Меня создала Англия

— И гренки с вареньем.

— И яичница с беконом.

— И чтобы был Лондон.

Оба рассмеялись, потом вздохнули, взгрустнув по Англии, по дому. Нечего здесь торчать, думал Энтони, он легко простужается, у него от рождения слабая грудь, только с виду она такая атлетическая. Он поймал такси, и, запыхавшиеся, смеющиеся, они забрались в машину, не представляя толком, куда ехать, и испытывая ту неловкость, которая знакома всякой паре, впервые без посторонних отправившейся на прогулку. — Куда едем? — спросил Энтони. Шофер еще придерживал дверь; на мосту густо клубился туман, выжимал на мостовую дождичек; где-то около ратуши загудел пароход — звук вырос, упал, опять вырвался на волю, словно, симулируя поврежденное крыло, уводила от гнезда ржанка. — Я совсем не знаю этих мест. Выбирайте сами. Так куда мы едем? — Снимая мокрое пальто, он подозрительно ощупал рубашку — сухая. Он никогда не чувствовал себя застрахованным от печальной развязки этих увеселительных экскурсий: постель, жестокая простуда, а то и воспаление легких. Она сказала:

— Едем в Дротнингхольм. Я там еще не была. Там есть дворец. — А завтрак там будет?

— Будет.

В тумане запотели окна, она ладонью расчистила стекло. Энтони поцеловал ее в склоненную шею. Она сказала:

— Бедный отец, если бы он знал, какой образ жизни я веду.

— Вы меня имеете в виду? — спросил Энтони. Она обернулась, но вместо задуманного безрассудно дерзкого взора он увидел взгляд испуганного звереныша. — Вы не единственный на свете. — Господи, испугался он, что она имеет ввиду? Надо как-то объяснить, что у него честные намерения, что сейчас он хочет только завтракать. Она небрежно обронила:

— И в Ковентри найдется несколько приличных мужчин. — У нее были неаккуратно выщипанные брови, и вообще над внешностью трудилась неумелая рука: слишком яркая помада, на шее засохшие пятна пудры. Она вела себя с неуверенной развязностью новичка в интернате: его втайне что-то угнетает — может, физический недостаток, может, смешное имя. Лючия, подумал он, Лючия. Отрекомендовавшись отчаянным существом и как бы предлагая ему действовать теперь на свой страх и риск, она спросила:

— Как ваша работа?

— Отлично, — ответил Энтони. — У нас с Крогом нет ни минуты свободной.

— Он обнял ее за плечи и рассеянно погладил левую грудь.

— А что… чем вы, собственно, занимаетесь?

— Я его телохранитель. Эти промышленные тузы, знаете, очень боятся, что их кто-нибудь продырявит. Ну, а я, — сказал он, в свою очередь набивая себе цену, — должен опередить такого.

Сбив набок шляпку, она прижалась к нему теснее, во рту у нее пересохло, она нетвердо сказала:

— Не может быть.

Ее возбуждение заставило его вспомнить свои обязанности — он покровительственно потрепал ее грудь и сказал:

— Очень может быть. Он настоящий денежный мешок.

— Я не про него, — сказала она. — Такая работа не для джентльмена.

— А я и не джентльмен, — сказал Энтони и поцеловал ее.

— Нет, — возразила она, — вы джентльмен.

Туман уже сходил с заросших цветами пригородных улиц, оставив кое-где белые хлопья, — на печных трубах, вокруг развалившихся колонн, в высоких вазах с цветами, около фонтанов.

— За это я вас сразу и полюбила. Вот этот галстук — он итонский?

— Харроу, — поправил Энтони.

— Я сноб, — сказала она. Ее признания представляли поразительную мешанину бравады и робости. — Я ужасный сноб. — Она наговорит на себя что угодно, думал Энтони, только бы не выдать свой испуг, незнание, как вести себя дальше. — После этих иностранцев с вами приятно общаться. — Но вы в Швеции меньше недели.

— Как будто нужна неделя, чтобы раскусить пару-другую мужчин! — фыркнула она и, пожалуйста, сразу пугливое признание:

— Я впервые выбралась из Англии. — Он растерялся, он был совершенно сбит этими смутными намеками и ее разоблачительной наивностью. Когда берет сомнение, решил он, люби молча. Он снова поцеловал ее, поиграл ее грудью, похлопал по бедру. Ответная реакция его озадачила. Он чувствовал себя опытным игроком, которому попался не знающий дело противник; вы хотите сорвать банк, у вас уже туз припрятан, вы искусной рукой сняли колоду, но нужно еще соблюсти известное условие — нужно, чтобы противник хоть немного играл. Есть формальности, которыми не желает пренебречь даже шулер. И вас раздражает в противнике неумение владеть лицом, простодушные обмолвки, вас бесит мысль, что можно было легко выиграть и без уловок, без этой подтасовки. Выходит, можно было играть честно! Она обхватила руками его голову, нашла губы; он почувствовал, как дрогнули и напряглись ее ноги. Она изнемогла, ей нужно утоление, она извелась в этом своем Ковентри. Зачем тогда хитрить, лгать, морочить голову? Он с тревогой подумал — вдруг он попался на удочку и эта интрига скорее поражение, чем победа? Обнимая ее, он подумал о велосипедах, вспомнил пересадку в Регби.

Да и вообще нет необходимости чувствовать себя виноватым. В приступе оскорбленной нравственности он сокрушался, как просто стало соблазнить — исчезло очарование запертых дверей, распитой бутылки шампанского, полночных поисков «мужской комнаты». Похоже, он обманет ее ожидания. Гора свалилась с плеч, когда она опять забилась в угол и занялась своей внешностью. Так и подмывает сказать:

— Выбросьте эту помаду. Она вам совсем не идет. — Он вспомнил костюмы Крога, загубленный хороший материал, чудовищный выбор галстуков. За людей надо взяться. После меня они хоть что-то будут понимать. Его лицо приняло ответственное выражение, когда он вообразил разговор с портными Крога, хождение с Лючией по магазинам. Он сказал:

— Мне не хочется называть вас Лючией. Лучше — Лу, — и прибавил:

— Наверное, в Ковентри неважные магазины.

Глядясь в пудреницу и по всей машине пуская душистую пыль, Лу ответила:

— Нет, у нас есть очень хорошие магазины, вы не думайте. А кроме того, до Лондона меньше двух часов на поезде. Билеты дешевые. — Скучать вы себе, конечно, не позволяете, — заметил Энтони.

— Ну нет, — ответила Лу, — я разборчива. И потом, дома не разгуляешься. Отец поднимает скандал, если меня нет до двенадцати. Вы не представляете, какой бывает крик. Он ведь не ложится, пока я не вернусь. — И правильно, — сварливо одобрил Энтони. — В вашем возрасте не годится…

— Значит, вы против свободы личности? Может, еще станете читать мораль? Какой тогда смысл объездить весь свет, участвовать в революциях и так далее — и выступать против свободы личности!

— Мужчинам можно, — сказал Энтони.

— Всем можно, — упорствовала Лу. — Теперь, слава богу, есть противозачаточные средства.

— Ерунда это, по-моему.

— Да какая же девушка поедет с вами…

— Оставим эту тему, — сказал Энтони, — мы едем завтракать только и всего.

Она разочарованно спросила:

— Вы меня совсем не любите, Тони? Я не имею в виду что-то возвышенное. Терпеть не могу, когда люди разводят сентиментальную чепуху вокруг очень простых вещей. Не успеешь опомниться, как тебя опутают по рукам и ногам, и уже никого больше им не нужно, и ты изволь отвечать им тем же, как будто человек молигамное… то есть моногамное животное! Нет, физически — я вам совсем не нравлюсь? — Вы не понимаете, о чем говорите, — сказал Энтони. — Еще бы, — сказала она, — у меня нет такого опыта, как у вас. В каждой гавани девушка, а гаваней на свете много.

— Вряд ли у вас вообще был мужчина, — брякнул Энтони. — Я-то уверен, что вы девственница.

Она влепила ему пощечину.

— Извините, — сказал Энтони. Ему было больно и обидно.

— Хамство говорить такие вещи.

— Извините. Я сказал: извините.

Такси остановилось: Дротнингхольм. За кофе с булочками они еще препирались. Обоим хотелось есть, но как спросить по-шведски яйца, они не знали.

— Как вам удается работать в Швеции, не зная шведского языка? — удивлялась Лу.

— На моей работе вообще никакого языка не нужно.

— Это несолидно.

— Разве солидное поведение не противоречит вашим взглядам? Заморив червячка, она могла уже спокойно растолковать ему, что солидность не имеет никакого отношения к свободе личности. Его раздражение утихло, он слушал даже с интересом. Совсем неглупая девчонка. К личной свободе она возвращалась несколько раз, но уже без практических выводов, и это, в свою очередь, тоже не удивило его. Если разобраться, она такая же несовременная, как и он. В Ковентри, видно, еще не перевелись теории, оправдывающие желание «весело пожить». Она сформировалась в эпоху, когда американские замки произвели целую революцию в нравах. Сравнивая ее с Кейт, он не мог не отдать ей предпочтения. Кейт грубовата, она не станет подыскивать себе оправданий — ему до сих пор было стыдно и больно вспомнить ту минуту, когда она сказала ему в квартире Крога:

— Это моя спальня. — Он, конечно, знал, что она его любовница, но нельзя же говорить об этом так прямо, не пытаясь как-то оправдать себя. И явись такая необходимость, неприязненно подумал он, Кейт скорее заговорила бы о деньгах и работе, а не о личной свободе.

Милая Лу, думал он, какая несовременная, у нес, оказывается, есть принципы. Они шли по дороге к дворцу. Туман растаял; на сером мосту продавец расставлял под ярким зонтом бутылки минеральной воды, вишневой шипучки, лимонада.

— Я хочу шипучки, — сказала Лу.

— Вы же только что пили кофе.

— А сейчас захотелось шипучки.

По течению цепочкой спускался утиный выводок. Птицы производили впечатление занятых важным мальчишеским делом бойскаутов. Может, будут чертить мелом условные знаки на берегу, а может, сгрудившись, разожгут костер с двух спичек.

— Столько шуму поднимается из-за этого полового вопроса, — не унималась Лу. В ее стакане пузырилась ярко-розовая шипучка. Задрав лапки, утки одна за другой окунули в воду головы. — Великая важность, если кто-то переспал…

Приземистый белый дворец на краю луга с пожухлой августовской травой напомнил Энтони чучело распростершей крылья чайки. — Скажите, а сколько… — Всего два, — ответила она. — Я разборчива.

— В Ковентри?

— Один в Ковентри, — отчиталась она, — а другой в Вутоне.

— И вы хотите увеличить счет до трех?

— Баркис не прочь, — сказала она.

— Но ведь вам уезжать через несколько дней. — Они направлялись к террасе у заднего фасада этого холодного северного Версаля. Никогда еще Энтони так остро не чувствовал себя на чужбине. На террасе продувало, зябли несколько деревьев с желтеющими кронами, нескладно подстриженными, около двери в одном из флигелей торчала у порога бутылка молока. Держась за руки, они стояли на вытоптанной траве. Подошел человек с метлой и сказал по-английски, что дворец еще не открыт для осмотра. В «Лайонзе» на Ковентри-стрит в этот час уже открыто, думал Энтони, а после завтрака всегда можно что-нибудь найти; хотя бы тот отель неподалеку от Уордор-стрит, комнатушки сдаются на час, пусть там не очень романтично и не очень чисто — с девушкой и так хорошо. Мне, например, задаром не нужна их квартира на Северной набережной. Он до боли сжал пальцы, распалив воображение образами спиртового чайника, неряхи-судомойки с чистыми полотенцами, груды английских сигарет. Я был дурак, что уехал, подумал он; надо было переждать и найти работу; там бы меня не взяли голыми руками — я же знаю все ходы и выходы.

— Нас не пустят во дворец?

— Не пустят.

— Что же делать, надо возвращаться.

— Подождите, — сказал он. — Попробую его подкупить. — Он отправился искать сторожа с метлой и скоро нашел его возле сарайчика на краю террасы. Нет, сказал тот, дворец он показать не может, у него нет ключей. Если бы через час… правда, у него есть ключи от театра, если господа интересуются.

В маленьком театре сохранялась обстановка восемнадцатого века. Королевские кресла были увенчаны коронами, на длинных бордовых скамьях висели таблички, стерегущие мертвых: фрейлины, камергеры, парикмахер. Энтони и Лу уселись, и провожатый, скрывшись за кулисами маленькой глубокой сцены, натягивая веревки, стал приводить в действие театральные механизмы. На истершееся кресло, где в масках и операх сиживали Венера или Юпитер, опустились пышные, как ягодицы Купидона, голубые и белые облака. Сторож выключил свет и произвел гром. Поднялась и осела пыль. — Надо придумать, куда пойти, — сказал Энтони. — Если бы мы были в Лондоне…

— Или в Ковентри.

— Как вы обошлись в Бутоне?

— У нас был автомобиль.

Поползли в сторону декорации, из-за кулис судорожными толчками выехал поблекший элегантный пейзажик. Они тесно сидели на скамье, которую в былое время занимали королевский парикмахер и придворный капеллан; их ноги встретились и застыли; они всем существом тянулись друг к другу; им до дурноты хотелось близости. Все работает, как новенькое, объявил он, и снова исчез. Они слышали, как он ходит под сценой. — Придумал, — сказал Энтони. — Мы поедем к Минти.

— Кто этот Минти?

— Журналист. Одинокое существо. Скажем, что пришли позавтракать. Он подскажет, куда можно пойти.

— Но вы в самом деле хотите? — спросила она неожиданно деловым тоном. — Я не собираюсь тянуть вас насильно.

— Очень хочу. Не меньше, чем домой.

— Люблю решительных людей.

— А-а, — его знобило от здешнего холода и неуютности: эти каменные дома по берегам озер, вода, всюду вода, эти чопорные люди, раскланивающиеся за шнапсом; как хочется легкого знакомства, слышать родную речь, глазеть на гвардейцев в парке, на автомобили, караулящие случайную подружку, на продавщиц, обойти бары. — Хорошо, если бы вы тут остались или бы я уехал тоже. — Кейт карьеристка. Он ничего не понимает. Мне так мало нужно — виски с содовой, журнальчик, отели в Пэддингтоне, клуб в глубине Лайл-стрит; миллионер, сталь и стекло, непонятная статуя — к чему мне все это? — Если бы я мог уехать с вами.

— У вас несолидная работа. Я очень хочу, чтобы вы нашли что-нибудь поприличнее.

— После вас у меня тут ни души знакомой не останется.

— Мне кажется, так лучше. Не стоит заводить роман. — Почему же не стоит? — спросил Энтони. — Что в этом плохого? Не будьте снобом. Вы мне нравитесь, я вам нравлюсь. Почему мы не можем видеться, пока это нам не надоест?

— Этого мало, — сказала Лу. Они поцеловались, вкушая отчаяние, гложущую боль разлуки, печать вокзалов; один уезжает, другой остается; отпуск кончился; ненужным мусором лежит в траве фейерверк, уже другие грустят с Пьеро и в окна морских ресторанов любуются спускающимися сумерками, и крепче всего, что было, этот поцелуй. У вас есть мой адрес, лязг дверей, пишите, взмах флажка, мы еще увидимся, клубы дыма заволакивают все кругом. Она освободилась. — Этого мало; — неуверенно повторила она. Он потянулся, но не нашел губ и лизнул соленую щеку. — К чертям собачьим такую жизнь, — сказала она и с вымученной беззаботностью добавила:

— Простите за выражение.

Как странно, думал он, что-то дьявольски странное со мной происходит.

Он спросил упавшим голосом:

— Вы вернетесь сюда в будущем году? — Исключено, — сказала она. — Старики готовились к этой поездке всю жизнь. Но, может, Крог их обогатит. Они здесь вложили немного денег в «Крог».

— Он платит десять процентов.

— Нужно пятьдесят, чтобы опять поднять их с места. Сторож еще раз крутанул гром. Потом стал выуживать кресло Венеры, оно с минуту раскачивалось на ветхих веревках, потом взмыло под облака и скрылось.

— Времени в обрез, — заметил Энтони, — а мы его тратим впустую.

— Понятно, куда вы клоните.

— А что, вы против?

— Конечно, нет. Для здоровья только полезно. — Опять из нее полез этот цинизм. — После Вутона прошло целых шесть месяцев. — Ради бога, — взмолился Энтони, — забудьте о Бутоне. Они ехали обратно; ради чего забирались в такую даль? Выпили кофе, Лу выпила вишневой шипучки — и все. — Мы потеряли два часа, — подвел итог Энтони.

— Наверстаем, — ответила Лу. Подтянув колени к подбородку, она устроилась в самом углу машины; на неровностях дороги колени подкидывали ее голову. — В будущем году в это время…

— Где вы будете?

— Скорее всего, поедем в Борнмут.

Они вышли у магазина и купили бутерброды. Энтони не любил занимать руки, и Лу сама понесла пакет.

На площадке четвертого этажа они подошли к окну перевести дух. Обежав всю улицу, взгляд упирался в воду; из-за озера со стороны Центрального вокзала доносились трамвайные звонки, было слышно, как в берег бьется вода. Отдышавшись, они поднялись на последний этаж. На двери была приколота визитная карточка Минти: «М-р Ф.Минти». Не найдя звонка, Энтони забарабанил в дверь рукой.

— Интересно, как расшифровывается это "Ф", — сказала Лу.

Дверь открылась, и Энтони объявил:

— Мы пришли завтракать.

— Невероятно, — сказал Минти. — Я очень рад. Обождите минутку — Минти приберется и заправит постель. — Они слышали, как он разгладил одеяло, вылил умывальный таз, куда-то пошел в шлепанцах, закрыл шкаф, передвинул стул. Потом вышел и пригласил:

— Проходите, проходите. — Познакомьтесь: мисс Дэвидж.

— Доброе утро, — сказал Минти. — Мне очень приятно, такая неожиданность. Ничего, если вы сядете на кровать? Хотите какао? — Мы принесли бутерброды.

— Прямо пикник, — сказал Минти. Он опустился на колени, порылся в шкафу, вспомнил. — Вот беда! Хозяйка разбила мою единственную чашку. Спущусь к Экманам, у них есть. — Он продолжал оставаться на коленях, зажав в руке банку сгущенного молока. — Можно, конечно, пить и отсюда. Я не частый гость у Экманов. Могут не дать. — Он оживился:

— Вспомним старину, Фаррант!

— Какую старину?

— Когда мы прятали в тумбочке банку сгущенки — как же вы забыли? И сосали через дырочку в крышке. — Он с сомнением взглянул на гостью:

— Вы когда-нибудь тянули молоко через дырочку, мисс Дэвидж? — Зовите ее Лу, — предложил Энтони. — Тут все свои. Хотите бутерброд? — Минти вынул ножик с двумя лезвиями, кривым шилом и штопором. Размеры ножика объяснили происхождение странной опухоли на его кармане. Минти принялся шилом буравить крышку.

— Не проще открыть консервным ключом? — спросила Лу. — Это будет не то, — огрызнулся Минти. — И потом, у меня нет консервного ключа. — Он подал ей банку, зажигая в глазах недобрый огонек, когда, не пробуя, она передала ее Энтони. — Так что же, собственно, — спросил он, — привело вас к Минти?

— Дружба, — ответил Энтони, расправляясь с банкой. — Хотелось поймать вас до работы.

— Для хроники ничего нет?

— Ничего, — ответил Энтони. — Я рассчитывал, что мы вместе что-нибудь подыщем.

— А Хаммарстен дал хронику. И Пилстрем.

— Мы встретили их вчера в Тиволи.

— Об этом и речь, — сказал Минти. Он опустился на колени около умывальника и грустно продолжал:

— Я знал, что они вас переманят, вы, наверное, пришли подготовить меня. Что будете работать с ними, а не со мной. Они предложили вам половину. — Он достал из шкафа еще одну банку, поболтал над ухом, положил назад. — Эту я вчера кончил. — Что они написали?

— Пилстрем пишет, что Крог не дослушал оперу и уехал на автомобиле в Тиволи. Хаммарстен пишет, что в Тиволи он ездил обсудить какое-то театральное начинание, подробности в завтрашнем номере газеты. — И это, по-вашему, хроника?

— Все, что он делает, — хроника.

— Ну, если вам этого достаточно, то разговор шел о «Перикле», — сказал Энтони. — Под это дело Крог дает Хаммарстену деньги. — Что? — вскричал Минти. — Хаммарстену? С ума сошел. Они все сумасшедшие, эти денежные тузы. Заберут себе что-нибудь в голову — и готово. Могли вы подвернуться или я. Но подвернулся Хаммарстен. — В конце концов, это его деньги, он может поступать с ними как ему нравится, — сказала Лу.

— Почему бы мне не оказаться на месте Хаммарстена? — обижался Минти. — Последние десять лет я ходил за Крогом как привязанный. — Он подошел к двери, обшарил карманы халата, сигарет не обнаружил, зато вытащил свалявшуюся пыль, какая обычно собирается под кроватью, и клочок бумаги. Записку он прочитал вслух: «Не забыть: канарейка, пирог, варенье из крыжовника».

— У вас есть канарейка? — спросила Лу.

— Выходит, этой бумажке пять лет, — подсчитал Минти. — Птичка очень много пела и умерла. Но при чем варенье из крыжовника? Я никогда его не любил. — Он смял бумажку, чтобы выбросить, но передумал и сунул ее обратно в карман. — Если бы десять лет назад я заполучил такие деньги… — Или я, — подхватил Энтони. — Я бы сразу запатентовал зимний зонтик с рукогрейкой. Не было капитала! А дело было верное. — Ради бога, говорите о сегодняшнем дне, — запротестовала Лу. — Что вы все время говорите о прошлом? Какие странные. Разве у вас нет будущего? — Откровенно говоря — нет, — сказал Минти. — Если бы у нас было будущее, мы бы тут не сидели.

— А что такое? Чем плох Стокгольм?

— Это не Лондон, — сказал Энтони.

— Вот именно: не Лондон.

— Здесь в тысячу раз лучше, чем в Ковентри, — сказала Лу. — Милое дитя, — начал Минти, шаря пальцем в мыльнице. Те о чем-то пошептались за его спиной, Энтони заскрипел кроватью. — А мне нравятся такие мужчины, — повысила голос Лу. — Раз это его деньги. Минти обернулся и уставил на нее влажные горящие глаза.

— Это не его деньги. Он их взял в долг, он самый обыкновенный должник. Мы так не можем, потому что нам не доверяют. Если бы нам доверяли, мы бы сами были Крогами. Он такой же человек, как мы все. Никаких особенных преимуществ у него нет. Однако нам приходится жить в обрез, нам не доверяют в банке, мы считаем каждую сигарету, ютимся в дешевых углах, экономим на прачке, крохоборствуем. Вам этого не понять, дорогая, — раздраженно кончил он, — вы слишком молоды. — Он не любил девушек и не собирался скрывать это; пошлые создания; несчастные люди, у кого есть сестры, в храме весь вид поганят своими шляпками. — Ничего подобного, — ответила Лу. Она беспокойно задвигалась, встала с кровати, прошлась по комнате, пальцем проверяя пыль на стульях, подоконнике, на занавесках.

— Почему у меня нет работы? — пытал ее Минти. — Почему вот он зависит от своей сестры? Все из-за Крога. Покупайте «Крог»! Дешевле, рентабельнее, почти монопольное положение, издержки падают, дивиденды девять процентов. Крог прибрал к рукам все деньги, а работает у него вдвое меньше народу, чем в годы самой злой безработицы. По его милости у нас не протолкнуться на бирже труда. Поставьте обратно (это Лу взяла стакан), не трожьте моего паука, пожалуйста.

— Вы просто завидуете ему, — сказала Лу, — потому что сами не умеете делать деньги.

— Попомните мои слова: он сорвется. Раз уж он стал брать краткосрочные займы…

— Да нет, он не аферист, — вступился Энтони. — Лу права. Просто он умнее нас с вами.

Минти икнул. — Это вы меня разволновали, — сказал он. — Живот. После того дренажа. — Опять икнул.

— Попейте воду с другого края стакана, — посоветовала Лу. — Не трожьте, не трожьте моего паука, — задерживая дыхание, прошептал Минти. Сосчитал вслух до двадцати. — Я неважный хозяин, — сказал он. — Я не привык… если бы еще чашка была цела… вы застали меня врасплох… еще эта новость о Хаммарстене. — Его глаза не отрываясь следили за Лу, мстительно подмечая все промашки в ее внешности. — Но прекрасно, что вы зашли. — В глазах же с опаленными ресницами ясно читалось осуждение дурной косметике, дешевенькому платью с претензией на моду, бойкой шляпке. Жизнь с кем только не сталкивает! Но опускаться до их уровня нельзя. — Мне нужно идти, — сказала Лу.

— Я провожу, — встрепенулся Энтони. — Мне нужно с вами поговорить.

Поищем место, где можно присесть. Скансен. Это далеко отсюда? — Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — сказал Минти, — располагайтесь как дома. — Он судорожно корчился в приступе икоты. — Как у себя в отеле. Оставайтесь и разговаривайте. Вам не помешают. К Минти никто не ходит.

— Вы опередили мою просьбу, — сказал Энтони. Снисходительно рассмеявшись, Минти похлопал обоих по плечу, входя в роль Пандара:

— А я-то думал, что вам захотелось проведать Минти. Обманщик Фаррант, обманщик. Бутерброды, значит, были взяткой и мое сгущенное молоко вам понравилось только из вежливости. — Но его балагурство смутило их еще сильнее: он уступал, но не очень уступчиво. Вот вам судьба трюмной койки: терпи, кто ни ляжет, и носи на себе запах машинного масла и нищеты. — Я должен идти, — сказал Минти, — нужно дать хронику в газету. Устраивайтесь как дома. — Путаясь в рукавах, он стал надевать пальто; рука проскочила в прореху на подкладке, и, распялившись им на обозрение, он стоял, словно треснувший надвое черный пенек. Он был такой одинокий, такой оторванный, что те двое снова потянулись друг к другу, потому что даже взаимный стыд, даже ссора сердечнее и теплее, чем такое сиротство. Обращаясь к одному Энтони, он сказал:

— До свиданья, — он не мог пересилить себя и взглянуть на Лу. — Вы случайно не могли бы занять мне несколько крон? — спросил он. — У меня только месячный чек и никакой мелочи. Ожидая платы, он старался не смотреть на них, не видеть постель. Он допустил в поле своего зрения только кувшин, таз и паука под стаканом. — Конечно, конечно, — ответил Энтони.

— Я верну, когда зайду в контору, вместе с вашей долей за новость. Мы сошлись на четверти — так?

— Эту берите задаром.

— Не знаю, как благодарить. Минти не смел даже… Ну, побегу. Мне еще предстоят большие покупки. — Наконец он ушел. Он был в тяжелых ботинках, и весь лестничный пролет до четвертого этажа они слышали его медленные шаги. — Вот, — сказала Лу, — я же говорила: это что-то совершенно неприличное.

— Что именно?

— Да ваша работа. Иметь такое окружение.

— Я с ним не работаю.

— Ваша работа ничуть не лучше. Если даже он говорит такое про Крога…

— Нашли кого слушать.

— Нет, в его словах что-то есть.

Она осторожно передвигалась по комнате; все, что она видела и трогала, казалось, источало самое бедность. Отовсюду липла бедность. Она обитала в коричневом халате, пыльной пленкой покрывала воду в кувшине, хоронилась в хламе, который Лу, одолеваемая любопытством, обнаружила в шкафу. Она перечисляла:

— Блюдце, пустая банка сгущенного молока, нож, ложка, вилка, тарелка — она не подходит с блюдцу…

— Оставьте его, — заступился Энтони. С его стороны очень мило предоставить им квартиру, когда он терпеть не может девушек (что сразу видно). Нехорошо его осуждать, но разве ее остановишь? — Коробка спичек, одни горелые — почему не выбросить? Старая записная книжка. Он, наверное, вообще ничего не выбрасывает. Журнал. Школьный журнал. Адреса. Требник… причем католический. Какие-то смешные штучки… Что это? Игра какая-нибудь?

Энтони опустился рядом с нею на пол.

— Это ладан, — сказал он, пересыпая его из одной руки в другую. Словно печать окружающей бедности, на пальцах остался тонкий запах. — Бедняга, — обронил он. Они коснулись друг друга, и снова их опалило нетерпение и сознание уходящего времени. — Страшная жизнь. — Нет, — сказала Лу, — она хорошая. В ней всегда есть это. — «Это» был поцелуй, тесное объятье и с неохотой отвлечения переход на кровать. Но в его руках уже не было страсти, в последнюю минуту он чувствовал опустошение, пустоту. Приятно повергнуть их в изнеможение, исторгнуть крики, приятно дать им удовлетворение, но сравняться с ними невозможно, их наслаждение острее, они теряют голову и, как Лу, твердят слова, над которыми в другое время смеются. Она сказала:

— Я люблю тебя, — сказала:

— Милый, — потом:

— Самый прекрасный. — Его же сознание витало в стороне, безучастное; он сознавал школьную фотографию над головой, мадонну на камине, любовался собой, когда она вскричала:

— Не хочу, чтобы ты уходил, не хочу; — он спешил обмануть себя, что это победа, что он остался цел и прибавил к трофеям новый скальп, но, вытянувшись рядом, уже чувствовал, как его заливает знакомая пустота, и Лу кажется ангелом обаяния и простоты, и в голову наползают наполовину выдуманные воспоминания. Он взглянул на нее, обнял; пустота страшнее любого поражения в любви, вот и она приходит в себя. Все-таки начинаешь иначе относиться к девушке после близости: появляется какая-то нежность.

— В его словах что-то есть, — сказала Лу. — Я проходила экономику в школе. Насчет краткосрочных займов он совершенно прав. Мне очень хочется, чтобы у тебя была приличная работа.

***

Наконец Амстердам ответил голосом Фреда Холла. Крог стоял у окна, голос с акцентом кокни струился из динамика. Утренний туман почти растаял, и только во дворике, как на дне вазы, лежала молочно-белая масса. Статуи не видно.

Надо знать чувство меры. Не такое уж это важное дело — статуя. — Я пробовал найти вас вчера вечером, — упрекал голос. — Меня соединили с оперой, но вы ушли. Звонил на квартиру — вас тоже не было. Я всю ночь не смыкал глаз, мистер Крог.

Фаррант кое-что понимает, и статуя ему не понравилась. Нет, статуя — это тоже важно. Сейчас все важно: деньги на исходе, а нужно продержаться, пока не вступит в строй американская компания. Сейчас даже чья-нибудь глупая шутка может погубить его. — Продолжайте, Холл, — сказал он. — Что вас волнует? — Связь сегодня капризничала. Пришлось вернуться к столу. Когда кончим, подумал он, поднимусь к себе на часок, отдохну от людей.

— Они все еще продают.

— Значит, покупайте.

— А лимит, мистер Крог?

— Никакого лимита.

— Откуда же взять деньги?

— Я все устроил. Деньги даст АКУ…

— Нам потребуется почти все, что у них есть.

— Вы все и получите.

— Но как же… Тогда они перестанут объявлять дивиденды. Начнется паника. Это будет не единственная брешь. Все поползет. Вам придется латать дыры в Берлине, Варшаве, Париже — всюду.

— Нет, нет, — сказал Крог, — вы преувеличиваете. Вы слишком долго были в центре событий. Холл. Мне со стороны виднее. На будущей неделе мы запускаем американскую компанию, и тогда рынок наш. — А АКУ?