Меня создала Англия

— Он должен взять тебя, — сказала Кейт.

— Потому что ты его любишь?

— Нет, потому что я тебя люблю.

— Дружок, я этого не стою, — сказал Энтони. — Правду говорят, что кровь не вода. Не будь я твоим братом, ты бы меня просто презирала. — Чушь, — возразила Кейт.

— Как я живу — ты вдумайся: дешевые каморки; ломбарды, вечно без работы, собутыльники заполночь. Тебе повезло, ты от всего этого далека. Ты не отдаешь себе отчета, когда говоришь, что любишь меня. — Серьезность, с которой она слушала, рассмешила его. — Это просто родственные чувства, дорогая моя Кейт.

— Нет, — сказала она, — я тебя люблю. Если он не даст тебе работу, я завтра же вернусь с тобой в Лондон.

— А я тебя не возьму, — ответил он. — Ты будешь скандалить с хозяйками. Что за этой дверью? Его кабинет?

— Нет, — сказала Кейт, — моя спальня.

Энтони вытянул руку и раскачал костюмы:

— Боже, — взорвался он, — этот красный в полоску! Глазам больно. А галстуки! Как можно носить такие вещи? Я бы не доверил такому человеку свои акции.

— А Эрик? — спросила она и, как спичка, вспыхнул, опалив кончики пальцев, и погас гнев. — Почему Эрик должен доверять человеку в чужом галстуке, которого отовсюду увольняли?

— Стоп, — сказал Энтони, — стоп. — Он подошел ближе. — Если бы я захотел жить по-твоему, я бы давно был богатым человеком. Она размахнулась, но с рассчитанной быстротой он перехватил ее руку, страдая и не в силах вспомнить, когда и с кем, черт возьми, он развил в себе эту сноровку.

— Так мне и надо, — мягко сказал он, отпуская ее руку, — я забыл о Мод. — Было наготове и безотказное оправдание. — Я приревновал тебя к этому субъекту. Я тебя очень люблю, Кейт, и поэтому так получается. — Родственные чувства, — грустно поправила она. Он счел за лучшее не спорить. Жизнь коротка — когда тут ссориться? Он мобилизовал весь арсенал умиротворяющих средств. Он забыл Крога, забыл даже Кейт, ее образ растворился, слился с другими, принял черты Мод, Аннет, буфетчицы из «Короны и Якоря», американочки из «Города Натура», хозяйской дочки с Эджвер-роуд.

— Дружок, — сказал он, — мне нравится твоя помада. Это новый цвет, да? — и тут же хватился, что никакой помады нет, что хвалить надо было платье или духи.

Но Кейт ответила:

— Да, новый. Приятно, что тебе нравится, — и, порывшись в памяти, он благополучно кончил:

— Кейт, ты девочка первый сорт.

И сразу растерял всю свою уверенность, когда из холла донесся звук поворачиваемого ключа. Да, приходилось расплачиваться за бурлящую энергией мальчишескую самонадеянность; он жил минутой и никогда не был готов к неожиданному переходу — к незнакомому лицу, к новой работе. Выходя за Кейт в гостиную, он затравленно огляделся кругом, прикидывая прячущие возможности постели, шкафа, другой двери.

Но уже первый взгляд на Эрика совершенно его успокоил, даже ревность почти ушла. Ничего особенного, обычный иностранец. На Эрике мешком висел розовато-лиловый костюм в полоску, под ним неприятно яркая клетчатая рубашка и нелепый галстук. Внешне он вообще проигрывал рядом с Энтони: он был высок, когда-то, наверное, хорошего сложения, но сейчас сильно располнел; он выглядел на свой возраст, никак не моложе. Такие лучше смотрятся на публике, чем в домашней обстановке. Выглядывая из-за Кейт, Энтони приходил в благодушное настроение. Подвернулся человек с деньгами, и человек, как видно, бесхитростный. Удивительно, просто не верится, что это и есть Эрик Крог, и в очередной раз разделываясь с неприятностями и обольщаясь на будущее, Энтони привычно заключил: все, черт возьми, к лучшему. Даже смешно. Теперь главное — не оплошать. — Хорошо, что ты вернулась, Кейт, — сказал Крог. Он ушел в холл как бы в шляпе, окинув Энтони оценивающим взглядом; ему было не до вежливости — так он устал. В густом полумраке холла усталость клубилась на нем, как эктоплазма. Через неплотно прикрытую дверь доносились слабые звуки из коридора; удаляющиеся шаги, визг закрываемого лифта, где-то кашлянули; за окном вскрикнула птица; усталость выходила из него, как в спиритическом сеансе под тревожный аккомпанемент бубна и скрипучего стола. — Где ты был, Эрик? — Он осторожно прикрыл дверь, сплющив полоску яркого света из коридора.

— Меня подкарауливает репортер.

— Чего он хочет?

На миг усталости как не бывало, он бодро объявил:

— Галерея великих шведов. — И сразу обмякнув, искал, куда положить шляпу. — Кто-то натравил их на меня. Не знаю зачем. — Это мой брат. Ты помнишь, я телеграфировала… Он снова вышел на свет, и Энтони разглядел, что на висках он лыс, отчего лоб казался огромным.

— Рад познакомиться, мистер Фаррант, мы завтра побеседуем. Сегодня вы должны меня простить. У меня был трудный день. — Напряженно застыв, он выпроваживал его, и даже не очень бесцеремонно — скорее, он чувствовал себя неловко.

— Да, буду двигаться в отель, — сказал Энтони.

— Надеюсь, вы совершили хорошее путешествие.

— Спасибо, не запылились.

— Пылесосы, — начал Крог и осекся. — Простите. Не запылились. Совсем забыл это выражение.

— Что ж, до свидания, — сказал Энтони.

— До свидания.

— Тони, ты не будешь скучать один? — спросила Кейт. — Схожу в кино, — ответил Энтони, — а может, разыщу Дэвиджей. — Он вышел и медленно прикрыл за собой дверь; интересно, как они поздороваются наедине. Но Крог сказал только:

— Не запылились. Совершенно забыл, — и после паузы:

— Лаурин заболел. Через стекло шахты лифта Энтони видел далеко внизу ярко освещенный холл; к нему медленно поднималась лысина швейцара, склонившегося над книгой посетителей, и, словно часовые пружины, навстречу ему разматывались фигуры сидевших друг против друга мужчин: сначала он разглядел их жилеты, потом увидел ноги, ботинки и наконец устремленные в его сторону взгляды. Он вышел и захлопнул дверь. Когда он обернулся, те двое уже были на ногах.

Один, помоложе, подошел и сказал что-то по-шведски.

— Я англичанин, — сказал Энтони, — ничего не понимаю. Лицо второго осветила улыбка. С протянутой рукой к Энтони спешил маленький человек с морщинистым пыльным лицом, с окурком сигареты, прилипшим к нижней губе.

— Значит, англичанин? — сказал он. — Какая удача. Я тоже. — В его свободных и одновременно заискивающих манерах проглянуло что-то очень знакомое. Некий полустершийся профессиональный признак, обязательный, как видавший виды кожаный чемоданчик или сумка для гольфа, в которой лежит разобранный пылесос.

— Я ничего не собираюсь покупать, — предупредил Энтони. Слегка наклонив голову, швед внимательно прислушивался, стараясь понять их разговор. — Что вы, что вы, — успокоил англичанин. — Моя фамилия Минти. Давайте выпьем по чашечке кофе. Швейцар приготовит. Меня здесь знают. Спросите мисс Фаррант.

— Мисс Фаррант моя сестра.

— Догадываюсь. Вы на нее похожи.

— Я не хочу кофе. Кто вы такие, между прочим. Собеседник отодрал с губы окурок; тот присох, словно липкий пластырь, и оставил на губе желтые следы бумаги. Окурок Минти пяткой растер на черном стеклянном полу.

— Ясно, — сказал он, — вы сомневаетесь. Не верите, что Минти обойдется с вами по-честному. Но в Стокгольме я один хорошо плачу за новость. — Понял, — сказал Энтони, — вы журналисты, да? Вы так и ходите за ним все время? Хотите курить?

— Он живая хроника, — ответил пыльный человечек и потянул из пачки две сигареты. — Если бы вы знали, как мало здесь происходит, то поняли бы, что мне нельзя отставать от него ни на шаг. Мне платят с материала. Нильсу хорошо, он в штате, а меня ноги кормят. — Он зашелся сухим кашлем, распространяя запах табака. — Я обязан Крогу крышей над головой и куском хлеба, — продолжал он, — сигаретами и кофе. Я одного боюсь: что он умрет первым. Два трогательных столбца о похоронах, венках и прочей дребедени, потом ежедневные полстолбца соболезнований в течение недели, густым потоком, и все, крышка, до свидания, Минти.

— Прошу прощения, — сказал Энтони, — мне надо идти. Не составите компанию?

— Нельзя, — сказал Минти. — Он еще может выйти. Сегодня вечером он был в английской миссии и ушел оттуда рано, очень рано, я его прозевал. Бегал на тот берег перекусить и постоять в церкви. Упустить его еще раз я не могу.

— Он уже не выйдет сегодня, — сказал Энтони, — он чертовски устал.

— Чертовски устал? С чего бы?

— Вероятно, — наугад сказал Энтони, — в связи с болезнью Лаурина.

— Ну, это нет, — ответил Минти, — не от этого. Лаурин — это пустяки.

Кого он волнует? А насчет забастовки он ничего не говорил? Прошел слух… — Он слишком устал, — ответил Энтони, и сегодня ничего не мог обсуждать со мной. Мы увидимся завтра.

— Мы могли бы, — сказал Минти, — у вас есть спички? Благодарю. Могли бы работать вместе. Некоторые частные подробности мне тоже могут пригодиться. Вы, собственно говоря, чем будете заниматься? Вы ведь здесь новичок? — разговаривая, он не выпускал изо рта сигарету; при затяжках лицо застилала серая пелена, иногда табак вспыхивал и струйка дыма брызгала ему прямо в глаза.

— Да, новичок, — ответил Энтони. — Я буквально только что определился в фирму. Я буду исполнять особые поручения.

— Отлично, — сказал Минти. — Будем работать вместе. Угостите Нильса сигаретой. Он хороший. — Он порылся в карманах старенького пиджака. — Как на грех оставил визитную карточку, но ничего, запишу адрес здесь, на конверте. — Он помусолил огрызок карандаша, мазнул взглядом по галстуку Энтони и выпустил на свою пыльную физиономию искру живого интереса. — Так вы из наших! — воскликнул он. — Вот было времечко, а? Вы, конечно, уже не застали Хенрикса и Петтерсона. А старину Тестера случайно не помните (шесть месяцев за непристойное поведение)? Я стараюсь держать с ними связь. Вы в чьем пансионе жили?

— Он, скорее всего, появился уже после вас, — сказал Энтони. — Мы его звали «Обжора». Но не всю же ночь вы собираетесь здесь ждать, мистер Минти?

— Я снимусь в полночь, — ответил Минти. — Домой и с грелкой в постель. Вы там давно не были, мистер Фаррант?

— Где — там? Ах — в Харроу? Порядочно. А вы? — Вечность. — Дым застлал ему глаза, и в следующее мгновение они налились кровью и слезами. — Но я не отрываюсь. Время от времени организую здесь маленький обед. Посланник тоже из Харроу. Он пишет стихи. — Вы встречаетесь?

— Он старается не узнавать Минти. — В его надломленном голосе Энтони послышался треснутый колокольчик, который пронесли по спальням, потом зажали свободной рукой и, громыхая ботинками на каменных ступенях унесли под лестницу, в шкаф. Не попадая в нужную интонацию, Минти резанул слух жаргоном гимнастических залов и раздевалок:

— Вонючий эстет. — Я устал, — сказал Энтони, — пойду. Мы еще увидимся. — Он протянул руку, показав Минти протершуюся манжету.

— За хорошие сведения, — сказал Минти, — я плачу авансом. Если что-нибудь исключительное. Раз вы будете в «Кроге», за вами будут ходить табуном. Не связывайтесь ни с кем. Иностранцы — что они могут? Я здесь уже двадцать лет, я все знаю. Во всяком случае, питомцы Харроу должны держаться вместе. Без этого нельзя. — Сверху звонком вызвали лифт, и Минти стремительно отвернулся, с усталой лихорадочностью следя за ползущим вверх сверкающим стеклом. Рядом в точности повторял его движения молодой фатоватый швед, преданный, словно паж в елизаветинской драме, разделивший с государем нищету и изгнание. На этом Энтони их покинул. Через раздвижные ворота он вышел на набережную Висбю. Озеро Меларен лизало нижние ступеньки лестницы; чуть выше мостовой приходились поручни маленького пароходика. В свете фонаря было хорошо видно, как, отступив, вода окатывала с разбегу каменные ступени; в кают-компании двое матросов играли в карты. Задержавшись, Энтони смотрел через стеклянное окошко, и взгляд его, минуя обитый бархатом диванчик, тянулся к длинному полированному столу.

Карты, подумал Энтони, я бы не прочь сыграть сейчас в карты. Он позвенел в кармане мелочью, попытался разобрать, во что играют. Пароходик мягко терся о пристань, по палубе бродила кошка, запуская когти между досками. Со стороны ратуши донесся звонок трамвая. Энтони еще смотрел на игравших, когда подошедший трамвай засверкал на воде, словно низкое закатное солнце. Один из игроков взглянул на Энтони и улыбнулся. Энтони поднял воротник пальто и направился в гостиницу. Город как город, думал он; лучше Шанхая; можно сработаться с Минти, как-нибудь продержусь. Побуду недельку, даже если Крог не возьмет, и, распахнув окно, он глубоко окунулся в прохладную вечернюю сырость, увидел чайку, на широких крыльях скользившую вдоль задней улочки, вспомнил: вторник, надо раздобыть денег у Минти или Кейт, а может, у Крога. Как у нас с ней получится? Подарю тигра, она славная. Поверила всему, что я рассказал о Гетеборге. Потом найдем какой-нибудь парк, просто и хорошо. Ее фамилия Дэвидж, живет в Ковентри. Чайка сложила крылья и спустилась на мусорный ящик. Кейт все равно не нужен тигр, а вазу мы разбили. Кейт с Крогом, подумал он, я с Мод. Как от пронзительной боли он зажмурил глаза, а когда снова открыл их — чайка уже улетела. Мы сидели в сарае, и она сказала: «Возвращайся», — и, конечно, была права: пусть не сразу, но через пару лет я тоже попал в герои. Она сидела у моей постели, и я был счастлив; было очень больно, я мог потерять глаз. В передней я уже мало что понимал, даже не почувствовал, как напоролся рукой на гвоздь, нагнувшись за чемоданами; на пароходе отравился и болел шесть дней; из Адена бросил открытку. С тех пор живем врозь; ей передавалось, когда мне было плохо, а я чувствовал ее неприятности. Говорят, это дано близнецам в наказание, а я считаю, что, наоборот, это счастье — знать, о чем думает другой, переживать его чувства. Когда такое кончается — вот это наказание. Сейчас с ней Крог.

Он начал быстро распаковываться. Содержимое чемодана, купленного Кейт в Гетеборге, каждой извлекаемой вещью укрепляло его в мысли, что с чем-то надо мириться, что-то принадлежит прошлому и надо принимать жизнь такой, какая она есть, — с удачами и глупостями, с неудачами и чужим человеком в постели; он достал надорванную фотографию Аннет, которую неаккуратно выдрал из рамки, а в чемодане, не доглядев, еще придавил полоскательницей; вынул галстуки, впопыхах рассованные по карманам, новые кальсоны, новые жилеты и носки, извлек «Четверых справедливых» в издании Таухница, темно-голубую пижаму, случайный номер «Улыбок экрана». Потом опорожнил карманы: карандаш, автоматическая ручка ценой в полкроны, пустой футляр для визитных карточек, пачка сигарет «Де Рески». Он вообще старался не перегружать карманы: костюм хороший, нужно поберечь. В Гетеборге он купил зажим для галстуков и сейчас аккуратно заправил в него галстук Харроу; остальным такая честь не к спеху. Повесил пиджак на спинку стула и уложил под матрац брюки. Потом прилег в кальсонах и рубашке на кровать; он устал, натерпелся страху перед новыми людьми, теперь пришло время подумать, как извлечь выгоду из нового положения. Бессчетное число раз лежал он вот так же в незнакомых постелях, не уставая строить планы и мириться с их крушением.

Пока я не устроюсь как следует, надо договориться с Минти о равной доле.

Он закрыл глаза и сразу же, без всякого понуждения и так же ясно, как прежде, услышал в голове мысли Кейт. Словно через истерзанную землю, разделявшую их, по мостам, начиненным динамитом, через враждебно притихшие деревни, минуя брошенные заграждения, ползком пробрался лазутчик и на самой линии фронта, ухватив оба конца, соединил порванный провод, и она смогла передать ему, что все будет хорошо, все уже устроено, она сама проследит, а самое главное — что она его любит. Любовь, думал он, но ведь это то, что у меня с Мод, а у тебя с Крогом. «Там моя спальня», — сказала она, когда он спросил про дверь, а немного позже чуть не влепила ему пощечину.

Энтони поднялся с постели и стал раздеваться ко сну. Какая все-таки холодная комната (он закрыл окно), и совсем пустая. Он оторвал яркую обложку «Улыбок экрана» и куском мыла приклеил ее к стене: расставив колени, на качелях сидела крутобедрая девица в зеленом купальном костюме. Потом вырвал фотографию Клодетт Колбер в римской бане и примостил ее на чемодане. Тем же мылом прикрепил в головах постели двух нагих красоток, играющих в покер.

Ну вот, подумал он, так уютнее, и, стоя посреди комнаты, прикидывал, как еще обжить ее, и слушал жалобы водопроводных труб за стеной.

***

Я проснулась. Эрик спит, на моем боку его холодная рука. Все устроилось. Он сказал:

— Лаурин заболел, — но я чувствовала, что не в этом дело. Уж очень он устал. Никогда не видела его таким усталым, спит, какая рука холодная. Энтони спит, под глазом шрам, нож пропорол кроличью шкурку и сорвался, он закричал, кричал не переставая, экономка жаловалась: не может взять себя в руки. Я проснулась среди ночи, услышав его за пятьдесят миль. Поняла, что ему больно. Отец тоже болел. Да меня бы и не отпустили. Весь день экзамен по-французскому, не правильные глаголы, два раза инспекторша водила меня в уборную. Я с ней заговорила, она оборвала:

— Нельзя разговаривать, вы еще не сдали работу. Как старая супружеская пара — тридцать лет вместе. Серебряный медяк, или, по-вашему, золотая свадьба.

Эрик сказал:

— Забастовки не будет. Я справился не хуже Лаурина. — Он сказал:

— Я отпустил шутку, спросил о семье, угостил сигарой. — Я спросила:

— И только? — Он ответил:

— Я гарантировал, что заработная плата в Америке будет снижена. — Я спросила:

— Ты дал ему расписку? — Нет, — сказал он, — просто честное слово. — Как он устал. Не спится, спит, рука холодная, все утряслось. Он спросил:

— Что умеет делать твой брат? — Открытки из Адена, пылесос, прислушивающиеся официантки, «вы сводите меня с ума», моя первая в жизни рюмка в мюзик-холле, отец спросил:

— Где вы болтались весь день? — А он ответил:

— Гуляли в парке. — Как ответить? Я сказала:

— У него всегда было хорошо с арифметикой. — Эрик сказал:

— У меня для него ничего нет. Подскажи сама. Что у него хорошо получается? — Я сказала; — Ничего, кроме призовых тигров. — Он подумал, что я спятила, переспросил:

— Призовых тигров? — Я объяснила:

— Прошлой ночью он опустошал тиры в Гетеборге, я еле увела его от них. — Совсем не думала, что это понравится Эрику, это не в его духе; шутка, вопросы, сигара, холодная рука у меня на боку. А он ответил:

— Я дам ему работу.

Мне он тоже сказал:

— Я дам вам работу. — Тесная пыльная контора в Кожевенном ряду. Он не сгибая спины, не сняв перчаток уселся на единственный стул для посетителей, и Хэммонд шаркающей походкой подошел к нему. Спадающее с острого носа пенсне, неуверенный голос, крысиная мордочка. Он, сказал:

— К ней никогда не было претензий, — и, прощаясь, ринулся открывать дверь, пролил на стол чернила. Друг отца. Он чувствовал за меня ответственность. Предприятие продали, контора шла на слом, отец умирал.

Когда я уезжала из Англии, отец сказал:

— Хорошо бы с тобой был Энтони. — Велел быть осторожной, беречься соблазнов. Сам он никогда не ведал искушений, даже не знал толком, что это значит, и так в неведении медленно умирал в постели. Запах лекарств, сиделка у двери, витражи в прихожей, в шкафу красного дерева комплект «Панча» в голубых матерчатых переплетах; его дядюшка знал Дюморье, он сам помнил возмущение публики, когда вышла «Трильби». Мне он как-то сказал:

— Не нравится мне мисс Моллисон. Девушке не следует показываться в театре со своим хозяином. — Вечная ему память, он был верен своим принципам, маленький осколок Англии. Энтони писал, что нужно поставить камень, я ответила: «от верных детей» — это очень ответственно, а Энтони настоял, что «верные» — короче и дешевле, во всяком случае вполне прилично. А чему — «верные»? Не выдавай своих чувств. Не теряй голову в любви. Будь целомудрен, благоразумен, возвращай долги. Ничего не покупай в кредит «Верные» ко многому обязывает Сам он не пожалел лишних букв, стараясь быть точным, и на могиле матери написал — «от безутешного супруга».

Он читал Шекспира, Скотта, Диккенса, сочинял акростихи. Маленький осколок Англии. Слуги его недолюбливали. Кристальной честности человек. У него были теплые руки, как у меня. Может быть, он по-своему любил Энтони. Почему же я его не любила?

Было за что. Надо все честно вспомнить. Это в его духе, он не обидится. Сейчас глухая ночь, когда могилы отдают своих мертвых. Ему не нравилась «Ламмермурская невеста». Говорил, что там все преувеличено, что книгу написал больной человек. Был убежден, что «Троил и Крессида» не принадлежат Шекспиру, Потому что Шекспир не был циником. Питал глубокое доверие к человеческой природе. Главное — быть целомудренным, благоразумным, возвращать долги, быть сдержанным в любви. Было за что не любить. Порка в детской, слезы перед отправкой в интернат — Энтони учится выдержке. Порка в кабинете, когда он притащил домой неприличную книжку с красивыми картинками, — Энтони учится уважать чужих сестер. Энтони учится сдержанности в любви. Энтони в Адене, в Шанхае, наконец совсем отдалившийся от меня, словно в отместку; да, он любил Энтони и погубил его, и Энтони мучил его до самой смерти. Телеграммы, телефонные звонки, улыбающееся лицо над спинкой кровати:

— Я уволился.

Ночью нельзя кривить душой. Эрик спит, холодная рука у меня на боку; все улажено, между нами только набережная, полоска воды и улица, и ночь темнее той темноты, в которую хватило сил не заглянуть. Он повторил за мной:

— Призовые тигры, — и сказал:

— Я дам ему работу. — Непонятно. Надо бы разбудить и спросить, но он очень устал, подумает, что я хочу его. А я только однажды его хотела, когда пригласили на обед какого-то посла, и я выпила, они вышли в соседнюю комнату переговорить о делах, и первый секретарь немного распустил руки. Я остановила:

— Не надо, ничего не выйдет. Они в любую минуту могут войти. Хотите еще коньяку? — Он был одного роста с Энтони и Эриком, под правым глазом у него был дуэльный шрам (в зеркале над камином получалось, что под левым), он учил меня ругательствам на своем языке, мы смеялись; я очень хотела уступить ему, но они говорили о делах в соседней комнате; я спросила:

— Вы тоже свежуете кроликов? — и он решил, что я заговариваюсь. В ту ночь я хотела Эрика, хотела кого угодно, хотя бы того мужчину на темной пристани, которого, раздеваясь, видела из окна. Эрик твердил:

— Они сделают заем, сделают, — и не мог заснуть, и мне не спалось, и потом мы были счастливы, по милости чужого шрама и какого-то займа. И той темноты. Энтони где-то под Марселем, отец при смерти, до семи утра горит лампа под глухим абажуром, сиделка читает книгу, кипит чайник, в тазу под марлей стерилизованные тампоны. Год работы в больнице. Смазала йодом вместо вазелина.

Голубая ваза разбилась, но Энтони утешил:

— У нас еще есть тигр. — А сошло бы все так же хорошо, если бы я сказала Эрику:

— Призовые синие вазы, портсигары с инициалом "Э"? — Решил бы он тогда:

— Я дам ему работу? — Тигр, светло горящий в Тиволи, бессмертный расчет, рука на бедре, ноги; даже там на него засматривались женщины, что за мастер, полный сил, когда он с улыбкой оборачивался на ракеты, ронявшие огненные брызги. Или та девушка в Гетеборге, нелепо размалеванная, какая доверчивость, сколько наивности, какая хитрая игра в поддавки. Любимых забудут, обманутых вспомнят. Еще, наверное, улыбнулась делу рук своих. Он сказал:

— Я отдам ей тигра. — Сердца первый тяжкий стук — боже, как я его любила тогда в «Бедфорд-палас» («Мы гуляли в парке», — сказал он отцу). Апельсины кончились, он купил мне арахис.

Сжавшись, я следила за акробаткой, стремительно падавшей на сцену, ревниво завидуя этой белокурой пергидролевой королеве, ее трико и белозубой улыбке. В тот день мне исполнялось шестнадцать лет; я взглянула на часы; когда стрелки показали 6:43, я сказала:

— Я уже родилась, — а когда стрелки остановились на 6:49:

— С днем рождения, Тони. — На сцену вышел клоун в клетчатых штанах, волоча за собой игрушечного барашка. Словно старая супружеская пара, перебираешь воспоминания за тридцать лет вместе: первая любовь и первая ненависть, первая выпивка и первое предательство, когда я сказала:

— Ты опоздаешь на поезд. — Глоток горечи. Не пошло у него пиво, он поперхнулся и тут кстати поднялся занавес, а я научилась задерживать дыхание и благополучно справилась с хересом. Потом ели яблоки в Морнингтон-Креснт, чтобы отбить запах. В который раз обманули отца. Безутешные дети. Но как приятно было обманывать вдвоем.

Когда я практиковалась в больнице, он пришел меня проведать, интересовался, не купит ли сестра-хозяйка пылесос. Палата, столы, протертые эфиром, пересчитанные тампоны в тазу с правой стороны, марля, лампы под абажурами, лестница вниз — там Энтони, гаснущее солнце на мостовой, он насвистывает модную песенку. У меня было пятнадцать шиллингов, у него пять. Кино, клуб на Джерард-стрит, последняя рюмка — больше ни-ни! — приличные девушки не пьют. Дурачок. Сестра-хозяйка меня забраковала, и, когда он уехал за границу, я ушла в Кожевенный ряд. Бухгалтерия, стенография, премия за скорость, хозяин лично поощрил, Хэммонд с крысиной мордочкой. Довожу до сведения моих биографов, что с этого времени я смотрела только вперед. Изворачивалась, комбинировала, экономила — только чтобы опять быть вместе.

Не спится, рука холодная, все уладилось; теперь можно спать.

Новых эмиссий не будет, на рынке стабильное положение. Можно спать.

Исходное равновесие поддерживается, средние поднимаются, проценты выше, курс растет, в ответ на спрос, растет, наша взяла, курс растет, противодействия нет, курс растет, Энтони наше долговое обязательство, наше обязательство, Энтони, какую извлечь выгоду, наше долговое обязательство, наше будущее стабильно, новые выплаты, курс растет. Ничего не бояться. Прочь сомнения. Нет причин для страха. На этой бирже не играют на повышение. Тигр горящий. Полночная чаща. Спать. Наше долговое обязательство. Новая выплата. Наш курс растет. Господь, который ягненка сотворил, Уитикера сотворил, Ловенстайна. — Вы счастливица, — сказал тогда Хэммонд. — «Крог» — это надежно. Что бы ни случилось, люди всегда будут его покупать. — На рынке стабильное положение. Набережная, между нами вода и улица. Спать. Новая выплата. На этой бирже нет спекулянтов. Тигр и ягненок. Медведи. Полночная чаща. Спать. Фонды обеспечены. Последний курс.

3

Едва выбравшись из постели, Минти знал, что сегодня будет удачный день. Бреясь, он вполголоса напевал: «Вот путь, идите по нему». Бритва была новая, но он ни разу не порезался; он брился осторожно, не гонясь за чистотой; на умывальнике остывал кофе, принесенный хозяйкой. Минти любил остывший кофе, его желудок не принимал ничего горячего. Через стекло перевернутого стакана за ним наблюдал паук; он сидел там уже пять дней;

Минти рассчитывал, что хозяйка его выбросит, но тот остался и на второй день, и на третий. Он не стал трогать стакан и прополоскал рот под краном. Она теперь наверняка думает, что паук сохраняется в научных целях. А кстати, сколько он может там прожить? Минти посмотрел на паука, тот ответил настороженно-внимательным взглядом. Ловя паука стаканом, Минти отхватил ему одну ножку.

Над кроватью висел школьный снимок: сжатые по бокам префектами, сидят заведующий пансионом с супругой, а перед ними и сзади них, щурясь на солнце, выстроились шеренгой мальчики. Любопытно, что нафабренные кончики усов в такой же степени точная примета времени, как дамский туалет — белая блуза, воротник на китовом усе, рукав с буфами. Иногда Минти просили показать себя на снимке; со временем он научился делать это безошибочно; правда, он уже забыл, где полагается быть помощнику заведующего, и поэтому не мог решить, кто сидит слева от заведующего, а кто стоит за его плечом, потеряв подбородок за складками буфа, — Петтерсон или Тестер. Самого же Минти на снимке не было, он видел всю процедуру из окна изолятора; вспышка света, сощуренные от солнца глаза на загорелых лицах, нырнувший под свое покрывало фотограф.

«Вот путь, идите по нему». Он взял из мыльницы окурок сигареты, раскурил его. Потом в зеркале на дверце шкафа внимательно проверил волосы: надо ко всему быть готовым, даже к обществу. Его беспокоила перхоть; он смазал голову остатками крема, причесался и проверил результат. Теперь хорошо. Не вынимая изо рта сигареты, выругался, но так тихо, что, кроме него, никто бы не расслышал: «Святой Кнут». Он сам придумал это ругательство; как добрый католик он не любил сквернословия и считал достаточным богохульством сказать: «Святой Кнут». Минти надел черное пальто и спустился вниз. Был вторник, двадцать третье число. Сегодня должно быть письмо из дома. Скоро двадцать лет, как Минти забирает на центральном почтамте свою ежемесячную корреспонденцию; так удобнее, не надо никого предупреждать о перемене адреса. На вокзальной площади он почувствовал, что солнце припекает изрядно, однако у него было заведено ходить за письмами непременно в пальто. Окурок он хорошо припрятал, чтобы его не нашел никакой нищий. Просунув в окошечко «до востребования» карточку с истрепавшимися углами, Минти задумался о том, какую великую честь он оказал Стокгольму, избрав его своим местопребыванием: что ни говорите, англичанин, да еще выпускник Харроу. Никто же не усомнится, что он свободный джентльмен и может жить всюду, где есть почта и возможность проявить себя.

К его удивлению, писем было два; такое событие стоит отпраздновать еще одной чашкой теплого кофе. Он выбрал кожаное кресло в открытом кафе против вокзала, сел лицом к улице и стал ждать, когда кофе остынет. Он был до такой степени уверен в сегодняшнем дне, что раздавил пяткой окурок и купил новую пачку. Потом попробовал кофе с ложечки — еще горячо. Он уже распечатывал письмо, когда его отвлекло необычное оживление на вокзале. Несколько человек с кинокамерами перебегали улицу. Промчался Нильс. Минти махнул ему рукой. Он вспомнил: «Возвращение кинозвезды». Несколько дней назад он заработал шестьдесят крон, переводя на шведский язык все сплетни, которые удалось выудить в киножурналах. «Потрясающая любовница экрана», «Загадочная женщина из Голливуда».