Спящий в песках

– Это великое чудо! – воскликнул Иосиф, – ибо не далее как несколько часов назад я заснул в той долине и мне был явлен точно такой же сон. Но поведай, о могущественнейший из царей, не лицезрел ли ты и того, как и чем была смыта эта кровь?

Тутмос, однако, бросил на него взгляд, исполненный сомнения.

– Разумеется, о мой мудрый советник, я это видел. Кровь смыл могучий поток. Но разве ты не знаешь, откуда сей поток взялся?

– Нет, о владыка, ибо в моем сне не было ничего, указывающего на его источник.

– А вот в моем было. И знай, что я увидел, У входа в долину появилась девушка, красоты необычайной, принадлежащая к нубийскому племени. В руках та красавица держала кувшин. Она пролила из него воду, и излившийся поток оказался могучим и нескончаемым. Именно он очистил долину, напрочь смыв следы крови.

Долгое время Иосиф стоял в молчании, а потом нахмурился и, покачав головой, сказал:

– О могущественнейший из земных владык, как могу я растолковать тебе сей сон, если ты открыл мне не все?

– Верно, – промолвил Тутмос, слабо улыбнувшись, – воистину велика твоя прозорливость, и ничто не может ускользнуть от тебя.

– Прошу тебя, о владыка, поведай мне все до конца.

Фараон все еще улыбался, но улыбка его была странной.

– Скажу тебе и то, что красавица, излившая поток воды из кувшина, ликом своим была неотличима от девушки, которую ты привел сегодня ко мне, желая на ней жениться. Стоит ли удивляться, что при виде ее я побледнел от неожиданности и великого изумления?

– Может быть, – медленно произнес Иосиф, – значение сего видения таково, что тебе лучше о нем не знать.

– Не бойся, советник, и скажи правду, ибо всякое знание предпочтительнее неведения.

– Воля твоя, о могущественный царь, – отвечал Иосиф с низким поклоном. – Ведай же, что над твоей династией, то бишь над теми, в чьих жилах течет твоя кровь, тяготеет проклятие. Источник его, равно как и время, когда оно было наложено, мне неизвестны, но ему подвержен и ты сам.

Лицо Тутмоса застыло и побледнело.

– В моих жила течет кровь Осириса, – после долгого молчания промолвил он. – Я потомок бога, научившего людей искусствам и ремеслам, открывшего им чудеса небес и звездных просторов. Как может кровь столь высокая и благородная нести в себе проклятие?

– Боюсь, ответа на сей вопрос твой сон не дает.

– Как же в таком случае мне понять, в чем суть этого проклятия?

Лицо Иосифа окаменело так же, как перед тем лицо его господина.

– Если это неизвестно тебе, о величайший, то кто я таков, чтобы судить о подобных предметах?

По лицу Тутмоса пробежала тень. Могло показаться, будто его посетил тот же страх, с коим в очах явился он из храма Амона, но спустя мгновение фараон совладал с собой.

– Это глупость, – пробормотал он.

– Вот как, о царь?

– Глупость, – повторил Тутмос, сжав кулаки. – Но все же, если предположить... если допустить – только на миг! – будто здесь есть хоть толика правды... Скажи, неужто нет никакой надежды?

Иосиф улыбнулся.

– Надежда есть всегда, ибо для Всевышнего нет ничего невозможного.

– Если так, о друг мой, скажи, какую надежду сулит увиденный мною сон, ибо я полон сомнений и безотчетного страха.

Улыбнувшись снова, Иосиф поцеловал руку фараона.

– Ты видел кровь, сочившуюся из гробниц твоих предков и начисто смытую могучим потоком. Что, о владыка, может означать сие видение, как не то, что и тяготеющее над твоей династией проклятие тоже будет смыто?

– Но как? – вопросил фараон. – Скажи скорее, как это произойдет?

– В твоем сне, – ответствовал Иосиф, – долину очистила не кто иная, как Туа, ибо именно из ее кувшина вытекла очистительная вода. Точно так же, предрекаю я, именно из ее чрева явится спасение твоему царственному дому. Воистину, нам должно восславить Всевышнего, пославшего тебе сей пророческий сон и поставившего Туа на пути моем, дабы стала она моей женой.

Царь Тутмос, однако, промолчал и, не проронив ни слова, повернулся и направился к дворцовым садам, полным тенистых деревьев, благоухающих цветов и прохладных, как лежащие на вершинах гор снега, фонтанов, что сулят убежище и отдохновение от палящего полуденного зноя. Долго он стоял там молча, устремив взгляд в одному лишь ему ведомую даль, и сердце взиравшего на него Иосифа исполнилось тревоги.

– О милостивейший господин и драгоценнейший друг мой, – вымолвил он наконец, – неужели ты не поделишься со мной гнетущей тебя тайной?

Царь Тутмос медленно повернулся, и Иосиф увидел то, чего не замечал раньше: лицо фараона сильно изменилось. Как и до посещения фараоном храма Амона, оно выглядело чрезмерно худым и изможденным – словно бы плоть стаяла и кожа обтянула череп. На миг показалось, будто он и вовсе не является смертным человеком, но потом царь улыбнулся, и улыбка сия успокоила Иосифа. Несмотря ни на что, он видел перед собой человека, которого хорошо знал и любил.

– О князь советников, – прошептал фараон, – дай мне свою руку.

Иосиф повиновался. Тутмос сжал руку советника, долго держал ее в своей, а потом улыбнулся снова.

– Женись на обретенной тобой Туа, – молвил он. – И постарайся дать жизнь множеству сыновей. Будем молиться о том, чтобы смысл явленного мне во сне оказался именно таким, каким видишь его ты.

* * *

В этот миг блеснул луч рассвета, и Гарун, заметив приближение утра, прервал свой рассказ.

– О повелитель правоверных, – промолвил он, – возвращайся сюда вечером, и я расскажу тебе о смертельном проклятии царицы и о мрачной тайне, каковую фараон Тутмос так и не раскрыл Иосифу.

И халиф исполнил просьбу Гаруна: уехал во дворец, с тем чтобы вернуться в мечеть на закате.

И когда он вновь поднялся на минарет, Гарун аль-Вакиль сказал...

* * *

Иосиф зажил с Туа, своей молодой женой, в великой радости и счастии, а спустя год она родила ему сына, коему отец дал имя Инен. Малыша любили не только родители, но и сам Тутмос, повелевший, как если бы в жилах мальчика тоже текла царская кровь, поселить его во дворце и воспитать вместе с наследником престола, царевичем Аменхотепом. Для Туа, хотя та и была не более чем вольноотпущенницей, он выделил во дворце покои, даровал ей титулы "превосходящей всех в гареме" и "главной наперсницы" его сестры, великой царицы.

Что же касается самого Иосифа, этого мудрого и счастливого человека, то царь Тутмос не любил расставаться с ним и всякий раз, когда по какой-либо великой необходимости это случалось, лик фараона омрачался, ибо дух его начинали смущать странные фантазии и страхи.

Потом случилось так, что Туа сообщила о своей беременности, а спустя всего несколько дней было объявлено и о беременности великой царицы. Иосиф, как и должно мужу, коего ждет прибавление семейства, возрадовался, а вот фараон, к немалому беспокойству его верного советника, напротив, стал еще более нервным, замкнулся и ушел в себя. Как ни стремился Иосиф развеять грусть господина своего и развлечь его, ничто не помогало: по мере того как шли месяцы и близились роды, настроение царя все более ухудшалось. Наконец стало очевидно, что он преисполнен страха, как и в день возвращения из храма Амона, однако чего именно он страшился, так и оставалось тайной. Об этом владыка Египта не говорил никому.

Правда, однажды вечером произошло нечто странное. Фараон и Иосиф увидели в садах жен своих – великую царицу и Туа, обеих с очевидными уже признаками беременности. Царь Тутмос молча воззрился на их округлые животы, а потом нахмурился, содрогнулся и отступил назад. Царица, заметив супруга, двинулась вперед, чтобы приветствовать его, однако тот вздрогнул, отпрянул снова и запретил ей приближаться. Царица воззрилась на него в недоумении, однако он, так ничего не объяснив, лишь прохрипел: "Не подходи". Лицо его при этом исказилось от злобы так, что можно было подумать, будто он готов ударить беременную жену. Ничего подобного, правда, не произошло. Царь сдержался, однако поспешно повернулся и ушел. Царица проводила его растерянным, непонимающим взглядом.

Точно такой же удивленный вид был и у Иосифа, ибо никогда прежде его друг и повелитель не вел себя подобным образом Он повернулся к женщинам, чтобы успокоить их, и тут, когда его взгляд упал на их животы, ему вспомнился сон фараона, в котором Туа смывала кровь долгой череды царей.

И вновь он глубоко задумался о том, чего же именно так страшится его повелитель.

Наконец пришло время, когда Туа должна была разрешиться от бремени. На протяжении нескольких дней, как заметил Иосиф, царь Тутмос выглядел почти счастливым, а когда стало известно, что супруга его советника родила второго сына, велел доставить младенца к себе. Радостный Иосиф, уже вознесший хвалу Всевышнему и нарекший мальчика Эйэ, выполнил повеление.

Некоторое время фараон вглядывался в ребенка, а потом, подняв глаза на Иосифа, спросил:

– Как, по-твоему, кому из твоих отпрысков – этому, его старшему брату или тому, кто еще не родился, – суждено очистить кровь моего рода от проклятия?

– Я не в силах ответить на этот вопрос, о царь, – с поклоном промолвил Иосиф, – ибо есть лишь один Всеведущий, для коего не существует тайн и чье око прозревает все сущее.

– Воистину праведны твои слова, – согласился Тутмос, присматриваясь к ребенку. – Но все же мне хотелось бы точнее узнать, чего следует ждать от будущего. Ибо не далее как через несколько недель должен родиться и мой ребенок.

Царь ничего больше не добавил, и Иосиф немало размышлял о смысле сказанного повелителем.

Куда сильнее, однако, его встревожило то, что в последовавшие за их беседой недели плоть на костях царя вновь начала сохнуть. В то время как его конечности поразила болезненная худоба, живот и бедра, напротив, заметно пополнели. Иосифа терзала тревога, ибо он никогда не слышал о столь странном недуге, не был знаком с его природой и не мог предложить своему господину какой-либо способ исцеления.

Впрочем, фараон и не обращался к нему за помощью или советом: как и в прошлый раз, он удалился в храм Амона и оставался в его тайном святилище, даже когда у царицы, его сестры и супруги, начались схватки. Лишь перед самым появлением ребенка на свет царь покинул свое прибежище. От Иосифа не укрылось, что телесное здоровье Тутмоса восстановилось полностью, однако душевное, напротив, едва ли не ухудшилось. К стонам и крикам царицы фараон прислушивался с таким видом, словно страшился того, кому предстояло явиться из ее чрева. Наконец крики стихли, а несколько мгновений спустя из покоев, где рожала царица, вышла унылая, подавленная Туа, которая все последние часы провела у постели своей госпожи и ухаживала за ней с великой любовью и преданностью. Лицо Туа было в слезах.

Утерши глаза платком, она низко склонилась перед фараоном и, запинаясь, произнесла:

– О могущественнейший из владык, твое дитя... Твое дитя...

Туа запнулась и умолкла, не в силах вымолвить страшные слова.

Фараон сжал кулаки.

– Говори, – потребовал он. – Что с моим ребенком?

Туа сглотнула, потом покачала головой и, глубоко вздохнув, ответила:

– О владыка, твое дитя родилось мертвым.

Странно, но на какой-то миг Иосифу показалось, будто лицо царя просияло от облегчения.

– Кто это был? – спросил царь.

– Девочка. – Туа подавила рвавшееся наружу рыдание. – Такая прелестная малышка...

Она всхлипнула.

Но на лице фараона – теперь в этом уже не могло быть сомнений – действительно читалось неимоверное облегчение. Правда, Тутмос попытался скрыть свои истинные чувства и поспешно удалился в покои царицы, где провел немало времени в попытках утешить опечаленную супругу. Однако с того времени фараон явно воспрянул духом и в течение нескольких месяцев оставался именно таким, каким Иосиф знал и любил его прежде.

Но когда стало казаться, будто все худшее позади и душевное равновесие вернулось к фараону навсегда, Туа снова объявила, что находится в тягости, и сразу после этого Тутмоса словно подменили. Он впал в уныние, а на Иосифа смотрел так, словно был перед ним в чем-то виноват.

– Царь постоянно размышлял о своем сне и его истолковании, данном Иосифом, причем Иосифу казалось, что чем чаще задумывается об этом царь, тем сильнее одолевает его странный, коварный недуг. Ну а когда о своей беременности объявила и царица, Тут-мос впал в мрачное уныние, граничившее с черным отчаянием и с трудом подавляемой яростью.

Недуг с того момента овладевал им все сильнее, так что казалось, будто его неумолимую смертоносную хватку не разжать уже никогда. И не только телом страдал царь: в речах и поступках он стал крайне непоследовательным и непредсказуемым. Порой его одолевали приступы безумного гнева, подобные тому, когда, как помнилось Иосифу, он едва не ударил свою беременную жену. Иосиф пребывал в тревоге, ибо опасался, что Тутмос уже не в силах справляться со своей яростью: царицу часто видели в слезах и даже со следами побоев. Потом царь, как это уже вошло у него в обычай, удалился в храм Амона, но, похоже, на сей раз даже древняя магия не смогла принести ему облегчение. Фараон перестал появляться на людях, не встречался даже с Иосифом, а по столице поползли слухи, что на западном берегу Нила, в долине, где находят последнее прибежище усопшие цари, готовят последнее пристанище и для Тутмоса. Даже Иосиф, ближайший советник, "тень фараона" и его соправитель, не мог опровергнуть эти слухи, ибо был лишен возможности лицезреть владыку.

По прошествии месяца с того дня, как он в последний раз встречался с царем, Иосифу доложили, что у Туа начались схватки.

Помня о том, чем в недавнем прошлом завершилось разрешение от бремени великой царицы, Иосиф пребывал в сильном волнении, тем паче что в последнее время его посещали мрачные сновидения, которые вполне можно было счесть предзнаменованием недоброго. Из покоев его жены доносились слабые стоны, ближе к ночи превратившиеся в отчаянные крики боли. В конце концов роженица зашлась в нечеловеческом вопле, а потом все смолкло, сменившись тишиной...

Иосиф, слышавший теперь шорох ветра в пальмовых листьях и отдаленные крики пролетавших над Нилом гусей, с трудом мог поверить, что столь тихие и мирные звуки и впрямь могут быть слышны в подобный момент. Кожа его горела, словно в лихорадке. Иосиф недоумевал, что было тому причиной, и боялся дать себе ответ на этот вопрос. Конечно, уходивший день выдался знойным, но отнюдь не жара стала виновницей его нынешнего странного состояния.

Потом подошла служанка и шепнула ему что-то на ухо, и он проследовал за ней в комнату жены. Опустившись на колени возле Туа, Иосиф поцеловал ее в губы – так, словно их сомкнул только сон и они могут открыться для ответного поцелуя, – и долго орошал руки жены горькими слезами. Наконец он встал и, оставив покойную на ее ложе, вышел в коридор, где прислужница молча подала ему сверток. Едва он взял его, внутри что-то зашевелилось. Сердце Иосифа дрогнуло, и, несмотря на то что глаза его все еще оставались затуманенными соленой влагой, он улыбнулся.

– У нее лицо матери, – прошептал Иосиф, нежно целуя малютку в лобик. – Да дарует ей Всемогущий такую же красоту и доброту.

Он нарек девочку Тии и, поручив ее заботам кормилицы, отправился к своим сыновьям, Инену и Эйэ, дабы поведать им о кончине матери и постараться утешить их в постигшем семью горе. Всю ночь они пробыли вместе и расстались лишь под утро. Но и на рассвете Иосиф не смог найти забвение в сне. Вместо того он вышел на балкон, окинул взглядом золотившуюся в лучах раннего солнца долину Нила и в который раз подивился мудрости и могуществу Творца, создавшего столь дивный, прекрасный и совершенный мир. Правда, в следующий миг сердце сжалось от неизбывной тоски, ибо ему вспомнилось, что возлюбленная супруга мертва и уже более не сможет насладиться земными красотами.

Неожиданно позади послышались шаги. Иосиф обернулся и увидел Тутмоса.

– Я боялся, что и ты уже мертв, – вырвалось у него.

– Мертв? – Голос фараона звучал глухо и хрипло. Внезапно он как-то странно рассмеялся, но почти сразу вновь сделался серьезным и шепотом произнес: – Нет. Теперь-то я наверняка знаю, что никогда не смогу умереть по-настоящему.

– Все люди когда-нибудь умирают, – возразил повелителю Иосиф.

Он отвернулся, устремил взгляд в озаренное солнцем небо и тихо добавил:

– Все. И мужчины, и... женщины.

Тутмос выступил из теней на свет.

– Я пришел к тебе, услышав о твоем горе.

Он подошел ближе, и при взгляде на лицо фараона Иосиф поразился произошедшему в нем странному изменению: череп его словно вздулся, сделавшись огромным, как купол, глаза приобрели миндалевидную форму, а в самом взгляде появилось нечто не поддающееся определению. Весь облик царя производил гнетущее впечатление. Впрочем, в глубине царских глаз промелькнули и вполне человеческие эмоции – как показалось Иосифу, сожаление и чувство вины.

– Я распорядился, чтобы для Туа приготовили гробницу, – сказал фараон. – В Долине царей.

– В Долине царей? – изумился Иосиф. – Но ведь там обретают вечный покой только законные правители Египта, те, в чьих жилах течет кровь древних династий фараонов.

– Разве ты не мой соправитель? А Туа, будучи твоей женой, может считаться равной царице.

Иосиф, однако, не сразу справился с изумлением, а когда пришел в себя, то низко склонился и, поцеловав руку владыки, стал благодарить его за неслыханную честь.

Царь, однако, отмахнулся от благодарностей и, отстраненно глядя на западные холмы, словно бы между делом промолвил:

– Служанка показала мне твою дочь. Чудесная малышка. Очень красивая.

– Такой была и ее мать.

– Ты прав, – кивнул фараон с вымученной улыбкой и вновь устремил взгляд в сторону пристанища мертвых. – Как ты полагаешь, – спросил он, – не малышке ли Тии суждено в свое время смыть кровь с гробниц?

– Я уже говорил тебе, о благороднейший из царей, что лишь Богу единственному дано прозревать грядущее.

– А вот жрец Амона, о Юаа, придерживается иного мнения.

– Но может ли он представить доказательства своей правоты?

– Сила Амона велика, чему было явлено множество странных и пугающих свидетельств.

– Мне было бы интересно о них узнать.

– Вот как? Ты уверен в этом, о Юаа? – спросил царь с холодной улыбкой. – В храме царит великая тьма, скрывающая многое.

Иосиф уставился на него, ничуть не пытаясь скрыть своей заинтересованности, ибо никогда прежде фараон Тутмос даже не заикался о том, что видел или слышал в святилище Амона.

– Я хотел бы узнать, какова природа сей тьмы и что за ней таится.

– Этого я тебе сказать не могу, – промолвил Тутмос и, помолчав, повторил: – Нет... никак не могу.

– Но почему?

– Потому что я поклонялся ей, смирил пред нею свою гордыню, обратился к ней с мольбой и стал ее преданным приверженцем.

– Не понимаю, – покачал головой Иосиф. – Зачем могущественнейшему из владык поклоняться тьме и о чем может просить он ее в своих молитвах?

– Затем, что лишь эта тьма, как всегда говорил мне верховный жрец Амона, позволяла мне так долго сохранять человеческий облик. Иначе я уже давным-давно стал бы таким, каким ты видишь меня сегодня.

Он указал на свое лицо.

– Но... – Иосиф сглотнул. – Великий владыка, каким образом может творить подобное сия тьма?

– Едва ли тебе захочется это знать, – ответствовал Тутмос со странной, кривой улыбкой. Но спустя долю мгновения улыбка растаяла без следа, а когда фараон заговорил, голос его снова зазвучал хрипло и отстраненно.

– И все же, – произнес он так, словно обращался не к своему собеседнику, а к рассвету, – я был глупцом, когда боялся этой перемены. Обличье, которое я обрел ныне, вовсе не уродство. Да, ныне меня трудно принять за простого смертного, но не есть ли сие свидетельство моего божественного происхождения? Жрец Амона поведал мне, о Юаа, что, когда Осирис, снизойдя с небес, воцарился в Египте как первый фараон, он выглядел именно так, как ныне выгляжу я.

Иосиф молча взирал на Тутмоса, на его вздутый лоб, вытянутый череп и странные, раскосые глаза.

– О чем ты думаешь?

– Я думаю...

Не дав ему договорить, Тутмос с горечью улыбнулся.

– Не стоит кривить душою, о Юаа, и пытаться скрыть отвращение: оно написано на твоем лице. Однако во имя связывавшей нас дружбы будь честен и ответь на мой вопрос правдиво.

– Я думаю, господин, что Осирис был демоном и кровь его действительно несет в себе проклятие.

Улыбка Тутмоса замерла на губах.

– Как можешь ты говорить такое о том, чьими стараниями Египет стал родиной наук и искусств, о том, кто открыл людям тайны вселенной, научил их возводить великие храмы, творить прекрасное, познавать мир и врачевать недуги? Кем он мог быть, если не могущественным богом?

– Возможно, он был джинном, не пожелавшим склониться пред Богом Истинным, Богом единственным.

– Истинным и единственным, говоришь? – Некоторое время царь молча смотрел на Иосифа, а потом рассмеялся. – Спору нет, Юаа, ты мудрый человек, способный прорицать будущее, и, возможно, тот, кому ты поклоняешься, и вправду является великим богом. И все же, уверяю тебя, твои познания и возможности не идут ни в какое сравнение с познаниями и возможностями верховного жреца храма Амона.

– Но почитание Амона есть преклонение перед тьмой! Не ты ли, о царь, сам говорил мне это?

– Не только перед тьмой. Есть и иные тайны, о Юаа, такие тайны, перед коими меркнет все, ибо мы прозреваем, что за пределами небытия нас ждет наш прародитель Осирис.

– Ты можешь верить во что угодно, о повелитель, – промолвил с горькой усмешкой Иосиф. – Однако, поклоняясь тьме или нет, ты все равно рано или поздно должен будешь повстречаться со смертью.

Когда он произнес это, Тутмос схватил его за руки, развернул к себе и взглянул ему в глаза Они встретились взглядами, и Иосиф понял, что подобно тому как в руках фараона теперь чувствовалась нечеловеческая сила, так и его узкие глаза глубиной и холодным блеском мало походили на человеческие.

Но, несмотря ни на что, Иосиф продолжил:

– Пред взором твоим, о владыка, лежит долина, полная гробниц, где покоятся тела царей и цариц Египта, твоих предков. Все они мертвы, а ведь в их жилах, как и в твоих, тоже текла кровь Осириса.

– Ты можешь верить во что угодно, – презрительно ответил советнику Тутмос его же собственными словами.

Иосиф воззрился на него в изумлении, страшась возникшего у него неожиданного подозрения.

– Что ты хочешь этим сказать, о царь? – спросил он, покачав головой. – Я не понимаю...

– Вот именно! Ты не понимаешь, а я был глупцом, надеясь, будто ты сможешь понять. Что вообще может быть внятно чужеземцу? Но все же, Юаа, не будь ты таким слепцом и закоренелым упрямцем, возможно...

– Что возможно, о фараон? Что?

– Возможно, Туа была бы жива.

Несколько мгновений они стояли в молчании. Потом Иосиф покачал головой и хотел было повернуться и уйти. Но царь удержал его – на сей раз даже не силой рук, а одним лишь бездонным, мерцающим взглядом. Иосиф пошатнулся: голова его кружилась, мышцы слабели, и, хотя он не хотел опускаться на колени, ноги ему уже не повиновались. Обессилев, он пал наземь, а царь Тутмос рассмеялся.

– Можешь ли ты теперь, – произнес он шипящим шепотом, – сомневаться в моем могуществе? Но все же скажу: в доказательство того, что все поведанное мне жрецом Амона есть непреложная истина, мне велено ждать знамения.

– Знамения?

– Ребенка, – пояснил Тутмос. – Ребенка, рожденного моей царицей.

– Твоя царица, конечно же, может родить тебе ребенка. Но какое в этом чудо?

– А это ты узнаешь, когда дитя появится на свет.

– Как?

Некоторое время фараон молчал.

– Признаюсь, – промолвил он наконец, – я долго страшился этого, ибо ведал, что знак сей будет грозным и отвратительным Теперь же... – Он пожал плечами. – Я больше не боюсь. Ибо когда моя сестра и жена родит дитя, похожее на безобразного демона, станет ясно, что врата царства Осириса готовы открыться предо мною.

Иосиф поднял глаза на своего повелителя и давнего друга и с ужасом понял, что видит перед собой чужое, незнакомое лицо. Непроизвольно отпрянув, он вскочил на ноги и поспешил прочь, но, обернувшись, приметил во взгляде Тутмоса проблеск боли и понял, что фараон еще не окончательно утратил в себе человеческую сущность. Прочувствовавшись, Иосиф хотел вернуться и заключить царя в дружеские объятия, но тут неожиданно увидел в дверном проеме своего старшего сына, Инена. Иосиф вздрогнул и замер, ибо лицо мальчика было мертвенно бледным, а черные глаза расширенными от страха. Тяжело вздохнув, отец подошел к сыну и, взяв его на руки, участливо спросил:

– Давно ли ты здесь, мой мальчик? Много ли услышал?

Глаза Инена сделались еще шире, но ответа не последовало.

Царь Тутмос улыбнулся и взъерошил черные волосы мальчугана.

– Хоть бы он услышал и все – какая в этом беда? Нет ничего плохого в том, чтобы ребенок узнал правду.

– Правду? – Иосиф поставил сына на пол. – Правду, о царь? Но Инен еще мал, он всего лишь мальчик. Как можешь ты думать, что услышанное не причинит ему вреда, если примером обратного можешь служить ты, человек взрослый?

Тутмос взъярился так, что от лица его отхлынула кровь.

– Будь осторожнее! – прошипел он. – Хоть ты мне и друг, я советую тебе думать, прежде чем что-то сказать!

– Я потому и говорю это, что считаю себя твоим другом! – отозвался Иосиф. – Говорю, потому что пытаюсь вразумить тебя, пока ты еще способен меня услышать и понять, о чем идет речь! Опомнись, Тутмос, приди в себя! Какая нужда тебе в магии, в колдовстве жрецов с их невнятным бормотанием и невразумительными посулами, касающимися загробного мира? Оглянись вокруг, о царь! Взгляни на голубеющий под лучами солнца Нил, прекрасный Нил, по которому мы так часто прогуливались в твоей ладье. Мы ловили в его стремнинах свежую рыбу, наблюдали за разноцветными птицами, пролетавшими над водой, и восхищались бесчисленными красотами твоей земли. Все эти восторги, о фараон, я познал благодаря тебе. Нет и не может быть никакой магии, никаких чар более возвышенных, нежели эти простые радости, и сие, мой друг... сие и есть истина!

На миг царь Тутмос застыл как изваяние, а потом, взяв руку Иосифа в свою, сжал ее с такой силой, что трудно было понять, гнев или любовь были причиной столь страстного порыва.

– Я потомок Осириса, и с этим ничего не поделаешь, – промолвил фараон.

– Единственное, о чем я прошу тебя, о фараон, это остерегаться жрецов, ибо меня пугают их нечестивое колдовство и лукавые посулы.

Фараон улыбнулся.

– Они сулят мне не что иное, как бессмертие, то есть возможность наслаждаться всем тем, о чем ты только что говорил, на протяжении вечности. И единственное, что печалит меня, друг мой, – при этих словах он расцеловал Иосифа в обе щеки, – это то, что там, в царстве Осириса, рядом со мною не будет ни тебя, ни Туа.

Резко, словно боясь сказать что-то лишнее, Тутмос повернулся и поспешил прочь.

Иосиф, проводив повелителя и друга взглядом, ощутил, как на сердце его ложится странная тяжесть. Вздохнув, он наклонился к Инену, чтобы взять его на руки, но мальчик, к его ужасу, резко отпрянул.

– В чем дело? – прошептал Иосиф. – Иди ко мне, сынок.

Инен, однако, молчал, а в глазах его читались враждебность и неверие.

– Инен, что случилось?

Иосиф протянул к сыну руки, но тот отскочил еще дальше и замотал головой, а потом неожиданно спросил:

– Это правда? То, что сказал фараон?

– Что именно?

– Насчет мамы. Что жрецы могли спасти ее от смерти.

– Нет.

– Но я сам видел, как он всего лишь взглядом заставил тебя упасть на колени. Ты стоял на коленях, отец. Значит, он говорил правду насчет великой и тайной силы?

На какой-то момент Иосиф растерялся и просто не знал, что ответить ребенку.

– Фараон не хотел этого, сынок, – наконец пробормотал Иосиф. – Он был не в себе. Иди к отцу.

На сей раз Инен не отстранился, но позволил заключить себя в объятия. Иосиф долго прижимал мальчика к себе, а потом поцеловал в лоб и отнес в детскую, где спал его братишка.

– Ничего не бойся, – промолвил отец, снова целуя мальчика, – ибо есть Бог единый, и он обережет тебя от всякого лиха, как всегда берег и сохранял меня.

Он направился к двери, но у порога оглянулся и увидел, что Инен сидит неподвижно, прислонившись к стене, с застывшим, мертвенно-бледным лицом. Иосиф улыбнулся, надеясь приободрить его, но Инен не отреагировал, и взгляд его остался холодным. Тяжело вздохнув, Иосиф склонил голову и подумал, что лишь одному Всевышнему дано повелевать и определять судьбы, а ему пристало только молиться о даровании Инену умиротворения и покоя. Затем он покинул детскую, дав себе слово непременно вернуться туда в тот же день, как только позволят государственные дела.

Дела, однако, задержали его надолго. Во второй половине дня у царицы, как незадолго до того у Туа, начались тяжелые схватки, причем одновременно с этим известием Иосифу доставили приказ немедленно явиться к фараону. Иосиф поспешил к повелителю и застал его у дверей женской половины дворца. Тутмос смотрел вдаль, на голубую полосу Нила – Видишь, – не оборачиваясь, сказал фараон своему мудрому подданному, – я следую твоему недавнему совету, стараюсь запечатлеть в своем сознании красоты этого бренного мира. Воистину, сколь прекрасны голубизна неба, и зелень полей, и изящество парящих под солнцем птиц! Как вообще в мире может существовать зло, коль скоро он полон таких красот и чудес?

Иосиф открыл было рот, чтобы ответить, но тут тишину разорвал донесшийся с женской половины пронзительный и страшный крик. Этот крик боли напомнил Иосифу тот вопль, который он слышал в предыдущую ночь. Советник содрогнулся, что не укрылось от обернувшегося к нему как раз в этот миг фараона.