Святой Олав (№3) - Святой конунг

— У моего брата Турира Собаки. После сражения при Стиклестаде он сказал, что во время битвы был ранен в руку; большой палец был почти отрублен. Но когда он вытаскивал из тела короля свое копье, из раны конунга полилась кровь, и рана у него на руке вмиг затянулась.

Епископ уставился на нее.

— Ты уверена в этом?

— Я уверена в этом настолько, насколько могу быть уверенной, не видя все собственными глазами. Турир показывал мне свою руку, между большим и указательным пальцами был шрам, похожий на нить. Но я тогда не поверила ему. Я сказала, что во время битвы его могли ударить по голове.

Гримкелль покачал головой и рассмеялся.

— Сигрид! Сигрид! — сказал он. — Что может заставить тебя поверить в это? Если ты даже увидишь перед собой распахнутое врата рая и короля Олава возле трона Всевышнего, то я не уверен, что это убедит тебя. Ты не раз могла уже убедиться в том, что люди верят в то, во что они хотят верить, не обращая внимания на окружающих.

Сигрид захотелось возразить ему; она вспомнила, что нечто подобное ей самой однажды пришло в голову; это было вскоре после рождения Суннивы. Находились такие, которые считали, что она похожа на Кальва, и Сигрид подумала тогда, что люди видят то, что хотят видеть.

Она стала припоминать, не страдала ли сама подобной слепотой.

Но епископ снова стал серьезен.

— Ты говоришь о Мэрине, — сказал он, — ты говоришь, что когда была у гроба короля, то слышала доносящиеся из Мэрина крики. Я хочу, чтобы ты сегодня снова пошла в церковь Клемента и преклонила там колени. И если ты еще раз услышишь крики из Мэрина, тебе не следует думать о короле Олаве. Тебе следует думать о епископе Гримкелле, который до конца дней своих будет отпускать грехи за то, что произошло не только в Мэрине, но и в Намдалене и многих других местах. Ведь это он виновен, он, богоотступник.

Опустив голову, Сигрид молчала.

— Мы не смеем налагать на короля покаяние за его грехи! — вдруг воскликнул епископ. — Знаешь, какое покаяние он наложил на самого себя? Когда он совершил грех, работая в воскресенье, он сжег в ладони щепки, которые настрогал!

Многозначительно помолчав, он добавил:

— Надеюсь, теперь ты поверишь в святость короля, и это все, что я могу сказать тебе.

Он встал. Она тоже поднялась.

— Мне нужно время, чтобы подумать, — сказала она, — но я начинаю все понимать…

И она преклонила колени, чтобы получить благословение.

Сигрид сдержала данное Хелене обещание. Отправившись утром из Каупанга, они остановились у Ладехаммерена и вышли на берег, чтобы взглянуть на стапели, оставшиеся от «Длинного Змея».

Во взгляде Хелены было почтение, когда она осторожно касалась рукой стапелей. Потрепанные временем и непогодой, они все еще давали представление о размерах и формах «Змея».

Хелена была оживлена и разговорчива, и Сигрид осторожно намекнула на то, что ей нужно выйти замуж.

— Мне хотелось бы, чтобы ты прекратила говорить об этом, — ответила Хелена.

— Если бы я только знала, почему ты не хочешь этого… Это не идет на пользу ни тебе, ни твоим воспоминаниям о Грьетгарде.

— Разве ты не понимаешь, что я буду чувствовать себя неверной по отношению к Грьетгарду, если сделаю это?

Сигрид тяжело вздохнула. Она и сама раньше думала так об Эльвире. Но по своему опыту она знала, что жизнь устроена иначе. В жизни был еще и другой смысл, и только в любовных песнях люди умирали от тоски. Тем не менее, слова Хелены пробудили в ней какое-то мучительное чувство, и внезапно она пришла в ярость.

— Грьетгард никогда не вернется назад, Хелена, — жестко произнесла она, — а сын Квама наверняка еще не нашел себе другую; тебе будет хорошо, если ты выйдешь за него замуж.

Хелена долго смотрела на нее.

— А тебе хорошо с Кальвом? — спросила она.

Сигрид прикусила губу.

— Я начинаю думать, что если мне и плохо с ним, то в этом моя вина, — ответила она.

— Ты не должна мне больше говорить о том, чтобы я вышла замуж, — серьезно продолжала Хелена, — иногда я подумываю о том, чтобы уйти в монастырь или жить отшельницей, посвятить свою жизнь Богу. Я думаю о том, чтобы жить в маленькой келье, одной, и всю свою жизнь молиться за Грьетгарда и спасение его души, а также за своих родителей и всех, кто в этом нуждается.

— Ты говорила об этом с Энундом?

Хелена кивнула.

— Он сказал, что боится, как бы я не покончила с жизнью. Тогда жертва была бы напрасной. Он говорить, чтобы я еще раз все обдумала. И если наступит день, когда я почувствую, что жизнь еще может мне что-то дать, тогда как Бог значит для меня еще так много, что я могу добровольно посвятить ему себя, мы с ним еще раз поговорим об этом.

— Ты понимаешь, что он имел в виду?

— Не совсем, — призналась Хелена, — но если придет день, о котором он говорил, я узнаю его, — убежденного добавила она.

— И ты ждешь этого дня?

— Да.

— Я не буду больше приставать к тебе, — сказала Сигрид. И когда они вернулись обратно на корабль, она смотрела на девушку с уважением.

Когда они подходили к Эгга, на пристани стоял чужой кнарр. Сигрид показалось, что он похож на корабль Турира Собаки.

Гребцы работали, и Тронду не сиделось на месте: он вылез за борт и попробовал пробежаться по веслам. Это закончилось тем, что он очутился в воде, но не сдался, вылез из воды и снова забрался на весло.

Сигрид пыталась остановить его; она говорила, что вода холодная. Но Ивар Гуттормссон засмеялся и спросил, не хочет ли она помешать мальчику стать мужчиной.

Сигрид подумала, что из Грьетгарда и Турира получились мужчины и без всех этих шалостей. Но она понимала, что препятствовать бесполезно, и оставила его в покое.

На пристани стоял Турир Собака; Сигрид была права, это был его корабль.

Поднимаясь вместе с ней в усадьбу, он сказал, что прибыл днем раньше и намеревается отправиться в Каупанг, чтобы засвидетельствовать перед епископом, что его рана зажила от крови короля Олава.

И он был разочарован, когда Сигрид сказала ему, что уже сообщила об этом Гримкеллю.

— Я не мог приехать раньше, — сказал он, — я отправился в путь, как только на севере стало известно о предстоящем деле короля.

— Думаю, что епископ с удовольствием выслушает все это из твоих уст, — сказала Сигрид. — Я не такая уж хорошая рассказчица.

— Ты веришь в то, что я сказал тебе правду?

— Разве я не видела твою руку?

Они остановились, и он вытянул вперед руку. Шрам все еще был виден, и она ощутила его; он слегка выступал на коже.

— Я верю тебе, — наконец сказала она.

— Слава Богу! — ответил он. И они продолжали путь наверх. — После Каупанга я думаю отправиться в Англию, — сказал он, — чтобы рассказать королю Кнуту о случившемся и засвидетельствовать перед ним, что Олав действительно был святым.

— Не думаю, что это очень понравится королю Кнуту.

— Дело не в том, понравится это ему или нет, Сигрид. Я всегда ставил власть и богатство выше порядочности. Помнишь, как Эльвир однажды поинтересовался, что властвует надо мной, я сам или серебро?

— Еще бы мне не помнить это, — ответила Сигрид, — как раз тогда ты и Эльвир поссорились.

— Да, — сказал Турир, — возможно, я бы меньше рассердился, если бы слова не попали в цель.

— Впоследствии Эльвир пришел к выводу, что был чересчур жесток с тобой.

— В самом деле? — с улыбкой спросил Турир. — Значит, мы навечно остались с ним друзьями.

Немного помолчав, он сказал:

— Я собираюсь отправиться дальше Англии: на покаяние в Рим, а то и в Святую землю…

— Ты хочешь покаяться в том, что убил короля Олава?

Турир рассмеялся.

— Сразу после битвы, в прошлом году, я исповедовался у Энунда и получил отпущение грехов. И я выполнил покаяние, которое он наложил на меня. Грех ведь не становится больше оттого, что короля объявили святым…

— Зачем же тебе тогда отправляться на юг?

— А почему бы мне не отправиться на юг? — в свою очередь спросил он. — Я достаточно уже насиделся на Бьяркее. Сигурд позаботится о хозяйстве, и ему с его женой вряд ли будет недоставать меня.

Они вошли в зал и сели.

— В прошлый раз ты говорил, что Сигурд женился на дочери Снорри Доброго, — сказала Сигрид. — Как у них дела?

— Превосходно. По-моему, они скорее ведут себя как мать и сын, чем как супруги, и его это устраивает. Летом у них родилась дочь.

— Как же ее назвали?

— Раннвейг, — ответил Турир, став вдруг серьезным. — Ты спрашиваешь, почему я направляюсь на юг. Я делаю это ради Раннвейг, моей Раннвейг. Она умерла как язычница.

— И что можно теперь сделать?

— Я не знаю. Священник из Тронденеса сказал, что в первые годы христианства случалось, что людей крестили после смерти. Об этом я и хочу узнать. Если будет возможность помочь ей, за мной дело не станет.

— И тебе нужно отправляться в Рим и в Святую землю, чтобы узнать это? Думаю, что епископ Гримкелль сможет дать тебе совет.

— Лучше всего обратиться к самому папе, — сказал Турир, — и к тому же мне хочется туда съездить. Я не могу сидеть дома; викингом я не могу больше стать, а торговать мне не хочется. Мне хочется попасть в места, в которых я еще не бывал…

При мысли о новых местах и новых впечатлениях на лице его появилось ребяческое выражение; именно эти новые возможности и привязывали его к христианству.

Сигрид послала в Гьевран за Финном Харальдссоном, и к вечеру он вместе с Ингерид прибыл в Эгга.

Сначала они говорили о холодном лете; хлеба поднялись поздно, и люди опасались, что начнутся заморозки.

Потом разговор пошел о Халогаланде, о Грютее и Бьяркее и других знакомых местах.

На протяжении многих лет Эгга был домом для Сигрид, и северные воспоминания начали тускнеть. Тем не менее, она все еще чувствовала тоску по местам своего детства; Бьяркей продолжал сиять в глубинах ее сознания, словно солнце у горизонта в летнюю полночь.

И, глядя на Турира, который был частью этих воспоминаний, она чувствовала, что связь между ними не ослабела с годами. Более того, ей казалось, что благодаря тому, что они редко видятся, связь между ними крепнет. Они всегда разделяли горе друг друга, и он всегда готов был придти ей на помощь.

Ее не очень обрадовало то, что он собирался покинуть страну; ей могла понадобиться его помощь в любой момент.

Но потом она подумала, что, возможно, он сможет помочь ей, находясь вдали. Он может упомянуть в молитвах в святых местах ее имя и имя Суннивы.

И она решила довериться ему.

— Значит, ты дала себя соблазнить Сигвату Скальду, — задумчиво произнес он на следующий день, когда она рассказала ему обо всем. — Наверняка, ты не единственная.

Они направились своим обычным путем на холм Эгга и сели у обрыва, откуда открывался вид на фьорд.

— Турир! — умоляюще посмотрев на него, сказала она. — Я знаю, что поступила опрометчиво, но мне хочется верить — после того как Сигват отправился на покаяние в Рим — что я значу для него больше, чем другие.

— Можно подумать, что… — он пристально посмотрел на нее, — что годы красят тебя.

— Когда я мыла в последний раз волосы, я заметила седину.

Он засмеялся, тряхнув своей седой гривой.

— Все мы подвержены этому.

— Ты думаешь, Кальв вернется осенью домой? — немного помедлив, спросила она.

— Меня удивит, если он этого не сделает. Как лендману короля Свейна, ему есть чем заняться и тут.

— Ты считаешь, он стал пилигримом?

Турир засмеялся.

— Пилигримом? Полагаю, он меньше всего думает об этом. В той ярости, в которой он наверняка был, он, скорее всего, подался в викинги.

— Ты судишь по себе? — сердито спросила она. Его насмешка обидела ее, и к тому же ей совсем не нравилась мысль о том, что Кальв мог стать викингом.

— Возможно, — ответил он, бросая на нее взгляд. Потом положил руку ей на плечо и серьезно сказал: — Тебе придется туго, когда он вернется.

Она отвернулась, ничего не сказав.

— Я не знаю точно, что говорят об этом законы Всеобщего тинга, — сказал он, подумав, — ты можешь обратиться к священникам, если тебе понадобится, к сведущим в законах людям. И ты можешь заявить Кальву, что если он не предоставит тебе твои законные права, мне придется поговорить с ним, когда я вернусь. Совсем другое дело, если ты захочешь сама уехать из Эгга; я отправлю из Каупанга известие Сигурду, чтобы он принял тебя и детей, если вы приедете на Бьяркей.

— Мне бы не хотелось, чтобы Сигурд знал об этом, — все также глядя мимо него, сказала Сигрид.

— У него не будет никаких подозрений, если ты надумаешь погостить на Бьяркее.

Сигрид задумалась.

— Нет, — сказала она, — у него будут подозрения.

Некоторое время оба молчали.

— Ты перековал серебряный молоточек на крест, как собирался? — спросила она.

Он вытащил из-за пазухи серебряный крест, висящий на цепочке.

— Однажды я чуть было не потерял его, когда кожаный ремешок порвался, — пояснил он, заметив, что она осматривает красивую серебряную цепочку; серебряные нити были сплетены в тонкий шнурок.

— Священник из Тронденеса освятил крест, — сказал он, — так что теперь он защищает меня лучше, чем когда-то молоточек.

— Я вижу, ты больше доверяешь молитвам священника, чем колдовству финнов, — сказала она, и он захохотал.

— Я сохранил дружбу с финнами, — сказал он. — Но Христос все же сильнее их колдовства.

На следующий день, прощаясь с ней, он опять сказал, что она сможет рассчитывать на него, если ей понадобится помощь. Он сказал, что намеревается отсутствовать не более года.

— Все куда лучше, чем ты думаешь, — утешал он ее, — я буду молиться за тебя не только в соборе святого Петра в Риме, но в каждой церкви, куда я буду заходить, и в Иерусалиме, если я попаду туда.

После его отъезда она поднялась на холм, на то место, где они сидели с Туриром. И она стояла и смотрела на выходящий из фьорда корабль. Ветер был крепким, парус с широкими полосами был красиво надут, и корабль быстро продвигался вперед; мачты гордо возвышались над водой. Турир плыл на «Морской чайке», построенной для него Торбергом Строгалой — и это был его любимый корабль. И она была уверена, что сам Турир стоит сейчас за штурвалом.

Сигрид глубоко вздохнула. После встречи с Туриром у нее появилось ощущение безопасности. Она была рада, что рассказала ему о Сигвате; хорошо было осознавать, что, вопреки всему, за спиной у нее стоял брат.

Стоя так и провожая корабль глазами, она мысленно возвращалась к тем беседам, которые они вели эти дни. Они говорили о многом, но больше всего — о короле Олаве и битве при Стиклестаде. Взгляд ее скользил от корабля к Кроксвогу на другой стороне Стейнкьерского фьорда; мысли ее обратились к Мэрину и Вердалену.

Она подумала, что ей нужно съездить в Стиклестад; она так много слышала об этом месте, и оно стало частью ее жизни. Там, со смертью Олава, закончился путь, начатый в Мэрине убийством Эльвира; путь, преисполненный ненависти и жажды мести, которой привел ее сыновей к гибели в Оппландене, а позже привел в Стиклестад и Турира с Кальвом. Месть, о которой она мечтала, наконец осуществилась — месть, которая перестала быть местью.

Решив отправиться в Стиклестад, она почувствовала, что становится пилигримом.

В один из воскресных вечеров — в обычный год это было бы время жатвы — Сигрид с Харальдом Гуттормссоном и одним из работников въехали верхом в усадьбу Стиклестад. Залаяла дворовая собака, и из двери поварни выглянул какой-то человек, чтобы узнать, в чем дело. Харальд подошел к нему, чтобы переговорить, и вскоре во двор вышел хозяин.

— Добро пожаловать, Сигрид дочь Турира, — сказал он. Но в голосе его не было особого тепла. — Мы как раз ужинаем; заходите и поешьте с нами.

Сигрид поблагодарила, и они пошли на кухню.

Разговор шел о погоде и о видах на урожай, но потом Сигрид сказала о цели своего приезда. Стиклестадский хозяин сказал, что последнее время по ночам бывают заморозки, так что хлеб уже не спасешь.

Сигрид кивнула, сказав, что заметила это.

— В Эгга дела обстоят не лучше, — сказала она.

— Иного и ожидать не стоило, — многозначительно заметил стиклестадский бонд.

— Скорее всего, — согласилась Сигрид, и оба замолчали.

После этого она сказала:

— Я приехала сюда, чтобы посмотреть, где погиб король Олав; я надеюсь, ты покажешь мне это место, Торгильс.

— Ты должна узнать, где он погиб, Сигрид дочь Турира, потому что это твой брат сразил его! — ответил он.

Она ничего не сказала.

Вечернее солнце бросало золотой отсчет на поникшие хлеба, когда Торгильс вел Сигрид по полю, вдоль тропинки.

— Многие приезжают сюда? — спросила она.

— Приезжает кое-кто, — ответил он.

— Я слышала, что ты забрал тело короля Олава после сражения. Это правда?

— Да.

Они подошли к большому камню.

— Вот тут он лежал, — сказал Торгильс и показал ей место.

— Ты видел какое-нибудь чудо возле тела короля? — спросила она.

Он смерил ее взглядом.

— Все ты выпытываешь, — сказал он, — может быть, это мне нужно спросить у тебя, что тебе здесь нужно…

Его ответ обидел ее; отвернувшись, она стала смотреть на горы, возвышающиеся на горизонте.

— Эта земля пропитана кровью, — неожиданно произнес он, — они лежали здесь бок о бок, убитые и раненые, их вопли и крики Делали это место страшнее Ностранда.

Сигрид вздрогнула. Согласно старому поверию, Ностранд был местом наказания преступников, где их кусали ядовитые змеи.

— Там, на возвышенности, стояла королевская дружина, — сказал Торгильс, указывая рукой в сторону холма, — а вот там… — он повернулся, — стояло войско бондов.

Сигрид кивнула.

— Ты увидела то, что хотела увидеть? — спросил он.

— Мне хотелось бы побыть здесь немного, — сказала она. — Одной.

Некоторое время он стоял молча. Потом сказал:

— Мне посчастливилось отдать долг королю при его жизни.

— Да, — сказала Сигрид. Она знала, что Торгильс служил королю Кнуту, но перед сражением заключил мир с королем Олавом.

— Он не был жесток ко мне, — продолжал он. — Он только обязал меня заняться ранеными и убитыми после сражения и забрать его собственный труп, если он погибнет.

— Поэтому ты и сделал это.

— Я бы сделал это и в том случае, если бы он не просил меня об этом.

Торгильс направился обратно к дому.

— Быть бы ему с тобой таким добрым, каким он был со мной, — сказал он на ходу.

Солнце было наполовину скрыто тучами; но лучи его ослепительно сияли в просветах.

Увидев на дороге людей, Сигрид присела; ей не хотелось, чтобы ее видели. Она сидела, прислонившись спиной к камню, обхватив руками колени и глядя на расстилающиеся перед ней поля.

«Эта земля пропитана кровью», — сказал Торгильс. И пока она сидела так, в памяти ее возникали, один за другим, те, кто погиб здесь или был ранен. Их было много; даже Кальв и Турир не избежали ранений. Она смотрела на землю, на которой сидела: вот здесь земля впитала королевскую кровь.

Святой Олав…

Скользя взглядом по равнине, она мысленно представила себе войско бондов: впереди виднелось знамя Кальва, потом знамя Турира, вырвавшегося вперед со своими халогаландцами. Ей казалось, что она слышит крики приблизившихся друг к другу войск.

Она слышала, как Кальв спрашивает у короля:

— Как ты поступишь со мной, если одержишь сегодня победу?

И король ответил:

— Я прикажу тебе отправиться на юг и каяться перед Богом в тех грехах, которые ты совершил против меня!

А Туриру король сказал:

— Тебе я дам такое поручение, которое ни один человек не станет выполнять добровольно!

Можно себе представить, как вскипел Турир от таких слов! И тут раздался боевой клич; королевское войско двинулось вниз по склону на крестьянское войско.

— Бей, бей королевских олухов, крепни, крепни, войско бондов!

И бонды ответили разом:

— Вперед!

Войска сошлись, поднялся страшный шум: звон мечей, крики и вопли, ругань сражавшихся, стоны раненых, которых топтали ногами…

В войске бондов началось замешательство; некоторые бросились бежать. Но лендманы и их дружинники стояли насмерть.

И посреди всей этой неразберихи возвышался, словно гора, Кальв, а Турир, с застывшими от ненависти глазами, сжимал в руке копье Тюлений мститель; в мыслях Турира было только одно: месть, месть за Эльвира, за Асбьёрна Тюленеубийцу, месть за Грьетгарда и Турира, за все те несправедливости, которые совершил король.

И она мысленно увидела дружинников конунга: среди них были четверо братьев Кальва, и Финн Арнисон намеревался убить собственного брата: Бьёрн Конюший, огромный и тучный, Тормод Скальд Черных Бровей… И в их рядах было пустое место, которое должен был занять Сигват.

Сражение волнами прокатывалось по полю. В воздухе свистели стрелы и копья, большинство мечей были уже в крови. А в это время становилось все темнее и темнее…

Войско перед королем редело, и он бросил боевой клич, развернул знамя. Он гордо шел впереди, ведя за собой самых смелых, в сверкающем, украшенном золотом шлеме, с мечом Победителем в руке.

При его появлении среди бондов началась неразбериха; горевшие до этого жаждой мести, бонды стали жаться друг к другу. Она мысленно видела, как он убивает Торгейра из Квистада, как обменивается ударами с Туриром, ранит его в руку; видела, как Турир убивает Бьёрна Конюшего.

И она увидела, как король был ранен в ногу.

И тут грохот сражения затих, словно под действием колдовских чар.

Король был ранен. И лицо его вдруг озарилось светом. Крупные, жесткие черты смягчились в улыбке, словно он приветствовал бесконечно дорогого ему человека. И, словно по его приказу, он отбросил в сторону меч, склонился перед камнем и воздел руки к небу.

И тогда в него вошло копье Турира, пробив кольчугу, и вслед за этим в шею его вонзился топор, после чего он больше уже не двигался, а только медленно осел на землю и остался так лежать.

Внезапно Сигрид показалось, что блаженство ее души связано с тем, о чем он успел подумать в последние мгновения своей жизни.

Возможно, он понял, что крещение страны было делом Господа и что Норвегия могла быть крещена и без короля Олава, как полагал епископ Гримкелль…

Возможно, раненый в ногу, он обратился к небу с мольбой о победе и внезапно понял, что Бог не желает выслушивать его мольбу о власти? Возможно, он наконец понял, что человек не имеет права на земное счастье, что его властолюбие, его жажда земного богатства, а также вводимое им королевское правосудие — все это было пустотой и фальшью перед лицом Господа, повелевающего всем, карающего и дающего…

Этого она не знала. Но, сидя так, прислонившись спиной к камню, она почувствовала успокоение.

Она могла только гадать о том, какие мысли были у короля перед смертью. Но Бог выразил свой приговор словами епископа Гримкелля. О чем бы ни думал король, Бог знал его мысли, и для него этого было достаточно. То же самое было и с ней.

Склонив голову, она сложила в молитве руки и произнесла:

— Святой Олав, помолись за меня!

Солнце уже садилось, но небо было еще светлым. Сквозь облака проглядывал бледный месяц. Сигрид стало холодно, и она поплотнее завернулась в плащ.

Она смотрела на последние отсветы заходящего солнца; и она вспомнила, как в ночь после битвы при Стиклестаде думала о том, что смерть Эльвира была для нее летним закатом солнца. И ей пришла в голову мысль о том, что, возможно, смерть Эльвира не была такой бессмысленной, какой казалась ей первое время. Возможно, Мэрин стал линией водораздела не только в ее жизни, но и в жизни короля.

После того, что произошло в Мэрине, король больше не казнил людей вне закона, как сказал однажды Сигват. И Финн Арнисон говорил, что король перед тем, как покинуть Норвегию, признал, что часто правил страной жестоко и самовластно.

И постепенно до нее дошло, что Бог целиком и полностью простил Эльвира, дал ему смерть за отпущение тех грехов, в которых он так глубоко раскаивался при жизни, позволил ему пребывать среди тех, кто крестил страну. Своей смертью он способствовал тому, чтобы король Олав стал святым.

Но Эльвир был из тех, кто видит путь Господа и отказывается следовать ему; он был из тех, кто лишь в последний момент выбирает этот путь и добровольно исповедуется, не преследуя при этом никаких личных целей.

И Олав тоже искал этот путь, хотя и вслепую; в конце концов этот путь привел его к небесным вратам, которые так широко распахнулись перед ним в смерти, что небесный свет отразился на его лице.

Закат на западе угасал, месяц становился ярче; и в холодном лунном сиянии перед ней расстилались заиндевелые поля.

Вставая, Сигрид почувствовала, что совсем замерзла.

Возвращаясь обратно в усадьбу, она заметила впереди на тропинке какую-то фигуру и перекрестилась; было бы странно, если бы в Стиклестаде не было привидений. Но это был Торгильс.

— Надеюсь, я не напугал тебя, — сказал он, — я уже начал беспокоиться, куда ты подевалась.

И когда они были уже во дворе, он спросил:

— Ты что-нибудь видела? Видела короля?

— Да, — ответила она.

Кальв

Кальв вернулся домой к Михайлову дню. Сигрид была рада, что день выдался сырым, и у нее было оправдание в глазах людей, чтобы не идти на пристань встречать его. Но Тронд пошел, радостный и нетерпеливый; у Сигрид на душе кошки скребли, когда она увидела его бегущим вниз по тропинке.

Тем не менее, она ощущала странное спокойствие, когда села в зале и принялась ждать. И даже услышав во дворе голос Кальва, она не испугалась; она только затаила дыхание и выпрямила спину.

Когда он показался в дверях, она встала. Некоторое время он стоял и смотрел на нее, прищурив глаза, словно оценивая ее, и взгляд его был холодным.

— Ты не рада тому, что твой муж вернулся домой, Сигрид? — с коротким смешком произнес он.

Она подошла к нему.

— Рада, — сказала она, — можешь быть уверен в этом.

Он по-прежнему стоял, сощурив глаза и пристально глядя на нее с издевательской усмешкой. Она опустила голову, притягивая ему руку, но потом все же взглянула на него.

На лице его была написаны горечь и опустошенность. Таким она видела его до этого лишь один раз… Она помнила, когда это было. Это было в Каупанге, на следующее утро после их свадьбы, когда она сделала вид, что хочет убить его. Но в тот раз все обошлось.

Суннива подошла в развалку и остановилась возле матери, засунув в рот палец; Сигрид взяла ее на всякий случай на руки. Ей стало невыносимо молчание Кальва, и когда она встретила его взгляд, в ее глазах был вызов.

Но Кальв только мотнул головой.

— Чего же ты ждешь? — спросил он. — Разве ты не позаботишься о том, чтобы твой муж помылся и привел себя в порядок после долгой дороги?

И потом, когда они были одни, он принимал ее помощь в молчании, словно она была одной из служанок.

Вечером в зале он был оживлен, шутил с Трондом, иногда разговаривал с Суннивой. Даже с Сигрид он был приветлив, но так, чтобы она поняла, что он делает это ради других. Ей пришла в голову мысль о том, что он, возможно, решил помучить ее; возможно, ему доставляло радость видеть ее напуганной и униженной.

И со временем она все больше и больше убеждалась в том, что он и в самом деле решил помучить ее. Когда они были на людях, он вел себя так, будто ничего между ними не произошло. Наедине же он не скрывал ни горечи, ни презрения.

Он не был ни вспыльчивым, ни сердитым, в нем была только горькая, издевательская насмешка. И вскоре выяснилось, что он и не думает отказываться от своих прав на нее. И когда он обладал ею, от него веяло таким жестоким холодом, что она удивлялась, почему он не оставит ее в покое.

Однажды вечером она спросила у него об этом.

— А почему ты раньше ложилась со мной в постель? — в свою очередь спросил он.

— Я… я была замужем за тобой, — ответила она.

— Ты должна быть мне благодарна за то, что я не разыгрываю любовь, которой не чувствую, — сказал он, — и я даю тебе понять, что ты все еще моя жена.

— Кто-нибудь кроме меня знает, кто отец Суннивы? — вдруг спросил он.

— Я исповедовалась.

— И это все?

— Хелена дочь Торберга знает, как все произошло. Она знала об этом, когда еще Сигват был здесь.

Кальв хохотнул.

— Теперь мне понятно, почему между вами такая дружба, — сказал он. — Два башмака — пара. Мне следовало бы догадаться, что ты не проявляла бы такой любви к девушки ради Грьетгарда, если бы за этим не крылось что-то еще.

— Мне нравится Хелена, — сдержанно произнесла Сигрид, — и она делает то, что должна была сделать я, отказываясь выйти замуж.

— Наверняка, это ты надоумила ее не выходить замуж, рассказав обо мне.

— Про тебя я сказала лишь то, что в наших отношениях с тобой виновата я.

— Ты ничуть не изменилась, — сказал он, — ты по-прежнему врешь. Но я уже не так доверчив, как раньше. Впрочем, должен заметить, что Хелена в последнее время заметно повзрослела и стала ежедневно посещать церковь. Не лучше ли ей заняться чем-нибудь более полезным? Или ты освобождаешь ее от работы, чтобы она держала язык за зубами?

— Хелена молчит ради Суннивы, а не ради меня, — сказала Сигрид. — И она ходит в церковь, чтобы молиться за Грьетгарда и своих родителей.

— Что ей с того, что она приоткроет перед родителями врата рая? Чем без конца ходить в церковь, лучше сделать что-то для себя по хозяйству.

— Она пытается жить чистой жизнью; она замаливает их и свои собственные грехи, — сказала Сигрид.

— Она не более праведная, чем все остальные бабы, — с усмешкой произнес Кальв, — и ее можно купить, либо за деньги, либо за другое вознаграждение.

Немного помолчав, он добавил:

— Должен сказать, что я больше уважаю тех, кто берет деньги в открытую, те, по крайней мере, не притворяются.

Сигрид молчала.

— Хелена слишком хороша, чтобы о ней так говорить, — сказала она.

Но Кальв презрительно усмехнулся.