Меня создала Англия

— И как вы ее находите?

— Какая-то она странная, герр Крог. Я ее не понимаю. Я слышал, герр Лаурин сказал…

Его покоробило: как может этот всем обязанный ему молодчик (кому еще пришло бы в голову сделать Лаурина, малокровного хлюпика Лаурина — директором? — а Крог не побоялся) — как смеет он досаждать ему своими сомнениями!

— Хорошенько запомните. — Коренастый весельчак поник. — Эту статую сделал самый выдающийся шведский скульптор. Понимать ее не входит в обязанности вахтера; его обязанность сообщать посетителям, что скульптура принадлежит резцу… этого… узнайте имя у моей секретарши… и я не хочу, чтобы вы внушали посетителям мысль, что эта группа трудна для понимания. Это произведение искусства. Запомните. Он пересек дворик, обернулся; сквозь струи воды мигала лампочками его монограмма.

— Произведение искусства. Иначе ему нечего делать в «Кроге».

По краю неба протянулись рассыпавшиеся по склону огни Юргордена: рестораны, высокая башня в Скансене, вышки и американские горы в Тиволи. С воды наползал дымчатый туман, накрывая моторные лодки, силясь дотянуться до ускользающих огней пароходов. Против «Гранд-Отеля» стоял на якоре английский лайнер, сверкая белизной в свете уличных фонарей, и сквозь его снасти Крог разглядел накрытые столики, официантов, разносивших цветы, вереницу такси на Северной набережной. На террасе королевского дворца расхаживал часовой, поблескивая штыком. По террасе к ногам часового подползал туман. В сыром воздухе застревали звуки и по косточкам разобранная музыка стыла над осенним увяданием. На Северном мосту Крог поднял воротник пальто. Туман обвил его кругом. Ресторан под мостом был закрыт, по стеклянному навесу струилась вода, пальмы в бочках простирали умирающие листья к окнам, в темноту, к приставшим пароходам. Осень была ранняя; нагие бедра статуи были словно подернуты паром. По календарю, однако, еще было лето (еще не закрыли Тиволи), несмотря на холод, ветер, слякоть и раздувшиеся вокруг каменного Густава зонты. Волоча за руку ребенка, мимо просеменила пожилая женщина, студентка в кепке увернулась от такси, подъехавшего близко к тротуару, из-под моста навстречу Крогу человек толкал тележку с жареными каштанами. Он видел огни в прямоугольнике домов с лоджиями на Северной набережной, где была его квартира. Широкая гладь озера Меларен отделяет ее от рабочих кварталов на противоположном берегу. Из окна гостиной видны пароходики с туристами из Гетеборга. На своем пути они минуют место, где он родился, и в сумерки тихо выплывают из сердца Швеции, оставив за собой серебряные березовые леса вдоль берегов озера Веттерн, ярко окрашенные деревянные домики, маленькие пристани, где цыплята ищут червяков в земле, тонким слоем припорошившей гранит.И наблюдая вечером, как пароходы бочком идут швартоваться напротив ратуши, Крог, интернационалист, работавший на заводах Америки и Франции, свободно, как на шведском, говоривший по-английски и по-немецки, дававший займы всем решительно европейским правительствам, — Крог чувствовал что-то утраченное, упущенное и упрямо живое.

Крог встал спиной к берегу. Магазины на Фредсгатан закрыли, народу на улице поубавилось. Для прогулки было холодно, и Крог поискал глазами такси. Он заметил машину в глубине узкой улочки справа и остановился на углу. Пронзительно взвизгнули трамваи на Тегельбаккен, ветер пронес над крышами свисток паровоза. Автомобиль, двигавшийся слишком быстро для такси, чуть не выскочил на тротуар, где стоял Крог, и вскоре пропал за трамваями, за линиями и фонарями Тегельбаккен, оставив после себя тревожный осадок, вонючий выхлоп. В переулке таксист завел машину и медленно тронулся в сторону Крога. Автомобильный хлопок привел на память озеро Веттерн и дикую утку, тяжело и шумно поднявшуюся из камышей. Он поднял весла и замер, пока отец стрелял; он был голоден, от выстрела зависел обед. Тяжелый едкий запах повис над лодкой, птица дернулась, словно ее подсекла огромная рука.

— Такси, герр Крог.

В Америке, подумал Крог, это был бы не выхлоп, а выстрел, и он резко наклонился к водителю:

— Откуда вы знаете мое имя?

На него глядело бесстрастное, обветренное лицо:

— Кто вас не узнает, герр Крог? Вы очень похожи на свои портреты.

Птица падала, хлопая крыльями, словно воздух разрядился и не держал ее. Упав, она вынырнула и замерла на воде. Когда они добрались до нее, она была мертвая, клюв ушел под воду, одно крыло затонуло, она напоминала разбившийся, брошенный всеми аэроплан.

— В английскую миссию, — сказал Крог.

Откинувшись на спинку, он смотрел, как на стекло из тумана наплывали лица и пропадали. Защищенные и счастливые своей безымянностью, люди держали путь к американским горам в Тиволи, к дешевым местам в кинотеатрах, к любви в укромных углах. Крог задернул шторы и в темной рокочущей коробке попытался думать о цифрах, отчетах, контрактах. Человеку моего положения нужна охрана, думал он, но если обратиться в полицию, то полиция не замедлит сунуть нос в его дела. Они узнают об американской монополии, когда даже директора убеждены, что дела еще только в стадии переговоров; они узнают очень много о самых разных вещах, а что сегодня знает полиция — завтра почти наверняка узнает пресса. Он понял, что не может позволить себе охраны. Расплачиваясь с шофером, он впервые осознал свое одиночество как слабость.

Он услышал крик парохода с озера, тяжелый стук двигателей. В тумане глухо звучали отсыревшие голоса — так глохнут моторы давшего течь, идущего ко дну корабля.

***

Крог не умел анализировать свои чувства, он только мог сказать себе:

«Тогда-то я был счастлив; сейчас мне плохо». Через стеклянную дверь он видел, как по мраморным ступеням степенно сходит лакей-англичанин. В том году, в Чикаго, он был счастлив.

— Посланник у себя?

— Разумеется, герр Крог.

За лакеем вверх по лестнице; и в Испании он был счастлив. В его воспоминаниях совершенно отсутствовали женщины. После мысли: «Я был счастлив в том году», — вспоминался маленький, не больше чемоданчика механизм, заработавший на столе в его квартирке, и как не отрывая глаз он смотрел на него весь вечер, ничего не ел и не пил, а потом целую ночь пролежал без сна, повторяя про себя:

— Я был прав. Серьезного трения нет. — Герр Эрик Крог.

Комната кишела женщинами, и ему были неприятны любопытство и тайная алчность (богатейший человек в Европе), с которыми они обратили к двери свои старые, гладкие, ярко раскрашенные лица, похожие на картинку в древнем молитвеннике, сберегаемые под стеклом и раскрытом всегда на одной и той же странице. Посланник пользовался успехом у пожилых дам. Сейчас он хлопотал у серебряной спиртовки (он всегда сам разливал чай) и в следующую минуту, кивнув Крогу, уже цеплял серебряными щипчиками ломтики лимона.

— Сегодня торжественный день, мистер Крог, — сказала женщина с ястребиным лицом. Он часто встречал ее в миссии, привык считать родственницей посланника, но никак не мог вспомнить ее имени.

— Торжественный день?

— Новая книга стихов.

— А-а, новая книга стихов. — Она взяла его под руку и увела к хрупкому столику — «чиппендейл»; в противоположном углу посланник разливал чай. «Чиппендейл» и серебро задавали тон в обстановке; нездешняя комната, но лояльная, как интеллигент-иностранец, что свободно объясняется на чужом языке и усвоил местные нравы и манеры; впрочем, не настолько, чтобы Крог чувствовал себя как дома.

— Я не понимаю поэзию, — неохотно проговорил он. Он не любил признаваться, что есть вещи, которые он не понимает; он предпочитал узнать мнение специалиста и высказать его как свое, но, окинув взглядом комнату, убедился, что помощи ждать неоткуда. Перезрелые дамы английской колонии щебетали вокруг чайного столика как скворцы.

— Посланник расстроится, если вы не взглянете.

Крог взглянул. Книгу открывала репродукция с портрета работы Де Ласло: прилизанная серебряная голова, довольно застенчивые любознательные глаза в сетке морщин, наливные щечки. «Виола и лоза». — Виола и лоза, — прочел Крог. — Что это значит? — То есть? — удивилась дама с ястребиным лицом. — Это виола да гамба и… вино.

— Английская поэзия, по-моему, очень трудна, — сказал Крог. — Но вы должны немного прочесть. — Она сунула ему книгу; из чувства уважения к иностранкам он повиновался, застыв с книгой в высоко поднятой руке: «Памяти Даусона», за его спиной позвякивал фарфор, звенел колокольчик хозяйского голоса.

Рассыпав роз невянущих букет

И в кружке утопив хандру,

Я вижу через память лет

Лишь тени наших уличных подруг…

— Нет, — сказал Крог. — Нет. Непонятно. — Ему было не по себе. Точность — это качество он ценил превыше всего: точность машины, точность в отчете. Временами, рассуждал он, мужчине нужна женщина, как бывает необходимо иногда засекретить активы или скрыть реальную стоимость акций, но нельзя же объявлять об этом во всеуслышание, и он недоверчиво покосился на посланника, грызшего миндальное печенье. Его утомляли манеры, которые он не понимал, ничего не говорившие ему слова, и уже во второй раз за этот день он вспомнил свою однокомнатную квартирку в Барселоне и маленькую модель, принесшую ему богатство, огромное богатство, огромное влияние — и эту скуку и тревогу тоже. Сейчас он вышел на американский рынок, и надо равняться на Америку.

Он вспомнил Чикаго. Он был счастлив в Чикаго; в ту пору там не знали гангстерской войны. Это было давно, еще до Барселоны; но почему он там был счастлив — он не мог вспомнить. В памяти остались только скованное льдом озеро, комнатка с подвесной койкой, мост, где он работал, и как однажды ночью шел снег и он купил бутерброд с горячей сосиской и, укрывшись от ветра, ел его под аркой моста. Наверное, у него были приятели, но он никого не помнил, наверное, были девушки, но он не помнил ни одного лица. Он был тогда сам по себе.

А сейчас он себе не принадлежал, он ощущал бремя своего положения даже здесь, в этой светлой воздушной комнате с белыми стенами, под неотступным взглядом посланника поверх спиртового чайника. Он уже знал, что вскоре его ждет привычный допрос: каковы перспективы с каучуком? есть ли вероятность бума в отношении серебра? Кофе Сан-Пауло, мексиканские железные дороги, реформы в Рио, и в итоге благодарственная жертва, своего рода покровительство: я велел своему маклеру купить на двести фунтов акции вашего нового предприятия, словно Эрик Крог должен чувствовать бесконечную благодарность автору «Виолы и лозы» за доверенные взаймы двести фунтов. Голоса накатывали волнами, разбивались о фигуру посланника, выпрямившегося перед своим рокингемским фарфором, слабеющим журчаньем подбирались к Крогу, замирали в нескольких шагах, стремительно возвращались вспять, вздымались и рассыпались над чайным столиком. Его покинула даже дама с ястребиным лицом; она не лучше других могла поддержать финансовую тему; ни его терпеливое бодрствование в опере, ни степенные фокстроты с Кейт в избранном обществе, ни вечерние приемы в окружении шкафов с собраниями сочинений — ничто не могло убедить их в том, что у него такие же интересы, как у них. И что же, думал он, наугад раскрывая «Виолу и лозу», — они правы: я ничего не смыслю в этих вещах. Сюда бы Кейт.

Лакей отворил дверь и неслышно направился в его сторону. — Междугородный разговор с Амстердамом, сэр. — Эти слова зарядили его энергией, он снова почувствовал себя счастливым, выходя из гостиной и через радужную картинную галерею следуя за лакеем в кабинет посланника. Он выждал, когда человек уйдет, и взял трубку. — Хэлло, — сказал он по-английски. — Хэлло. Это Холл? — Ответил очень слабый, очень ясный голос, выскобленный, вычищенный и выглаженный расстоянием:

— Это я, мистер Крог.

— Я говорю из английской миссии. Прежде всего: что на бирже?

— Они до сих пор выбрасывают.

— Вы, конечно, покупали?

— Да, мистер Крог.

— Цену сохранили прежнюю?

— Да, но…

Да, но… — все тот же неуверенный голос с едва заметным акцентом кокни, он не переменился со времени их тесной квартирки в Барселоне. Говорю тебе, серьезного трения нет. Да, но… Он почувствовал раздражение против Холла; кроме преданности, других достоинств у него нет; странно, ведь в свое время они были близкими приятелями, называли друг друга Джим и Эрик (не как сейчас — Холл и мистер Крог), одалживали друг другу выходной костюм, пили вино в погребке возле арены для боя быков. — Продолжайте покупать. Не давайте цене спуститься ниже, чем на полпроцента.

— Да, мистер Крог, но…

Не полагайся Крог на него, как на самого себя. Холл, а не Лаурин был бы сейчас директором. Холл и Кейт. Кейт и Холл.

— Слушайте, — сказал Крог. — Сырье это почти никакой ценности не представляет. Будет только лучше, если мы его приберем к рукам. Надо избежать вопросов. — Холлу нужно все объяснять, как ребенку. — Если ИГС осилит…

— Безусловно, осилит. Сейчас у нас Румыния, через неделю-другую пойдет Америка.

— Деньги поджимают.

— Деньги я всегда достану.

— Три минуты, — объявила станция.

— Одну минуту, — заторопился Холл, — у меня еще.

— Что такое?

— Три минуты.

— Донген… — Голос Холла отхватили, словно кусок жести ножницами; телефон свистнул, застонал, донес умирающий голос: «Une femme insensible» — потом все затихло, и в дверь постучали. — Войдите, — сказал Крог.

— Дорогой мой, — посланник просунул в дверь голову и на цыпочках вошел в комнату, — я не хотел вас беспокоить, но пришлось сбежать от этих граций. Одна растяпа отбила край у чашки. Ах, я вижу, вы еще говорите. — Нет, — сказал Крог, — я кончил, — и положил трубку. — Мученик, — продолжал посланник, — все время на телефоне. Деньги, цифры, акции — с утра и до ночи. Вчера вы даже не выбрались в оперу — это правда?

— Да, — ответил Крог. — Собирался, но дела помешали. — На днях, — сказал посланник, — я приобрел акции вашего последнего выпуска.

— Очень вовремя, — сказал Крог.

— Я, разумеется, даже не рассчитывал успеть. В этих делах я не очень расторопен. Я поразился, мой дорогой, что списки еще были открыты. То есть — после двенадцати часов.

— Деньги поджимают.

— Я, разумеется, не спекулирую. Просто для меня акции Крога — это гарантия". — Серым встревоженным призраком он порхал от двери к окну, от окна к книжному шкафу. Что-то его беспокоило. — Невелика гарантия, сэр Рональд, — всего десять процентов. — Я понимаю, дорогой мой, понимаю, но на вас можно положиться. Если хотите знать, Крог, я — хотите виски? — сделал вещь, которую еще несколько лет назад счел бы опрометчивым поступком. В ваше последнее предприятие я вложил уйму денег, для меня чертовски много. Это надежное дело? — Такое же, как основная компания.

— Разумеется, разумеется. Вам покажется странным, что я задаю такие вопросы, но, право, я еще никогда не ставил так много на одну карту. Черт возьми, Крог, в моем возрасте уже можно бы не беспокоиться из-за денег. Мой отец не знал таких тревог. Он вполне обходился консолями. Но сегодня даже государственным бумагам нельзя доверять. Рабочие правительства, отсрочки по платежам — все так ненадежно. Знаете, Крог, за последний год разорилось двое моих приятелей. В полном смысле слова. Не то чтобы пришлось расстаться с автомобилем или гунтерами, а просто остались на мели с двадцатью фунтами на всю неделю. Тут не хочешь, а задумаешься, Крог. — У вас, кажется, есть акции металлургических предприятий? — Да, на две тысячи. С ними все прекрасно. Конечно, это не акции «Крога», мой дорогой, но — вполне, вполне.

— Если позволите дать совет, — сказал Крог, — утром я бы первым делом связался с маклером. Завтра, я полагаю, они поднимутся де ста двадцати пяти шиллингов, может, даже подскочат до ста тридцати, но велите маклеру продавать уже по сто двадцать пять. К концу недели они упадут до восьмидесяти шиллингов.

— Очень любезно с вашей стороны, весьма. Если ваш список еще не закрыт, я поставил бы еще немного на вашу карту…

— Позвоните утром моей секретарше, мисс Фаррант. Наверное, я смогу устроить вам тысячу или около того по номиналу. В знак дружеского расположения, — сказал он с принужденной сердечностью. Посланник беспокойно кружил по комнате, раскачивая на шнурке монокль, склоняя каучук и реформы в Рио, возвращаясь к металлургическим предприятиям; в его жадности было что-то детское и обезоруживающе наивное. С чувством легкого раздражения Крог рассматривал его, слушал, напряженно вытянувшись перед шкафом, в котором, среди прочих, хранились собственные сочинения сэра Рональда: «Рисунок серебряным карандашом», "Однажды в «Русалке», «Пилигрим в Фессалии». В его напряженности смешались и гордость, и откровенная неприязнь к дилетанту в денежных делах, и стеснительная скованность простолюдина, не забывшего деревянной избы, ночей в озере, диких гусей, моста в Чикаго.

— Когда вы последний раз видели принца? — спросил сэр Рональд. — Принца, принца… — вспоминал Крог. — Кажется, на прошлой неделе. — Маленькие часы мелодично пробили время. — Мне пора, — сказал он. — Скоро передадут курсы Уолл-стрита. — Но и после двадцати лет процветания он не умел побороть свою скованность, боялся сделать промах, который выдаст его крестьянское происхождение. Он с жадным беспокойством следил за собеседником: раскланяться? пожать руку? или просто улыбнуться и кивнуть? — сейчас этот вопрос мучил его не меньше, чем финансовая проблема.

— Значит, если я позвоню… — начал посланник, крутя в пальцах монокль. Откуда-то из забытого прошлого вдруг выплыл непристойный анекдот; повеяло теплом возобновленной старой дружбы; губы сложились в непривычно мягкую улыбку.

— Что вас рассмешило, мой дорогой? — озадаченно спросил посланник. Но с анекдотом, как со старым приятелем, трудно в новой компании — он принадлежит другому времени, где все было грубее, беднее и где было больше дружбы. Сейчас он его стеснялся, он не мог познакомить с ним своих новых друзей — посланника, принца, даже Кейт; надо тайком накормить гостя, дать денег и выпроводить; этот хоть не вернется шантажировать; но осталось чувство одиночества, опустошенности, словно жизнь его не раздвинулась вширь, а наоборот — стала теснее. «И когда они добрались до публичного дома…»

— Так, вспомнилось. Мне пора.

Зазвонил телефон. Посланник снял трубку, потом передал ее Крогу. — Это вас, мой дорогой. Я исчезаю. Позвоните, когда кончите, и Кэллоуэй вас проводит. — Он с чувством пожал локоть Крога и на цыпочках пошел к двери. По пути обернулся:

— Я позвоню вам завтра в одиннадцать. — Это исключено, — говорил Крог. — У нас в каждом цеху осведомители. Куда они смотрели? — услышав голос посланника, он закончил:

— Я сию минуту возвращаюсь. Разыщите герра Лаурина, он умеет разговаривать с этими людьми. — Он заспешил, решив не ждать Кэллоуэя, но деликатное позвякивание чашек, доносившееся в галерею, и сановники в золоченых рамах заставили его взять себя в руки. Он подтянулся, возвратился в кабинет и позвонил. — Вечер не из приятных, сэр, — сообщил Кэллоуэй, помогая ему надеть пальто. — Скверный туман, хуже, чем вчера.

— Такси, пожалуйста.

Глядя на Кэллоуэя, застывшего посреди улицы с двумя поднятыми пальцами, он думал: ему хотелось поговорить со мной; наверное, даже Кэллоуэй покупает акции. А может, правда хотел обсудить погоду? Как вообще завязывается разговор? Ведь у людей разные интересы, совсем другие взгляды. Между ним и Кэллоуэем прошел кавалерийский отряд; на минуту живая стена кирас и плюмажей скрыла лысого человека в коротком черном камзоле. Офицер увидел на пороге миссии Крога и приветствовал его взмахом руки в белой перчатке; лошади вскидывали головы и легко ступали под фонарями, помахивая каштановыми хвостами.

Остановившись, прохожие улыбались всадникам, словно мимо проходила сама молодость, красота, воля. Один Кэллоуэй оставался равнодушным к зрелищу, высматривая такси.

Монограмма над воротами была погашена. Ожерелье из темных лампочек напоминало потускневшую стальную брошь.

— Почему не горят лампочки? — накинулся он на вахтера.

— Распоряжение герра Лаурина. Выключать свет после шести.

— Немедленно включите.

На столе лежал отпечатанный на машинке биржевой бюллетень Уолл-стрита; где-то за стеной стрекотала пишущая машинка.

— Мисс Фаррант вернулась?

— Еще нет, герр Крог. — У стола его ожидала секретарша, заменявшая Кейт, — худая, седая, с нервным тиком на глазу. — Когда стало известно о забастовке?

— Сразу после вашего ухода, герр Крог.

— Она начнется завтра?

— Завтра в полдень.

— Сколько фабрик?

— Три.

— Кто зачинщик?

— Осведомитель в Нючепинге называет Андерссона…

— Кого-нибудь уволили? — спрашивал Крог. — Или вопрос заработной платы? Надо сегодня же выяснить.

— В отчете из Нючепинга — вот он, герр Крог, около цветов, — предполагается американское влияние…

— Это ясно, — ответил Крог. — Но что послужило поводом? — Распространился слух, что в Америке вы предлагаете низкую заработную плату, что там вообще падают заработки, растет безработица. — С какой стати их волнует Америка?

— Этот Андерссон социалист…

— Разыщите герра Лаурина. Немедленно. Нельзя терять времени. Он знает подход к этим людям.

Только Лаурин и находил с ними общий язык; собственно, потому Крог и ввел его в правление: бывает, что не поможет самая светлая голова, зато выручит дружелюбие, умение договориться с людьми. — Я пыталась разыскать герра Лаурина. Его нет в городе.

— Надо его вызвать.

— Я звонила ему домой. Он болен. Может быть, позвонить герру Асплунду, герру Бергстену?

— Нет, — ответил Крог. — От них мало толку. Если бы здесь был Холл. — Может, послать машину за Андерссоном? Минут через десять он уже будет здесь.

— Ваши советы нелепы, — взорвался Крот. — Я должен сам поехать к нему. Через пять минут приготовьте машину.

Он взял биржевые курсы Уолл-стрита и попытался сосредоточиться. Он совершенно не представлял, что сказать Андерссону. «ЭК» на пепельнице, «ЭК» на ковре, «ЭК», венчающие фонтан за окном, — он был окружен самим собой. Не верилось, что когда-то было иначе. Что сказать Андерссону? Можно предложить денег. А вдруг не возьмет?… Надо в дружеском тоне переубедить его, повести мужской разговор. Ужасно несправедливо, что Лаурин, о котором он вчера даже не вспомнил, которого он, в сущности, презирал, — что Лаурин ничуть не затрудняется разговаривать с этими людьми. С чего начинает Лаурин? Крог часто наблюдал его в подобной ситуации. Лаурин отпускал шутку — и сразу воцарялась непринужденная обстановка. Я тоже, подумал Крог, должен отпустить шутку. Он вырвал листок "из настольного блокнота, написал и подчеркнул: «Шутка». Только какая? «И когда они добрались до публичного дома…» При посланнике воспоминание вызвало улыбку, анекдот выплыл из укромного прошлого и принес с собой печаль и красоту, привязанные к чему-то в трудной юности, — к такому, что никогда не забывается до конца. Сейчас улыбка не выходила. Крог почувствовал стыд и огорчение, что для дела приходится жертвовать даже этим рассказом; а других он вспомнить не мог. Ну, а потом, забеспокоился он, что потом? Что еще скажет Лаурин? Наверное, поинтересуется семьей. Он позвонил секретарше и вскоре записал под словом шутка: «Жена, двое сыновей, один работает на фабрике, дочери десять лет». Он тщательно выписал каждое слово и каждое подчеркнул; потом порвал бумажку и бросил клочки на пол. Как можно планировать человеческие отношения? — это не производственный график. Он постарался ободрить себя: это мне полезно, я чересчур завяз в делах, надо встряхнуться, сойтись с людьми. Он размышлял: ведь было время, когда я чувствовал себя с другими легко, — и пытался вспомнить, но в памяти были только капли воды, падавшие с весел, молчаливо застывший отец, ранний рассвет, усталое возвращение. Он вспомнил: клепальщики на мосту, мы были друзьями. Но бутерброд с горячей сосиской, укрывшись от ветра, он ел в одиночестве, один спал в подвесной койке (он не мог припомнить ни одного девичьего лица); и от всей дружбы только и остался неприличный анекдот.

Правда, потом был Холл; мы любили пить дешевое красное вино возле арены для боя быков, разговаривали; мы подолгу говорили — до ночи, всю ночь напролет. О чем? О машине, о трении, о расширении металлов. Больше он ничего не мог припомнить.

— Ваша машина, герр, Крог.

Он взял со стола биржевой листок и сделал вид, что погружен в чтение. Зачем я еду?

Аляскинские Жюно… 20 1/4… 20 1/2

Американская шерсть… 13 1/2… 14

Вифлеемская сталь… 40 1/8… 41 3/4

Колгейт-Памолив-Пит… 15 1/2… 16 1/8

Компания Вулворта… 49 3/4… 50 3/8

Он плохо вникал в то, что пробегал глазами.

— Ваша машина, герр Крог.

— Я слышу. Сейчас.

Континентальная жесть… 76… 77

Насосы Уортингтона… 24 1/2… 25 1/2

Объединенные химические… 148… 148

Пневматические машины… 94 1/2… 94 3/4

Он заглянул в конец списка.

США: промышленный спирт, США: кожа, США: резина, США: сталь.

Сумрачно, без тени улыбки Крог подумал: «Какой я застенчивый».

Чилийская медь 14… 14

Янгтаунский прокат и трубы… 26 1/2… 27 1/2

Не радовала даже мысль, что скоро в этот список войдет его собственная компания, в дополнение к бюллетеням Стокгольма, Лондона, Амстердама, Берлина, Парижа, Варшавы и Брюсселя.

Шутка, думал он, потом вопрос о семье; что предложить — сигару или сигарету?

— Вообще-то тут должны ходить катера, — сказал Энтони. — Ты уверена, что их нет?

— Помолчи, — насторожилась Кейт, — это не лифт? — Ей не удавалось скрыть тревогу; она все очень хорошо рассчитала, но по ее голосу он понял, что в Кроге даже она не может быть уверена наперед. — Что ты будешь делать, если он меня не возьмет? — спросил Энтони.

— Что ты будешь делать?

— А-а, — отмахнулся Энтони, — куда-нибудь приткнусь. Велика беда! — Ни дать ни взять бывалый вояка, привычный к длинным переходам со скудным пайком, — такого измором не возьмешь; он вел войну, в которой просто выжить было самой крупной победой.

Бледная, с напряженно застывшим лицом, Кейт притулилась в простенке между книжным шкафом Крога и дверью в его комнату, и он знал, что ей страшно за него. Он хотел растолковать ей, что она напрасно боится, но не знал, как это сказать. «Мне не впервой перебиваться», — нет, не то. Ведь что главное: любой ценой выжить; выпадет маленькая радость — это, считай, уже счастье: неожиданная выпивка, неожиданная девушка. Вот, пожалуй, единственный урок, который он хорошо усвоил в школе. Все плохое рано или поздно кончалось; бывали передышки, выпадали минуты счастья — болезнь, чай в комнате экономки, наказание, после которого ты герой дня. Так на многие годы прививается умение мириться с обстоятельствами, ладить с людьми, довольствоваться походным пайком.

Но Кейт, он понимал, — Кейт иной породы: она всегда к чему-то стремилась, и даже не это (потому что он тоже к чему-то стремился: взять хотя бы его патентованную рукогрейку — он стремился разбогатеть) — нет, главное — Кейт никогда не теряла надежды. А его теплый располагающий взгляд, крепкое рукопожатие и легкая шутка прикрывали разуверившуюся во всем пустоту.

Когда он снова заговорил, в его голосе появились покровительственные нотки, точно перед ним был ребенок, впечатлительный ребенок, фантазерка. — Не трепи себе нервы, Кейт: что скажет, то и будет. Право, не стоит.

Давай отвлечемся. Ознакомь меня с обстановкой. Это его книги?

— Да.

— Он их читает?

— Вряд ли.

— А там что?

— Его спальня.

Не получалось у нее расслабиться; теперь уже он чувствовал себя старше, сильнее, опытнее. Он был в своей стихии, ему не привыкать скрашивать ожидание, с завидной легкостью прогоняя мрачные мысли. В школьной спальне и на подвесной койке он, бывало, обмирал от страха, что кто-нибудь сдернет простыню или в белом полотняном костюме на пароход поднимется таможенник. Но годы научили его быть благодарным за передышку и ничего вперед не загадывать. Сейчас я один в спальне, сейчас мне хорошо на моей койке, сейчас я еще некоторое время с Кейт, с другом. Он толкнул в сторону дверь огромного раздвижного шкафа и обнаружил густую чащу костюмов. — Похоже на лавку старьевщика, — сказал он. — Он что, закупает их оптом? — Он начал считать и на двадцатом бросил. — Материал ничего, но покрой… Этот красный в полоску ярковат, тебе не кажется? Галстуки. Богато, но расцветка… — Галстуки висели пестрой связкой мертвых тропических рыб. — Меня силой не заставишь носить такие, — сказал Энтони. — Беда с иностранцами — не умеют одеваться. Разве ты не помогаешь ему выбирать?

— Нет, у него есть специальный человек.

— Работа как раз для меня, — сказал Энтони. — На одних комиссионных можно разбогатеть. Погоди, он хоть видит материал до покупки? — Он шьет без примерки, — объяснила Кейт. — С него уже два года не снимали мерку. Костюмы присылают партиями, вроде этой. Раз в полгода. — Какой в этом смысл?

— Он покупал только готовые костюмы, когда еще не был богат. По-моему, он ни разу не был у портного. Наверное, он их боится. — Она замялась. — Он застенчивый человек. Его на все не хватает.

— Забавно будет прибрать его к рукам, — сказал Энтони. — Первым делом мы ликвидируем эти галстуки.

— Нет, — оборвала, его Кейт, — нет. — Она стояла у двери в смежную комнату, устранившись от участия в этом непринужденном и дотошном обыске. Он обратил внимание, что на губах у нее нет помады; очень бледные губы, это не шло к ее платью. Может, Крог по старинке не одобряет помаду и пудру? А какое у него право навязывать ей свои вкусы? — и, давая волю ревности, он повторил:

— Мы выбросим этот хлам.

— Оставь его в покое.

Он быстро остыл и слушал голос, защищавший Крога, с грустным чувством, словно его не признал на улице старинный знакомый, прошел мимо, занятый мыслями, в которых не осталось места общим воспоминаниям. Вот Кейт стоит у его постели, треснувший колокольчик звонит к чаю, или в переполненной прихожей говорит ему:

— Ты опоздаешь на поезд. Тебе пора, — или занимает для него деньги, строит планы, решает за него. Интересно, в какую даль отпихнул эти воспоминания Крог? Он обвел взглядом костюмы, галстуки, сталь и стекло его спальни, впервые отметил ее платиновые часы, дорогие серьги. — Верно, — сказал он, — справится без меня. Придется, видно, просить денег на обратный билет.