Крутые парни

В целом отзывы в прессе были достаточно доброжелательные. О нем писали почти как о герое, и никто не обмолвился словом о том, что именно он был тем патрульным полицейским, которого Лэймар и Оделл обвели вокруг пальца три месяца назад. Это было хорошо. Во всяком случае, никто не смог бы упрекнуть его в том, что он действовал из соображений личной мести. Может быть, репортеры оказались слишком тупыми, чтобы собрать воедино все факты, но это вряд ли. Скорее всего, кто-то сказал им, что надо обойти этот острый угол, и они согласились.

Ему очень не понравилось, как газетчики раздули историю о пальцах Лэймара. Они вообразили, что все было очень забавно. Репортеры преподнесли это, кан шутку меткого стрелка. Эх, если бы он был метким стрелком, то уложил бы Оделла первым же выстрелом, а не тридцать третьим, а Лэймара убил бы со второго выстрела.

Около часа он уснул. В три проснулся и обнаружил на письменном столе записку Джен: она ушла по делам. Расс и Джефф должны вернуться поздно, они собирались пойти вечером в магазин Меера. Интересно, они ушли? Может, остались?

Бад перевернулся с боку на бок и набрал номер Холли.

— Привет, — сказал он. — Как дела?

— О, Бад, все говорят, что ты великий герой! Бад, ты стал знаменитым.

— Какая ерунда. Эти болтуны забудут обо мне таи же быстро, как они все это написали.

— Ты в порядке?

— В полном, клянусь тебе. Повязку с глаза я уже снял, но на физиономии у меня полно царапин, а на левой ноге — повязка. Нога еще отечная и немного болит, но, кажется, я оказался крепок, как бык. Лэймар не смог меня убить. Правда, ради справедливости надо сказать, что и я не смог убить его.

— Бад, когда мы увидимся? Я так хочу быть с тобой. Я ужасно по тебе соскучилась. Я хочу ухаживать за тобой.

— Да что ты? Не надо за мной ухаживать. Радость моя, со мной все в полном порядке. Я же тебе сказал, я скоро поправлюсь — это вопрос нескольких дней, вот только царапины затянутся. Ты подождешь, правда? Мы же с тобой так близки.

— Бад, значит, ты все-таки решился? Мы только пока не вместе, а потом ты собираешься быть со мной навсегда? Я не могу вынести саму мысль о том, что нам придется расстаться. Я так боюсь, что ты переменишь свое решение и вернешься к жене. Ведь тебе легче так поступить.

Бад знал, что он никогда не обещал ей оставить свою семью. Он не смог бы заставить себя это сделать. Разница была, может быть, не очень велика, но граница между двумя решениями очень четко пролегала в его сознании: между банальной супружеской неверностью и нарушением обетов.

В то же время в голосе Холли звучала такая покорность, такое желание и такое отчаяние. Как она может так сильно любить его? Она что, сошла с ума? Что произойдет, когда она увидит его таким, каким его видит Джен? Увидит, что он малоподвижный и инертный, нелюдимый чурбан, который дает слишком мало, но не забывает многого требовать, который в свободное время обожает копаться в своем оружии. Это его несколько напугало. Но он ничего не сказал Холли, чтобы не обидеть ее и не причинить ей боль.

— Нет, я как раз занят тем, что работаю над этим. Ты знаешь, когда эти ребята стреляли в меня, я думал о тебе.

— Здорово, Бад. Я очень рада это слышать.

— Скоро, Холли, скоро, я клянусь тебе. Он повесил трубку и встал. Прошелся по пустому дому, чувствуя, как при каждом шаге в теле отдается боль. Он выглянул в окно, посмотрел на машину OSBI с двумя антеннами и двумя увальнями внутри. Опять в его жизни не сходятся концы с концами, снова он слишком возбужден, чтобы спать, и слишком слаб, чтобы куда-то ехать и что-нибудь предпринимать. Он спустился вниз и включил телевизор. Передавали шестичасовые известия. Бад посмотрел, не покажут ли чего-нибудь новенького о Лэймаре.

О Лэймаре не показали ничего. Самой главной новостью сегодня стал культ Лэймара. Опять испоганили стены школы.

Кто-то огромными буквами написал на белой кирпичной стене спортивного зала: «ОДЕЛЛ ЗЛОДЕЙСКИ УБИТ». Рядом с этой надписью была другая: «ЛЭЙМАР ЕЩЕ ВЕРНЕТСЯ».

Глава 25

Лэймар думал, что сможет превозмочь все. Рана на руке затянулась и покрылась корочкой. Инфекция его миновала. Рука только болела, болела дьявольски, но боль можно вытерпеть. Разочарование, которое Лэймар испытывал, глядя на незаконченную татуировку у себя на груди, где были только намечены грубые и сырые контуры льва, конечно, весьма чувствительно, но как человек, большую часть своей жизни проведший в тюрьме, он привык терпеть и поэтому понимал, что разочарование со временем пройдет, как проходит на свете все.

С горем, которое он испытывал, было сложнее. За свои тридцать восемь лет привычный к насилию Лэймар ни разу не испытывал настоящего горя. Его отца убили, когда до рождения Лэймара оставалось еще четыре месяца, так что по этому поводу он не испытал горечи утраты. Имелась еще мать — блеклая и болезненная женщина, в которой не было ничего от самостоятельной личности. Она сдала маленького Лэймара на руки теткам и двоюродным сестрам и не особенно о нем беспокоилась. Он пребывал в интернате, когда она умерла смертью пьяной забулдыги в какой-то канаве вместе с каким-то пьянчугой. Когда она умерла, он не почувствовал ничего, даже намека на одиночество. Во время смерти мамы Оделла Камиллы они с Оделлом отбывали восемнадцать месяцев за убийство со смягчающими вину обстоятельствами. Вот тогда он испытал боль. Она была самая лучшая женщина, какую он когда-либо знал, добрая и мягкая, она очень любила своего малышку Оделла, но не настолько сильно, чтобы остановить изверга-мужа, который связывал Оделла цепью и бил его ремнем, на котором правят бритвы. Лэймар разобрался с ним сам. Но та боль была, как мимолетный холод, который обжег сердце изнутри и прошел. Боль пришла и ушла навсегда, не оставив после себя никакого следа.

Но вот теперь Оделл. Лэймар думал, что эта утрата никогда не оставит его в покое. Боль не проходила. Она, как тяжкий груз, обременяла его душу. Боль приняла в его сознании облик толстого черного кота, который душил его, сдавливая грудь своими лапами. Лэймару даже пришла в голову бредовая мысль, что если он ляжет на спину и уснет, то кот убьет его. Он представлял себе кота мелко и часто дышащим, с белой отметиной между желтыми блюдцеобразными глазами, которые не мигая смотрели на него застывшим безразличным взглядом. Но кот жаждал его смерти. Как-нибудь ночью он заползет на грудь Лэймара, удобно расположится там, мягкий и пушистый, но за ночь он разбухнет и будет становиться все тяжелее и тяжелее, своими огромными лапами он лишит Лэймара воздуха, ему станет нечем дышать, но к этому моменту кот станет весом в добрую тонну, а его мех жестким, как рашпиль, и он вдавит Лэймара в подушки и будет давить, пока окончательно не задушит.

— Проклятый кот, — говорил Лэймар, Из страха перед котом он перестал спать, а по ночам бродил по ферме, мерил шагами окрестные холмы и прерию, шатался, как медведь, среди кряжистых деревьев, которые протягивали к небу узловатые руки, словно грозились в слепой ярости сорвать луну с небосвода. Иногда он забредал на пастбища соседей-фермеров и, как сомнамбула, бродил среди коров, которые скоро привыкли к его присутствию.

Во время своих ночных прогулок Лэймар пытался вызвать в воображении образ Оделла, как будто таким способом он мог вывести бедного мальчика из его одинокой и холодной могилы. В Оделле была какая-то прироная надежность: он так мало требовал, в любой драке его невозможно было остановить, он никогда не испытывал ни страха, ни сожалений; он просто жил, полностью проживая каждый миг своей жизни и тут же забывая его навсегда. Лэймар годами заботился о нем. Он понимал странный язык своего двоюродного брата, изобиловавший искаженными звуками и неправильно построенными предложениями, он прочитывал малейшие оттенки выражения лица Оделла, которое большинство людей считало бесстрастным и невыразительным. Но Лэймар так не считал; он узнавал о настроении Оделла по форме его рта, по изменению звука, который производил воздух, проходя при дыхании через незаращенную носовую перегородку брата. К тому же у Оделла был необыкновенно мягкий и покладистый характер.

В глубине своей души, несмотря на то, что по злой воле Лэймара он совершал страшные преступления, Оделл оставался невинным созданием, сущим ребенком. Он выполнял то, что велел ему Лэймар, не испытывая от этого никакого удовольствия. У него не было ровным счетом никакой потребности повелевать, убивать или красть. Ему просто требовалось минимальное внимание, он должен был быть вовремя накормлен. Вот, в сущности, и все, в чем он нуждался. Так продолжалось до конца его жизни. Но Лэймар увлекал его по своей преступной стезе, заставляя Оделла служить безвольным орудием своих преступных наклонностей. И именно эта стезя привела Оделла н гибели.

"Нет, нет, — говорил себе Лэймар. — В это нельзя поверить. Мы были все время вместе — и я Оделл, я думал и разрабатывал план действий, а Оделл с радостью его выполнял. Так бы все и продолжалось, если бы не проклятый Бад Пьюти".

Мысль о Пьюти вызывала в памяти вспышки выстрелов в темноте, а потом, повинуясь естественной ассоциации, память возвращала его к Оделлу, и Лэймар снова видел его распростертым на полу, по-детски плачущим от обиды и боли. Его рот изуродовала пуля, и без того мизерный словарный запас свелся к животному стону.

Лэймар вспоминал страшную картину, явившуюся его глазам, когда он зажег свет: Оделл, с ног до головы залитый кровью, снесенная, висящая на лоскутах нижняя челюсть и потоки крови, льющиеся из многочисленных ран. Должно быть, первый же выстрел Пьюти снес бедняге челюсть и эта случайность изменила весь ход и результат схватки.

Этот Бад Пьюти, надо отдать ему должное, ловко рассчитал, где он сможет найти братьев Пай! Было в нем нечто такое, что должно было неизбежно столкнуть его с ними. Лэймар вспомнил, как он навел ружье на Пьюти, когда на ферме Степфордов у него в револьвере кончились патроны. Вспомнил, как он всадил в этого Пьюти последний патрон из того ружья. Было такое впечатление, что спина копа взорвалась! Кровь текла из него, как из недорезанной свиньи, сколько же там было кровищи! И этот ублюдок не был даже серьезно ранен! Мелкая дробь лишь слегка попортила ему мягкие ткани! Очень все это подозрительно.

А что случилось во второй раз. Бад Пьюти, большой, как сама жизнь, и тупой, как слон, вразвалку вперся на ферму Руты Бет и находился всего в десяти футах от него, и Лэймару оставалось сделать только одно: выпрыгнуть из своего укрытия и с размаху погрузить лезвие топора в его легавые мозги! Это было так легко исполнить! Они бы спрятали тело, захватили его машину и уехали бы совершать новые дела в Нью-Мексико, Техас, Калифорнию или мало ли еще куда. Так нет, он решил поиграть в осторожность — и вот вам результат: смерть Оделла.

Что больше всего преследовало Лэймара, так это образ Оделла, наступающего на Пьюти, который рвал его на части своими пулями. Такой же образ неотвязно преследовал и Бада. Должно быть, этот легавый всадил в Оделла не меньше двух дюжин зарядов, пока Лэймар стоял с простреленной рукой, не способный ни стрелять, ни толком соображать от боли. Он мог только видеть, как пули пробивали насквозь тело Оделла, вырывая из него куски живой плоти, словно он не представлял никакого препятствия для этих проклятых пуль. Однако какая-то сила толкала Оделла на Пьюти, пока тот в упор расстреливал его. Оделл, черт возьми, был настоящим мужчиной. Для всего остального мира он, может быть, оставался младенцем, но для Лэймара он был подлинным мужчиной, и без колебаний отдал свою жизнь за Лэймара; такое самопожертвование было для Лэймара чем-то невообразимым. Такого он не видел ни разу за все проведенные им в тюрьмах годы. Такого никто и никогда не делал. Лэймар не знал, что подобные люди вообще могут существовать на белом свете. Но когда наступает время мужчин, они появляются и действуют — вот и вся премудрость.

Вот так бродил Лэймар по ночам, постоянно обдумывая эти непростые вещи, все глубже и глубже проникаясь титанической яростью. В одну из ночей разразилась сильная гроза, вспышки молний освещали мрачный пейзаж, но Лэймар не обращал на них никакого внимания. Он стоял без рубашки на обочине дороги, и удары грома отдавались во тьме, как разрывы гигантских артиллерийских снарядов. Вспыхивавшие молнии пронзительным светом придавали миру вокруг него острую, необычайно яркую рельефность; ясно был виден фермерский дом, отчетливо, на большое расстояние просматривалось шоссе, на горизонте четко вырисовывалась горная цепь Уичито. Но для Лэймара вспышки молний были вспышками выстрелов, а гром — их грохотом.

* * *

— Его надо показать врачу, — сказал как-то раз Ричард. — Иначе он заболеет лихорадкой и умрет. Или в одну из грозовых ночей сойдет с ума и что-нибудь натворит, а нам придется расхлебывать его сумасшествие вместе с ним.

— Заткнись, Ричард, — ответила Рута Бет, невольно зажмурившись, когда после одной из вспышек молнии по стене кухни запрыгали особенно яркие и контрастные тени. — Папа страдает. Это истинное страдание. Ему нужно время, чтобы взять себя в руки.

— Ему нужен врач. Нельзя же потерять в перестрелке два пальца и не показаться врачу.

— Как мало ты знаешь, Ричард. Я слышала, что еще в пятьдесят четвертом году мой дядя случайно сунул руку в молотилку. Так ему оторвало всю кисть, а в округе не было тогда ни одного врача. Ему забинтовали руку, очень плотно забинтовали, а через несколько дней он был живой и веселый, и ничего ему не сделалось; человек, он, как сорняк — ему все нипочем. Это только в городах всякие хлюпики бегут к врачу, как только у них чуть-чуть потекло из носа.

— И долго он прожил после этого случая?

— Он умер через год от лихорадки. Но лихорадка была не от этого, она приключилась по другой причине.

— Рута Бет, я...

Дверь распахнулась от сильного удара; в кухню ворвался дождь. В этот же момент сверкнувшая молния, как в дешевом фильме, высветила на пороге фигуру Лэймара с искаженным яростью лицом; волосы на его голове были спутаны в невообразимом беспорядке, в глазах горел огонь безумия. Мышцы напряжены и покрыты струйками дождевой воды. На груди проглядывали контуры незаконченного льва.

— Ричард! — скомандовал он. — Я хочу, чтобы ты проявил свой талант художника, Я хочу, чтобы ты нарисовал мне картину. Мальчик, рисуй ее так, словно от этого зависит твоя жизнь. Я должен увидеть эту картину, иначе я умру, Ричард.

Ричард вытянулся перед Лэймаром.

— Я слушаю тебя, Лэймар. Скажи, что ты хочешь. Я смогу нарисовать эту картину. Я нарисую ее так же, как рисовал для тебя льва. Только скажи мне, что надо, и я сделаю.

— Ричард, я хочу видеть, как счастлив на небесах малютка Оделл. Он восседает там по правую руку от Господа. Он играет с кошкой, нет, с маленьким котенком. Над головой у него сияние. По другую руку от Господа — Иисус Христос. Он очень доволен, что его лучший друг Оделл присоединился к нему на небе.

— Д-да, — произнес Ричард, думая, что такая картина будет слишком трудноисполнимой для него с его скромным талантом.

— Но это еще не все. Это только то, что будет на небесах. Это будет на верху картины. Здесь, на земле, Ричард, здесь на земле ты нарисуешь поганого Бада Пьюти, как он поджаривается на костре. Ты понимаешь, что я имею в виду? Его сжигают на костре. В адском пламени горит его бренная плоть. Он истошно кричит и молит о пощаде. Но нет ему никакой пощады. Ты понял меня?

— Да, я понял, Лэймар. А ты? Ты будешь на этой картине?

— Да, мой мальчик. Я тот, кто поджег этот костер.

* * *

Ричард рисовал, словно охваченный лихорадкой. Он понимал, что картина эта — сплошной абсурд, но в какой-то степени задание удовлетворяло его. Он надеялся вырасти в глазах Лэймара и практически помочь ему. Хотя бы таким вот сумасшедшим способом.

Он пытался вспомнить подробности Сикстинской капеллы — он собирался рисовать извращенную пародию на нее — возвышенное и земное, награда и возмездие, двойственность всего сущего — классическая тема искусства Возрождения. Конечно, он не Микеланджело, но сомнительно, чтобы Лэймар когда-нибудь слышал о Микеланджело, поэтому Ричард рассчитывал, и не без основания, что его плагиат останется незамеченным и не доставит ему какие-то неприятности. Вот как он представлял себе эту картину: Сикстинская капелла, персонажи которой — белые уголовники, лейтмотив картины — слепая ярость и воплощение преступной потребности подавлять чужую волю и причинять боль. В то же время картина должна нести на себе печать невинности. Это будет лунатический шедевр; такие полотна редки, но они существуют — это работы Селина или Малера, совершенно ужасного человека с вывернутыми мозгами; или фильмы Сэма Пекинпа, ненормального создателя ковбойских мультиков, а ведь многие считают его великим художником.

Ричардом владело необыкновенное чувство собственного раскрепощения. Его пальцы буквально летали над листом бумаги, рождая интересные линии, а каждая из них порождала другую, все вместе они сливались в беспорядок художественной свободы. Что бы Лэймар ни сделал с Ричардом или Ричарду, как бы ни называть его действия, важно было одно — он сумел освободить Ричарда от внутренних оков. Его сейчас совершенно не волновало, насколько соответствует «канонам» то, что он создает, он не испытывал внутреннего сопротивления и нежелания работать, с него слетел налет ложной «премудрости». Его работа была чистым проявлением потока его ид — или ид Лэймара.

Небеса на картине были представлены пурпурной вершиной горы, теряющейся в облаках. Наш всемилостивый Господь предстал в облике добродушного короля рокеров — папаши Кула, который небрежно развалился, как на святом престоле, на седле своего «харли дэвидсона». Сильные черты его лица излучали справедливость и благость, у левой стопы восседал его единственный сын — Иисус по кличке Дорожный Капитан, затянутый в блестящую кожу, его удлиненное аскетическое лицо казалось еще длиннее от того, что из-под платка свисал длинный конский хвост. На кем красовалась татуировка ИИСУС — ЭТО ЛЮБОВЬ. Лицо его также выражало благоволение и всепрощение. Здесь же находился малютка Оделл. Ричард, если можно так выразиться, разбудил мальчика; он исцелил его от заячьей губы и придал его глазам осмысленное и живое выражение. Он дал ему громадное мешковатое тело деревенского здоровяка и наградил красивыми мышцами штангиста среднего веса. Его рот больше не был крошечной щелью, спрятанной под чудовищным провалом в верхней челюсти, — теперь это были твердо очерченные и красноречивые уста. Теперь, когда у несчастного Оделла появились скуловые кости и носовая перегородка, его лицо приобрело одно свойство, которого Оделл был начисто лишен при жизни, — теперь его лицо излучало гордое человеческое достоинство. Ричард уже почти закончил фигуру Оделла, когда до него дошло, что он заново изобрел Лила Абнера Аль Каппа. Но это было в порядке вещей: как Абнеру, так и Оделлу были одинаково присущи какая-то домашность и босоногость.

Была почти полночь, когда он закончил набросок первой, верхней половины картины, но охватившая его лихорадка не позволила ему остановиться. Он был охвачен священным огнем творчества, такого огня он не чувствовал ни разу в своей прошлой жизни.

"Оу,— думал он, — мамочка, если бы ты могла увидеть это!"

Для Бада Пьюти он старался представить себе такую вечную и всепоглощающую боль, которая находилась бы за пределами человеческого понимания. Но как можно передать в плоском изображении все убожество пытаемого человека, окончательный и полный распад личности? Ричард постарался думать о жестокостях и представлять себе ее жертвы: образы убитых в этом самом доме стариков; этого показалось ему мало — он представил себе узников Освенцима — бесконечную череду костлявых трупов на желобах крематория; он вспомнил знаменитые фотографии всепожирающего пламени напалма во Вьетнаме; из этого пламени выбегает крошечная девочка, а ее мать и маленький братишка остаются гореть в рукотворной геенне; представил он себе тот кадр из фильма Запрудера, на котором разлетается на куски череп президента Кеннеди. Кусок черепа летит в воздухе, а за ним тянется тонкая сеть вещества мозга.

Но здесь не годился ни один из этих образов; они не соответствовали образу, который ему предстояло создать.

Что на свете есть самое худшее для человека, что такое самая страшная вещь, которая тебе известна или о которой ты слышал, спрашивал он себя? Тот сумасброд из «Молчания ягнят» с его дамскими костюмчиками? Немецкий офицер, который заставляет Софи решать, какой из ее детей останется жить, а какой умрет? Крики парней из Скоттсборо, которых толпа тащила к деревьям, чтобы повесить, зная, что они были невиновны?

Нет, подумал он, самая страшная история — история человека, который ослепил свою мать. У него не хватило духу убить ее. Он не был достаточно силен, чтобы совершить убийство, хотя он ненавидел ее столь же сильно, как любил. Ричард пытался вспомнить, как именно он бил ее своими неуклюжими скованными руками, его выплеснувшуюся наружу ненависть, звуки ударов ножа, который резал кожу и вонзался в глазницы. Он помнил, как она стонала и плакала. Боже, как она просила пощадить ее. Но она была так слаба. Она очень долго подавляла его волю, но как же она была слаба! Он почувствовал наконец свою силу, и это принесло ему чувство грязного, животного удовлетворения.

— Вот тебе, мамуля, вот тебе! Теперь и ты узнаешь, каково сносить все это на своей шкуре!

Теперь он сумел подавить в себе проклятую слабость и, используя ее, как уголь в топке своего творчества, с удвоенной энергией принялся рисовать дальше.

* * *

Лэймар сидел в позе роденовского мыслителя и наблюдал, как восходит солнце. Оно медленно выплывало из-за горизонта на краю равнины, простершейся вдоль шоссе, предвещая наступление жаркого, типично оклахомского дня. Это было раннее, поистине сельское солнце, его без красивых слов приветствовали только те, кто вставал до его восхода, чтобы успеть исполнить большую часть своего огромного труда до тех пор, пока не станет по-настоящему жарко. Солнце в эти минуты выглядело огромным шаром, окрашенным в кровавый оттенок, оно было почти оранжевым, но при этом казалось холодным. Лэймар смотрел на солнце без всякого выражения в глазах. Казалось, он полностью растратил свою ярость в течение последних бессонных дней и ночей, проведенных в борьбе с лихорадкой, болью и страшным котом, который продолжал охотиться за ним. Черты лица Лэймара словно размякли, в глазах не было ничего, кроме скуки. Он был раздет до пояса, половина льва на его груди выглядела как небрежный набросок. Его волосы слиплись сосульками и были неаккуратно закинуты на широкую спину. Он дышал ртом, пропуская воздух через сухие, потрескавшиеся губы. Он не шевелился; он казался столь же мертвым, как кусок камня, но вздувшиеся вены на мускулистой правой руке да судорога, временами пробегавшая по его большим кистям, выдавали присутствие жизни в этом человеке.

Он сидел на этом месте с трех часов ночи, после своего возвращения с очередной ночной прогулки.

Ричард робко приблизился к нему. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, прикоснувшимся к истинному величию.

Он стоял рядом, ожидая, пока его позовут.

Прошло немало времени, прежде чем Лэймар взглянул на него.

Ричард заметил на лице Лэймара две блестящие полоски, проведенные в вертикальном направлении по его щекам. Этих полосок раньше не было, и они не вязались с привычным образом Лэймара. Наконец Ричард понял, что то были следы слез. Все это время Лэймар молча плакал.

— Лэймар, с тобой все в порядке?

— Мне очень больно, Ричард, о, как же мне больно, — ответил Лэймар, — это такая боль, что я сомневаюсь, смогу ли я с ней справиться.

— Лэймар, пожалуйста, возьми себя в руки. Подумай, что мы станем делать без тебя? Что будет с нами? Ты преодолеешь это. Перед рассветом ночь всегда кажется темнее.

— Черт возьми, Ричард, ведь этот несчастный мальчик в жизни никогда не сделал никому ничего плохого. Это я заставлял его делать зло. Это я должен был погибнуть, а не он. А ведь я обещал отвезти его на могилу мамы и не сделал этого. Теперь его даже не похоронят по-человечески. Они бросят его в какую-нибудь братскую могилу, где зарывают неизвестных бродяг, и все. Это так грустно. Сдохнуть можно, как грустно.

— Лэймар, я закончил рисунок. Завтра я раскрашу его, если он понравится тебе.

Он протянул Лэймару листок с рисунком. Тот взял его, приблизил к глазам и стал внимательно разглядывать. Потом до Ричарда донеслись всхлипывания и приглушенные рыдания. Лэймар сломался окончательно.

Ричард стоял, не зная, что ему предпринять. Волей случая он вторгся в святая святых души Лэймара. Зрелище человека сильного, смелого, бесстрашного и истерически рыдающего совершенно сбило Ричарда с толку. Это было все равно что увидеть плачущим собственного отца, когда затвержено с самого сопливого возраста, что отцы не плачут. Его отец никогда не плакал. Плакать могут матери. Правда, его мать, как и отец, тоже никогда не плакала.

В это время Лэймар поднял голову от рисунка и сказал:

— Ричард, черт подери, то, что ты сделал, — просто чудо. Малютка — ангел небесный, а Бад Пьюти — сам дьявол. Ричард, ты — великий художник. Я смог посмотреть на это дело так, как не мог раньше. Я теперь точно знаю, что он там, на небе, и ждет меня. Ричард, мальчик мой, ты снял такой груз с моих плеч.

— Это только благодаря тебе, Лэймар, — ответил Ричард, совершенно ошеломленный происходящим.

Лэймар взглянул на нижнюю часть рисунка, где был нарисован ад.

— Что это? — спросил он, и лицо его потемнело. — Я же сказал тебе, что он должен гореть, как в геенне огненной, как в аду.

— Лэймар, послушай, я долго думал над этим и придумал другое. Нечто, нечто такое, что покажется тебе, возможно, очень странным. Но эта странность сделает тебя знаменитым. Знаменитым навеки. Это будет ужасно.

Лицо Лэймара исказилось от напряженного раздумья, он пытался проникнуть в суть картины. Постепенно его лицо смягчилось и просветлело.

— Его лицо, — произнес он, — ты предлагаешь мне что-то сделать с его лицом?

— Да, — застенчиво ответил Ричард.

— Я не совсем понимаю, Ричард.

— Что такое человек, Лэймар? У человека есть много всего, и ты можешь отнять это у него, и он останется человеком — таким, каким был. Но есть одна вещь, которая, если ее отнять у человека, означает, что этого человека больше нет. Вместе с этой вещью ты отнимаешь у человека все.

— Все?

— Да. Все. Не его жизнь, не его семью, не его яйца, но... его лицо.

— И здесь, на картине, я отрезаю ему лицо?

— Да, целиком. Глаза, нос, язык, губы, зубы. Ты отбираешь у него лицо. Оставляешь его без лица. Подумай об этом. Это будет неповторимо.

Лэймар посмотрел на Ричарда, и в глазах его появился какой-то странный свет. Ричард понял, что это свет уважения.

Лэймар вдруг обнял Ричарда и прижал его к себе.

— Ричард, ты помог мне снова найти в себе силы. Ты и Господь, вы оба помогли мне в этом.

— Ты теперь можешь жить дальше?

— Жить дальше? Черт возьми, малыш, теперь мы начинаем охоту на Бада Пьюти. И на его долбаную семью. Когда мы покончим с ними, то устроим такой кавардак в этом сонном оклахомском курятнике, что и через сто лет о нас будут вспоминать со страхом! Они плохо обошлись с братьями Пай, и я не прощу им этого. Будет и у меня праздник! А этого мы отпустим, и пусть все увидят его без лица!

Глава 26

Они начали являться по ночам. Он не мог отделаться от них, он не понимал, были ли это сны или грезы наяву, но они приходили регулярно между четырьмя и шестью часами, как по расписанию, когда он находился в полубодрствующем состоянии: это был образ, интригующий, соблазнительный, принимающий неиспытанные еще в любовных играх позы — это были терпкие воспоминания, а образ был все время один и тот же — образ Холли. Он поворачивался на бок и видел, что рядом спит Джен. Он приходил в бешеное изумление: «Почему, ну почему мне недостаточно одной тебя?»

Но факт оставался фактом. Ему было мало одной Джен, по крайней мере теперь, когда у него была другая, более молодая женщина, с которой он так часто проводил время в постели и знал, какова она на вкус — она была солоноватой, как от нее пахло — от нее пахло мускусом, он знал, какие у нее волосы — волосы у нее были густые, он знал все ее потаенные места, которые он мог ласкать, а она вздыхала и стонала от наслаждения.

Может быть, это происходило от того, что очень уж близко прошла от него беспощадная коса смерти и теперь ему нужно было ласкать упругую плоть, чтобы окончательно удостовериться в том, что он жив. Он страстно желал плоти Холли. И не желал, будь он проклят во веки веков и пусть сгорит в аду его душа, и пусть будет он еще раз проклят за свою приверженность дьяволу, но нет, он не желал плоти своей жены.

— Мне надо уйти, — сказал он утром Джен.

Она взглянула на него. Это была красивая женщина приблизительно его возраста, с полным прекрасным лицом, лишенным теперь всякого выражения, и ничему не удивляющаяся. Ее глаза буквально впились в него. Он видел ее отчужденность и чувствовал, что все ее разочарования уже позади. Она растратила те слова, с которыми могла бы к нему обратиться.

— Поеду за пистолетами, — объяснил он. — Я звонил тому лейтенанту из OSBI, Гендерсону. Они сейчас в баллистической лаборатории штата, их проверили. Он сказал, что мне надо самому прийти туда. Конечно лучше, если я буду стрелять из своего оружия, чем из казенного или чужого.

На службе ему выдали, так, на всякий случай, для большей безопасности, револьвер «Смит» калибра 0,357, но он намного уютнее чувствовал себя с тем оружием, из которого он продырявил так много мишеней и Оделла.

— Так ты собираешься показать им, как надо стрелять? — недоверчиво спросила она.

— Да, думаю, что могу это сделать. Я задержусь в тире и пристреляю оружие. А потом сразу поеду домой.

— За четыре месяца ты ни разу не «поехал прямо домой», но уж раз надо идти, то надо идти.

Бад попытался улыбнуться. Но это не сработало. Он понимал, что ему не надо проявлять излишнее волнение. Когда он принимался актерствовать, то становился неискренним и неуклюжим.