уже большие государства с довольно развитой цивилизацией, но без употребления железных орудий. Конечно, не в одно наше время кровью и железом созидалось политическое могущество; но, как вы видите, нельзя сказать, чтобы железо во все времена участвовало в этом созидании: его заменяли когда-то камень и бронза. Только кровь человеческая всегда лилась при этом обильными потоками, и ничто ее не заменяло. Что касается до наблюдений над разными формами общественного быта у современных народов, то в этом отношении я и хотел высказать перед вами свое желание, чтобы и наши русские путешественники, этнографы и антропологи, по возможности уделяли часть своего времени наблюдениям над указанными мною сторонами, которые можно назвать общим именем политических сторон. Многие материалы для подобных наблюдений все-таки можно найти как в самых пределах нашего отечества, так и в соседних странах Азии, хотя бы и у народов не вполне самобытных. Позволю себе по этому поводу напомнить, что в настоящее время мы имеем русского наблюдателя над первобытными народами в одном из самых подходящих для того пунктов Земного Шара. (Я говорю о Миклухо-Маклае; но признаюсь, для меня пока не ясно, что такое именно он наблюдает, какие преследует задачи и цели.) Наконец надобно еще прибавить, что для тех наблюдений, о которых идет речь, требуется все-таки некоторая подготовка, некоторая зрелость мысли и прежде всего самое объективное, самое беспристрастное отношение к делу. Если и между учеными могут еще возникать споры по отношению к вопросу о происхождении государственного быта, то можно ли требовать, чтобы в массе общества были уже распространены на этот счет ясные, твердые взгляды. Если думают, что великое государство может быть легко и скоро построено, то отсюда недалеко до умозаключения, что оно так же легко и скоро может быть разрушено. А между тем и то, и другое положение было бы в высшей степени неверно и легкомысленно. Следовательно, с какой стороны ни посмотрите на выраженное мною желание, надеюсь, вы признаете, что наше настоящее ученое собрание не найдет его излишним и согласится с тем, что для верных и точных выводов о происхождении и развитии государственного быта нам нужны систематические и тщательные наблюдения, нужно содействие различных наук. Отсюда, повторяю, очень было бы желательно, чтобы русские путешественники, русские антропологи и этнологи, по возможности подвергали внимательному наблюдению у разных народов и те черты быта, в которых выражается сторона общественно-политическая, т. е. зародыши власти военной, судебной и административной, а также характер землевладения, родственных отношений и т. к.
      1 Читано в публичном заседании ученого съезда при Московской Антропологической выставке, в апреле 1879 года, и напечатано в изданиях Московского Общества Любителей Естествознания, Антропологии и Этнографии.
      IV
      Еще о происхождении Руси1
      Куник: "Известия Аль-Бекри и других авторов о Руси и Славянах", Спб. 1878. - Соловьев: "Начала Русской земли" ("Сборник государств, знаний" Т. IV и VII. Спб. 1877-1879).- . Gotha. 1879. Новые данные и новые соображения о происхождении легенды и ее первоначальном тексте.
      Уже несколько лет прошло со времени моих ответов поборникам норманистской теории по вопросу о происхождении Русского государства. С того времени накопилось порядочное количество новых книжек, статей и заметок, направленных на поддержку и подпору этой совершенно расшатанной теории. Приведенные выше заглавия представляют наиболее видные попытки в данном смысле.
      Во-первых, А. А. Куник. В приложении к XXII тому "Записок Академии наук" помещены отрывки из арабского географа Ал-Бекри, жившего в XI веке, отрывки, заключающие некоторые известия о славянских народах. Главным источником его в этом случае явилась записка испанского еврея Ибрагима Ибн-Якуба, по-видимому жившего в X веке и посетившего некоторые страны Южной и Средней Европы. Отрывки эти снабжены здесь русским переводом барона Розена. А. А. Куник в последнее время, очевидно, сделал своею задачею снабжать комментариями издания петербургских ориенталистов, касающиеся арабских известий о древних руссах и славянах. Первый пример тому мы видели в издании Б.А.Дорна "Каспий" (см. выше: "Ответ А. А. Кунику"). Второй пример является в данном случае. Означенные комментарии имеют специальною своею целью подкрепить норманофильскую теорию средневековыми арабскими писателями, и для достижения этой цели делаются усилия, можно сказать невероятные (т. е. невероятные в логическом смысле). Поистине надобно удивляться тем приемам, с помощью которых автор комментариев сумел прицепить к известиям Ал-Бекри татарство болгар и норманство Руси. Ничего подходящего к тому в этих известиях нет. Болгар они прямо толкуют как племя славянское; тем не менее г. Куник приложил к своим комментариям собственное "Розыскание о родстве Хагано-Болгар с Чувашами по Славяно-Болгарскому именику". В каком роде составлено это розыскание, мы уже имели случай высказать наше мнение. (См. выше: "К вопросу о болгарах".) Теперь перейдем к тому, что в данной брошюре говорится о Руси.
      Ибрагим Ибн-Якуб сообщает о руссах очень немногое; он упоминает о них вскользь и, очевидно, имеет о Восточной Европе весьма скудные и сбивчивые сведения; тогда как он в качестве испанского еврея кое-что знает о славянах западных и южных. Например, он знает о существовании больших славянских городов Праги и Кракова; но самое имя Киева ему неизвестно. О руссах он говорит, что они живут на восток от Мшки (Мешко, князь польский), т. е. от поляков, что они и славяне приходят из Кракова с товарами в Прагу, что они с запада нападают на кораблях на Брусов (пруссов) и что на запад от них находится город женщин. Далее, он замечает, что из земли славян товары доходят морем и сушею до земли русов и до Константинополя, и что главнейшие племена севера говорят по-славянски, потому что смешались с ними, например Ал-Тршин (?) и Анклий (?), и Баджакия (печенеги), и русы, и хазарь. Вот все, что Ибрагим сообщает о руссах. Кажется, норманизм тут ни при чем. Тем не менее г. Куник удивлен его "правильным взглядом на отношения Руси к восточным славянам" (68). В одном месте Ибрагим заметил, что "племена севера завладели некоторыми из славян и обитают по сие время между ними" (46). Почтенный академик не сомневается, что под племенами севера тут разумеются не кто другие, как Норманны и что они-то именно смешались со славянами и приняли их язык. Ему "из сообщаемых сведений ясно видно, что в то время ославянение Руси делало большие успехи, хотя не было еще вполне совершившимся фактом, вследствие постоянного притока из-за моря новых масс норманнов" (71). Правда, тут представляется некоторое затруднение по поводу печенегов и хазар, которые тоже являются говорящими по-славянски; но эта неточность якобы не мешает испанскому еврею быть замечательно точным по отношению к руси-норманнам. Кстати, и Дитмар говорит, что население Киева еще в 1018 г. большею частью состояло из быстрых Данов 2 ; "приток же норманов в России прекратился только" после Ярослава (107). Академик не замечает того, что, объясняя таким образом известия Ибрагима, он окончательно запутывает дело. Как. же это: в X и XI вв. все притекали в Россию массы норманнов-руси, еще в 1018 году большинство киевских жителей состояло из датчан, а между тем в половине X века (приблизительно когда писал Ибрагим) Русь уже говорила по-славянски?
      Норманнская теория решительно напоминает птицу, которая голову вытащит, хвост увязнет и т. д.
      Второе затруднение в известиях Ибрагима представляют Русы, нападающие на пруссов с запада. Кажется, явная географическая нелепость, свидетельствующая о сбивчивых представлениях испанского еврея по отношению к Восточной Европе. Тут можно разве заподозрить смешение Руси с руянами, жителями Рюгена, которые действительно могли делать пиратские набеги на пруссов. Но г. академик находит здесь не что иное, как "слово Русь, употребленное в значении родового названия норманов" (108). Выше мы видели, что Ибрагим под племенами севера разумеет именно восточно-европейских руссов, наравне с хазарами и печенегами, которых тоже причисляет к северным племенам; а усердный норманист заставляет его везде бредить норманнами, хотя испанский еврей о норманнах совсем не упоминает.
      Нам приходится в сотый раз напоминать норманнской школе, что от средневековых писателей невозможно требовать точной, основанной на лингвистике, этнографической классификации; что название славяне прилагалось ими не ко всем, а только к некоторым славянским народам, и что вообще в этом отношении встречается немалая путаница и нередкие ошибки в источниках. На основании такой путаницы можно доказывать какую угодно этнографическую теорию, если не принимать в расчет других, несомненно исторических фактов. Если источники упоминают рядом имена "славяне" и "руссы", отсюда еще не следует, чтобы руссы были не славяне. Точно так же писатели VI века, например, повествуют о склавинах и антах; но известно, что анты также были славяне. Уже не раз мною указано, что название "славяне" у средневековых писателей тяготеет более к славянам дунайским и полабским; что Русь называла себя Русью, а не славянами; что она имела, конечно, собственное наречие, отличное от других славянских племен и т. д. Впрочем, назови Ибрагим руссов прямо славянским племенем, для норманистов и это было бы все равно. Так, он положительно приводит болгар в числе славянских племен, а г. Куник в той же книжке распространяется об их якобы чувашском происхождении. Следовательно, источники тут ни при чем, когда существует такая закоренелость предвзятой идеи. В источниках мы постоянно встречаем шведов, датчан, англичан, голландцев (фризов), отдельными от немцев народами; но кому же приходит в голову доказывать, что все это совершенно различные племена, не принадлежавшие к одному немецкому корню?
      В конце книги г. Куник поместил свое "Розыскание" о тождестве русов и норманнов в послании папы Николая I в 865 году. Признаюсь, даже совестно указывать на приём, который употребляется академиком для доказательства такого тождества. Дело в том, что папа Николай I в послании к императору Византийскому Михаилу III между прочим напоминает ему о варварах язычниках, которые сожгли церкви и окрестности Константинополя, причем умертвили множество людей. Ясно, тут идет речь об известном нападении Руси на Царьград весною 865 года. Г. Куник утверждает, что под словом "язычники" (pagani) папа "не мог никого разуметь кроме норманнов". Почему же? спрашиваете вы с удивлением. Да очень просто: норманны "действительно как раз в то время в Западной Европе опустошали церкви и монастыри и весьма часто с особенною яростью убивали в самых церквах епископов и монахов" (175). Оказывается, что одни норманны владели тогда привилегией опустошать церкви и с яростью убивать монахов, и что, следовательно, другие язычники были кротки и смиренны, как агнцы. После такого научного открытия, право, не знаешь, что и подумать об исторической науке в академической ее обработке.
      Вообще г. Куник совсем не желает знать новую постановку вопроса о происхождении Русского государства и указанное мною явное смешение Руси с варягами в русских летописных сводах Суздальской редакции; какового смешения не было в первоначальном киевском тексте Повести временных лет, а также в древнейших сводах Новгородских и Западнорусских. Мало того, почтенный академик положительным тоном высказывает произвольные, никем не доказанные мнения о русском летописании. Например: "нет сомнения, что уже во времена Святослава некоторые события заносились в летопись в самом Киеве". Оказывается, таким образом, что Русская летопись о русских князьях велась в Киеве на славянском языке, конечно, монахом или священником еще при Святославе, когда, по норманнской теории, сам князь, его дружина и большинство киевских жителей были не только язычники, но и совершенные норманны. Опять мы можем только поздравить норманистов с подобными комбинациями; а для нас они не более как плод усердного воображения.
      Если обратимся к филологической стороне данной монографии, то опять найдем те же гадания и натяжки, - как и всегда, хотя школа и считает себя наиболее сильною с этой стороны. Мы же попрежнему утверждаем, что филология, которая расходится с историей, никуда не годится и пока отнюдь не имеет научного значения. Относительно Руси в этой монографии этимология почти отсутствует; но она в изобилии предлагается по отношению к болгарским личным именам. В означенном выше ответе мы уже указывали на весь произвол и несостоятельность этой этимологии.
      Перейдем теперь к следующему рассуждению, заглавие которого выписано нами в начале. Оно принадлежит перу достоуважаемого нашего историка и также академика Сергея Михайловича Соловьева, недавно похищенного смертью, столь чувствительною для русской историографии. Соловьев, весь поглощенный сводом громадного печатного и рукописного материала для своего общего курса Русской истории, никогда не останавливался специально над вопросом о происхождении Русского государства и потому никогда не занимал в норманнской школе такого места, как Шлецер, Погодин и Куник. С последним он даже не сходился по некоторым сторонам вопроса. Но известно, как туг и неуступчив был покойный историк в своих раз установленных исторических воззрениях - что несомненно представляло почтенную черту в большинстве случаев. Несмотря на свою уклончивость от участия в полемике, С. М., однако, незадолго до своей смерти отозвался на новую постановку вопроса о происхождении Русского государства; но успел напечатать только две небольшие статьи (в "Сборнике Государственных Знаний"), и, конечно, в духе старого решения. Хотя статьи эти, по нашему крайнему разумению, представляют весьма слабую защиту норманнской системы и не стоят в уровень с другими трудами покойного историка; но уже в силу его авторитетного имени мы не желаем оставить их без надлежащего ответа с нашей стороны.
      Первая статья (Т. IV. "Сборн. Гос. Зн.") посвящена некоторым общим рассуждениям, преимущественно о народах, живущих в родовом быте. Здесь на протяжении 18 страниц встречаем мы много разных исторических положений, верных и спорных; разделить между собою те и другие довольно трудно по самой их краткости и бездоказательности. Обращу внимание только на следующее положение. "В истории, как в естественных науках, только самые внимательные и точные микроскопические наблюдения всей обстановки явления в разные времена и в разных местностях могут освобождать от неверных выводов, относительно общих законов наблюдаемой жизни". Положение, конечно, верное. Но дело в его приложении. А именно этого приложения, этих точных микроскопических наблюдений над жизнью народов мы и не находим. Вместо них историк берет слова нашего летописца о славянах, которые "жили каждый с родом своим", и полагает их в основу своего исторического здания как нечто весьма точное и несомненное. А между тем следовало прежде всего подвергнуть точному критическому анализу самое известие летописца и уяснить: имел ли человек, писавший в начале XII века, какое-нибудь хотя приблизительно верное понятие о политическом состоянии Восточной Европы первой половины IX века? Какие у него были источники для этого? Каково было его мировоззрение? и т. п. Затем следовало подвергнуть критическому анализу дошедший до нас текст его летописи и уяснить, насколько он остался близок или удалился и исказился сравнительно с текстом первоначальным. И наконец если приводить аналогии с другими народами, то надобно выбирать для того самые подходящие и притом бесспорные, вполне известные и объясненные. Легкие же указания на шотландский клан, славянскую задругу, индийскую общину и т. п. ничего не дают нам для решения вопроса о том, каким путем, когда и где возник славяно-русский государственный быт? Такие указания отнюдь не дают права считать свои выводы основанными на "сравнительном изучении первоначального быта племен".
      Во второй своей статейке, также обнимающей не более 18 страниц, покойный историограф уже прямо нападает на мое мнение о естественном, постепенном и туземном происхождении Русского государства и пытается защитить басню о призвании Варяжских князей. Аргументы его распадаются на две группы: во-первых, гадательные, никакими фактами не подкрепленные предположения, и, во-вторых, неточная передача моих доказательств.
      Между гадательными предположениями первое место занимает указание на то, что летописец знавал старика, который помнил крещение Руси и, следовательно, был молодым человеком при Владимире св.; а Владимир был правнук Рюрика, призванного из-за моря. В наших глазах подобная комбинация не имеет серьезного значения. Мы опираемся на факты. А факт заключается в том, что летописец принялся за составление летописи не ранее или около 1113 года, следовательно- спустя 250 лет после события, о котором мы спорим (т. е. мнимого призвания варягов). Составил ее он уже будучи пожилым человеком, и нигде он не говорит, чтобы при самом ее составлении пользовался рассказами монаха Еремии, который помнил крещение Руси; он упоминает только Еремию в числе печерских старцев при Феодосии; мы даже не знаем, сам ли он слышал от Еремии рассказы о старине или только слыхал об этих рассказах. Если он и видел Еремию, то, конечно, в своей молодости, когда еще у него и в мыслях не было писать летопись и заранее собирать для нее материалы. Что наше соображение небезосновательно - доказывает сама летопись. Она говорит, что были разные мнения о том, где крестился Владимир. Если во время составления летописи уже не было одного определенного мнения о крещении Владимира, несмотря на Еремию (который, впрочем, в это время, вероятно, был уже давно умершим), то каковы же должны быть смутные и сбивчивые представления о событиях, отдаленных на 250 лет. Итак, ни Еремия, ни сам Владимир св. тут ни при чем. Мы думаем, что этот Владимир еще мог понаслышке знать что-нибудь о своем прадеде; но, к сожалению, ничего не заявил о том потомству. Летопись наша составлена не при нем, а при Владимире Мономахе, который, на основании только устных рассказов, уже едва ли имел какие-либо точные верные сведения о своем пра-пра-пра-пра-деде. Разумеется, если принять смелое предположение г. Куника о том, что Русская летопись велась в Киеве уже при Святославе, тогда все затруднения устраняются, но зато мы уже выйдем из области точной, научной критики.
      Затем С. М. Соловьев в своей статье приписывает мне положение, что "сказание о призвании князей из-за Балтийского моря есть позднейшее Новгородское сочинение, XIII века". И возражает против такого положения. Любопытно, что мне приходится повторить в этом случае тот же упрек, который я сделал покойному М. П. Погодину, упрек в неверной передаче моего мнения. У меня говорится о позднейших летописных редакциях и сводах; а происхождение басни о призвании варягов и не только не считаю "выдуманною когда-то в Новгороде в XIII в.", но, наоборот, - приурочиваю ее ко времени Ярослава и супруги его шведской принцессы Ингигерды, следовательно - к XI столетию. У меня говорилось о позднейших искажениях первоначального летописного текста, об искажениях, следствием которых явилось смешение Руси с варягами, чего не было в первоначальном тексте. Несколько раз я указывал, что в этом факте заключается весь корень поднятого мною вопроса. Но замечательно, что достоуважаемый историограф обошел этот мой главный аргумент совершенным молчанием. Защищая какую-то историчность нашего летописца, норманнская школа защищает, в сущности, его искажения; тогда как моя задача очистить его от этих искажений, от этого бессмысленного смешения Руси с варягами, двух разных народов в один небывалый нигде народ варяго-руссов.
      Покойный историограф выразился даже так, будто, по моему мнению, "надо оторвать начало летописи и заменить его догадкою Стрыйковского о Роксаланах". Приходится только удивляться подобным выражениям под пером серьезных ученых, у которых сильное племя Роксалан, имеющее о себе целый ряд известий, начиная с Тацита и Страбона, является в истории какою-то догадкою Стрыйковского! После нескольких подобных возражений, более или менее голословных, не останавливаясь ни над каким аргументом основательно, автор остальную половину своей статейки посвящает общим и в то же время отрывочным рассуждениям об украинном положении Руси (хороша европейская украйна, занимающая чуть не половину Европы!), о лесе, о поле, о городах, о редкости населения и пр. Но какое отношение все это имеет к вопросу о призвании варяжских князей, о смешении Руси с варягами, вообще о происхождении нашего государственного быта - остается неизвестным.
      Повторяю, если я остановился несколько над возражениями покойного С. М. Соловьева, то сделал это только ради его авторитетного имени. Вопросом о происхождении Русского государства он никогда специально не занимался, а аргументы его по большей части являются простым повторением аргументов покойного М. П. Погодина.
      Если и такие почтенные русские ученые так легко относились к данному вопросу, не желали вникнуть в мои доказательства, обходили важнейшую их фактическую часть, а выхватывали кое-какие бессвязные фразы и неточно передавали мои доводы и заключения, то чего же можно ожидать от других, менее почтенных возражателей, особенно от людей, не расположенных к беспристрастному отношению уже в силу своего нерусского происхождения. Одним из представителей этой категории является копенгагенский профессор сравнительного языковедения Вильгельм Томсен. Сей профессор в мае 1876 года прочел в Оксфорде три лекции "Об отношениях Древней Руси к Скандинавии и о происхождении Русского государства", чтобы в качестве компетентного лица просветить английскую публику насчет этих вопросов. Мы имеем эти лекции перед собою в "просмотренном" немецком издании Борнемана.
      Тенденциозность копенгагенского профессора бросается в глаза с первой же страницы, где он заявляет, что "политическое и численное преобладание славянского элемента над другими народами Восточной Европы есть результат сравнительно недавних времен; тогда как основание Русского государства совсем не дело этого племени".
      Немецкий издатель этих лекций в предисловии торжественно заявляет о каких-то "самостоятельных исследованиях" автора по данному вопросу. Читаете и удивляетесь такому смелому заявлению. Не только никаких самостоятельных исследований тут не находим, но автору даже совсем не известны последняя постановка вопроса и аргументы, опровергающие норманнскую теорию; хотя он, очевидно, что-то слышал о том и, по поводу исследований Гедеонова, не упускает случая пройтись на счет "произвольных фантазий" (17). Это не только не самостоятельные исследования, а, напротив, самое поверхностное повторение мнений и доводов известных норманистов, преимущественно А. А. Куника. Там, где автор пытается представить какие-либо соображения от себя, он обнаруживает только свое невежество. Например, он вздумал поправлять известия Ибн-Дасты; говорит, что Русь жила тогда не на каком-то нездоровом острове, а в Киеве (28). Как будто она только и существовала тогда в одном Киеве! Известия Ибн-Фадлана, более всего не подходящие под норманнскую теорию, Томсен называет "очевидно по некоторым пунктам преувеличенными и не критичными" (29). Разумеется, в числе главных доказательств Скандинавского происхождения Руси является пресловутое gentis Sueonum Бертинских летописей. Но любопытно, как автор отделывается от несовместимого со шведским происхождением Chacanus vocabulo . "Самое вероятное", по его мнению, это то, что греки в данном случае шведских руссов смешали с аварами и хазарами и русскому королю придали хазарский титул, так как послы его могли прибыть в Константинополь через Хазарию (45). Комбинация, можно сказать, замечательная по своей невероятности.
      В своей отсталости Томсен повторяет даже такие доказательства г. Куника, от которых сей последний уже отказался; например, Севельских руссов Аль Катиба (54). Скандинавский ученый также не нашел никакой Руси в Скандинавии. Как же он устраняет это затруднение? Видите ли, древние Руссы не называли себя Русью на своем родном языке; а так их называли на Востоке; аналогией тому будто бы служит название немцев Германами (96). Большего невежества по отношению к Древней Руси и к приведенной аналогии, мне кажется, трудно и представить себе! Русский народ сам и не называл себя иначе как Русью или Росью, о чем, кроме Льва Диакона, ясно свидетельствуют договоры Олега и Игоря; а немцы, наоборот, сами себя не называли Германами и до сих не называют. Аналогию с Русью представляют только названия вроде Франции. Как русское племя, покорив родственные славянские и чуждые финские племена, постепенно в течение веков распространило имя Руси или Роси на большую часть Восточной Европы, так и франкское племя, покорив родственные немецкие племена (бургундов, готов) и неродственное кельтическое население Галлии, постепенно в течение нескольких столетий распространило имя Франции на всю Галлию. Изложенные на следующих страницах догадки автора, старающиеся объяснить отсутствие Руси в самой Скандинавии, сводятся к тому, что имя Русь произошло от финского Ротси, которым финны называли шведов, и что это имя славяне дали пришедшим скандинавам, заимствуя его от финнов, и т. п. Все подобные догадки обнаруживают только крайнюю наивность их автора в сфере историко-этнографических вопросов. А главное, догадки эти совершенно не нужны, потому что Русь распространяла свое господство не с севера, а с юга. Известно, что имя ее как народа встречается уже у классических писателей I века; это - Роксалане или Россалане, которых норманнская школа всеми способами, но тщетно, пытается изгнать из истории.
      Если г. Томсен слаб собственно в исторической критике, то от него, как филолога-специалиста и притом природного скандинава, можно было бы ожидать каких-либо научных подтверждений для норманнской системы, именно со стороны филологии; например, более удовлетворительного объяснения русских названий порогов и личных имен, т. е. объяснения из скандинавских языков. Ничуть не бывало. Филология его представляет все те же этимологические натяжки, которые сочинены петербургскими академиками. А то, что г. Томсен присовокупляет от себя, ниже всякой критики. Например, слово Айфар, соответствующее славянскому названию Неясыть и означающее, по Константину Багрянородному, пеликана, совсем не существует в скандинавских языках, да и пеликанов там нет; поэтому автор предлагает превратить его в Eiforr, что значит "всегда стремящийся". Но в таком случае что же станется с текстом Константина, по которому Айфар означает пеликана? Геландри, по новому объяснению г. Томсена, значит не что иное, как "смеющийся". (Смеющийся порог!) Далее вместо Струвун он придумал Струкун, чтобы получить из него "маленький порог" на старошведском языке (68-72). Относительно личных имен все та же система превращения их в скандинавские, на основании разных подобий, например Олега в Гельги, Берна в Бьерна, Рогволода в Рагнвальда, Ингивлада в Ингивальда, Свирька в Сверкира, Шибрида в Зигфрида и пр. Те же имена, для которых не находится скандинавских подобий, автор считает до того испорченными, что их трудно определить; в их числе упомянуты и такие, которые, напротив, отчетливее других сохранились в рукописях, каковы Ятвяг, Бойко, Синько, Борич.
      Относительно последнего имени, т. е. Борич, замечу, что оно служит одним из многих примеров того искажения, которому подвергался первоначальный текст летописи у позднейших сводчиков и писателей. Мы можем теперь восстановить истину, благодаря фотографическому изданию списков Лаврентьевского и Ипатьевского. В Лаврентьевском в конце Игоревых послов, заключивших договор, стоит синко борич; а в Ипатском исинько-бирич. (Так же в списках Радивиловском и Моск. Духов. Академии.) Любопытно, что редакция нового издания Ипатской летописи, 1871 года, напечатавшая ее список с началом (которого в прежнем издании недоставало) последние слова прочла и напечатала так: Исинько Бирич. Таким образом, по Лаврентьевскому выходило два имени: одно Синко, другое Борич; по Ипатскому тоже два, но несколько отличные: одно Исинько, другое Бирич. А между тем Ипатский список и однородные с ним раскрывают истину. Тут оказывается только одно собственное имя; другое же слово есть звание того же лица; понятно, что перед этим именем как перед последним поставлена частица и, т. е. получается: и Синько бирич. Этот Синько не только носит совершенно славянскую уменьшительную кличку, но и является княжим "биричем", входившим в состав посольства. Надеюсь, что сие древнеславянское название герольда или глашатая никоим образом не гармонирует с якобы норманнскими именами послов; так же, как совершенно не соответствует этой норманизации их клятва Перуном и Волосом, - о чем г. Томсен, очевидно, не знает, что сказать.
      Кстати, к прежним своим соображениям относительно личных имен прибавлю несколько новых. Один из послов Грим как будто непременно должен быть немцем или норманном; а между тем по-малорусски гром и доселе произносится грим, что совершенно соответствует выражению гримдют сабли в Слове о П. Игореве (как уже было указано мною прежде). Далее у чехов и лужицких сербов тоже произносится гримати вместо нашего греметь. Затем в числе древних славяно-русских имен встречается Гримислава; так, по Длугошу, называлась Русская княжна, вышедшая замуж за Лешка Белого в XIII веке; вероятно, было и мужское имя Гримислав.