Разыскания о начале Руси (Вместо введения в русскую историю)

      8. Совершенное отсутствие названия Русь между скандинавскими народами. Если и встречается у средневековых немецких хронистов (например, Дитмара и Саксона) название Rucia, Rusia (и Prusia), Ruscia (и Pruscia) на южном и юговосточном берегу Балтийского моря, то оно относится или к славянским племенам (например, Руянам), или к литовским (Пруссы и Жмудь).
      9. Давнее существование Руси Угорской или Закарпатской; а также закрепление этого имени за Русью Галицкой или Червонной, которая сравнительно не очень долгое время принадлежала русским князьям. Такая крепость имени была бы невероятна, если б оно было не туземное, а пришлое.
      10. Тяготение нашей первоначальной истории и самого имени Русь к югу, а не к северу. Русью называли себя преимущественно обитатели Приднепровья, а Новогородцы называли себя Славянами. Русским называлось Черное море, а Варяжским Балтийское, что прямо указывает на совершенно различное географическое положение Варягов и Руссов. Из иностранных известий IX и X веков чаще других название Русь встречается именно на юговостоке, т. е. у арабских писателей.
      11. Наши древнейшие документальные источники, договоры с Греками, не делают ни малейшего намека, из которого можно было бы заподозрить иноземное происхождение Руси; хотя первый договор (Олегов) относится к лицу, которое по смыслу летописной легенды прямо пришло изза моря. Мало того, сама Русь всегда относилась к Варягам как к иноземцам и иноплеменникам; о чем свидетельствуют также официальные документы, например Русская Правда.
      12. Торговый характер Руси и ее торговые сношения с Византией и Хазарией, имевшие, по несомненным свидетельствам, постоянный и договорами определенный характер уже во второй половине IX века, были бы непонятны, если бы Русь была народом не туземным, а пришедшим в той же второй половине IX века. Притом Норманны в этом веке совсем и не были известны в Европе как торговый народ.
      13. Поклонение Руссов славянским божествам, засвидетельствованное договорами с Византией. Только что прибывший народ и притом господствующий не мог тотчас же изменить своим богам и принять религию подчиненного племени.
      14. Существование у них славянской письменности, доказанное славянским переводом тех же договоров. (У Готских народов была уже своя письменность со времен Ульфилы3.)
      15. Отсутствие пришлой скандинавской стихии в русском языке; а также отсутствие всякой борьбы между русской и славянской народностью прежде их предполагаемого слияния. Если бы Руссы были скандинавский народ, то они не могли так быстро превратиться в Славян. Последнее окончательно невозможно, если возьмем еще в расчет известную стойкость Немецкого племени, уступавшего, и притом весьма постепенно, только высшей (романской) цивилизации в Юго-западной Европе. В истории нет примеров такого быстрого превращения; оно было бы противно всем политико и естественноисторическим законам.
      16. Совершенное отсутствие известий о призвании князей или о пришествии Руси из Скандинавии (и вообще откуда бы то ни было) во всех иноземных источниках: византийских, немецких, арабских и скандинавских. Особенно важно умолчание о том Константина Багрянородного, который сообщил о Руссах наибольшее количество сведений и сам лично входит в сношения со вторым поколением (якобы пришедших из Скандинавии) русских князей.
      17. Византийцы нигде не смешивают Русь с Варягами. О Варягах они упоминают только с XI века; а о народе Рось, под этим ее именем, говорят преимущественно со времени нападения ее на Константинополь в 865 году. Но и после того они продолжают именовать Руссов Скифами, Тавроскифами, Сарматами и т. п. Лев Диакон не только производит Русь от древних Скифов и приурочивает ее к странам Припонтийским, но и отождествляет ее с библейским народом Росс (стр. 93 русс, издания).
      18. Исландские саги, которым было бы естественнее всего говорить о необыкновенном счастии Норманнов в восточной Европе, ничего не знают ни о норманнском племени Руссов, ни о Рюрике, ни о плавании Норманнов по Днепру. Саги говорят о Русских, как о великом туземном народе Восточной Европы.
      19. С отсутствием исторических свидетельств об этом плавании согласуется и физическая невозможность норманнских походов по Греческому водному пути прежде политического объединения Южной и Северной Руси. Русские имена Днепровских порогов, дошедшие до нас в искаженном виде, могут быть объяснены из языка славянорусского с большей вероятностью, чем из языков скандинавских.
      20. Латино-немецкие и латино-польские летописцы средних веков (Дитмар, Адам, Галл, Гельмольд, Саксон и др.) также ничего не знают о норманнском народе Руссов, а трактуют их как туземцев Восточной Европы. В известии Бертинских летописей спорным является выражение "из рода Франков"; но хаканский титул, указывающий на соседство АвароХазар и несомненно употреблявшийся южнорусскими князьями, не может подлежать спору. Следовательно, мы имеем западное (и вместе византийское) свидетельство о туземной Руси в первой половине IX века4.
      21. Арабские свидетельства по большей части несогласимы с теорией норманнской Руси, и, наоборот, они становятся совершенно понятны, как скоро Русь признаем народом туземным. Русь и Славяне у них являются почти нераздельно. Описанные ими обычаи Руссов указывают также на Славян (например, у ИбнФадлана сожжение жены с покойником, тризна или третья часть его имущества, отделявшаяся на погребальное пиршество, и т.д.). Между прочим Хордадбег (в IX в.), говоря о русских купцах в Хазарии, прибавляет: "они же суть племя из Славян".
      22. Появление во второй половине X века Руси Тмутраканской необъяснимо без существования исконных русских поселений на берегах Азовского моря. (Да и с какой стати Скандинавам забираться на Тамань?) Без этой АзовскоЧерноморской Руси необъяснимы: арабские известия X века, например, Масуди, о Руссах, живущих на берегу Русского моря и господствующих на этом море; арабское деление Руси на три группы (Новгород, Киев и Артанию); отношения Руси к Корсуню; походы на Кавказ и в Каспийское море, и пр.5.
      23. Ни одно произведение русской словесности, несомненно принадлежащее дотатарской эпохе (собственно до XIII века), кроме летописи, не знает ни Варяга Рюрика, ни вообще призвания Варягоруссов.
      24. Расстояние около 250 лет (даже по расчету норманистов) между призванием Варягов и составлением нашей начальной летописи само по себе делает предание недостоверным; что и подтверждается его вполне легендарным оттенком (три брата, пришедшие откудато изза моря и пр.), а также целым рядом других легенд, занесенных в нашу летопись (об апостоле Андрее, о Хазарах, Оскольде и Дире, Олеге и Ольге и пр.).
      25. Сопоставление северного сказания о трех братьях: Рюрике, Синеусе и Триворе, с южным сказанием о трех братьях: Кие, Щеке и Хориве, а также с литовским о Палемоне и его трех внуках и с другими подобными сказаниями не оставляет сомнения, что мы имеем дело с легендой.
      26. Утрата древнейшей редакции Повести временных лет, вообще неисправная передача летописного текста списателями и продолжателями, разногласие дошедших до нас летописных сводов и сборников относительно ВаряговРуси и относительно легенды об Оскольде и Дире, а также разнообразные толкования имени Русь, убеждают нас, что в первоначальном своем виде легенда о призвании князей не смешивала Русь с Варягами (и, повидимому, не причисляла к Варягам Оскольда и Дира).
      27. Польские историки (особенно Длугош и Стрыйковский), имевшие под руками русские летописи, также не смешивают Русь с Варягами; они изображают ее народом туземным и старобытным, а Оскольда и Дира потомками Кия. Герберштейн, равно знакомый с русскими летописями, тоже различает Русь от Варягов. Эти писатели еще более подтверждают наше мнение, что первоначально летописная легенда имела только династический оттенок, то есть говорила о призвании князей из Варягов, а существование народа Варягоруссов есть домысел более поздней редакции.
      28. Совершенное отсутствие точных указаний на отечество призванных Варягов в большинстве сводов и указание некоторых на Прусскую землю и род Августа также подтверждают, что первоначально легенда вообще имела в виду выставить происхождение своих князей от знаменитого иноземного рода черта общая в подобных легендах и других народов.
      29. Невероятное накопление весьма крупных событий и завоеваний в период времени, который летопись полагает между 859 и 912 годами, указывает на то, что ее начальная хронология составлена искусственно и произвольно. Легенда о нападении и признании Варягов приурочена к 859 и 862 годам очевидно для того, чтоб объяснить нападение Руси на Константинополь в 865 году, засвидетельствованное византийскими хрониками. Семидесятилетний возраст Игоря в эпоху его дальних походов и оставленный им малолетний сын также указывают на произвольность этой хронологии.
      30. Были действительно обстоятельства, которые могли повлиять на образование и распространение легенды о призвании варяжских князей в Новгород.
      a) Присутствие в Новгороде наемной варяжской дружины, которой начало, судя по летописи, можно возводить ко времени Олега.
      b) Призвание Варягов в Новгород Владимиром Св. и Ярославом I; завоевание с их помощью Киевского стола; следовавшие затем родственные и дружеские связи с Норманнами; присутствие некоторых принцев и знатных Норманнов при Киевском дворе.
      c) Деятельные торговые связи Новгорода с Балтийским поморьем и особенно с Готским берегом (Готланд).
      d) Обычай призывать князей, развившийся в Новгороде с XI века; а в XII веке этот обычай отчасти разделяет и Киев.
      e) Упадок и унижение Киева, начавшиеся со второй половины XII века, не могли не отозваться на летописном деле в самом Киеве.
      f) Окончательное разъединение Руси и наступившая Татарская эпоха ещеболее замутили источники древнейшей истории и перепутали нити национальных преданий; тогда и возобладало смешение Руси с Варягами.
      Можно было .бы еще продолжить этот перечень доводов и сопоставление исторических данных. Например, можно еще обратиться к тем результатам, которые добыты раскопками могильных курганов в Южной России и которые в общей сумме подтверждают наши выводы. Но мы считаем и приведенного весьма достаточным для своего главного положения, то есть, что Русь была искони народом туземным и что она сама основала свое государство. А для тех, кто почему-либо не желает расстаться с Варягами, все доказательства будут неубедительны6.
      Как и в первой статье, повторяем, что относительно некоторых соображений второстепенной важности мы можем ошибаться; но оттого не пострадает наше главное положение. Можно, например, вести прения о летописной легенде как о факте литературном, то есть продолжать вопрос об источниках и редакциях наших летописей вопрос достаточно запутанный, вследствие их безличности и явной порчи. Но снова толковать об идеальном летописце, после всех трудов, ему посвященных; легенду о Рюрике подкреплять легендой об Оскольде и Дире и обратно; продолжать теорию Скандинавской Руси на основании Хескульдов и Хольмфорсов; голословно повторять, что за Норманнов стоят все известия иностранные и т. п., значило бы плодить пустое словопрение.
      Не находя опоры в своих прежних доказательствах, норманизм обратится вероятно к противному мнению с разнообразными вопросами и с требованиями объяснить немедленно все темные пункты начальной русской истории. Повторяем, что мы прежде всего желали обратить внимание русской науки в ту сторону, откуда она может ожидать действительного, а не призрачного разъяснения этой истории, и предлагаем оставить тот бесплодный путь, которым она доселе следовала. Вот уже около полутораста лет норманисты трактуют о Руси, пришедшей из Скандинавии, и, однако, еще не нашли там этой Руси. Они могут искать ее еще несколько столетий, и всетаки не найдут, потому что там ее никогда не было. В науке (говорим собственно об истории) обыкновенно бывает так: если исходная точка зрения верна, то всякий новый труд, произведенный в том же направлении, увеличивает запас данных и прибавляет свету для разъяснения минувших веков. И наоборот, исходя из ложной точки зрения, труды, хотя бы и талантливых ученых, остаются почти бесплодны для положительного решения темных вопросов, и приносят пользу, если можно так выразиться, отрицательную, то есть убеждают, что не в этом направлении надобно искать истины. Это именно и случилось у нас с норманнской школой: после ее полуторастолетней работы наша начальная история и наше происхождение оставались покрытыми тем же мраком неизвестности, как и во времена Байера, основателя этой школы. В результате мы доселе должны были довольствоваться только некоторыми легендами, предположениями и натяжками. С своей стороны, насколько возможно, мы стараемся разъяснить естественное, постепенное (не внезапное) происхождение Русского государства и Русской национальности; по крайней мере надеемся, что переносим начало нашей истории на основание более прочное, более согласное с историческими законами.
      1 Не говорим о теориях угрохазарской, литовской, готской и славянобалтийской по отношению к небывалым Варягоруссам; каждая из этих теорий может выставить почти такую же сумму доводов, как и норманнская.
      2 Замечательно, к каким натяжкам и произвольным выводам приходили иногда даже наиболее ученые и добросовестные представители норманнской школы, приняв за несомненный исторический факт басню о призвании изза моря небывалого народа Варягоруссов. Так, Шафарик, определяя эпоху заметок Баварского географа, говорит, что они написаны не ранее 866 года (Славян. Древн., т. II. кн. 3). И чем же он при этом руководствуется? Тем, что в них упоминается Русь, а онаде только в 862 году призвана и, следовательно, только в 866 году могла сделаться известной на западе из посланий патриарха Фотия к восточным епископам! Таким образом, в науке было время, когда не басня о призвании подвергалась исторической критике, а наоборот, исторические свидетельства проверялись на основании этой басни! Точно так же гадательны и некоторые другие соображения Шафарика о времени Баварского географа (например, его соображения о Печенегах). По некоторым признакам, напротив, эпоху Баварского географа едва ли можно относить позднее первой половины IX века. (В этом убеждает, между прочим, соседство Болгар с Немцами в Паннонии.) Подобный пример употреблял А. А. Куник по отношению к другому географу, Равеннскому. Шафарик, на его счет заметил, что он жил около 866 г. "а может быть, и несколько прежде". (Иречек в своей брошюре "Дорога в Константинополь" относит его к VIII веку.) А г. Куник прямо поясняет, что он не мог писать ранее второй половины IX века, ибо у него упоминается о Русском государстве. (Если он писал именно в эту эпоху, то какой был бы отличный случай упомянуть о переходе Руси из Скандинавии. Однако он не сделал на то ни малейшего намека.) Равеннский аноним употребляет при этом вместо Русь ее сложное название "Роксалане"; по словам г. Куника это только пустое подражание древним писателям. Роксаланский народ, по его мнению, с появлением Гуннов "исчез из истории". Доказательствам того, что Роксалане не Русь и что они исчезли, А. А. Куник посвятил целое особое исследование под заглавием: Pseudorussishe Roxalanen und ihre angebliche Herrschaft in Gardarik. Em Notum gegen Jacob Grimm und die Herausgeber der Antiquites Russes. (Bulletin hist. phil. de I'Acad. des Sciences, t. VII, No 1823.) Да простит нам автор, но мы находим, что доказательства эти состоят из ряда всякого рода исторических, этнографических и этимологических натяжек и предположений, весьма гадательных и сбивчивых. Между прочим, главным признаком того, что Роксалане были не арийское, а какоето монгольское племя, выставляются известия о их кочевом быте и конных набегах. Но какой же из арийских народов не прошел через кочевой быт? У какого народа, окруженного отчасти степной природой, не играли главную роль стада и табуны в известный период его развития? Автор этого исследования забывает расстояние девяти веков, в течение которых быт Роксалан или Руси должен был значительно измениться. Он вообще держится теории исчезания народов, которая основана на исчезании имен. Таким образом, многие народы Скифы будто бы уничтожились вместе с пропажей их имен. Мы же утверждаем, что меняются и путаются имена в исторических источниках, а народы остаются по большей части те же. В противном случае, племена Антов еще скорее Роксалан исчезли с лица земли, потому что имя их, столь часто упоминаемое у писателей VI века, потом пропадает; по крайней мере, в этой форме оно почти не встречается у писателей позднейших. Впрочем, справедливость требует заметить, что упомянутое исследование А. А. Куника относится еще к эпохе 40-х годов, к эпохе его Die Berufung der Schwediscchen Rodsen, т. е. к периоду увлечения и полного господства норманнской школы, то надобно было во что бы ни стало их устранить, т. е. уверить, что они куда-то исчезли.
      3 С вопросом о письменности тесно связан и вопрос о начале нашего христианства. У нас повторяется обыкновенно летописный рассказ о введении христианской религии в России при Владимире Св.; тогда как это было только ее окончательное торжество над народной религией. Наша историография все еще держится летописного домысла, который приписывает Варягам иноземцам начало русского христианства, так же, как и начало русской государственной жизни. В летописи по поводу киевской церкви Св. Илии при Игоре, замечено: "мнози бо беша Варязи христиане". А далее, при Владимире, рассказывается известная легенда о двух мучениках Варягах. Но в этих известиях господствует все то же явное смешение Руси с Варягами. К счастью, мы имеем документальные свидетельства, которые восстанавливают истину, изобличая летописную редакцию в произвольных догадках и в ее стремлении всюду подставлять Варягов. Во-первых, послание патриарха Фотия 866 года говорит о крещении Руссов, а не Варягов. Во-вторых, Игорев договор прямо указывает на крещеную Русь и совсем не упоминает о Варягах. В-третьих, Константин Багрянородный под 946 годом упоминает о "крещеной Руси", которая находилась на византийской службе (см. De cerem. Aul. Byz.). В-четвертых, Лев Философ, современник нашего Олега, в своей росписи церковных кафедр помещает и Русскую епархию. В-пятых, папская булла 967 года указывает на славянское богослужение у Руссов. Очевидно, крещеная Русь не со времен только Владимира Св., а уже со времен патриарха Фотия имела Священное Писание на славянском языке; чего никак не могло быть, если б это были Норманны, прямо пришедшие из Скандинавии. Потому-то и наши языческие князья (Олег, Игорь и Святослав) пользовались славянской, а не другой какой-либо письменностью для своих договоров.
      4 Латинонемецким хроникам совершенно соответствуют и средневековые эпические песни Германии, которые относятся к Русским как к туземному народу Восточной Европы. Так, в Нибелунгах, Руссы (Rhizen) встречаются в войске Аттилы наряду с Поляками и Печенегами. Последнее имя указывает на редакцию приблизительно X или XI века. О языческих "диких Руссах" Восточной Европы говорят и другие немецкие саги. См. Die Dakische Konigs und Tempelburg auf des Polumna Trajana. Von los. Haupt. Wien, 1870. (Только его рассуждения об арийских и туранских племенах весьма слабы в научном отношении.)
      5 Чтобы объяснить арабские известия о Руси, норманисты предполагают невозможное: будто Русь, в 860х годах пришедшая из Скандинавии, в несколько лет могла распространить свое имя и свои колонии на всю Юго-восточную Европу до самой нижней Волги, где тотчас же они сделались известны Арабам. Подобное предположение еще менее научно, чем то, по которому Западная Европа о существовании народа Русь в Южной России узнала только в 866 г. из окружного послания патриарха Фотия к восточным епископам. А как не скоро доходили до Арабов известия не только из России, но и с ближайших к ним берегов Каспийского моря, показывает следующий пример: Масуди в своих "Золотых Лугах" повествует о русском походе 913 года в Каспийское море и прибавляет, что после того Руссы не нападали более на эти страны. Он не знал еще об их походе 943 года, хотя книгу свою закончил несколькими годами спустя после этого вторичного нашествия, и следовательно, имел довольно времени исправить ошибку. (См. Relations etc. par Charmoy, 300.)
      6 К археологическим доказательствам того, что Русь не Норманны, должно отнести отсутствие у нас камней с руническими письменами. Любопытно, что один из патриархов норманнской школы, Шлецер, заметил: "Руны не найдены ни в какой европейской стране, кроме Скандинавии; только в Англии имеется их несколько; но едва ли они там древнее датского владычества". (Allgemeine Nordischc Geschichte. 591). Шлецер не потрудился задать себе вопрос: если господство языческих Норманнов оставило письменные следы в Англии, отчего же это господство никаких подобных следов не оставило на Руси? Позд. прим.
      К вопросу о летописных легендах и происхождении Русского государственного быта1
      Возьмем известный рассказ об осаде Белгорода Печенегами; причем жители, по совету мудрого старца, наливают в одну яму кисель, в другую медовую сыту и таким образом обманывают Печенегов, которые надеялись взять их голодом. Г. Костомаров полагает, что в этом рассказе выразилось Русское мнение о Печенегах как о глупом народе. Но подобный рассказ принадлежит к тем легендарным мотивам, которые встречаются не только у новых, но и у древних народов. Так, Геродот в первой книге рассказывает о войне лидийского царя Алиата с городом Милетом; жители Милета, по совету Фразибула, собрали весь свой хлеб на площадь и когда в город прибыл лидийский посол, то нашел граждан предававшимися на площади пиршеству и веселию. Следствие было то же самое: потеряв надежду взять Милет голодом, Алиат заключил мир. Нечто подобное встречаем мы в истории Византийской. В конце X века мятежный полководец Варда Склир между прочим осадил город Никею и хотел взять ее голодом. Мануил Комнен, начальник гарнизона, велел наполнить хлебные магазины песком, а сверху покрыть его мукой; потом показал их одному пленнику и отпустил его, поручив сказать Склиру, что тот напрасно надеется принудить к сдаче город, снабженный хлебом более чем на два года. И этой хитростью Комнен добился свободного пропуска вместе с гарнизоном. (См. у Le Beau. VII. 416.)
      Вообще в русской летописи можно отыскать сходные черты заимствования из Византийской письменности в большей степени, чем до сих пор полагалось.
      Например, бросается в глаза известие нашей летописи, что Святослав взял на Дунае 80 городов. Почему же восемьдесят, ни более, ни менее? Я полагаю, это число несколько объяснится, если сопоставить его с известием Прокопия о том, что Юстиниан построил вдоль Дунайской границы 80 крепостей. Это число восьмидесяти Дунайских городов конечно не раз повторялось у Византийских и Болгарских писателей. До какой степени наша начальная летопись была в зависимости от византийских хронографов, показывают походы Руссов в Каспийское море. О них говорят Арабы, а Византийцы не упоминают, и Русские летописцы ровно ничего не знают об этих походах, хотя по времени они были ближе к эпохе летописцев, чем предприятие 865 года и сказочный поход Олега. Так мало домашних сведений имели наши летописцы даже о X веке!2.
      Теперь обращу внимание на сказочный поход Олега под Константинополь на 2000 кораблях. Рассказ о нем по наружности имеет все признаки народного предания. Г. Костомаров видит в нем даже следы песенного склада; числа сорока (по 40 человек на корабле) и двенадцать (по 12 гривень на ключ) суть обычная в наших песнях и сказках. Но откуда же взялось 2000 кораблей? Мы позволим себе сблизить эту легенду с греко-латинскими известиями о знаменитом походе Скифов из стран Меотийских в Геллеспонт и Эгейское море, во второй половине III века (Зосим, Синкел, Аммиан, Иордан). Варвары (по одним просто Скифы, по другим Готы, по третьим Герулы) разграбили многие города Греции, Фракии и Малой Азии и между прочим разрушили известный храм Дианы Эфесской. Подробности этого нашествия передаются разнообразно; некоторые писатели (напр. Зосим) даже говорят не об одном, а об нескольких подобных походах; но замечательно, что число скифских кораблей определялось именно в 2000, о чем свидетельствует Аммиан. Итак, мы вправе предположить, что в нашем сказании о походе Олега скрывается историческая основа, занесенная путем книжным и вплетенная в народную легенду по поводу совершенно другой эпохи. Предположение свое мы можем подкрепить еще следующим сближением. По словам летописи, Греки, испуганные приготовлениями Олега к приступу, предложили дань и вынесли ему брашно и вино, но Олег не принял последнего, ибо оно было приготовлено с отравой. "Это не Олег (сказали Греки), а сам святой Димитрий, посланный на нас от Бога". Что это за сравнение Олега с св. Димитрием? - спросим мы. Почему Димитрий, а не Георгий, или иной святой? Ключ к разгадке дает нам также Аммиан Марцелин; он рассказывает, что во время упомянутого нашествия Скифы между прочим осаждали и город Фессалонику, т. е. Солун. А известно, что в Солуни местночтимый святой был Димитрий. Очень может быть, что составилась местная Солунская легенда о нашествии варваров "в дву тысячах кораблях". Св. Димитрий также занесен в легенду; ибо она, конечно, не затруднилась тем, что Димитрий жил немного позднее нашествия. А так как в Солунской области, в последующую эпоху, обитало много Болгарских Славян, то вероятно, Солунская легенда вошла и в болгарские переводные сборники, откуда с разными изменениями и переделками перешла и к нам3.
      Мы, конечно, не отрицаем элемента народных преданий в русской начальной летописи о временах до-Ярославовых; но думаем, что в настоящее время очень трудно провести границу между этими преданиями и собственными измышлениями наших старинных книжников, воспитавшихся под влиянием Византийской письменности (переводной или оригинальной, это все равно).
      Относительно летописного сказания об осаде Царьграда Олегом мы позволим себе еще следующую догадку. Может быть, повод к означенному сказанию о первом Олеге, наряду с его договорами, подан был Олегом Святославичем, который действительно плавал в Царьград, хотя в качестве изгнанника, а не завоевателя. Но последним обстоятельством легенда не затрудняется. Для нее достаточно и одного имени, чтоб измыслить целое событие. Не забудем, что Олег Святославич был один из тех князей, о которых наиболее говорили в древней Руси. Он и весь род его имели своих поэтов-панегиристов, к которым принадлежит и автор Слова о Полку Игореве. По всей вероятности, легенда об осаде Царьграда Олегом имеет оттенок Черниговский, как легенда о призвании трех Варягов оттенка Новогородского; причем имя Рюрика выдвинулось наперед, может быть, не без связи с известным Рюриком Ростиславичем (о чем замечено выше). Мы усматриваем и другие примеры перенесения позднейших исторических лиц и событий в эпоху древнейшую или смешения тех и других. Так, в известной легенде о походе Русского князя, так называемого Бравлина, на Сурож говорится, что он пришел из Новгорода. Предлагаем вопрос: к более древнему преданию о действительном нападении Руссов на Сурож или Сугдею не примешали ль позднейшие списатели воспоминание о князе тмутраканском Ростиславе, который действительно пришел в Тмутракань прямо из Новгорода? Или воспоминание о князе новогородском Владимире Ярославиче, который в 1043 году предпринял морской поход на Византию? Последний князь, по всей вероятности, воевал с Греками не только на Черном море, но и в Тавриде, где, как мы знаем, русские владения сходились с греческими. Любопытно, что византийские писатели (Скилица-Кедрин) называют Владимира Новогородского человеком раздражительного, беспокойного нрава; что вполне совпадает с толкованием имени Русского князя Бравлин искажением слова "бранлив".
      Продолжим взятые из нашей летописи примеры перенесения некоторых черт из эпохи близкой к летописцу или современной ему на лица и события более древние.
      Под 1068 г. есть известие о сражении Святослава Ярославича Черниговского с Половцами. Видя превосходные силы неприятелей, Святослав воскликнул к дружине своей: "потягнем, уже нам нельзе камо ся дети"; ударил на Половцев, и выиграл битву. Почти то же обращение к дружине, только в распространенном виде, отнесено и к Святославу Игоревичу во время его войны в Болгарии: "уже нам некамо ся дети, и волею и неволею стати противу; да не посрамим земли Русския", и пр. Под тем же 1068 г. рассказывается, что Изяслав Ярославич распустил Ляхов своего союзника Болеслава II по киевским городам на покорм, где их тайно избили. То же самое отнесено и к Болеславу I, союзнику Святополка Окаянного. Под 1075 г. немцы говорят Святославу, смотря на его богатство; "серебро и золото лежит мертво; а с кметами (дружиной) можно доискаться и большаго". Почти те же слова отнесены к Владимиру Св. по поводу его отношений к своей дружине. Под 1096 г. упомянуто нашествие половецкого хана Куря; очень может быть, что его имя перенесено на того печенежского вождя, который сделал себе чашу из черепа Святослава Игоревича; едва ли настоящее имя этого вождя дошло до летописца.
      Возвращаясь к летописному сказанию о призвании варягов, предположим свое соображение о том, когда это сказание получило ту искаженную редакцию, в которой оно дошло до нас.
      Мы заметили, что до XIII века ни одно произведение, кроме летописи, не упоминает о призвании Рюрика с братьями, а главное, не смешивает Русь с Варягами. Для исторической критики важно именно последнее обстоятельство: вся норманнская система, как известно, построена на этом смешении, т. е. на искажении первоначальной летописной редакции; без этого искажения басня о призвании Варягов рушится сама собой. В эпоху дотатарскую мы можем указать только одного писателя, у которого встречается намек на смешение Варягов с Русью. Это Симон, епископ Владимирский, который в своем послании к Поликарпу говорит по поводу Леонтия Ростовского: "и се третий гражданин небесный бысть Рускаго мира, с онема Варягома венчався от Христа, его же ради убиен бысть". Ясно, что он двух киевских мучеников считает Варягами и в то же время относит их к Русскому миру. Неверное представление об этих мучениках как о Варягах было нами указано выше. В словах Симона очевидно слышится знакомство с Повестью временных лет, но, конечно, уже не в ее первоначальной редакции. В произведениях XII века (не говорим уже об XI), повторяем, кроме летописи, нигде нет намека на какое-либо тождество Руси и Варягов: искаженная редакция летописного сказания о Варягах еще не была известна людям книжнообразованным.