Святой Олав (№3) - Святой конунг

— И после этого ты стал служить королю Кнуту…

— Я никогда не доверял королю Кнуту, — сказал он. — И я подвергал сомнению все, что делал Олав. И когда стало ясно, что удача оставила его, я совершенно отчетливо увидел, что благосклонность Бога сменилась для него враждебностью. Но потом, в Стиклестаде, когда я увидел его лицо, обращенное к небу, его спокойствие посреди битвы, его сияющие глаза, я понял, что передо мной снова тот Олав Харальдссон, которому я когда-то доверял и которому был верен. Даже в смерти и поражении Бог был каким-то непостижимым образом на стороне короля Олава, я же остался в проигрыше. Со временем, когда его признали святым, я понял, в чем тут взаимосвязь; я слышал, как священники говорили, что его поражение стало его величайшей победой, сделавшей его навечно королем Норвегии. И я еще яснее понял, как плохо я поступил, отвернувшись от него.

Он снова замолчал, потом сказал:

— Сигрид, если бы я пал тогда перед ним на колени, если бы доверил ему свою судьбу, не обращая внимания на Финна…

— Если бы ты сдался королю, ты изменил бы всем жителями Трондхейма, Кальв. Ты был их хёвдингом; и они явились на поле боя, веря тебе.

— Я знаю, — сказал Кальв, опустив голову.

— Но тебе ничто не мешает теперь пасть перед ним на колени, — продолжала она, — если ты сожалеешь, что не сделал этого раньше. Поезжай в Каупанг, к раке короля, и попроси у него прощения! И расскажи обо всем епископу Гримкеллю; возможно, он отправит тебя в Рим, как того желал король перед сражением.

Лицо Кальва снова обрело жестокость.

— Думаю, ты могла бы сказать, что Сигват проделал за меня это странствие, — сухо заметил он. — Всему есть свои пределы, и теперь я считаю, что мы с Олавом квиты.

Подумав, она сказала:

— Возможно, король того же мнения. Не исключено, что он отдал тебе все, что имел.

Последние слова она произнесла тихо, не глядя на него. Он же сидел, не спуская с нее глаз, и, заметив это, она покраснела. И ее настроение передалось ему.

— Да, возможно, — повторил он, — возможно, он отдал мне свою удачу.

Обняв ее, он улыбнулся.

Потом он долго лежал в молчании; Сигрид подумала уже, что он заснул, когда он внезапно повернулся к ней и спросил:

— И что же хорошего сказал тогда обо мне Финн?

— Он сказал, что одно дело, когда он ругает тебя, но когда это делают другие, ему это не по вкусу. И он спросил, действительно ли ты хотел предложить королю мир.

— Ты убедила его в этом?

— Не знаю.

Поразмыслив, Кальв произнес:

— Может быть, стоит еще раз попытаться примириться с братьями.

Но Сигрид лежала и думала над сказанными им словами. И чем больше она размышляла над этим, тем увереннее она становилась в том, что должна помочь Кальву понять христианство.

Наступила долгая, холодная зима. И ежедневно сокращавшиеся запасы продовольствия делали ее еще более долгой и холодной. И когда снег оставался лежать уже в месяц кукушки, Сигрид подумала, что этому никогда не будет конца.

И когда, наконец, наступила весна, она оказалась такой бурной, что просто захватывало дух. Весеннее солнце просто пожирало снег, потоки воды затопляли все вокруг. В течение нескольких дней на деревьях распустились почки, южные склоны покрывались цветущим ковром.

Едва люди поняли, в чем дело, как земля была уже готова к севу. И, горячо помолившись, люди принялись сеять драгоценное зерно. В этом году многие жили тайком по старинному обычаю, и мало кто осуждал их за это.

И Сигрид надеялась, что весна и пробуждающееся вокруг нее плодородие принесут ей то, что не смогла дать зима: ребенка от Кальва.

Кальв был настолько убежден в том, что это должно произойти, что заразил своей уверенностью и ее. И он был разочарован, что ничего не получилось…

Для Сигрид это была удивительная зима.

Она убедилась в правоте слов Эльвира: рвение новообращенного подобно новой дружбе, и первое время оно горячее огня, но испытание приходит позже. Она чувствовала, как на нее давит повседневность, как ее рвение служить Богу постепенно превращается в привычку и становится похожим на старый плащ, изношенный и вытертый, уже больше не греющий. Но в ее отношениях с Кальвом все было наоборот: они становились все лучше и лучше.

Они говорили теперь обо всем; и Сигрид стало ясно, что им удалось бы избежать многих неприятностей, если бы Кальв не узнал правду о Сигвате; тем не менее, она была рада тому, что он все знает, и что они могут говорить обо всем откровенно. Она считала, что и Кальв тоже начинает думать так. Во всяком случае, его дружелюбие к Сунниве стало более явным.

В эту зиму Сигрид узнала Кальва с новой для нее стороны, и теперь ей стало понятно, как он завоевывает расположение и доверие людей. Его чувство справедливости, окрепшее за годы его предводительства, смешивалось с нерушимой верностью тем, кто служил ему или был близок. И Сигрид догадывалась, что именно это чувство верности повергло его в тоску после гибели короля Олава; он не мог простить самому себе измены.

Среди своих людей он бывал весел, нередко отпускал грубые шутки, но никогда не был злым. Он был их другом и одновременно хёвдингом, чего нельзя было сказать про Эльвира; между Эльвиром и его работниками пролегала непреодолимая пропасть.

И если Эльвир обладал способностью понимать все мгновенно и принимать решение, едва выслушав дело, то Кальву на это требовалось несколько дней. Бывало, Сигрид неимоверно раздражала эта его основательность; она считала, что всему есть предел.

Но его отношение к Сигрид изменилось за этот год. Было ясно, что он не считает больше себя обязанным оказывать ей внимание как женщине. И Сигрид была этому только рада.

Казалось, они оба прошли через очистительный огонь; каждый из них наблюдал, как другой расплачивается за малейшую попытку лицемерия. И со временем для них обоих стало просто невозможно всякое притворство.

Весна выдалась в этом году дружной, и настроение у людей поднялось. Но боязнь неурожая все еще была; для многих это означало голодную осень и следующую зиму.

И когда в начале лета пошли дожди, церкви были полны народу. Днями напролет люди произносили длинные молитвы и давали Богу всевозможные обещания, давали клятвы святому Олаву — чтобы только погода наладилась.

Но ничего не помогало. Кормовые травы прибивало к земле, и они гнили на корню. А когда настала пора жатвы, погода стала еще хуже. Многие уже поговаривали, что если не сбросить с себя иго датчан, народ и вся живность вымрет от голода.

В это лето Кальв часто бывал в Каупанге; он строил себе в городе дом. Это король Свейн дал ему землю и приказал начать строительство; рассказывая об этом, Кальв сухо заметил, что король хочет держать его при себе, чтобы не спускать с него глаз.

— Но я буду находиться там только тогда, когда сочту нужным, — добавил он.

Рассказывая о своих посещениях города, он сообщил, что с королевой Альфивой почти невозможно разговаривать, и что король Свейн настроен очень мрачно. Даже королевский скальд Торарин Славослов сказал в одной из своих драп, что король Свейн должен просить святого Олава, чтобы тот освободил от него свою землю. И король провел целую ночь в молитвах у гроба Олава.

В конце лета дом и надворные постройки в Каупанге были готовы, и Кальв захотел, чтобы Сигрид поехала туда с ним посмотреть на новую усадьбу. Но она медлила с отъездом; Хелена была беременна и вскоре должна была родить, и у Сигрид было мрачное предчувствие. Тем не менее, она решила съездить на юг.

Новая усадьба ей понравилась; и она согласилась жить там с Кальвом, потому что он решил проложить дорогу через Эрландет, после того как они поселятся в Каупанге. Летом от братьев пришло известие о том, что теперь они полностью помирились, и Финн звал Кальва и Сигрид к себе в гости в Аустрот.

Они решили взять с собой Тронда, а Сунниву оставить в Эгга. Хотя отношения между Кальвом и дочерью стали лучше, Сигрид не хотела перегибать палку.

Во время их поездки было сыро и холодно. На всем протяжении плаванья одна дождевая туча сменялась другой, и единственным утешением было то, что двигались они быстро. Они отплыли из Фроста ночью, а в полдень следующего дня были уже в Каупанге.

Усадьба Кальва была красивой, она находилась недалеко от моря, а дома были просторными, сложенными из крепких бревен. Там были зал, кухня, помещение для хозяев, кладовые, хлев. Работники достраивали сарай. Повсюду пахло свежей древесиной.

Кальв торжественно зажег в доме все лампы, прося при этом Бога благословить усадьбу. Он не забыл также поставить пиво и ячменное зерно для домового, прежде чем сесть на свое почетное сиденье.

Зал был такой же величины, как новый зал в Эгга; вдоль длинной стены стояли спальные скамьи, а возле одной из коротких стен находились спальные клетушки.

На почетном сидении могло разместиться сразу три человека, резные столбы были украшены головами драконов, угрожающе разевающих пасть на случай появления незваных гостей. И на всех дверях и ставнях был вырезан крест.

О гостях здесь тоже не забывали: перед дверью стоял большой чан с пивом.

Сигрид прихватила с собой из Эгга котлы и прочую домашнюю утварь, а также ковры и гобелены, еду и питье. Они взяли с собой из Эгга слуг и служанок, которым теперь предстояло жить в Каупанге. И все последующие дни работа по обустройству усадьбы шла полным ходом. Сигрид доставляло это радость, потому что не прошло и трех дней со времени их прибытия в Каупанг, как от королевы Альфивы и короля Свейна пришло известие о том, что они намерены посетить усадьбу.

Сигрид сделала все, чтобы как можно лучше принять гостей, но этот вечер оказался для нее трудным.

Королева во всем проявляла подозрительность, требуя, чтобы Кальв первым пробовал все блюда. И если что-то можно было очернить, она это делала. Сигрид удивлялась терпению Кальва; он отвечал королеве дружелюбно и спокойно, при этом ни на йоту не отступая в том, в чем считал себя правым.

Король Свейн был таким же молчаливым, как и в последний раз, когда Сигрид видела его. Он сидел на почетном сидении рядом с Кальвом; по другую сторону от Кальва сидела королева, и Свейну было стыдно за ее поведение. Но было ясно, что он не смеет перечить ей.

Альфива уехала рано, и это было великим облегчением для Сигрид.

Пробыв в Каупанге около двух недель, Кальв и Сигрид отправились дальше, в Эрландет.

Они отправились в плаванье на закате дня.

Облака низко стелились над землей, словно хлопья тумана; в лучах заката облака меняли цвет от темно-бордового до ярко-красного и золотистого. А над домами и деревьями уже сгущалась темнота, постепенно заволакивая небо.

Сигрид стояла на палубе рядом с Кальвом, который управлял кораблем. Посреди разговора она вдруг замолчала и указала ему рукой куда-то. Он посмотрел в ту сторону, не понимая, в чем дело.

— Разве ты не видишь, как это красиво? — спросила она.

— Вижу, — ответил он, — в самом деле, это красиво.

И он продолжал говорить о чем-то. Сигрид вздохнула; он даже не повернулся в ту сторону, куда она указывала, не понял, о чем она говорила. Для него закат был всего лишь окончанием дня, так же как на золотистое, волнующееся от ветра хлебное поле он смотрел лишь с точки зрения получения урожая.

Финн встретил их на причале. Когда они сошли на берег, он сначала протянул руку Сигрид и улыбнулся, когда она пожала ее.

— Вот ты и взяла меня за руку, — сказал он.

— Раз уж это произошло, я позволю себе кое о чем спросить тебя, — ответила она.

— О чем?

— Это ты нанес Эльвиру смертельную рану?

— Нет, — ответил он. При этом он держал ее за руку. — Если бы я ответил «да», ты отняла бы руку? — спросил он.

— Не знаю…

Они стояли и смотрели друг на друга.

— В тот раз я плохо поступил с Эльвиром, — сказал Финн. — Я должен был привести ему священника.

— В любом случае это было бы поздно, — ровным голосом ответила она. — Ты был не единственным, кто дурно поступил с ним.

Перед тем, как отпустить ее руку, он горячо пожал ее. Сигрид не ожидала, что встреча Финна и Кальва будет такой сердечной; перед тем, как отправиться в усадьбу Финна, братья обнялись.

Вечером в зале Тронд, как обычно, не мог усидеть на месте. Сначала ему захотелось взглянуть на подарки, которыми обменялись братья, потом он стал рассматривать висящее на стене оружие и щиты. И, прежде, чем кто-либо успел остановить его, он вскарабкался, словно белка, на один из столбов, до самого потолка.

— Шустрый у тебя парнишка, — глубокомысленно сказал Финн Кальву. — Он из рода Ладе, не так ли?

Кальв кивнул, и Финн рассмеялся.

— Я надеюсь, он со временем не вобьет себе в голову, что является наследником ярлов Ладе! — сказал он.

— Я, во всяком случае, не намерен настраивать его на это, — ответил Кальв.

— Почему ты не взял с собой дочь?

— Мы решили, что она слишком мала для такой поездки.

— Насколько я помню, она не очень-то похожа на нашу родню. Или, может быть, она изменилась?

Сигрид не осмеливалась взглянуть на Кальва, но ответ его был спокойным.

— Нет. Сигрид говорит, что она похожа на ее мать.

Они говорили о многих вещах; о короле Олаве, о походе викингов и о битве, в которой оба участвовали; они говорили о родителях и родственниках, вспоминали детские годы.

Только один раз в их разговоре мелькнула враждебность по отношению другу к другу.

— Ты не можешь отрицать, что однажды сказал, что я трус, — вдруг заявил Финн.

Вздрогнув, Кальв помедлил с ответом.

— Я этого не отрицаю, — ответил он, — хотя ты и не был до такой степени трусом, чтобы поднять руку на своего брата.

Стало тихо, Сигрид затаила дыхание; размолвку между братьями заметили и остальные. Тишину нарушила Гудрун, жена Финна.

— Ради своей престарелой матери, Финн, не нарушай мира этой встречи!

Финн повернулся к ней; они долго смотрели друг другу в глаза. И когда он снова повернулся к Кальву, он был уже спокойнее.

— Я говорил тебе, что могу проявить смелость неожиданным для тебя способом, — сказал он. — Но те времена, когда я готов был лишить тебя жизни, прошли и теперь забыты. Куда важнее сейчас то, чтобы ты не считал меня трусом.

— Я уже ответил тебе на твой вопрос, — сказал Кальв.

Немного поразмыслив, Финн сказал:

— Думаю, я могу, подобно Халльфреду Трудному Скальду, сказать, что боюсь только одного — преисподней.

Кальв ничего не ответил, и Сигрид обрадовалась, когда разговор принял другой оборот.

Но она плохо понимала Кальва. Стычка с Финном вывела его из себя не меньше, чем в свое время ее измена. И то, как он дразнил Финна, было непохоже на того рассудительного Кальва, которого она знала. И все-таки его что-то связывало с братом; он не решился бы сказать, что они с братом враги. Вот и теперь при встрече они вели себя как лучшие друзья…

Было и еще кое-что, чего она не понимала: когда братья говорили о своей матери, они отзывались о ней с таким почтением, что оба — хёвдинги, сражавшиеся во многих битвах, грабившие, насиловавшие, сжигавшие, — понижали голос до шепота.

Она спросила об этом Кальва, когда они лежали и перешептывались в постели, но многого она от него не добилась. Но когда она сказала, что Финн слишком много берет на себя, сравнивая себя с Халльфредом Трудным Скальдом, она услышала, как Кальв хохотнул в темноте.

— Финн не такой храбрый, каким хочет казаться, — сказал он, — но больше всего на свете он боится того, что люди узнают, что он трус.

Большую часть следующего дня Кальв и Финн провели в беседе наедине, и Сигрид имела возможность получше узнать Гудрун. Она была очень общительной, во всем ее облике чувствовалась сговорчивость и податливость. Но Сигрид с ней было скучно; Гудрун была на восьмом месяце беременности и говорили только об этом.

До этого у Финна и Гудрун был только один ребенок, дочь, которую звали Ингебьёрг, лет девяти-десяти. Она была такой же светловолосой, как и мать, и такой же кроткой. Но у нее был звонкий, заразительный смех, которого не было у матери.

В это утро она была занята тем, что показывала Тронду усадьбу, и они бегали повсюду наперегонки. Они перекликались и смеялись, и их голоса отдавались эхом среди домов.

И глаза Ингебьёрг округлились от восхищения, когда Кальв, Финн и их дружинники стали метать копье; Тронд тоже бы с ними, и он бросал копье лучше многих взрослых.

За день до отъезда — а это было на четвертый день их пребывания в Аустроте — Сигрид разговаривала с глазу на глаз с Финном. Сначала речь шла о святом Олаве.

Он не был удивлен ходом ее мыслей, Кальв наверняка рассказал ему о том, что она изменила свое отношение к королю. И когда она выразила желание послушать о поездке Олава в Гардарики[6], он охотно принялся рассказывать.

Он сказал, что король был очень замкнут и все время размышлял о своей судьбе. Но с Финном он общался больше, чем с остальными. Он говорили ему о своих сомнениях, о том, что он пришел к власти в Норвегии дурным путем. Ведь он стал претендовать на власть в качестве потомка Харальда Прекрасноволосого. А право рода Харальда Прекрасноволосого на власть было основано на старинной языческой вере в то, что этот род происходит от бога Ингве-Фрея. Находились и такие, которые считали, что прежний конунг из этого рода, Олав Альва Гейерстадира, возродился в конунге Олаве.

Но сам король считал, что после того, как он окрестит страну, Бог простил его за то, что он призвал на помощь язычество. И только теперь, в изгнании, покинутый почти всеми, кто был близок к нему, отверженный Богом, он начал в этом сомневаться. Он стал подумывать о том, что, возможно, его собственная власть для него дороже Христа.

Он наложил на себя суровое покаяние. И ему хотелось быть мягче по отношению к другим; он говорил без всякой ненависти о тех, кто покинул его. А о Сигвате Скальде он вообще отзывался с любовью.

Людям короля это мало нравилось. Но когда стало известно, что Сигват отправился в Рим, Олав заметил, что скальд наверняка отправился туда, чтобы помолиться за своего короля.

Он сам заводил разговор о пилигримском странствии. Он подумывал также о возможности возглавить царство, предлагаемое ему конунгом Ярицлейвом[7]: народ там был языческий, так что он мог обратить этот народ в христианство. Его люди не советовали ему этого делать, да и у него самого не было особого желания.

Но когда из Норвегии пришли весть о том, что Хакон ярл мертв, он тут же заявил, что это знамение Господа; Господь принял его покаяние и вернул ему удачу. И когда ему во сне явился Олав Трюгвассон и посоветовал ему вернуться в Норвегию, он совершенно уверился в том, что такова воля Божья.

И он с важным видом покинул Гардарики.

Финн замолчал, давая этим понять, насколько важно все то, о чем он говорит. Но Сигрид показалось, что стремление короля вернуться в Норвегию едва ли свидетельствует о том, что он думал прежде всего о служении Христу. Она полагала, что он сослужил бы Христу лучшую службу, если бы обратил в христианство язычников в царстве Ярицлейва, чем если бы вернулся обратно в страну, которая уже была христианской. И после рассказа Финна о его возвращении она была уверена, что за его смиренным поклонением Христу явно просматривается его собственная жажда власти, становящаяся все сильнее и сильнее по мере его приближения к Норвегии.

Оказавшись в Свейе, он набирал в свое войско даже язычников, хотя первоначально заявлял, что собирается иметь дело только с христианами. Финн сказал, что он пытался окрестить их, и многие на это пошли. Но тех, кто не захотел креститься, он все равно оставил в своем войске; и во время сражения он поставил их на левом фланге. Большинство его людей поддерживало его, и все они были у него наперечет.

Финн рассказал еще о видении, которое было у короля во время перехода через горы. Он увидел перед собой всю страну, как на ладони; он увидел не только те места, где он бывал, но и те, где никогда не был. Финн сказал, что епископ назвал это видение великим и святым. Финн ждал, что Сигрид что-то скажет на это, но она молчала.

Она вспомнила рассказ священника о том, как зло соблазняло Иисуса, показывая ему все страны мира и их великолепие. Все это будет принадлежать тебе, если ты падешь передо мной на колени и будешь преклоняться мне, сказало ему зло; все это будет твоим, если ты вернешься к старым богам, к удаче рода Харальда Прекрасноволосого…

Финн рассказывал дальше. Король отказался сжигать деревни в Инндалене и Вердалене. Он вдруг сказал во всеуслышание, что на этот раз борется не за Христа, а за свою собственную власть. Ради Христа он мог сжигать и грабить, но ради себя самого не станет этого делать. Все были удивлены; если бы он грабил и сжигал деревни, в войске бондов возникло бы замешательство, а это увеличило бы возможность его победы. Многие считали, что он поступает дурно по отношению к преданным ему людям, отказываясь от такой возможности.

Получилось так, что король заключил сделку с Богом. Борясь за свою собственную власть, он выдавал это за волю Бога; при этом он напускал на себя смирение, пытаясь всеми способами умилостивить Бога. Слушая рассказ Финна о знамении и покладистости короля, о совершенных им убийствах и его жажде мести, о том, что он переманил к себе отъявленных головорезов, обещая им имущество и богатство его противников, Сигрид все яснее и яснее понимала, как короля шатало из стороны в сторону. Король не полагался на своего Бога; он не решался отдаться целиком в Его руки, зная о том, что Бог, если захочет, может даровать ему победу и с горсткой преданных ему людей, сражающихся без всякой мысли о наживе.

Или, возможно, подчиняясь воле Господа, он начал прозревать истину, увидев, каким ничтожным будет его войско, если он отошлет прочь язычников и головорезов: Бог призвал его в Норвегию для того, чтобы он умер там. Но он не желал сдаваться; он продолжал идти против Бога, используя свою королевскую власть.

И накануне сражения у него опять было видение. Оно пришло к нему во сне, напоминая сон святого Якоба. Финн сказал, что король спал, положив голову ему на плечо; он спал до тех пор, пока Финн не разбудил его, и был очень недоволен, что его потревожили.

Он видел во сне лестницу, ведущую на небо, и он поднимался по ней и настолько приблизился к небу, что мог слышать пение ангелов, когда его разбудили. Его самого очень обрадовал этот сон, но Финну это показалось плохой приметой; он полагал, что этот сон предвещает смерть.

Казалось, что король сознательно закрывает на это глаза, считая этот сон не предвестником смерти, а предвестником победы. Бог стал на его сторону. Король может завоевать власть в стране и обеспечить себе место на небе.

И с таким настроением Олав Харальдссон пошел в бой, с крестом на щите и мечом Победитель в руке; этот меч был похищен из могильного кургана Олава Альва Гейерстадира и таил в себе страшную колдовскую и языческую силу.

— Многого из того, что произошло перед стиклестадской битвой и во время нее, я так и не понял, — признался Финн. — Я знал только, что…

— … что подобного ему короля никогда не было и никогда не будет в стране, — закончила за него Сигрид.

Финн рассмеялся.

— Хорошо, по крайней мере, что мы оба думаем так, — сказал он.

— Мы думаем не совсем одинаково.

— Как это?

— Я вовсе не считаю, что при жизни конунг Олав был лучшим из всех королей, которых знала страна. Он сделал много хорошего, ввел христианство и справедливые законы. Но он был властолюбив и самодоволен, своенравен и груб, и он не останавливался перед изменой, чтобы достигнуть желаемого. Он стал святым в смерти. На небе он стал лучшим из королей страны, стал конунгом Норвегии на вечные времена.

Финн снова рассмеялся.

— Ты говоришь, словно священник, — сказал он, — и время покажет, насколько наши мнения о короле совпадают.

С этими словами он положил свою ладонь на ее руку.

После его ухода Сигрид сидела еще некоторое время и размышляла о сказанном. Она считала, что король Олав всегда беспрекословно выполнял волю Бога. И только теперь до нее стало доходить, чего ему стоит каждый шаг на его пути. И она подумала, что в своей последней, смертельной битве, отзвук которой теперь долетал до нее, он должен был сражаться как дракон, напоминающий вырезанное из дерева чудовище. И ставкой в этой схватке была его королевская власть и честь, королевское право и сама его жизнь.

На обратном пути, по мере приближения к Эгга, беспокойство Сигрид по поводу Хелены росло; в конце концов это беспокойство перешло в откровенный страх. И, едва ступив на берег, она спросила у Харальда Гуттормссона, где девушка, но тот сделал вид, что не слышит.

И когда Сигрид вошла во двор, Рагнхильд сообщила ей новость.

Четыре дня назад Хелена родила девочку. Роды были преждевременные, но девочка оказалась крепкой и здоровой, хотя и очень маленькой. Тем не менее, Хелена попросила священника сразу же окрестить ее.

— И как же она назвала ее? — спросила Сигрид.

— Я не помню… — сказала Рагнхильд, давая понять, что такие мелочи ее не интересуют. — Сразу после ухода священника я вошла на кухню, — продолжала она, — и увидела Хелену, сидящую на кровати с окровавленным ножом в руке, а на полу лежал в луже крови ребенок с перерезанным горлом!

Глаза Рагнхильд наполнились слезами. Сигрид почувствовала дурноту.

— Где теперь Хелена? — спросила она.

— Она лежит связанная в старом зале.

Сигрид не стала терять время на разговоры с Кальвом.

Она нашла Хелену, лежащую в углу прохода. На лицо ее падал свет из небольшого отверстия в стене; Сигрид заметила, что она очень грязна, и от нее пахло кровью.

Сигрид присела рядом с ней.

— Хелена!

До этого Хелена лежала с закрытыми глазами, но теперь открыла их, и взгляд ее был затуманенным.

— Я думала, что кто-то пришел поглазеть на меня, — медленно произнесла она.

— Я пришла помочь тебе, — сказала Сигрид. — И первое, что я хочу сделать, это отправить тебя в постель и привести тебя в порядок.

— Поздно уже помогать мне, — сказала Хелена, — и я готова понести наказание за то, что совершила.

Внезапно лицо ее просияло.

— Я спасла ребенка; новорожденной и безгрешной войдет она в царство Божье. Точно так же нужно было поступить и со мной.

Почувствовав на глазах слезы, Сигрид обняла девушку. Потом принялась распутывать веревки. В это время пришел Кальв.

— Сигрид, — строго сказал он, — кто позволил тебе развязывать пленницу?

— Если ей и надлежит быть связанной, то пусть, по крайней мере, лежит в постели, — сказал Сигрид. С этими словами она вывела Хелену из зала и повела в дом. И Кальв не остановил ее.

На следующий день Кальв созвал в большом зале домашний суд. Обвинение было простым. Хелена убила своего ребенка; и она кивнула, когда Кальв спросил ее, так ли это.

— Закон гласит, что уродливого ребенка можно предавать смерти, — начал священник, — Хелена убила своего ребенка. Она сделала это, считая, что ребенок уродлив в душе и что, если он вырастет, он заранее будет осужден на вечное проклятие. И она сделала больше, чем требовал от нее закон по отношению к уродливому ребенку: она предварительно окрестила его, обеспечив ему тем самым вечное блаженство.

Священник замолчал, присутствующие начали переговариваться.

— Я не говорю, что она поступила правильно, — продолжал священник. — Она поступила дурно, поскольку ни ее, ни чей-то еще ребенок не осужден на муки ада. И ни у кого нет права уничтожать невинную жизнь. Но мне бы хотелось, чтобы ты, Кальв, вынося ей приговор, подумал о том, что заставило ее поступить так.

После слов священника в зале стало тихо. Кальв сидел, погруженный в свои мысли. И все ахнули, когда он присудил Хелене выплатить полный выкуп, как за убийство свободнорожденной женщины. Хелена сидела, опустив голову.

— Ты же знаешь, я не смогу заплатить, — сказала она.

Священник Энунд вскочил; Сигрид никогда не видела его таким возбужденным.

— Я заплачу за нее! — воскликнул он.

— Разве у тебя есть такие средства? — удивленно спросил Кальв.

— Я заплачу, даже если мне придется пойти из-за этого в рабство!

Присутствующие снова заволновались.

И тут встала Сигрид.

— Выкуп заплачу я, — сказала она. И когда Хелена стала противиться этому, она перебила ее: — Замолчи, я сделаю это не ради тебя; священнику Энунду придется продать самого себя, чтобы расплатиться за тебя. И я сделаю это также не ради него, просто округа много потеряет, лишившись одного из своих священников.

Кальв сказал, что ему все равно, кто заплатит деньги, лишь бы вира была выплачена. На этом суд завершился.

Сигрид рассердилась на Кальва за то, что он присудил Хелене полную виру.

— Ты считаешь, что это слишком много? — не без издевки спросил он.

— Я могу согласиться с этим, — ответила Сигрид. В последние годы ее усадьба в Бейтстадте приносила хороший доход, а если к этому прибавить еще свадебный подарок, полученный ею в свое время от Кальва, то средств выходило более чем достаточно, — но мне кажется это несправедливым, — добавила она.

— Если я освобожу Хелену по той причине, о которой говорил священник Энунд, тогда каждая девка во Внутреннем Трондхейме, родившая внебрачного ребенка, сможет лишить его жизни и быть при этом на свободе. Что я скажу, если кто-то из них признается, что причина убийства — та же самая, что и в случае с Хеленой дочерью Торберга?

Сигрид вынуждена была с ним согласиться.

Ходили слухи, что, возможно, у священника были свои причины так рьяно защищать Хелену.

Мыслимое ли дело, если у него самого совесть была нечиста? Неужели он тоже, как и другие, был с ней? Какой позор для того, кого люди были готовы назвать святым! Такого за ним раньше не водилось.