Магомед, Мамед, Мамиш

      "Что ж! - говорит Али.- Со временем можно и над-строить, только..." - и умолкает, не хочет огорчать Хуснийэ-ханум, потому что слышал о будущем этой улицы, о том, что угловой дом подлежит сносу. Он и проектирует надстройку через три квартала отсюда двух прекрасных особняков-дворцов, подлинных произ-ведений азербайджанского зодчества; угловой дом усту-пает им по габаритам и по архитектуре. Именно они по реконструкции должны украшать будущую улицу; а Хуснийэ-ханум не огорчишь; слыхала она об этих про-ектах, но чутье подсказывает, а пока оно не обманыва-ло, что еще неизвестно, кто кого переживет: план или дом; население растет с быстротой, какая не снится дру-гим городам, по темпам чуть ли не на первом месте в стране; вряд ли расщедрятся настолько, что станут ло-мать их дом. "Непременно спроектируй! - говорит она.Он и нас с тобой переживет, и правнуки наши увидят его".
      Мамиш закрыл глаза, но веки подрагивают. В мировом океане - Каспий, на Каспии остров, на ост-рове буровая, на буровой - Мамиш. Хорошо, что рабо-тать в ночной смене.
      Плывет и плывет теплоход. Утренняя теплынь сменяет-ся зноем, жара разлита повсюду, негде спрятаться. В воздухе ни дуновения, ни подобия ветерка, слой за слоем застывший зной. Поверхность моря, как зеркало, слепит глаза, когда смотришь, собирает палящие лучи и, отражая их, нещадно опаляет лицо. В такую погоду спать в густой тени на ветерке под стрекот кузнечиков... Вздремнул Мамиш чуточку, а этого порой хватает, что-бы взбодриться. Повезло, что работать в ночной, с вось-ми вечера до семи утра. Сравнительно прохладно все же. Тем, кто днем, труднее: море - зеркальная гладь, отбрасывающая солнце все целиком, будто приоткрыли крышку кипящего казана и горячий пар бьет в лицо. Мамиш однажды крикнул: "Не могу больше.." И побе-жал. Бежал, бежал - ив воду с эстакады. И долго по-том головы ломали: что с ним теперь делать? Наказать? Уволить? Премии лишить? А Мамиш искупался и не остыл; остыл, когда премии лишили и выговор зака-тили.
      Ревет мотор, лязгают тяжелые цепи крана, скрежещут трубы, уши от гула закладывает. И когда спишь, дол-гий гул в ушах и крики мастера и верхового. И большие удивленные глаза Расима глядят на тебя то ли на дю-нах, то ли здесь, на море.
      Спать, только спать... Сдал работу своему тезке Мамеду, а тот сдал Мамишу свою постель-кровать. И Ма-миш видит сны своего тезки, как тот - сны Мамиша. Это придумал Мамиш, хотя никаких снов, когда спишь. Прозвали того Мамед Второй, потому что Ма-миш - Мамед Первый, хотя и пораньше Мухаммеды-Магомеды были, много-много Мамишей. Спать, спать...
      Добираешься до кровати, камнем падаешь и спишь бес-пробудно, и не замечаешь, что душно. Что простыня горячая, липнет к телу. А потом морской душ.
      И считай, что мать родила тебя только что - свеж, как колодец. Все глубже и глубже. С наклоном, отклонени-ем, это Гая придумал, чтоб добраться до слоя. Прямо не доберешься, там глубоко, и буровых оснований таких еще не придумали. Мало осталось.
      Еще несколько дней, и вырвется, а ты держи пока, вка-чивай раствор, чтоб раньше времени не вырвался из глубин густой поток. И по трубам потечет в гигантские серебристые резервуары в открытом море, оттуда - в чрева танкеров и снова - по трубам на заводы... Черным-черно лицо моря, будто не вода кругом, а пропасть. От гула эстакада дрожит под ногами. Трубы удлиняют-ся, ввинчиваются с отклонением, и Мамиш ротором буд-то крутит и крутит землю. Уснул Мамиш.
      Даже Хасай Гюльбалаевич спит. Вспоминать не хочет, а может, забыл и оттого спит спокойно, почему Теймур раньше положенного добровольцем ушел на войну. И настоял, чтоб ни на какие курсы, а прямо на фронт.
      Уж так случилось, что Теймур знал двух близнецов. Старший на час Ильдрым, а второй - Идрис. Идрис проучился четыре года, а потом как умственно отста-лый, с "прогрессирующим тугоумием", был отчислен из школы и вскоре, будучи физически здоровым, устроился в подручные к старому частнику сапожнику, что сидел в своем закутке напротив углового дома.
      - Прокати меня, дядя! - попросил однажды долговя-зый Идрис шофера крытого грузовика, привозившего из пекарни хлеб в лавку на бывшей Базарной - угол бывшей Физули, рядом с бывшей трамвайной останов-кой, где теперь широкий проспект. А почему бы не прокатить? Садись! Идрис стал помогать шоферу за-гружать машину в пекарне и разгружать в окрестных лавках. Только ради того, чтобы прокатиться, Идрис, за которым утвердилась кличка Дэли, Дурачок, стал рабочим, хоть и не получал за это никакого вознаграж-дения - лишь через год, когда ему вручили паспорт, его оформили подсобным рабочим.
      - Дэли, что ты делал? - спрашивали его дети на ули-це. И Идрис, с виду такой рослый, с наивностью ре-бенка шумно изливал свой восторг, громко гудел на потеху малышам:
      - Завтра опять кататься буду!
      В тот год, когда сабля из нержавеющей стали одного нашего знакомого, по его же свидетельству, творила чудеса, братья получили повестки из военкомата. Иль-дрым, безусловно, был годен защищать отечество, а Идрис... Но дело в том, что к тому времени в угловой дом уже дважды приходила с соседней улицы женщи-на, умоляла спасти племянника и, еще не получив согласия Хуснийэ поговорить с Хасаем, надела ей на палец кольцо с крупным бриллиантом, и рука Хуснийэ-ханум точно заиграла. Оно было чуть маловато, и пух-лый палец тотчас захватил кольцо. "Если это зада-ток..." - подумала Хуснийэ. Верни она кольцо у нее самой тоже были кольца (это чувство вспыхнуло и, увы, погасло тотчас...),- выстави она знакомую (это же-лание тоже возникло, но вмиг испарилось...), кто знает, как бы обернулось ее будущее? Но снять кольцо - что оторвать палец!
      Шутка сказать - помочь! Спасти!.. Есть разнарядка!.. И в пору раздумий Хасая перед ним возникла фигура Идриса. И Хасая осенило.
      - Нет, брата посылать нельзя, он же болен,- изумил-ся Ильдрым.
      - Не учи нас, мы знаем, что делаем! - ответил Ха-сай.- Без тебя разберутся.
      - Я тоже иду на войну! - ликовал Идрис.
      - Ты же видишь,- сказал Хасай Ильдрыму,- без тебя он не может, куда ты, туда и он. Ильдрым решил, что Хасай или шутит, или Идриса жалеет, с братом разлучать не хочет.
      - Меня на фронт берут! - говорил Идрис соседям по улице, а те недоуменно пожимали плечами, мол, кто-то кого-то дурачит. Хасай понимал, что на первом же городском призывном пункте Идриса отпустят, но важ-но, что к этому времени уйдет и рапорт о плане по рай-ону; а пока можно оттянуть срок призыва того, у кого мешок с тридцатками.
      Идрис не успел пройти и двух верст от районного пунк-та до городского, как его демобилизовали; он вцепился в Ильдрыма, лил слезы, и его с трудом оттянули; конеч-но же, решили вслед за Ильдрымом, "пожалели Идриса в районе".
      - Ну как, отвоевался? - спросил его старик сапож-ник, качая головой.- Ну и дела!..- Спросил при Теймуре, стрельнув в него презрительным взглядом. А потом Теймур слышал, как сапожник рассказывает кому-то:
      - Видал, какой умник этот Хасай? Дурака забирает, а своего всеми правдами и неправдами оберегает! (Хотя Теймуру еще не пришел срок идти.)
      - Слушай,- позвонили Хасаю,- кого ты нам посы-лаешь?
      - Но он рвется!..- Хасай увильнул от разговора и ре-шил рискнуть еще: мол, недоглядел. На сей раз Идриса отпустили через неделю, аж до станции Баладжары, где был призывной пункт, протопал; Хасай получил гроз-ное предупреждение, и "фронтовая карьера" Идриса оборвалась. Но дважды высыпались на двуспальную кровать красные тридцатки, и Хуснийэ-ханум особенно понравились старинные серьги с полумесяцем и звез-дочкой-бриллиантом.
      "Вот как призовут меня!.." - хвастался Идрис. Дети хохотали, а старик сапожник прикрикивал на них: "Не сметь!" По привычке Идрис еще несколько раз прошелся по улице, выкрикивая: "Я иду на войну!" - а потом забыл и, подолгу о чем-то напряженно думая, молча сидел на низком стуле сапожника и смотрел, как тот стучит молотком.
      Кстати, Дэли Идрис и сейчас жив, переехал отсюда и живет у брата, который получил новую квартиру на всю семью за оперой. Идрис - грузчик в центральной пекарне, и не поверишь, что с Ильдрымом, который, бы-вает же такое, без царапинки вернулся с двух войн - немецкой и японской,- они близнецы; Ильдрым до во-лоска седой, а у Идриса черные-черные волосы и глаза молодым огнем горят. И он не помнит ни старика са-пожника, который умер, а закуток его снесли, ни тем более Теймура.
      Хуснийэ-ханум поджидала Мамиша, подперев бока ку-лаками, как это она обычно делала: "А Гюльбала тебя ждал, ждал. Очень просил, как только появишься, что-бы шел к нему". Мамиш не успел еще переступить по-рог дома. Он чертовски устал. Мечтал еще на теплохо-де, придя домой, завалиться спать и спать. Пришлось лишний день задержаться на Морском. Даже чая попить не успел. И Мамиш пошел. Вверх по улице. К Гюльбале.
      Устал, не хочется идти, ноги еле двигаются, но попро-сил Гюльбала, они не успели тогда поговорить, и Хуснийэ помирилась с сыном и не сердится на Мамиша, как же не пойти?
      Какая нелепо крутая улица, но вот и дом Гюльбалы, вот его квартира, дверь отворил сам Гюльбала, и для Мами-ша открылась
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ - глава диалогов, глава новых зна-комств, рассказ о том, что комната задыхалась в дыму, а в пепельнице громоздились окурки. Запомнилось, никогда не забудется: чуть початая бу-тылка водки, брынза, зеленый лук, белая, как яблоко, редька, вареные яйца. А потом нелепое: "Где жена?"
      - Отослал к родителям, пусть утешает отца-пенсионе-ра. - Это Гюльбала о тесте, и через стекла очков на Ма-миша смотрят удивленно расширенные глаза Хуснийэ-ханум: "Ай-ай-ай!" И она по слогам читает: "Без-на-ка-зан-ность!"
      - Ссора?
      - Проходи, садись. Чем тебя угостить? Только не про-си чая, заваривать неохота. Наполнил рюмку и протянул Мамишу.
      - А сам?
      - Я не буду.
      Новость - он выпил, а Гюльбала смотрит.
      - Слышал?
      - О чем?
      - О поездке Али.
      - Что за Али?
      - Ну, Алик, сын Аги.
      - Ах, Алик! - протянул Мамиш.- Уехал? А куда?
      - Какой ты тупой стал! Выпей еще. Давай рюмку! Значит, Али поехал искать мать!.. Ну и что он будет делать, когда найдет? Больше двадцати лет прошло!
      - Думаешь, ненужная затея? Нет, глубокий смысл есть в этой поездке! Пусть раскусит своего тихоню отца!
      - И тебе, и мне он дядя.
      - Спасибо, разъяснил! Я знаю как ты любишь своих дядьев, и Агу в том числе. Очень тебе по душе его лисья мордочка.
      - Пью за тебя!
      - Посадили Али в самолет и в Бодайбо!
      - Ты что, за этим меня позвал?
      - Мало?
      - Нет, но все же я с работы, трудная неделя была. Спокойный разговор.
      - А чего задержался?
      - Заклинило трубу так намертво, что весь день прово-зились.
      - Намертво, говоришь? - И почему-то побледнел. Мамишу это, конечно, померещилось, он додумал потом.- А Гая тут как тут, спас положение, да?
      - Откуда ты знаешь?
      - А ты поподробнее расскажи, вот и скоротаем отпу-щенное нам время!
      Нет, это было Гюльбалой сказано беззлобно, и "отпу-щенное время" всплыло в памяти потом, после того, как все случилось. А тогда одно лишь сверлило: "Смеет еще издеваться!" Встать бы и уйти! Надо было! Чего рас-селся? Но Гюльбала не за тем звал, чтобы так легко распроститься.
      - Ладно, не заводись! Я с тобой долго буду говорить, всю ночь!
      - Устал я. Вот и уйди!
      - Камни, что ли, таскать заставляют? Болтовня одна! Уж тут-то не надо было медлить! Не дать ему сказать! Встать и уйти, чтоб не слышать больше ничего. Все и так ясно. А потом такое пошло, что уйти уже было не-возможно. При чем тут древние дастаны? "Я такие дастаны тебе расскажу!.." Надо было уйти! За что Мамишу все это? Почему, как поют ашуги, черная кровь должна течь в нем, густая и тяжелая, почти как нефть? Разве недостаточно того, что до этой крови они добира-ются там, на острове? И пошло! И пошло! А Гюльбала говорит, и его уже не остановить, не за-ткнуть ему глотку.
      - Я такие тебе дастаны расскажу, что сон как рукой снимет! Как тебе, к примеру, такой дастан "Гюльбала - Рена"?!
      чудовищно!
      Лицо Гюльбалы побелело, и рука, которую он протянул, чтобы взять рюмку, мелко задрожала. Мамиш снял ру-ки со скатерти и с грохотом отодвинулся только и всего? - от стола, стукнувшись стулом о стенку ко-мода. Гюльбала прошелся по комнате, потом встал прямо перед Мамишем, вплотную, нагнулся к нему.
      - Знали два человека - я и Рена. Теперь знаешь и ты. Но плохо, когда о такой истории знают три чело-века.
      Ложь!
      - Тогда не рассказывай.
      -- Не бойся, не омрачу твой чистый дух!
      язык твой вырвать!
      "Почему он на меня не смотрит? "Познакомились мы на пляже..." Кому это нужно и так ли важно? Что же дальше? Дальше что? И дурацкий вопрос: "Когда это было?" Непременно узнать!"
      - Подожди, узнаешь!.. Вскочил, вижу, сопляк приста-ет к девушке. "Отстань!" - говорю ему. Полез ко мне драться, я его, как щепку, отшвырнул, он поскользнул-ся и в брюках плюх в воду." А она дрожит от страха! Я к ней, и вдруг сзади что-то мокрое на меня прыгает. Гляжу, опять он. Сбросить было трудно, цепко повис, к земле тянет. И царапается! Я его и так, и сяк, а он висит. Только избавился от него, как на меня его дружки... Чу-дом спасся!
      "Надо было уйти! Еще не поздно! Встать и уйти!" - Я взбешен, а она успокаивает. А руки!.. Как прикос-нется, тут же боль утихает.
      - Почему я не слышал об этом?
      - Не было тебя в Баку.
      - В армии был?
      "Ухватился за спасительное! Мол, в армии был, и дело мое ясное, без меня, дескать".
      - Нет, из армии ты уже вернулся.
      - Когда же?!
      - Чего орешь?
      - Год назови!
      - Год! Говорю, не было тебя в Баку! Но чего это тебя так волнует!
      Мамиш вскочил и на Гюльбалу.
      - Да стой ты, чего взбесился? Ну, ладно, не буду, ска-зал, не буду! Так и задушить можно... Давай за любовь! Чтобы нас любили, как я ненавижу! Пей!
      - Дальше что?
      - Ага! Заинтриговал! Дальше была любовь! "Стой! Ни с места! Пусть расскажет!"
      - В каком смысле?
      - Как в каком?! Нет, никто не поймет меня! И ты не поймешь! Разве ты испытал нечто подобное?! И вряд ли испытаешь когда!
      - Это почему же?
      -- Да потому, что разделен ты на части и все у тебя по полочкам. Здесь у тебя любовь, здесь работа, а здесь - еще что-то.
      - Красиво! Но разве работа... "При чем тут работа?"
      - Вот-вот,- перебил его Гюльбала.- Мура на пост-ном масле, от запаха которого меня мутит.
      - А ты рассказывай! Что дальше?
      - Я сказал отцу, что хочу жениться. А он: "С кем по-родниться хочешь?" Кинулся искать защиты у матери, думаю, она меня любит, трясется надо мной, "любимый мой, родной мой" и так далее, но и она: "Кто ее родите-ли?" А у нее даже отца нет.
      знаю!
      - ...что я мог Рене предложить?
      - Взял бы и женился!
      - А где деньги взять? У тебя? У своей богатой тети Тукезбан?
      - При чем тут деньги?
      - Вот-вот! Ты же у нас из другого мира, случайно тут оказался.
      - Но если и она любила...
      - Не в ней дело! Это ты бы мог, а я не могу - взять да жениться!.. Ох, с каким бы удовольствием я ограбил своих родителей!
      Умолк. Подошел к окну, свесился по пояс. Долго стоял так, высунувшись наружу. Потом выпрямился.
      - Отдышался, и стало легче.
      - И что отец?
      - Отец - мясник! Особенно по части бабьих печенок, сырыми их ест!
      - Она знала, что он твой отец?
      "Нет, это бред какой-то! О чем я спрашиваю?"
      - Было уже поздно, когда узнала. Он давно за нею охо-тился, и она рассказывала мне об ухаживаниях какого-то седого мужчины, я думал, разыгрывает, ревность вызвать хочет. А мой отец
      знаю!..
      искусно плел сети, и она попалась. Однажды Рена про-пала,
      и это я знаю!
      исчез тогда и мой отец. Потом она объявилась и оста-вила мне записку, что вышла замуж. Он купил для нее эту самую квартиру в микрорайоне. И об отце, и о квар-тире я узнал полгода спустя. Я знал, что он содержит любовницу, знала и мать, но что это именно Рена, в го-лову не приходило.
      отец твой хорошо угостил нас тогда!
      "Ну вот, я пригласил вас к себе, хочу познакомить с но-вой женой!" А с Мамишем уже не раз говорил Хасай: вот, мол, и перед тобой я чист, дорогой мой Мамиш, но ничего, я найду тебе хорошую девушку! Да, я как-то вас видел... Жаль, жаль, хар-рошая девушка была!.. "Ну вот, братья мои дорогие, сын мой, ты уже взрослый и должен меня понять, племянник мой любимый, пред-ставляю вам, вернее, представляю вас моей новой жене Рене-ханум! Кто меня любит - тому и Рену любить!" И на Мамиша взгляд: "Ты, конечно, понимаешь, о ка-кой любви я говорю?" Гейбата помнит Мамиш, тот рас-плылся в улыбке, будто царице его представили, заулы-бался и Ага, а вот Гюльбалу он не помнит. "А кто ее не полюбит, того я из сердца вон",- и пальцем черту в воздухе. И все на Мамиша, на Мамиша погля-дывает, а ей хоть бы что, смотрит влюбленно на Хасая...
      - О, эта записка!..
      - А... до тебя у нее был кто?
      - Говорю тебе, я у нее первый!
      - А ты вспомни!
      - Ухаживал за нею какой-то чудак, но это не в счет, так, вздыхатель. Да, кстати, она называла его имя, как твое точь-в-точь... Мамишей, ясное дело, много.
      Гюльбала стоит на балконе. "Кто это выжег? Ты?" - "Нет".- "Вот это - Р?" "Да нет же, говорю!" - "Но здесь есть и М, значит, ты, а вчера не было, я пом-ню,- провел пальцем.- Видишь, свежее, увеличитель-ным стеклом выжгли. Ты?" - "Почему я?" - и улыба-ется. "Слушай,- не отстает Гюльбала,- а откуда ты знаешь?" - "Что?" - "Не что, а кого, ну эту,' Р?" - "Оставь, никакую Р я не знаю".- "Ну и чудеса! Не сама же она? А может, и сама?"
      - Очень много Мамишей... Что краснеешь? Слушай, а может, и ты в нее влюблен?! Ха-ха! Вот это да!.. Да отойди ты! Тоже вояка мне нашелся! Перед нею кто устоит? Ну, ладно, если не ты, скажу: она его бросила, молчун какой-то, сказала "ни рыба - ни мясо".
      неужели и с нею, как со всеми?
      Как в первый раз, во тьме,- ни лица не помнит, ни глаз, только голос: "Ну?" Это Гюльбала ему как-то: "А хочешь, тут у нас есть одна..." И повел его, заранее сговорившись: "Она уже здесь, иди". "Знаешь, где ком-ната?" спрашивает Гюльбала. "Знаю". А у самого голос дрожит. "Иди!" И Мамиш зашел в дом. Вот и ком-ната. В ушах шумит, сердце гулко бьется. "Ну, иди сюда". Зашел, а шагу сделать не может. "Долго тебя ждать?" Свет луны в окно падает. Черноволосая. "Ну?" И потом: "А ты впечатлительный! Таким, как ты, только по любви". И было еще в Морском. В будку влез, спасаясь от жары; прохладно здесь было. "Иди сюда, здесь дует". Сидит в тонком платьице. И ног не прячет. Сел. И вдруг потянуло к ней. "Что ты?" А у самой тоже голос дрожит. "Что ты?.. Дверь!.."
      Вскочил, задвижку закрыл. "Ну что ты, что ты?.." И не помнит Мамиш, где он. Только: "Ой!" Губы, соль, же-сткие доски. И под ними бирюзовая вода. Сухие, соло-новатые губы... Потом еще раз виделись. Но больше не повторилось. "Нет!.. Сдурела я!.."
      "Ни рыба - ни мясо". Как ушла Р тогда, после лихо-радки, Мамиш к ней звонил. "Это ты?" Очень похожи голоса Р и ее матери. "Кто вам нужен?" "Извините, можно Р?" - "Кого-кого?!" Грозный голос. И "ду-ду-ду-ду". Еще раз позвонил. "А кто ее просит?" А потом: "Ее дома нет".- "Когда будет?" И снова "ду-ду-ду-ду". "Тебя каждый полюбит,- говорит мать дочери,- а ты не увлекайся!" Не для того взрастила в райском саду розовощекое яблочко, чтоб потом в мазуте испачкать!
      Варвара-ханум путала нефть с мазутом. "Надо силь-ную опору иметь",поучала она дочь. Теща - почти ровесница зятя, но он ей "Вы, Варвара-ханум". А она ему: "Ты бы, Хасай..."
      - О, за эту записку ("Слушай, слушай, как он этой запиской!..") дорого мне заплатила ("Он может; брит-вой, не спеша, и шелк трепыхается, как ленты беско-зырки"). А потом плюнул на все, разорвал записку! Точка!
      - Вчера?!
      - Да!
      - И все это время?..
      - Да и да!
      - Врешь! - И сам не знает, когда схватил его.- Врешь!
      - Да ты что? - опешил Гюльбала и тут же: - А мо-жет... ,Да нет, чушь какая-то. Отпусти, рубашку по-рвешь!.. Ха-ха-ха!.. А может, и ты с нею того!.. Бей, да не так сильно,черт тебя возьми! - Гюльбала щеку трет, но в драку не лезет.- Ладно... А может,- снова ухмылка,- и правда? А? А что? И мне вроде не обидно. Подпрыгнул, зазвенел стакан.
      - Могу не рассказывать!
      - Рассказывай. Так чей же?..- Мамиш не докончил фразу.
      Не смог. Язык не повернулся.
      - Октай? - помог ему Гюльбала. И спокойно, как о чем-то второстепенном: Не знаю. Да и какая раз-ница?
      - А что она?
      - Чудак! Разве скажет?
      На перроне стояла, по саду Революции шли с нею, по-том: "Познакомьтесь, это моя новая жена". А тут еще Гюльбала. И собрались лучи в пучок, жжется сухое де-рево, закругляется палочка - Р. И Мамиш в этом пуч-ке. Сейчас зазвонит будильник и Мамиш проснется: "Ну и сон!.."
      - Я понимаю. Ты думаешь: подлость! грязь!.. Да, все хороши, и я тоже!
      Будильник молчал, потому что Мамиша незачем бу-дить, он сидит у Гюльбалы, скрестив руки на груди и отодвинувшись от стола, напоминающего недорисован-ный натюрморт: сыр пожелтел и края его загнулись кверху, а на белом срезе редиски прожилки, точь-в-точь как на отпиленном бивне мамонта, подаренном матерью. Да, Гюльбала и Рена познакомились на пля-же, но что было дальше, Гюльбала скрыл. Об этом ни-кто не знает, только он и Рена, и никого Гюльбала в этот мир не впустит. Знал один-единственный человек еще, но его уже нет. Гюльбала и Рена в тот день в го-род не вернулись, а пешком пошли по кромке берега, шлепая по теплой воде, и вышли к дому, где похоронен прадед Гюльбалы. Почему он привел ее сюда, почему пошла с ним Рена, и не объяснишь; Рена никуда не спешила, именно в этот день мать уехала к подруге, которая жила в двух часах езды. И останется там на ночь. Рена почему-то решила поехать на пляж одна; хотя договаривалась с парнем, но тот стал раздражать ее - будто она хрупкий сосуд какой, вот-вот упадет и разобьется. У Рены наступило то неясное ей самой со-стояние, когда ни о чем думать не хочется, когда, будто кому-то вопреки, идешь за тем, кто тебя ведет, и ты знаешь, что непременно что-то должно произойти, что-то важное, решающее, и ты переступаешь порог, кото-рый хочешь переступить, нетерпелива, нет сил остано-виться, и боязно тебе, а ты все равно идешь, и ничто уже не в состоянии тебя остановить, идешь назло са-мой себе, перешагиваешь через запретную черту. Гюльбала иногда берет ее за плечо, и она вся замира-ет, тяжелеют ноги, и, если б не он, она бы упала, но он ее держит крепко, и она будто плывет и плывет по берегу. Пришли, он открыл калитку, смотрит во двор.
      - Эй, кто здесь есть?
      Никто не откликнулся. Вошли.
      - А вдруг собака?
      - Иди, не бойся... Эй! - кричит Гюльбала. Будто вы-мер дом. Ни на первом этаже никого, ни на втором. Са-мовар стоит теплый, дверь открыта, на балконе дере-вянная тахта, палас на полу.- Эй! - сверху кричит Гюльбала. Никого! Что за чудеса? Спустились снова во двор, даже в колодец Гюльбала заглянул, и Рена на свое отражение в круглом зеркале воды взглянула, не узнала себя. "А вот и случится!" - сказала ей та. "И пусть!" - ответила эта. И снова поднялись наверх. Гюльбала быстро взбежал, а у последней ступени сел, протянул Рене руки и ловко поднял ее, обнял, и она, ей очень этого хотелось, оказалась у него на коленях. И ушла в какое-то забытье. И отдаленно-отдаленно долетали до нее с порывом ветерка какие-то звуки.
      Ушло, оттаяло, сгорело все то, что сковывало, сдержи-вало, создавало напряжение, постоянную насторожен-ность. Сгущались сумерки, она не помнит, как они ока-зались на балконе, как наступила ночь и когда они уснули.
      Рано утром калитка отворилась, пришла хозяйка и на балконе увидела, что лежат чужие люди, прикрытые шалью. Она собралась крикнуть, но тут взор ее упал на девушку, лицо у нее было доверчивое, детское, и парня она увидела, и они лежали, так крепко обняв-шись, что она не стала их будить и тихо сошла. Первой проснулась Рена - ей в нос ударил запах табака, это хозяйка закурила внизу, набив чубук. Проснулась, с ужасом вспомнила, что не дома, а мама?! Но тут же успокоилась - как хорошо, что и ее нет!..- и прижа-лась к Гюльбале. Что же будет, когда хозяйка их уви-дит? Проснулся и Гюльбала, сразу поднялись оба, Рене вдруг жарко стало^ лицо горит; и шагу сделать не мо-жет, ой! И прижалась к Гюльбале, припала к нему, не от-пускает, он самый родной, близкий. Как же она теперь пойдет? Как уйти незаметно?.. А Гюльбала с балкона:
      - Здравствуйте! - хозяйке.- Вот мы и сберегли ваш дом!
      - Я на свадьбе была, не слышали разве? Ах, вот откуда эти звуки кларнета!..
      - Но мы берегли и свой дом,- Гюльбала уже спустил-ся, а Рена никак не сойдет, прислушивается к разгово-ру внизу.- А вот так! И ваш, и наш!..- Рена осторожно спускается по ступенькам, боясь повернуться к хозяй-ке.- А это моя жена,- говорит он хозяйке.- Хотите, докажу, что этот дом и наш?
      Хозяйка - женщина худая, курит чубук, и очень ей симпатичен этот парень, эта молодая пара; свои моло-дые в городе, на дачу не едут.
      - Доказывай!
      - Вот там в углу,- таинственно говорит Гюльбала,- есть могила!
      - Что ты, что ты! - замахала рукой хозяйка и закаш-лялась.
      - Чего вы боитесь? Плита, а ее песком занесло, там мой прадед лежит! Не верите?
      - Верю, верю! - Хозяйка бледная стоит, а Гюльбала
      уже жалеет, что сказал.
      Весь день они провели здесь, хозяйка от страху их не
      отпускала.
      - Да я пошутил, откуда здесь могиле взяться? Шли по песчаной улице, а как вышли на асфальт, Рена остановилась у глинобитного дома с высоким тротуа-ром, чтобы выбить из босоножек песчинки.
      - Я твоя жена, да? Гюльбала опешил:
      - Так скоро? Рену обожгло;
      - Но ты сам!
      - Я же не мог иначе.
      - Не жена? - жжет в горле.- Нет?
      - Ну что ты! - тяжкое что-то навалилось и давит.- Конечно жена!
      Горячо-горячо Рене, и слова сказать не может. И такая обида, так жаль себя! Гюльбала о чем-то рассказывал, а она как в тумане, какие-то люди, душная электрич-ка, не помнит, как сели и как сошли, что же дальше? Ах да!.. Он завтра позвонит, и они снова встретятся!.. Хасай поднял тогда на ноги всю милицию, Хуснийэ-ханум, хоть и привычная к неожиданным выходкам сы-на, чуть с ума не сошла!.. А Гюльбала уже не отчиты-вается перед родителями, он мужчина, и он будет еще часто-часто ездить на их бывшую дачу. Дела у Гюльбалы шли тогда неплохо, он работал в управлении метрополитена и помог Рене устроиться в одну из тамошних контор. Могла ли Рена даже помыс-лить, что ее медаль золотая ничего не значит, тем бо-лее для поступления на турецкое отделение! На другое утро после дачи телефонный звонок, а за миг до этого Рена проснулась и такую легкость ощути-ла в теле!.. Вскочила и на себя в зеркало, а в трубке го-лос Гюльбалы. Ну и пусть! Такая любого осчастливит! Что? Вот еще! Не ей за ним, а пусть он.
      - Нет. Не могу. Не приду. Ничего со мной. Прекрасно. Нет-нет. Завтра тоже. Когда?.. Я бегу на работу, опаз-дываю.
      Только трубку положила, новый звонок. Другой уже. А этот и вовсе чужой, сначала даже не сообразила, кто.
      - Ах уезжаешь...- и на себя в зеркало. И ему гово-рит, и той, что в зеркале на нее смотрит,- На неделю? Только? Счастливого пути! - А когда положила труб-ку, та, что смотрела, добавила: - И больше можешь не звонить!
      Удивительно, срезалась и на следующий год - и тема знакомая, и есть о чем писать: "Читайте, завидуйте!..", вольная тема. Но нет худа без добра, потом она будет рассказывать Гюльбале о красивом седом мужчине, безымянно легендарном, Гюльбала не придаст ее рас-сказам значения, потому что и сам любит иногда при-сочинить, тем более что ни разу рядом с нею никакого мужчину не видел.
      Хасай любил неожиданно нагрянуть на подопечные объекты, это еще со времен Шах-Аббаса водится: шах переодевался, приклеивал длинную бороду - "А ну, погляжу, как народ мой живет, послушаю, что обо мне рассказывают" - и шел по базару, заглядывал в кара-ван-сарай, просто стучался к кому-нибудь и просился на ночлег. Хасай - не шах, но и ему доставляло удо-вольствие, когда он обходил подвластные ему учреж-дения: не ждали, а он тут как тут!
      - Не туда, Хасай Гюльбалаевич, пожалуйста, сюда, здесь вам удобно будет! И суетливый начальник уступает ему свое крутящееся кресло, а Хасай отказы-вается:
      - Это ваше место, а я тут с краю посижу.- И садится на обычный стул.- Вы хан, а я ваш гость. Тут же несут чай, а он сидит и смотрит, как работа идет. Так он нагрянул и в строительную контору метрополи-тена. Только собрался уходить, как в соседней комна-те, через стенку, послышался шум - это Рена забежала сюда после сочинения, еще не зная о провале. Хасай недоуменно посмотрел, на начальника: что, мол, за оживление в разгар рабочего дня?! Тот тут же выско-чил, чтобы узнать, в чем дело.
      - Это наша работница, экзамены сдает, можете не беспокоиться.
      - Потому что хорошо сдает? - Надо же и пошутить,
      нельзя все время строго.
      Уходя, Хасай заглянул в соседнюю комнату и увидел Рену. Щеки у нее горели, вся она разрумянилась, как только что испеченный чурек, а Хасай не обедал еще, проголодался.
      - Хорошие (хотел сказать "чуреки печешь", но тот еще пристанет с рестораном) цветы выращиваешь! - сказал начальнику Хасай. Лицо ее показалось знако-мым. Где видел? Вспомнить не мог, а потом вдруг не-ожиданно и в самый неподходящий момент осенило; говорил по "внутреннему"; у Хасая правило: если ко-му из "верхов" не позвонит, считает день потерянным; "С Мамишем видел!" Чуть к тому не обратился: "Мамиш!" Вот потеха была бы!.. "Что-о-о-о? Мамиш?! Но вовремя проглотил слово.- Как я мог забыть?!" Ключи ведь у него в кармане, еще не потерян ключик!.. Через дня два позвонил туда в контору, спросил невзначай: "Кстати, а как ваша работница, поступила? - О кадрах забота. И, узнав, что срезалась, обрадовался, но в го-лосе огорчение: - Жаль, жаль... Пошли ее ко мне". И Рена пришла.
      Уже давно просто азарт охотника, а тут словно впервые с ним такое, и даже чуть-чуть нервничает.
      - Входите, входите...- И помощнику взгляд, а тому только знак подай: мол, не беспокой по мелочам. Он почувствовал, когда за руку ее у локтя взял, как она замерла, и с ним что-то давнее, думал, уже не испы-тает, до нее только дотронулся, и тянет еще раз кос-нуться и не отпускать эту руку, это плечо, усаживает ее, только не вспугнуть.