Святой Олав (№3) - Святой конунг

Каждый день Сигрид ждала известий с юга о деле конунга Олава. И она была не единственной; где бы ни собирались люди, они выспрашивали друг у друга новости из Каупанга.

Через два дня после праздника святого мученика Стефана[3] пришло, наконец, известие, и новость тотчас же распространилась среди местных жителей. Святость Олава была подтверждена; теперь он стал святым Олавом, и долгом каждого христианина стало почтение и верность по отношению к нему.

Народ собрался в церкви, и все, от мала до велика, возносили молитву к небу:

— Святой Олав, замолви за нас слово! Святой Олав, будь милостив к нам!

Но Сигрид не пошла в церковь. Она сидела и ткала, стараясь не думать о происшедшем. Тем не менее, слова Энунда то и дело всплывали в ее памяти: «Если епископ объявил Олава Харальдссона святым, значит, на то воля Господня».

Для нее было совершенно непонятно, как епископ мог вынести такое решение.

Ей хотелось поговорить со священником Энундом, но она колебалась. Последнее время, с тех пор, как они говорили с ним про Одина, он избегал ее.

И все же рано утром, на следующий день, она отправилась в Стейнкьер.

Когда она пришла, священник ел на кухне, и он вышел во двор, чтобы поговорить с ней. И, несмотря на то, что накрапывал дождь, он не предложил ей пойти в дом. Сигрид показалось это странным и не похожим на Энунда, но она ничего не сказала по этому поводу.

— Я думаю, тебе следует съездить в Каупанг и поговорить с епископом Гримкеллем, — сказал он, когда она поведала ему о своих трудностях. — Он лучше, чем кто-либо другой, сможет сказать тебе, какие основания у него были для того, чтобы считать короля Олава святым.

Сигрид почувствовала внезапное облегчение; Энунд был прав, епископ Гримкелль развяжет этот узел. Поблагодарив за совет, она вернулась в Эгга.

Через два дня небольшой корабль отправился через Бейтстадтский фьорд к проливу Скарн; двенадцать пар весел поднимались и опускались в такт, приглушенно шлепая по воде.

На воде танцевали тени, и она меняла цвет от черного до белого. Но как только корабль вошел в пролив, зеркальная поверхность покрылась рябью и барашками волн.

Здесь было течение, и хотя оно не отличалось особой силой, стало заметно, как корабль набирает скорость и движется вперед.

Сигрид стояла на палубе, рядом с рулевым; им был Ивар, один из сыновей Гутторма Харальдссона.

Она взяла с собой детей. Тронд стоял и разговаривал с Иваром; время от времени ему позволяли подержать штурвал, пока они плыли по Бейтстадтскому фьорду. Суннива же сидела чуть поодаль с Хеленой дочерью Торберга, которую Сигрид взяла с собой в качестве помощницы.

Они плыли вдоль берега, мимо холмов, лесов, возделанных полей и усадеб.

Это была вторая поездка Сигрид в Каупанг — и первая добровольная. В прошлый раз она отплыла из Эгга как жена Эльвира; она не знала, что встретится в Мэрине с королем Олавом и что ее миру грозит Рагнарок.

Теперь она снова плыла на встречу с Олавом, но это должна была быть совсем иная встреча.

«Жизнь — это река времени», — подумала она, глядя на бурлящую за бортом воду.

Вот так бурлил ее собственный разум, когда она возвращалась обратно в Эгга из Каупанга вместе с Кальвом. И она боролась против этого течения, словно хотела остановить его, повернуть реку времени вспять.

Теперь она понимала, что боролась тогда против воли Бога, ведь подобно тому, как Он направляет приливы и отливы, Он осуществляет приливы и отливы в жизни. И она вела безнадежную борьбу, вместо того, чтобы плыть по течению, как щепка, ожидая, когда придет время Божье.

«Ты должна научиться ждать», — вспомнила она слова, сказанные совсем в другой жизни. И ей показалось, что она видит перед собой Хильд дочь Инге с Бьяркея.

«У тебя будет все так, как ты сама того захочешь, — сказала ей Хильд. — Но ты должна научиться ждать».

Хотела ли она этим сказать, что бороться против своей судьбы, значит добавлять еще печали к тем, которые нам дают Норны?

К вечеру следующего дня они прибыли в Каупанг. В городе было оживленно. Несколько кораблей оказались на суше во время отлива, остальные стояли на якорях; и Сигрид стала беспокоиться, где им найти комнату для ночлега. Она утешала себя тем, что в худшем случае можно было разбить палатку прямо на палубе.

Они бросили якорь, и Ивар Гуттормссон вместе с двумя парнями отправился к берегу в большой лодке.

Ждать его пришлось долго; Сигрид сидела на месте рулевого и болтала с Хеленой, а Суннива играла возле них на палубе.

Мужчины сидели у мачты. Двое из них играли в тавлеи, остальные наблюдали; Тронд тоже был среди них.

Сигрид указала на Ладехаммерен.

— Вон там твой отец строил «Длинного Змея», — сказала она Хелене. — Если хочешь, мы можем здесь остановиться и посмотреть стапели, оставшиеся после корабля, когда будем возвращаться домой.

Ничего не сказав, Хелена с благодарностью улыбнулась.

— Я и сама с удовольствием взгляну на них, — добавила Сигрид. И она принялась рассказывать о Торберге, каким она помнила его во время его пребывания в Эгга. Но, заметив, что Хелена с трудом удерживается от слез, она замолчала.

— Я не буду мучить тебя, — сказала Сигрид.

Хелена покачала головой.

— Ты меня не мучаешь, — прошептала она, — просто раньше никто не рассказывал мне о нем…

— Просто тогда ты была еще маленькой!

— Я слышала, что он был известным корабельным матером и не менее известным женолюбом. И я знаю, что он был убит отцом соблазненной им девушки. Но больше я ничего о нем не знала.

Беседуя с Хеленой на холме Эгга, Сигрид ощущала желание обнять ее, но воздержалась тогда от этого. Теперь же она сделал это, не обращая внимания на игравших в тавлеи мужчин.

Прерывисто вздохнув, Хелена припала к плечу Сигрид и заплакала. А Сигрид сидела и гладила ее по спине, не зная, как еще утешить ее.

Ивар Гуттормссон вернулся обратно ни с чем. И они стали устраиваться на ночлег на борту корабля, но тут из города прискакал верхом какой-то незнакомый человек и сказал, что ему нужно поговорить с Сигрид дочерью Турира из Эгга.

Он привез известие от Эйнара Тамбарскьелве и его жены Бергльот дочери Хакона. Они узнали, что Сигрид не смогла устроиться на ночлег, и надеются, что она с сопровождающими ее людьми погостит у них.

Сигрид поблагодарила; оставив на борту стражу, они поскакали в город.

На улицах было многолюдно. И, проезжая по городу, Сигрид заметила, что с тех пор, как она в последний раз была в Каупанге, здесь было построено много новых домов.

Дом Эйнара находился вдали от королевского двора, возле дороги, ведущей из города.

Сигрид никогда не видела в лицо Эйнара и теперь вспоминала все, что раньше слышала о нем. В основном она знала его со слов Эльвира, который его недолюбливал. Эльвир считал, что Эйнар держит нос по ветру и пытается все обратить в свою пользу. Ей пришла в голову мысль о том, что предложить ей ночлег его заставило не только гостеприимство. И она решила быть осторожной в словах.

Эйнар и Бергльот вышли во двор встречать их.

Эйнар оказался таким, каким его представляла себе Сигрид; высоким, сильным, с надменным выражением лица. Но даже по сравнению с ним Бергльот казалась еще более видной.

Она была высокой, стройной, с правильными чертами лица; во всем ее облике чувствовалась раскованность. Она знала себе цену, будучи дочерью ярла Хакона Ладе, одного из последних потомков рода Ладе, единственного рода, сумевшего потеснить род Харальда Прекрасноволосого.

Сигрид подтолкнула Тронда вперед, когда та поздоровалась с ней.

— Это Тронд Эльвирссон, мой сын, — сказала она.

Некоторое время Бергльот изучала мальчика, а он в это время тоже смотрел на нее, без всякого смущения и страха. И она рассмеялась.

— Ты похож на своего отца, — сказала она. — И ты достаточно смел, как и подобает потомку рода Ладе.

Услышав это, Эйнар пристально посмотрел на мальчика.

К ужину было подано все самое лучшее; было ясно, что Бергльот и Эйнар стараются угодить ей.

Но Сигрид была настороже. Она внимательно следила за тем, что говорит сама и что говорят другие, и пила совсем мало, только ради приличия.

Когда ее спросили, она сказала, что приехала в город, чтобы поговорить с епископом Гримкеллем; она хочет получше узнать о том, каким образом короля Олава произвели в святые.

— Об этом я могу рассказать тебе не меньше, чем он, — сказал Эйнар, посылая ей быстрый взгляд. — Почему тебя это интересует?

— Когда человека вынуждают верить во что-то, ему не мешает знать, почему это делают.

— Вряд ли тебе очень нравился конунг Олав…

— А разве кто-то ожидал от меня, что он мне будет нравиться?

Эйнар засмеялся.

— Нет, — ответил он.

— Я слышала, что вы снова закопали в землю гроб короля, чтобы посмотреть, не выйдет ли он опять на поверхность, — сказала Сигрид. — Это правда?

— Гроб был у самой поверхности, когда его откопали.

— А теперь вы глубоко закопали его?

— Достаточно глубоко, — ответил он. При этом Сигрид заметила на лице Бергльот усмешку.

— И что же вы видели, когда откопали его?

— Король казался в горбу спящим, при этом не чувствовалось никакого запаха гниения, пахло чем-то душистым. Волосы и ногти у него отросли; епископ знал, какой длины волосы он обычно носил при жизни.

— Я помню, — сказала Сигрид, — волосы у него были довольно длинными.

Она показала длину рукой. Но Эйнар покачал головой.

— Нет, — сказал он, — он подстригал волосы гораздо короче.

Сигрид ничего не сказала. Она не так часто видела короля, и к тому же это было много лет назад.

— Епископ сам подстриг ему волосы и ногти.

— Как восприняла это королева Альфива?

Сигрид не могла себе представить, чтобы причисление к лику святых короля Олава произошло по желанию королевы. Эйнар холодно улыбнулся.

— Она отказалась признать это, — сказал он. — Она сказала, что всем хорошо известно, что тело хорошо сохраняется в песке. Она предложила епископу положить волосы короля в огонь; она сказала, что поверит в святость Олава, если волосы не сгорят. И когда епископ положил волосы в чашу с благовониями и поставил ее на огонь, волосы не загорелись.

— Это звучит странно, — недоверчиво глядя на огонь, сказала Сигрид. — Ты видел сам, как волосы клали в огонь?

— Они лежали на поверхности масла. Масло загорелось. Но королева не поверила этому, сказав, что можно разжечь огонь так, что он не повредит тому, что находится на поверхности масла, и предложила епископу бросить волосы прямо в огонь.

— И он сделал это?

— Я попросил ее помолчать, — сказал Эйнар. — Я сказал ей, что пусть лучше она сама сгорит на этом огне.

— Весьма грубые слова по отношению к матери короля…

— Ей не стало хуже от этих слов, — вставила Бергльот, — такой троллихе! В Англии говорят, что ни она, ни король Кнут не являются родителями Свейна.

Эйнар, потупившись, повернулся к ней, но она продолжила, как ни в чем не бывало:

— Говорят, она не может иметь детей. Тем не менее, она внушила ему мысль о том, что у нее будет от него ребенок. И когда пришло время, она взяла к себе Свейна и выдала его за своего ребенка. На самом деле это сын одного английского священника.

Сигрид трудно было поверить во все это.

— Но ведь у нее уже был один сын, — сказала она.

Бергльот кивнула.

— Харальд. Сын сапожника.

— Не принимай эту болтовню всерьез, — сказала Эйнар Сигрид.

Но Бергльот вспылила:

— Болтовня! По-твоему, болтовня и то, что король Кнут приказал убить из-за угла сына моего брата, Хакона?

Эйнар был явно в гневе.

— Тебе следовало бы меньше пить и держать язык за зубами!

Бергльот вскочила.

— Всем тем, что ты имеешь, ты обязан мне и роду Ладе, — сказала она. — И уже два года Хакон лежит на Оркнеях неотмщенным!

Сигрид не знала, что ей делать и говорить. И она осторожно посматривала на Эйнара. Но Эйнар сидел, сгорбившись на своем почетном сидении, и смотрел в пол.

— Своему отцу я тоже кое-чем обязан, — сказал он, усмехнувшись.

Бергльот снова села и продолжала:

— Если мне позволят высказать свое мнение, то это Альфива толкнула короля Кнута на измену Хакону. Она хотела расчистить путь своим сыновьям. Я сказала Эйнару, чтобы он отшил ее так, чтобы она долго помнила об этом. И ты это сделал, Эйнар. Расскажи, что ты ей сказал!

— Не стоит об этом говорить, — ответил он.

Эйнар выглядел таким озабоченным, что Сигрид стало даже жалко его. Однако ее сострадание тут же прошло, и ей в голову пришли совсем другие мысли, когда он вдруг повернулся к ней и сказал:

— Где Кальв Арнисон?

— Он в походе.

— И давно он отсутствует?

— Около месяца.

— Куда же он отправился?

— Он не сказал.

— И когда обещал вернуться?

— Он ничего не говорил об этом.

— Ты хочешь сказать, что он отправился в поход, не сказав тебе, куда он собирается и когда вернется домой? — спросила Бергльот, явно потрясенная.

Эйнар рассмеялся.

— Сразу видно, что он мужественный человек, — сказал он. — Или же он умеет управлять бабами лучше, чем я!

Бергльот тоже расхохоталась.

— Королеве известно, что ты в городе? — немного погодя спросил Эйнар у Сигрид.

— Я… я не знаю, — ответила Сигрид.

Сигрид чувствовала себя не совсем уверенно. Она приехала в Каупанг, чтобы поговорить с епископом и по возможности обрести душевный покой. Но ей не приходила в голову мысль о том, что ее будут принимать здесь как жену Кальва Арнисона.

— Утром я позабочусь о том, чтобы она узнала о твоем приезде, — торопливо произнес Эйнар.

И Сигрид поняла, что попала в ловушку, воспользовавшись гостеприимством Эйнара. Если дело идет к распре между ним и королевой, ей не пристало делать выбор от имени Кальва. И, возможно, Эйнар не тот человек, который лучше всего подходит для того, чтобы сообщать королеве о ее приезде в город.

— Кальв ничего не говорил о том, что собирается к королю Кнуту? — вдруг спросил Эйнар.

— Нет, — ответила Сигрид, — он ни словом не обмолвился, куда собирается ехать.

— Что он думает о конунге Олаве?

— Он считает, что король был святым.

— Странно, что он уехал, не дождавшись решения епископа…

— Он был настолько уверен в своей правоте, что ему незачем было этого дожидаться.

— Странно слышать такое о человеке, возглавившем войско бондов в Стиклестаде!

Сигрид почувствовала, что попалась. Если бы она сказала, что Кальв сожалеет о том, что произошло в Стиклестаде, или что он пытался заключить мир с Олавом, Эйнар мог бы пойти к королеве Альфиве или к королю Кнуту с этим известием. Но если она не даст понять, что Кальв поступал искренне, Эйнар может ослабить его положение среди бондов и церковников.

— После смерти короля было множество знамений и прочих чудес, — сказала она и тут же, чтобы переменить тему разговора, спросила: — Признала ли королева в конце концов святость Олава?

— Да, — ответил Эйнар. — Король Свейн и епископ подтвердили, что король Олав был святым. Рака была перенесена в церковь Клемента, и теперь она стоит там возле алтаря, покрытая парчой и коврами. Люди толпами идут туда, и, говорят, каждый день там случается чудо.

— Ты видел что-нибудь сам?

— Вчера поздно вечером люди шли с песнями и криками по городу вместе с прозревшей женщиной…

Сигрид не могла заснуть; она лежала и думала, не сказала ли она что-нибудь неподобающее.

Ее доверие к Эйнару Тамбарскьелве не усилилось, зато Бергльот ей понравилась.

И она стала размышлять о короле Олаве и его знамении.

Она лежала на одной кровати с Трондом и Суннивой, отгороженной от зала пологом. Дети мирно спали, и ей захотелось прижаться к ним, ощутить их живое тепло среди чужой обстановки.

Бергльот сказала, что Тронд был из рода Ладе. Она вспомнила о том, что рассказывал ей Эльвир о своем роде; теперь до нее дошло, что после смерти ярла Хакона Эрикссона Тронд был единственным, кто мог продолжить род Ладе по мужской линии.

Сигрид встала рано утром и еще до завтрака пошла вместе с Трондом в церковь Клемента.

По дороге они встретили множество людей, в основном, жителей Трондхейма, желавших увидеть раку короля Олава. Но среди них были также торговцы, приехавшие в город со своими товарами, священники и прибывшие из далеких походов люди, нередко одетые по-чужеземному. Были там и жители города.

И еще там были датские воины короля Свейна. Это были упитанные, вооруженные с ног до головы парни; они подозрительно озирались по сторонам, словно ожидая в любой момент нападения. При виде их Сигрид задрожала. Одно датское слово стоит десяти норвежских, говорилось в законе…

Тронд совал во все нос, словно щенок.

И Сигрид подумала о двух других своих мальчиках, которых она брала с собой в прошлый раз в Каупанг — двух мальчиков, которые в один день лишились этого щенячьего рвения, которые попытались взвалить на свои детские плечи мужскую ношу. И ей страшно было думать о том, что, возможно, Тронда ожидает тоже такой день, когда Кальв вернется домой.

И она принялась думать о Кальве.

Кальв, который пытался так неуклюже ухаживать за ней, когда они впервые встретились в Каупанге.

Они подошли к церкви и вошли внутрь.

Там уже было полно народу; лампы и факелы освещали помещение, воздух был тяжелым от благовоний. Сигрид и Тронд стояли некоторое время у дверей.

У входа стоял один священник, у алтаря — другой, они направляли поток людей, желавших прикоснуться к раке короля. И когда священник подошел к ней, она покачала головой; и она задрожала, увидев, что Тронд последовал за священником. Но, остановив мальчика, она привлекла бы к себе внимание, поэтому она тихо встала на колени.

Это было почти то же самое место, где она стояла на коленях во время заутреней более десяти лет назад; она мысленно видела перед собой широкую спину Олава, стоящего на коленях перед алтарем. И в ушах Сигрид снова зазвучали крики, доносящиеся из Мэрина, заглушая пение священников…

Теперь конунг забрался еще выше, к самому алтарю, в гробу, накрытый дорогой материей. Остановив взгляд на королевской раке, Сигрид услышала крики Гюды, когда в Гьевране ослепляли Блотульфа, вопли Хакона из Олвесхауга, когда ему отрубали руки и ноги, крики королевских воинов, машущих окровавленными топорами и мечами и калечащих пленных людей.

Она видела их перед собой, эти жалкие, искалеченные остатки людей с незрячими глазами, когда на следующий день их заставили служить мессу. Теперь вы христиане, сказал тогда епископ.

«Христиане…» — с дрожью подумала она. Она вспомнила Блотульфа, когда тот, уставившись в пространство выколотыми глазами, подтвердил свою веру в Одина и сказал, что лучше умрет, чем будет жить как негодяй и преклонять колени перед Богом короля; она вспомнила пожар в Гьевране, когда он принудил священника Йона отречься от Христа и сам нашел смерть в пламени.

Сигрид вздрогнула от крика. Какой-то человек стоял перед алтарем с поднятой правой рукой.

— Знамение… — прошел по церкви шепот.

— Этой рукой я поднял меч против королевского войска в Стиклестаде, — кричал он. — И король покарал меня за это: с тех пор, как угасло солнце, рука была как мертвая. А теперь посмотрите! — он махал и вращал рукой. — Святой Олав, находящийся на небесах рядом с Богом, внял моим мольбам; он простил меня, он снова оживил мою руку!

— Да славится Бог! — произнес нараспев священник у алтаря.

— Да славится Бог! — вторил ему второй священник у входа.

Тронд вернулся обратно. Сигрид чуть не стало дурно, и, пробормотав «Отче наш», она встала и вышла вместе с ним из церкви.

Сигрид пришлось переночевать в Каупанге четыре ночи; и только в полдень третьего дня епископ принял ее. А на второй день ее пригласили ко двору королевы Альфивы и короля Свейна.

Сигрид много слышала об Альфиве — и мало хорошего. Все говорили, что это королева ввела жестокие датские законы. Она была властолюбивой и лживой, так что Сигрид не очень радовалась предстоящей встрече.

Однако задав пару вкрадчивых вопросов о Кальве и Эйнаре, Альфива не замедлила перейти на лесть. И Сигрид гадала, то ли та опасается Эйнара, то ли пытается расположить к себе Кальва.

Король Свейн был красивым юношей, но говорил он мало. Сигрид показалось, что он чересчур почтителен к матери. И она невольно искала между ними сходство; возможно, Бергльот дочь Хакона говорила правду?

Утром своего последнего дня пребывания в Каупанге, Сигрид узнала о том, что прибыл кнарр[4] с заморскими товарами; она пошла на пристань и купила красивую шаль, чтобы подарить ее Бергльот.

И в назначенное время она явилась к епископу.

Он был один и с улыбкой подошел к ней; поздоровавшись, она сели. Сигрид было трудно начать беседу; и она начала с извинений по поводу своего прихода. Одно дело не принимать короля Олава как святого, и совсем другое дело — сидеть напротив священника, объявившего его святым, и подвергать сомнению его решение.

— Речь идет об Олаве… — начала она.

— О святом Олаве, — поправил он ее, и в его голосе ей послышалась жесткость.

Сигрид упрямо повторила:

— Речь идет об Олаве, которого, при всем уважении к Вам, епископ, мне трудно называть святым.

— Простому христианину не пристало решать, кого называть святым, а кого нет. Долг епископа — обдумывать такие вещи и принимать решения.

— Я знаю, — сказала она, — и я прошу объяснить мне, почему Вы признали Олава Харальдссона святым, ведь Вы же не стали бы этого делать без причины.

— В тебе нет приличествующего христианину смирения, Сигрид. Разве ты забыла, что обещала быть искренней, давая клятву при крещении?

Сигрид медлила с ответом. Ее удивило то, что он, говоривший о подобных вещах со многими людьми, помнит разговор с ней.

— В согласии с Вашими собственными словами я сказала тогда, что поступки короля мне не кажутся справедливыми, — сказала она. — Вы считаете, что король правильно поступил в Мэрине? — спросила она.

— Он считал, что выполняет волю Господа.

— Легко потакать собственным желаниям, выдавая их за волю Господа, — сказала Сигрид. — Как учил меня священник Энунд, все должно быть как раз наоборот: человек должен подчинять свою волю воле Господа.

— Я вижу, ты не принимаешь слова священника близко к сердцу!

Поняв, что сама себя подставляет под удар, она рассердилась.

— Я не претендую на то, чтобы меня считали святой, — сказала она. — Но даже Вы, епископ Гримкелль, вряд ли можете сказать о короле, что тот верил, что выполняет волю Господа, отказавшись взять выкуп за Турира, моего сына, или когда брал себе в любовницы свою служанку.

— Он раскаивался в этом.

— Раскаиваются многие, не становясь при этом святыми.

Он бросил на нее властный взгляд.

— Как бы там ни было, но ты обязана верить мне, как своему епископу, что король Олав был святым.

— Вы полагаете, что я должна из страха соглашаться с тем, что конунг святой?

Поставив локти на стол, он уставился в пространство.

— Ты причастна к смерти короля, — вдруг произнес он.

— Я никогда не отрицала этого.

— Где ты была во время солнечного затмения в прошлом году?

— Дома, в Эгга.

— И ты не боялась Божьего гнева?

— Боялась. Но нет никакой связи между солнечным затмением и смертью Олава.

Гримкелль вздохнул.

— Думаю, что есть, — сказал он. — Разве ты не слышала о чудесах, происходящих у гроба короля? Слепые прозревают, больные исцеляются!

— Знаю я все эти чудеса, — медленно произнесла Сигрид и рассказала ему, как люди хотели сделать святого из священника Энунда в Стейнкьере, считая, что он поставил на ноги парализованную мать Эльвира; и никто не хотел ее слушать, когда она сама говорила, что все это время не была парализованной, а только дурачила людей. Энунд тогда просто не знал, что ему делать, ведь он не мог исцелять больных; и если кто-то выздоравливал, все считали это знамением его святости, а о тех, кто не поправлялся, попросту забывали.

— Так было этой зимой во Внутреннем Трондхейме и со святостью конунга Олава, — в заключении сказала она. — Помнили только тех, кто выздоравливал, прося его о помощи, об остальных же забывали.

— Я собственными глазами видел знамение, которое никто не может отрицать, — сказал епископ, выпрямившись. — Труп короля был совершенно свежим, когда его откопали. Ногти и волосы у него отросли, и волосы его не горели в огне.

— Королева недаром считает, что сведущие люди могут разжигать такой огонь, который не причинит вреда, — вырвалось у Сигрид.

Он чуть было не вскочил, но тут же сел на место.

— Значит, ты пришли сюда, чтобы сказать, что считаешь меня лжецом? — сказал он. — Разве ты не знаешь, что в моей власти отправить тебя на костер?

— Я пришли к Вам, чтобы обрести мир в душе, — сдержанно произнесла она. — Вы признали короля Олава святым, и Вы единственный, кто может мне помочь поверить в его святость или освободить меня от долга верить в это.

— От этого долга я не хочу и не могу освободить тебя, — ответил он.

Сигрид встала.

— Простите, что отняла столько времени, — сухо сказала она. Она внезапно почувствовала, что должна немедленно выйти, пока ярость не овладела ею. До этого она не догадывалась, что во многом ее христианская вера основана на доверии к Гримкеллю, на сказанных им когда-то словах о том, что никто не заставляет ее признавать христианство Олава. И даже когда, вопреки всему, епископ объявил конунга святым, она была уверена в том, что он сможет объяснить ей, почему он это сделал, или же сделать для нее исключение.

Но теперь он говорил ей ничего не значащие слова. А, увидев, что ее невозможно переубедить, он стал угрожать ей.

Она протянула ему руку и хотела уже уйти, но он остановил ее. Она нехотя села, чувствуя на глазах слезы. Она чувствовала, что он не спускает с нее глаз; губы ее дрожали, и в конце концов она закрыла лицо руками.

— Бог привлечет меня к ответу на Судном дне, если я отошлю тебя, так и не сумев помочь тебе, — сказала он.

Она медленно подняла голову и посмотрела ему в лицо; он буравил ее глазами.

— Король был святым. Ради Бога, Сигрид, поверь мне! Не нам, простым смертным, осуждать его, не нам указывать ему путь.

Если путь его отмечен жестокостью и убийствами, мы не осуждаем его за это. И мы это делаем не только потому, что боимся короля; мы делаем это потому, что полагаемся на Бога. Мы не можем рассчитывать на то, что Он, повелевающий небесным воинством и способный превратить горы в песок, сможет окрестить Норвегию, если мы преградим путь королю.

Даже после того, что произошло в Мэрине, где досталось и христианам, и язычникам, даже после разговора с тобой, Сигрид, у меня не хватило мужества и веры порицать его, что я должен был сделать.

Мы знали о властолюбии и жестокости короля Олава, но это шло нам на пользу; мы принесли в жертву его душу, чтобы окрестить страну. И даже когда он грешил, сам сознавая это, мы не имели права порицать его за это или накладывать на него покаяния, которого он заслуживал. Мы опасались, что наши упреки отвратят его от христианства и страна не будет крещена.

Но Бог видит то, чего не понимают люди. Он видел, как пылало королевское сердце, как ревностно он искал путь Божий; и если он ошибался, то это потому, что у него было плохие проводники. Бог очистил душу короля скорбью и потерями, и конунг поэтому понимал то, чего не понимали все остальные. И в самом разгаре битвы при Стиклестаде король отложил в сторону меч, обратил лицо к небу и передал в руки Господа свою жизнь и крещение страны.

— Он не отложил в сторону меч, он отбросил его далеко в сторону, да и рана его была не такой опасной, чтобы из-за этого прекращать борьбу… — заметила Сигрид.

Епископ сглотнул слюну.

— Откуда тебе это известно? — спросил он.

— Мне рассказал об этом Кальв, — сказала Сигрид. — Уже после сражения он сказал, что король умер смертью святого. Его лицо светилось, сказал он, когда он обратил взор к небу.

— Почему же тогда Кальв не пришел сюда сказать об этом?

— Он в походе.

Епископ недоверчиво посмотрел на нее.

— Это из-за тебя он покинул дом?

— Я не хотела прогонять его, — ответила она.

Он вопросительно уставился на нее.

— Сохранишь ли ты тайну исповеди? — спросила она. И когда он уверил ее в этом, она рассказала, почему Кальв уехал из дома. В заключение она сказала, что священник Йон считает, что Кальв стал пилигримом, хотя она сама сомневается в этом.

Епископ ничего не ответил, но по выражению его лица она поняла, что он тоже сомневается в том, что Кальв стал пилигримом.

— Я буду молиться за него, — сказал он. — За вас обоих, — добавил он.

— Я поняла, что Вы имеете в виду, говоря о святости короля Олава, — сказала Сигрид, — но когда я увидела его гроб в церкви Клемента, мне показалось, что я слышу крики из Мэрина.

— Бедное дитя, — сказала он, и голос его был мягок.

Она медленно повернулась к нему. Меньше всего она ожидала от него сострадания, в особенности после того, что сказала ему.

— Посмотри вокруг себя! — сказал он. — Разве ты не замечаешь самого великого чуда? Зло, причиненное людям королем Олавом, Господь обратил в благодеяние! Его смерть и последующее солнечное затмение привели людей к христианству. И не путем принуждения, как он делал это при жизни, а путем глубокого проникновения в сердца людей, чего, как я полагал, можно будет добиться только на протяжении нескольких поколений. Взгляни на происходящие теперь чудеса! Если и правда то, о чем ты говоришь, и есть какие-то преувеличения, то вправе ли мы осуждать людей за то, что они верят в это?

Сигрид задумалась.

— Если я и поверю в какое-то чудо, так это в то, что у Турира зажила рука, — сказала она.

— У какого Турира?