Крысы - Гробница

Ему повезло — он быстро оправился, а слабость, которую он чувствовал после рези в животе и сильного поноса, не смогла повредить новой кровавой трапезе. Януш словно второй раз родился на свет; теперь он выделялся среди остальных заключенных — мрачных, унылых людей, едва волочивших ноги и нередко падавших в обморок от истощения на утренней поверке, — своим бодрым видом: ему хотелось выжить, как никогда раньше. Впоследствии он стал более осторожным и тщательно следил за тем, чтобы никто не заметил, как он вырезает из сваленных в кучу мертвых тел небольшие куски мяса, пряча их под одеждой. Он съедал их поздно ночью, лежа на койке в бараке, натянув на голову тонкое одеяло. Того количества кровавого мяса, которое он съедал, хватало, чтобы немного поддержать нуждающийся в белках организм, но было явно недостаточно для того, чтобы его исхудавшая, иссохшая фигура могла чуть-чуть поправиться — в этом было счастье Януша, ибо малейшие перемены к лучшему оказались бы слишком заметными, выделив его из толпы ходячих скелетов концлагеря Майданек. Но сил у Палузинского заметно прибавилось, и появилось стремление если не вырваться из окружающего его ада, то хотя бы выжить вопреки всем, кто так или иначе старается расправиться с ним. Судьба была благосклонна к нему в течение нескольких месяцев, предоставив ему возможность втайне совершать свои кровавые трапезы стервятника, но потом его неожиданно убрали из похоронной команды. Видимо, самим немцам уже надоела его постоянная услужливая готовность ползать в общих могилах среди трупов, а может быть, охранники решили, что он слишком выделяется из общей массы заключенных, а потому становится опасен. Причина отказа от его услуг так и осталась неразъясненной, но больше его уже не брали в бригаду могильщиков. Лишившись регулярного кровавого ужина, Палузинский чувствовал, как тают его силы, как с каждым днем ухудшается самочувствие.

Теперь он ничем не отличался от остальных живых трупов, в которые превращались узники Майданека: то же отсутствующее выражение на лице с заострившимися чертами, та же шаркающая походка. Но хуже всего было то, что его начал мучить сильный кашель. Закрывая рот рукой, он старался не глядеть на кровавые пятна, остававшиеся на ладони после очередного приступа, вконец обессиливающего его. А потом он свалился в горячке. В конце концов его перенесли в барак, где лежали умирающие, оставленные без пищи, без присмотра и самой элементарной помощи и заботы; их ужасный конец ускорялся таким жестоким, варварским способом.

Он не помнил, сколько пролежал здесь — сутки, месяцы или, может быть, часы. То теряя сознание, то снова приходя в себя, он потерял счет времени. Но что-то не давало угаснуть слабому огоньку жизни, едва тлеющему в его истощенном теле. И что-то настойчиво привлекало к себе его внимание в те краткие промежутки, когда он лежал, глядя в потолок неподвижным, отрешенным взором человека, находящегося между жизнью и смертью. Это был запах. Знакомый. Из прошлого. Он облизывал сухим языком потрескавшиеся губы, безуспешно пытаясь хоть немного смочить их. Согнув колени и скорчившись на полу, он пытался облегчить боль, когда голод вызвал в желудке очередной мучительный спазм. Наконец боль прошла; но ему показалось, что вместе с ней из тела ушли последние силы. Этот слабый, едва уловимый запах — откуда он доносится?.. Чем здесь пахнет?.. Запах был очень знакомым, вызывающим прилив воспоминаний, и он мысленно перенесся на много лет назад.

Он снова был мальчиком, стоящим в просторной комнате деревенского дома Палузинских, глядя на закрытую дверь. «Мамуся» и «татуш» заперлись в спальне. Они всегда так делали, когда днем занимались друг с другом тем, на что ему не разрешалось смотреть; иногда по ночам, когда они думали, что сын уже уснул, с их постели до него доносились звуки — смех, а потом стоны, словно им было больно. Однажды родители настолько увлеклись своей забавой, что не заметили, как мальчик тихо встал со своей кроватки и жадно смотрел на них... ему не понравилось то, что он увидел, но почему-то захотелось быть с ними в эту минуту... захотелось быть третьим в их странной игре... но он знал, что это невозможно, что ему запрещено даже говорить об этом... Ноздри защекотал слабый запах. Мальчик обернулся и посмотрел на стол, где лежало темно-красное мясо. Вытекшая кровь смочила крышку стола. Он подошел ближе.

Януш узнал этот легкий душок — так пахла сырая печень.

Скорее всего, он ошибся. Такого просто не могло быть. Он уже очнулся от своей грезы, сознавая, что лежит в бараке для умирающих. Дом, стол в комнате, окровавленное мясо на гладкой деревянной поверхности — все исчезло, растаяло в воздухе, словно дым. Запах остался. Где-то здесь, поблизости, в бараке, лежала сырая печень. Его сухие, потрескавшиеся губы растянулись в улыбке, и тут же на них выступили капли крови.

Он отчетливо слышал слабые стоны — теперь они раздавались вокруг него, а не доносились из-за запертой двери. И еще он чувствовал запах.

Он сделал над собой усилие, чтобы повернуть голову налево, и в предрассветной мгле разглядел бесформенный комок — то ли сверток, то ли скомканную тряпку, — лежавший рядом с ним. Когда странный предмет чуть шевельнулся, Януш понял, что в тусклом свете утренней зари, пробивающемся сквозь окна и щели в стенах барака, он принял скорчившегося на полу человека за кучу рваного тряпья. И запах сырого мяса, этот дурманящий, аппетитный запах, исходил от его тела. Януш протянул к незнакомцу дрожащую руку.

Этот человек не спал, но едва ли ясно сознавал, где он находится и что с ним происходит. Он умирал, и предсмертный покой, разлившийся по его истерзанным членам, был приятен несчастному страдальцу. Боль покинула его, боль ушла так далеко, что он уже вряд ли мог ее почувствовать. Он погружался все глубже во мрак и тишину, а в конце этого путешествия его ждал полный, вечный покой. Но что-то тревожило его, мешая полностью отдаться приятной истоме. Что-то коснулось его живота, и боль опять вернулась в его обессилевшее тело. Он попытался крикнуть, чтобы прогнать ее прочь, но с его уст слетел только слабый хриплый стон, за которым последовала короткая предсмертная судорога. Что-то жесткое, твердое зажало его рот и нос так, что он не мог дышать. Его тело напряглось и затрепетало сильнее, когда он почувствовал, как чьи-то зубы впиваются в его живот. Но боль становилась все слабее — чувства покидали измученную плоть, и это было так приятно, так хорошо...

Прошел день, а затем еще несколько суток, но никто не заглянул в барак, где лежал Януш, никто не забрал трупы и не принес новых умирающих, чтобы свалить их под ветхой крышей, среди других неподвижных, полумертвых тел. Лишь на пятые сутки дверь отворилась, но на сей раз в нее вошли не работники из похоронной команды, а русские солдаты — было лето 1944, когда Польшу освобождали от немецких оккупантов. Русские, ожесточившиеся в смертельной схватке с нацистскими извергами, закаленные теми ужасами, которые им пришлось повидать в кровопролитнейшей из войн за всю историю человечества — второй мировой, — почувствовали тошноту и слабость, когда перешагнули порог барака смерти в Майданеке. Только один человек остался в живых в этом жутком месте, и, по-видимому, он сошел с ума от всего, что творилось вокруг. Он лежал на полу среди обезображенных трупов, истерзанных чьими-то зубами — очевидно, крысы проделали лаз в барак и устроили свой страшный пир среди трупов и тел умирающих.

* * *

К несчастью для жителей Польши, русские, освободившие территорию страны от немцев, не собирались покидать ее. Польша попала под коммунистическое ярмо, и снова рабочие и крестьяне почувствовали на себе государственный гнет. Деспотия, хотя и не столь сильная, как во времена Третьего Рейха, превратилась в норму правительственной политики. Простой люд опять должен был трудиться от зари до зари не на самого себя, а на Государство, диктовавшее производителям свои жесткие правила и державшее под контролем все цены.

Януш Палузинский, носивший на запястье несмываемую метку жертвы фашистских застенков, при каждом удобном случае показывал свою татуировку, чтобы разжалобить окружающих. Он жил, процветая на нелегальной мелкой спекуляции; природная хитрость и склонность к мошенничеству очень помогала ему в делах такого рода. Целый год после освобождения из лагеря ушел у него на восстановление сил, но психические травмы, нанесенные ужасами Майданека, оставили неизгладимый след в его душе. Однако он, не в пример многим другим жертвам нацистских застенков, не потерял своей цепкой хватки и желания выжить любой ценой; наоборот, казалось, теперь его желание жить возросло десятикратно. Он не вернулся обратно в деревню, на отцовскую ферму, по двум причинам: первая из них заключалась в том, что он не знал, как примут его односельчане — они вряд ли могли забыть, кто выдал фашистам имена партизан и участников Сопротивления; второй причиной было отвращение, которое он испытывал к тяжелому крестьянскому труду — ведь надо было поднимать запущенное, разоренное войной хозяйство. Русские солдаты, забрав Палузинского из барака смерти, отвезли его в маленький госпиталь под городком Луковым, где он провел около года, оправляясь после болезни, к которой его привела тяжелейшая жизнь в концентрационном лагере. Все это время он жадно читал газеты, надеясь встретить в них упоминание о своей родной деревне, и однажды случайно натолкнулся на то, что так упорно искал. В листке были перечислены имена расстрелянных за участие в Сопротивлении и за помощь партизанам. Сто тридцать два имени было в этом списке; среди них он нашел имена своих родителей. Но даже теперь, когда его жизни ничто не угрожало, а подорванное здоровье улучшалось с каждым днем благодаря заботам врачей госпиталя, он не испытывал ни раскаяния, ни сожаления по поводу кончины матери, в которой он сам был повинен. Подобные чувства и раньше редко овладевали его душой, а за последние годы он стал и вовсе глух к тому, что люди зовут голосом совести.

Шли годы, но Януш не оставлял своей мелкой спекулятивной торговли; это нелегальное занятие приносило ему немалый барыш, а сам он словно был рожден специально для делишек вроде мелкого жульничества, которым он занимался. Он перепродавал крестьянам промышленные товары, в которых остро нуждались люди на селе, по высоким ценам, а затем, пуская деньги в оборот, закупал более дешевую сельскую продукцию, чтобы привезти ее в город, где ощущалась нехватка продовольствия. Однако в первые годы занятия подпольным бизнесом он действовал очень осторожно, не разворачивая свое дело настолько, чтобы привлечь к себе внимание властей.

Сумев не только выжить, но и весьма комфортно устроиться при коммунистическом режиме, Януш преумножал свой капитал; но зрелый возраст не принес ему ни мудрости, ни щедрости и душевной широты, свойственной прошедшим через тяжелые испытания людям. Наживая богатство, он становился все более жадным. Купив четырехэтажный дом в пригороде Лодзи, он открыл в нем маленький магазинчик, торгующий разными мелочами, необходимыми в крестьянском быту, а рядом устроил мастерскую по производству и ремонту сельскохозяйственного инвентаря. Это предприятие давало ему возможность легально посещать окрестные фермы и скупать у крестьян за бесценок излишки продуктов. Войдя в средний возраст, он утратил прежнюю осторожность. Теперь он приобрел слишком много, и дольше не мог оставаться в тени. Власти проявили интерес к деятельности Януша Палузинского. Более чем скромные доходы от торговли мелким хозяйственным инвентарем никак не могли объяснить роскоши, в которой жил хозяин предприятия. Властям стало известно о поездках Палузинского по окрестным деревням и селам. Однажды к нему пришли несколько чиновников службы безопасности, и, предъявив разрешение на обыск дома, допросили Януша. Его ответы показались им слишком невразумительными, и потому, наложив арест на все документы, которые они смогли найти, представители власти удалились, предупредив Януша, что они вернутся, как только окончательно разберут его бумаги, и заставив его подписать документ, в котором он обязывался никуда не уезжать без разрешения местных властей до истечения указанного в документе срока. Дела принимали скверный оборот. В ту же ночь Палузинский бежал из своего роскошного особняка, прихватив с собой лишь те небольшие наличные деньги, которые нашлись в доме, и бросив свой автомобиль — он знал, как легко власти могут обнаружить машину на дорогах его маленькой страны. Выйдя из города пешком, он ехал на попутных машинах или на автобусах, не рискуя даже садиться на поезд, опасаясь, что его заметят. Ночуя в маленьких неприметных гостиницах, он продвигался все дальше на север, в сторону густых лесов, протянувшихся на много километров. Пускаясь в свое долгое путешествие, он не разработал никакого начального плана, и теперь просто бежал куда глаза глядят, гонимый страхом; инстинкт подсказал ему, что в лесной чаще ему будет легче спрятаться и уйти от преследователей, которые, вероятно, уже напали на его след. Он знал, что закон предусматривает суровое наказание для тех, кто, подобно ему, занимается подпольной торговлей, и думал, что не вынесет вторичного тюремного заключения — слишком много ужасных воспоминаний, оставшихся со времен войны, всплывало в его памяти, и он опасался, что сойдет с ума в коммунистическом застенке, как чуть было не сошел с ума в фашистском концлагере. Затуманенный страхом мозг Палузинского не мог придумать реального выхода из создавшегося положения; пока у него не возникло ни одной идеи, каким образом он снова сможет стать невидимкой. И Януш бежал с места на место, нигде не задерживаясь, потому что у него не было никакого выбора.

Так, скрываясь от людей, проселочными дорогами он добрался до древнего города Грудзендз — это путешествие растянулось на несколько недель, — и тут Палузинский обнаружил, что у него кончаются деньги. Тогда в голове у него начал возникать еще неясный, но уже сложившийся в цельную картину замысел: отсюда он направится прямо в балтийский порт — город Гдыню, обходя стороной соседний Гданьск, где его знал каждый лавочник. В порту он собирался дать взятку капитану какого-нибудь судна, чтобы тот согласился нелегально взять его на борт своего корабля. Ему было совершенно безразлично, куда плыть — лишь бы очутиться как можно дальше от этой проклятой страны, где авторитарное правительство так жестоко преследует людей, занимающихся предпринимательской деятельностью. Однако перед ним стояла серьезная проблема: длительное путешествие стоило очень дорого, а в его кармане оставалось всего лишь пятьдесят злотых.

Поздно ночью, чтобы никто не заметил, Януш явился на квартиру к Виктору Свандове, проживавшему в Грудзендзе, частному торговцу, с которым он раньше поддерживал деловые контакты.

Однако Свандова оказался плохим помощником Палузинскому: будучи преданным слугой Государства (а может быть, просто испугавшись ответственности за покровительство преступнику), он выпроводил Януша из своего дома, пригрозив бывшему приятелю, что позвонит в полицию, если он тотчас же не уберется прочь. Беглец начал упрашивать Свандову не прогонять его; он разыграл целое представление перед хозяином дома: заискивал, льстил, умолял, чуть ли не плакал, умоляя помочь ему скрыться от преследования, а сам в это время незаметно доставал из-под пальто короткий железный ломик, который всегда носил с собой. Когда Свандова повернулся к незваному ночному гостю спиной, решительно направившись к телефону, стоящему на краю рабочего стола в кабинете, Палузинский замахнулся и ударил его, целясь в голову. Ломик стукнул Свандову в левый висок, но скользящий удар лишь слегка оглушил бизнесмена; шатаясь, он все же смог добраться до двери кабинета. Одним прыжком Януш оказался возле своей жертвы, нанеся несколько сильных ударов по затылку и по плечам. Умирающий хозяин дома собрал последние силы, чтобы распахнуть дверь и ступить за порог; громко выкрикнув имя своей жены, он тут же опустился на колени, цепляясь непослушными пальцами за дверную ручку, а его вероломный гость продолжал бить ломиком по голове своей беззащитной жертвы. Наконец (Палузинскому показалось, что он уже целую вечность бежит за шатающимся, перепуганным человеком, нанося ему удар за ударом) Свандова упал лицом вниз, и кровь из раны на его разбитой голове хлынула на пол широкого коридора. Жена убитого им бизнесмена выбежала на крик из своей спальни и начала спускаться по лестнице, ведущей на верхний этаж. Он понял, что женщина узнала его, и сначала хотел устранить свидетельницу своего преступления, бросившись к ней с поднятым ломиком; но тут на лестнице за ее спиной показались взрослые сыновья Свандовы, и Палузинский решил, что у него не хватит сил расправиться с целым семейством. Он выскочил из дома и, задыхаясь, изо всех сил побежал прочь по тихой ночной улице.

Он выбрался из города в предрассветном тумане и снова направился на север, проклиная свою злую судьбу и жалея о том, что его угораздило связаться с трусом и дураком Свандовой. Совершив тяжкое преступление, он стремился как можно скорее укрыться в непроходимой лесной чаще, зная, что теперь полиция устроит на него настоящую облаву.

Около трех месяцев он прятался в лесах, изредка осторожно выходя из глухой чащи и приближаясь к фермерским домикам, чтобы попытаться стащить с крестьянских огородов немного плодов и овощей. Бесследно исчезнув с людских глаз в северной глухомани, долгое время проплутав в непролазных болотах и дремучих лесах, он ушел от погони и стал невидимкой, неприметным, плохо одетым путником, бредущим от села к селу по грязным проселкам. Но вслед за промозглой осенью пришла зима, и скудная одежда, которую ему удалось стащить на одной из ферм, надетая под пальто, уже не спасала от пробиравшего до костей холода. Крестьяне собрали последний урожай со своих огородов, и теперь Януш питался мороженой картошкой, свеклой и репой, выкопанными из земли — скудными остатками овощей, которые он мог найти на поле после осенней уборки. Горстка орехов дополняла его скромный обед, да еще порой ему удавалось поймать и убить какого-нибудь зверька. Ударили первые морозы, и день ото дня ему становилось все труднее добывать себе пищу. Снова, как когда-то давно, в концлагере, его начал мучить голод. Порой, тихонько пробравшись ночью во двор крестьянского дома, и стащив все, что попалось под руку (несколько теплых вещей, надетых под пальто, он незаметно снял с веревок, куда хозяйки вешают сушиться выстиранное белье) он мечтал залезть в свинарник и украсть поросенка. Он вспоминал, как много лет назад его отец принес домой маленькую розовую тушку, как он стоял перед очагом, следя за жарящимся на открытом огне мясом и поминутно поворачивая ручку вертела, чтобы оно не подгорело, вспоминал роскошный семейный ужин и вкус сырой свиной печени. Перед рассветом, забываясь чутким сном, он грезил о жареной свинине, и после пробуждения где-нибудь в холодном, занесенном снегом стогу сена или соломы, ему очень долго казалось, что он чувствует слабый, едва различимый аромат жаркого, смешанный с запахом сырой печени...

* * *

Его черствый хлеб покрылся плесенью и запачкался о грязные лохмотья, несколько месяцев служившие ему единственной защитой от холода.

Приземистая фигура Януша казалась пухлой из-за всего, что было надето под пальто; однако эти вещи не спасали горемыку, оставшегося без крова и пищи, от лютого зимнего холода. Он сильно исхудал; и если бы кто-нибудь пригляделся к одинокому скитальцу пристальнее, то ввалившиеся щеки и заострившиеся черты лица выдали бы в бредущем неизвестно куда толстяке человека, умирающего от голода. Вторые сутки он шел по занесенному снегом лесу, прячась в случайно попадавшихся на опушках стогах сена во время коротких передышек, питаясь лишь тем, что мог найти и подобрать по дороге.

Мерзлая земля и зимний лес не слишком щедро оделяли его съедобными плодами, и когда муки голода становились нестерпимыми, он грыз жесткую кору деревьев. Полицейские подловили его у сельского дома, который он собирался ограбить. Нарушив свое обычное правило — нигде не задерживаться надолго — он слишком много времени провел, скитаясь вокруг богатой деревни в надежде стащить что-нибудь покрупнее нескольких мерзлых картофелин. Однако постоянное воровство не могло остаться незаметным, и местные жители сердились, обнаруживая пропажу очередной вещи. На него устроили облаву, и только страх придал ему силы убежать от преследователей. Теперь он шел все дальше, подгоняемый болью, терзавшей его живот.

Обессилевший от долгих блужданий по лесному бездорожью, он увидел столб дыма, поднимавшийся кверху над верхушками деревьев, и зашагал в этом направлении. Выйдя к маленькой бревенчатой избушке на краю лесной росчисти, Януш направился к порогу деревянного домика, вряд ли ясно сознавая, где он сейчас находится и что завело его в такую глушь. Ему хотелось только одного — есть, а затем он мечтал найти какой-нибудь укромный уголок, чтобы дать отдых своим избитым, распухшим от холода ногам. Постучав кулаком в деревянную дверь, он удивился, до чего слабый, глухой звук раздался от ударов, в которые он вложил немало сил.

Дверь отворилась, и хозяин избушки успел подхватить безжизненное тело Януша, упавшего в обморок на пороге его дома. Внеся обмороженного скитальца в избу, он положил его на пол у очага, крикнув жене, чтобы она скорее приготовила отвар из целебных трав. Склонившись над неподвижной фигурой, лесник и его жена сняли грязные лохмотья со своего странного гостя и обнаружили под ними исхудавшее, давно не мытое тело. Хозяева долго хлопотали над Янушем, приводя его в сознание; и хотя его вид внушал им подозрения, все же жалость к истощенному, обессилевшему человеку взяла верх над остальными чувствами. Через некоторое время Януш уже мог сидеть за столом, прихлебывая из кружки целебный отвар. Хозяева попытались расспросить его, что он делает в лесу в столь неподходящее для длительных прогулок время, но из его бессвязных ответов они поняли только, что их гость пришел издалека и уже давно бродит по окрестностям, страдая от голода. Он говорил тихим, дрожащим голосом, поминутно сбиваясь, и лесник с женой скоро поняли, что перед ними сидит сумасшедший. Решив, что скорее всего это заблудившийся путник, чей разум помутился от страха, голода и усталости, они решили приютить его у себя на несколько дней, чтобы дать ему немного опомниться. Однако хозяйку слегка беспокоило то, что во время разговора этот исхудавший, оборванный, грязный незнакомец не сводил своих глаз, мерцавших хищным блеском, с их двенадцатилетней дочери. Девочка сидела возле огня, наблюдая за всем, что происходило в доме, широко раскрытыми от любопытства глазами, и на ее круглом розовом личике играли багровые отсветы пламени.

Хозяева лесной избушки жестоко поплатились за свое гостеприимство. Когда лесник наклонился над очагом, чтобы положить в огонь очередное полено, Януш нанес ему сильный удар ломиком по затылку, и здоровый молодой мужчина повалился на пол, оглушенный ударом. Расправа с женщинами заняла всего несколько секунд. Вероломный гость подскочил к столу и схватил длинный кухонный нож. Через пять минут на полу у очага лежало три окровавленных трупа с перерезанными глотками.

Двое полицейских, направившихся по свежему следу Януша, петляющему по занесенному снегом лесу, вышли к домику лесника примерно через час после того, как Палузинский, ловко орудуя ножом, начал пожирать еще теплое тело двенадцатилетней девочки.

Янушу повезло. Полицейские, явившиеся за ним уже после того, как в избушке разыгралась кровавая трагедия, были слишком молоды и неопытны. Ни разу в жизни им не приходилось сталкиваться с такой звериной жестокостью преступников. Ужасы второй мировой войны, о которых они знали только понаслышке, не могли дать им наглядного представления о первобытном варварстве людей с расстроенной психикой, потерявших человеческий облик в борьбе за выживание в концентрационном лагере. Когда они, наконец, поняли, почему так обезображены трупы взрослых, и увидели, как человек, за которым они охотились уже несколько суток, вынимает из распоротого живота ребенка окровавленные внутренности, чтобы отправить их себе в рот, они были настолько потрясены, что не смогли побороть в себе отвращение, тошнотой подступавшее к горлу. Застыв на месте, как завороженные, двое молодых парней в полицейской форме глядели широко распахнутыми от страха глазами на испачканные кровью руки и лицо Палузинского, не сразу оторвавшегося от маленького тела своей жертвы.

Бешенство, охватившее Януша при виде полицейских, толкнуло его на дальнейшую яростную борьбу за свою жизнь. Разгоряченный своим недавним кровавым «подвигом», он метнул кухонный нож в одного из полицейских, и, оскалившись, словно зверь, с диким воем кинулся на другого. Вид этого сумасшедшего в окровавленных лохмотьях, с жидкой неопрятной бородой, залитой темно-красной жидкостью, с вытаращенными, совершенно безумными глазами, мог заставить окаменеть от испуга даже храбрейшего из людей, поэтому двое полицейских не устояли перед такой неожиданной, безрассудно смелой атакой.

Один из них, отброшенный к стене мощным толчком, так и остался стоять, прислонившись к ее твердой поверхности, а второй в это время нагнулся, чтобы поднять свою винтовку, выпущенную из рук, когда он уклонялся от брошенного Палузинским ножа. Тот, за кем они так долго гнались, кого с таким трудом выследили, выскочил из дома и во всю прыть помчался обратно в лес, под защиту спасительных деревьев, но тут с крыльца грянул одиночный выстрел. Пуля разбила правую ключицу Януша, но не остановила его стремительного бега. Наступившая ночь укрыла его от погони. Скоро выстрелы затихли вдали, и Януш начал взбираться на высокий холм, поросший кустарником. Плача и смеясь одновременно, он из последних сил вскарабкался на склон холма, и, перевалив через вершину, спустился с другой его стороны. Тут у него подкосились ноги, и он упал в снег, почувствовав, как резкий холод помогает притупить острую, жгучую боль в плече. Полежав так несколько минут, показавшихся ему часами, он перевел дыхание и немного успокоился. Прислушиваясь к звукам погони, он различил громкие, возбужденные голоса двух молодых полицейских, вначале доносившиеся с самой вершины холма, прямо над его головой. Голоса постепенно удалялись, и наконец звуки замерли где-то вдали — в ночной темноте преследователи потеряли след, оставленный им на снегу. Он оторвался от них. Ему удалось убежать. Он нервно хихикнул и облизал губы, ощутив соленый вкус.

Януш подождал еще немного, затем медленно поднялся с земли.

И тотчас же был ослеплен вспышкой яркого белого света.

Русские танки до сих пор стояли на главных стратегических рубежах Польши, держа под контролем территорию этой страны. Размещаясь на выгодных позициях, резервные полки несли свою неприметную вахту, готовые в любой момент подавить восстание поляков против коммунистической тирании. Экипажи этих машин обычно набирались из дисциплинированных, хорошо обученных солдат, которым строго запрещалось поддерживать какие-либо контакты с местными жителями. Для танкистов, изнывающих со скуки в карауле, любое, даже самое незначительное происшествие было развлечением, почти праздником, вносящим некоторое разнообразие в их подчиненную строгому распорядку жизнь. Заметив спотыкающуюся фигуру на склоне холма, они подождали, пока человек не спустится вниз. Когда он подошел поближе, танкисты разом включили все прожектора.

Януш громко вскрикнул от страха. Он попятился назад, затем повернулся и кинулся прочь, не разбирая дороги, стремясь убежать как можно дальше, спрятаться от этих пылающих огней. Двое полицейских свернули в его сторону, спустившись с ближних холмов — очевидно, их привлекла внезапная вспышка света.

Никогда еще он не чувствовал себя таким уязвимым, таким заметным, выставленным на всеобщее обозрение, как сейчас. Его собственное тело казалось Янушу огромным и ужасно неуклюжим. Он врезался в дерево и ощутил соленый вкус крови на губах и во рту. Шатаясь, он побрел вперед, прикрыв руками лицо. Сильная боль не остановила его, и он упрямо двигался дальше, подгоняемый страхом.

Он опять споткнулся и покатился вниз, все дальше и дальше. Этот склон был гораздо круче, чем предыдущий. Он испустил пронзительный вопль, когда его сломанная ключица сильно ударилась обо что-то твердое. Теперь он уже не падал с головокружительной крутизны, а лежал на твердой, ровной поверхности.

Януш всхлипнул от охватившей его жалости к самому себе. Теперь ему крышка. Скоро его поймают и накажут за все зло, которое он совершил.

С трудом приподняв голову, он увидел огни, приближающиеся к нему. Они приближались не спеша, резко очерчивая его распластанную фигуру посреди дороги, словно он был беспомощным, пойманным в ловушку животным. Януш пытался прикрыть глаза от этого яркого, слепящего света, но руки совсем не слушались его...

Свет был уже почти над его головой. Ему оставалось только ждать. Вдруг черная тень заслонила это нестерпимое сияние, и наконец слезящиеся от резкого света глаза Януша смогли различить огромную черную автомашину, остановившуюся на обочине рядом с его разбитым, изувеченным телом. Мотор все еще продолжал урчать на холостых оборотах. Через несколько секунд, показавшихся несчастному Янушу ужасно долгими, задняя дверца автомобиля открылась.

— "Моги це зробиц нивидзилним, Януш" (Могу сделать тебя невидимым, Януш), — раздался тихий голос изнутри.

(И действительно, каким-то непостижимым образом Клину удалось сделать его невидимым.)

Глава 24

Страдания Коры

— Боже мой, но почему именно шакалы? Ведь существует так много разных пород собак, выведенных специально для сторожевой службы, — глядя на дорогу через заднее стекло кабины лимузина, Холлоран даже чуть привстал со своего сиденья, рискуя свернуть шею при резком повороте — он был взволнован после недавнего приключения, но в то же время его разбирало любопытство, ему хотелось еще раз взглянуть на поджарые фигуры, растворившиеся в ночном мраке. Палузинский пожал плечами, потом издал короткий смешок, и его глаза превратились в две узкие щелочки, едва различимые за стеклами очков в тонкой металлической оправе, сидевших у него на носу.

— Возможно, Феликс любит тех собак, что боятся палки, — сказал он, снова засмеявшись своей шутке.

Холлоран повернулся к своему собеседнику:

— А я и не знал, что шакалы подчиняются дрессировке.

— Все животные подчиняются дрессировке, «мой коллега». Как, впрочем, и люди.