Бронепоезд 'Гандзя'

      - Ускользнули, собаки, - сказал он, поднимаясь от крайней бойницы, через которую вел наблюдение. - Все-таки прошли нашим во фланг!.. Ну ничего, положили мы их немало. Попомнят пулеметчиков первого полка!
      Некоторое время еще держал огонь башенный пулемет - у него с вышки был самый дальний обстрел. Наконец заглох и он.
      - Шабаш! - сказал пулеметчик и спрыгнул вниз.
      Поезд остановился, и красноармейцы, потягиваясь и разминаясь, начали приборку вагона.
      Я решил воспользоваться остановкой и сбегать в орудийный вагон. Очень уж мне хотелось взглянуть на наших артиллеристов: ведь боевое крещение ребята получили! "Сбегаю погляжу на них, а заодно и распоряжение от командира получу, - подумал я. - Должно же быть мне какое-нибудь распоряжение!"
      * * *
      Я вышел из вагона. Мы стояли среди поля. Кругом были холмы, а позади нас, невдалеке от железной дороги, роща. Я сразу узнал ее по березкам, у этой рощи мы и начали бой. Пока сидел в вагоне, казалось - куда как далеко ушли, а вот она, роща, - рукой подать!
      Я постоял, вдыхая свежий воздух. Солнце пекло уже вовсю. Но после броневого вагона и на солнце нежарко. Здесь освежает ветерок, а там, под броней, как в духовом шкафу.
      Поостыв немного, я начал пробираться от хвоста поезда вперед. Ступать пришлось по самому краю вязкого песчаного откоса, и я цеплялся за буксы и за каждый выступ вагона, чтобы не съехать вниз.
      Кругом было тихо, безлюдно. А в это же самое время где-то совсем недалеко, за холмами, шла жаркая схватка. Там трещали пулеметы, часто и беспорядочно щелкали ружейные выстрелы и ежеминутно все покрывалось протяжным гулом артиллерии.
      Вдруг - щелк, щелк... Вот черт, да и сюда пули залетают!
      Я пригнул голову, пошел быстрее, но скоро наткнулся на подножку паровоза. Чтобы не делать обхода, я вспрыгнул на подножку. Заглянул в будку машиниста. Вот они тут как устроились! Целую баррикаду из дров наворотили, прямо саперы. Никакая пуля их не достанет!
      - Ну как, - говорю, - товарищи, у вас все в порядке?
      Из-за дров показалось чумазое лицо кочегара, за ним блеснула серебром фуражка машиниста.
      - А вот вы с вашим начальством за фонари мне ответите, - пригрозил машинист, переступая через поленья.
      - Какие фонари?
      - А такие фонари. Пора уж понимать: не царское имущество - свое, народное... - Он пустил из водомера струю пара, сердито закрыл вентиль и стал в дверях. - Почему не предупредили, чтоб фонари я снял? Куда я теперь с фонарями, если их пулями расшибло?.. Вот и ответите, раз вы здесь начальники!
      - Ну-ну, разворчался... Тут бой, а он с фонарями...
      Я спрыгнул с подножки, чтобы идти дальше... Глянул вперед... Что это? Человек под поездом! Лежит возле самого вагона, уткнувшись в песок, и не шевелится... Да ведь это Богуш, наш командир!
      Я подбежал к нему. Тронул его за плечо, просунул руку под френч, нащупываю сердце...
      Жив! Тьфу ты, как он меня перепугал!..
      Богуш застонал, медленно приподнялся на песке, сел и вскинул на меня глаза. Бледный, губы дрожат. Правой рукой он судорожно сжимал левую повыше локтя, а между пальцами проступала кровь.
      - Ребята, - закричал я, - сюда! Командир ранен!
      Наверху в вагоне послышался топот. К борту подскочили все пятеро артиллеристов и остановились, глядя на раненого командира.
      - Дайте бинт. Есть у кого-нибудь бинт, ребята?
      Малюга первый пришел в себя - выхватил из кармана тряпицу и протянул мне.
      Но я не решался приложить тряпицу к ране.
      - Чистая, чистая, - замахал на меня старик. - Только яблоки накрывал!
      - Возьмите бинт... У меня в кармане... - проговорил он слабым голосом. - О-ох!..
      Я обшарил карманы его френча и нашел пакет с ватой и бинтом. Потом разорвал на раненом рукав, освободил руку и стал делать перевязку.
      Богуш закусил губу от боли:
      - Потуже... Надо кровь остановить...
      - Сейчас, сейчас... Как же это вас, а?
      - Пулей. Оттуда... - он кивнул в сторону холмов. - В задний вагон, к пулеметчикам, хотел пройти...
      Быстро сделав перевязку, я связал из остатков бинта широкую просторную петлю и подвесил командиру руку на груди.
      - Что, или кость задета? - спросил меня матрос.
      - Нет, мякотью пуля прошла, это заживет скоро.
      - Ох, плохо мне... - прошептал Богуш. Он вдруг совсем расклеился и запросил пить.
      Малюга сбегал к машинисту и принес от него чайник.
      - Вот чайку выпейте... - Старик, придерживая раненому голову, вложил ему в рот медный рожок.
      Богуш жадно напился.
      - Берем, ребята, командира, - захлопотал смазчик, кивая остальным. Поднимем его в вагон, да сразу и в город, в лазарет.
      Но ехать в город не пришлось. Командир рассудил иначе. Посидев еще с минуту, он собрался с силами и сам встал на ноги. Каменотес подставил ему под здоровую руку свою кочергу.
      - Обопритесь, так-то лучше будет... Обопритесь, товарищ командир!
      Богуш приладился к кочерге и, посмотрев на нас, усмехнулся бледными губами.
      - Что же вы, братцы? - сказал он. - Не надо терять головы. Мы в бою. Командир ваш выбыл из строя, но задача должна быть выполнена...
      И он стал объяснять нам боевую задачу. Оказывается, наше дело заключалось не только в том, чтобы охранять фланг бригады; мы должны были, как сказал Богуш, обнаруживать батареи противника и подавлять их огнем своей гаубицы.
      Но где же эти батареи, как их искать?
      Богуш велел нам продвигаться для поисков вперед. Сам он, однако, - это было видно по всему - не собирался с нами ехать. У меня мелькнуло нехорошее подозрение. "Странно, - подумал я. - Или наш вагон для него жесток? В город, подальше от огня, спешит убраться?" Но, взглянув на забинтованную руку Богуша, я поспешил отогнать эти мысли: "Какое же я право имею подозревать раненого командира в трусости?"
      Сделав все распоряжения, Богуш временно передал командование бронепоездом каменотесу.
      После этого раненый попросил нас проводить его до рощи - роща с березками была всего шагах в двухстах позади поезда. Командир хотел там укрыться и полежать, пока подсохнет рана. А на обратном пути мы должны были забрать его на бронепоезд. Так уговорились.
      Только добрели мы толпой до рощи и присели у опушки, как вдруг с той стороны, откуда доносились звуки боя, что-то запылило по проселку. Проселочная дорога змейкой шла прямо к нашей опушке. Ребята переглянулись и залегли по сторонам дороги - кто с оружием, а кто и без оружия. Смазчик побежал к поезду дать знать об опасности пулеметчикам.
      Мы не сводили глаз с клубившейся все ближе и ближе пыли.
      - Да это же наши! - вдруг закричали ребята, выбегая из засады. Глядите - красный флаг!
      В следующую минуту мы уже разглядели санитарные фуры с высокими брезентовыми верхами. Их сопровождал отряд конных бойцов.
      Наш раненый, завидев санитарный обоз, сразу приободрился.
      - Идите теперь, товарищи, идите, - заторопил он нас, - и без того я вас задержал... В бой, вперед! - скомандовал он, кивнул нам на прощание.
      Мы со всех ног, наперегонки, пустились к поезду.
      - Вперед, ходу!.. - крикнул каменотес машинисту, едва только последний из нас добежал до подножки вагона.
      Бронепоезд тронулся. Мы все, столпившись у борта, следили за фурами. Фуры приближались к роще, а сама роща - казалось нам с поезда - все отступала назад. Но вот фуры уже у опушки - защитного цвета их верхи стали сливаться с зеленью деревьев... Пропал из виду и наш командир, поджидавший обоз на придорожном камне.
      - Сел, - со злостью пробурчал матрос. - Хлипкий уж он больно... Велика ли течь - дырка в руке, а он сразу в док... - И матрос, поплевав на ладони, повернулся к правилу.
      Все стали на свои места.
      "А ведь дело нам задано нешуточное, - подумал я. - Легко сказать уничтожить батареи противника! А где у нас артиллеристы для такого дела?"
      Я посмотрел на лица ребят - лица были угрюмы, но спокойны. А каменотес с таким независимым видом и так по-хозяйски распоряжался у орудия, покрикивая на ребят, словно он не в бою был, а где-нибудь на сенокосе или у себя в каменоломне.
      Мне это понравилось. "Ну что ж, - думаю, - все дело в наводчике! А ребята дружные, не подкачают".
      Было жарко. Пекло солнце, горячим воздухом тянуло от орудия, а к железным бортам вагона прямо хоть не прикасайся. Руки обжигает!
      Я расстегнул гимнастерку. Матрос сбросил бушлат, поснимали с себя лишнее и все остальные. Каменотес отставил в сторону свои калоши и расхаживал у орудия босиком.
      Глядя на него, разулся и смазчик. Он, как я заметил, перенимал все повадки старого артиллериста. Теперь он, почесывая ногой об ногу и блаженно улыбаясь, стоял, облокотившись на правило, как на удобную подставку. От улыбки шевелились и смешно поднимались кверху его черные усики. Плечо в плечо с ним стоял у правила матрос.
      Смазчик был невелик ростом и в кости мелковат, а рядом с дюжим моряком он показался мне совсем тщедушным. "И как только он эту махину-лафет ворочает?" - подумал я. Лафет был тяжелый, весь в заклепках, как ферма железнодорожного моста. Но смазчик не замечал моего взгляда. Он щурился на солнце, как кот-мурлыка, и, перебирая пальцами босых ног, все так же безмятежно улыбался...
      И вдруг он закашлялся, весь подался вперед, словно кто толкнул его в спину. Лицо его мгновенно изменилось, в глазах появился испуг. Щеки пошли багровыми пятнами, а из груди вырвался хриплый бухающий лай.
      У меня у самого от этого кашля перехватило дыхание.
      Смазчик замахал руками и бессильно повалился на правило...
      Что такое? Что с ним?
      - Воды, ребята! - крикнул я. - Дайте же ему воды! Он задохнется!
      - Что же, для него поезд останавливать, что ли? - нахмурился матрос. К тендеру с котелком бежать?
      Он сгреб смазчика за шиворот и приподнял:
      - Ну? Очухался?
      Смазчик виновато взглянул на матроса и дрожащей рукой обтер струйку крови в углу рта.
      Кровь! Теперь я понял, какой это кашель...
      Смазчик уже оправился, и матрос задал ему трепку.
      - Башку-то имеешь или нет? - говорил он гневно. - Что же ты хорохоришься, босиком ходишь, если ты грудью больной? Скажите какой кавалер - обязательно к лафету. Мамки нет доглядеть? Вот надо под ребра тумаков, будет тебе тут мамка!
      Смазчик, сев на пол, торопливо натягивал сапоги и только сконфуженно поглядывал в сторону троих артиллеристов, стоявших впереди у орудия.
      Но те делали вид, что ничего не слышат и не замечают. Только парень в розовой рубахе развесил было уши, как на ярмарке, но железнодорожник-замковый так шикнул на него, что тот сразу отпрыгнул к своим снарядам.
      Смазчик обулся и встал на свое место.
      Я подошел к нему и взял его за руку.
      - Васюк, - говорю, - ты бы отдохнул. Пусти-ка меня поработать!
      Но он уцепился за правило, как кошка за мышь, которая ускользает.
      - Э, нет, брат! Теперь я четвертый номер гаубичного расчета. А ты уж, знаешь ли, подавайся к своему динамиту...
      Смазчик сердито взглянул на меня и вдруг фыркнул и рассмеялся. Глядя на него, засмеялся и матрос, и я сам не удержался. Перед нами опять был прежний беззаботный смазчик.
      - Ладно уж, - сказал Васюк миролюбиво, - так и быть, дам и тебе постоять. Только в другой раз.
      Наш поезд все продвигался вперед. Шли самым тихим ходом. Было слышно, как колеса растирали попадавшие на рельсы камешки. Под вагоном что-то уныло скрипело и побрякивало. Во все стороны расползался жидкий дымок паровоза...
      - Эгей, машина! - крикнул каменотес, оборачиваясь, и потянулся за рупором. - Крути швидче! - прогремел он в рупор. - А то бряк да бряк... добавил он и поглядел на всех нас, как бы ожидая одобрения.
      - И верно, что это там Федор Федорович?.. - нетерпеливо отозвался рослый железнодорожник-замковый. - Словно молоко везет на сыроварню.
      Матрос поглядел по сторонам:
      - Холмы да холмы, хоть бы уж на ровное место, что ли, выехать... Ищи тут ее, батарею!
      - А вон слышишь, она стукает? - сказал смазчик, схватив матроса за рукав.
      - Тс... - вдруг зашипел каменотес и показал нам свой дюжий кулак, тихо!
      Приседая на каждом шагу, он прокрался к борту.
      - Вон они, собачьи дети! - сказал он, быстро обернувшись.
      Все бросились к борту.
      - Где? Где? Где ты видишь?
      - Да вон же! - Каменотес ткнул рукой по направлению к горизонту. - Вон где заховались!
      И вдруг на самом горизонте в тени леса мы увидели бойкую игру огней. Раз-раз-раз - мигали огоньки. Потом перерыв, опять - раз-раз-раз, и опять раз-раз-раз...
      - Да это ж полная батарея, ребята! - быстро проговорил матрос и сгоряча стукнул меня под ребро. - Это они, гады, беглым огнем по Проскурову бьют... А ну-ка ударим и мы по ним!
      Матрос и смазчик, оба навалившись на правило, начали поворачивать лафет. Конец лафета медленно поехал по укрепленному на полу бревну, как по рельсу.
      - Гляди, отец, в очко, - кряхтел матрос. - Ладно так? Или еще двигать?
      Каменотес пятился к пушке и, не спуская глаз с черневшего леса, бормотал, перебирая пальцами:
      - Пять, да пять, да пять - пятнадцать делений. Да еще пять да пять... двадцать пять... Да помножить на три...
      Он прильнул к прицелу и стал что-то подвертывать, приговаривая:
      - Двадцать пять на три, двадцать пять на три...
      Левую руку он отставил назад и, помахивая ладонью, показывал матросу, насколько еще надо подвинуть конец лафета.
      - Досыть, довольно! - проговорил наконец каменотес и быстро убрал руку.
      - Есть досыть! - гаркнул матрос. - Да ты сам-то шевелись, батька! Гляди, уже...
      Тут над самым поездом с резким свистом лопнула шрапнель, и по вагону, точно помелом, хватило пулями. Матрос подпрыгнул и закружился, ощупывая свои бока.
      - Не замочило? - крикнул он нам. - Я-то цел!
      - Орудия... - протяжно скомандовал сам себе каменотес. - По батарее противника. Прицел семьдесят пять... - Он махнул замковому, и тот, стукнув по рукоятке, открыл затвор.
      - Снаряд! - гаркнул каменотес.
      Племянник мигом сдернул брезент со снарядов, ухватил блестящую стальную штуку и, кряхтя, свалил на лоток. С лотка он кулаками пропихнул снаряд в камеру орудия.
      - Заряд! - крикнул каменотес.
      На этот раз с места сорвался матрос. Он выхватил из-под другого брезента медную гильзу размером с кастрюлю и тоже подал в камеру. Гильза была набита шелковыми пакетиками бездымного пороха.
      Щелкнул, закрывшись, замок... Каменотес рванул за шнур.
      И вдруг меня разом ослепило и словно лопатой ударило по уху... Что за черт! Вижу матроса, который опять тащит гильзу, вижу каменотеса у пушки, а ничего не слышу. В ушах звон, пение какое-то, и голова словно не своя, словно с места сошла. Опомнившись, я стал прочищать пальцами уши...
      - Недолет!
      Это было первое слово, которое я наконец услышал. Выкрикнул его каменотес. Он опять стоял у прицела, подкручивая свои винты.
      - Орудия... прицел восемьдесят пять... по батарее!
      И тут без перерыва пошла работа. Племянник подтаскивал к орудию снаряд за снарядом. Розовая его рубаха сразу взмокла и на спине и на груди. Еще бы: ведь в каждой этой стальной чушке два с половиной пуда весу - покидай-ка их на лоток!
      Все работали как черти, и каменотес только поспевал браться за шнур. Он дергал его наотмашь, приседая на одну ногу, словно траву косил.
      А матрос то подбегал к гаубице с гильзой, то отскакивал назад и выравнивал правило.
      Я глядел на лихую работу артиллеристов. Теперь даже нельзя было сказать, кто из них действует лучше: все десять рук соединились в одном яростном усилии - одолеть батарею врага! А бородач... каков бородач! Разве мы справились бы без такого человека?
      Однако что же я сам - зритель, что ли?
      Спохватившись, я бросился помогать артиллеристам, заменил матроса у правила - и работа пошла еще спорее. То и дело перед глазами, как молния, взблескивало пламя, и мне казалось, что оно всякий раз обдувает меня словно горячим ветром. От беспрерывных ударов гаубицы все звенело и грохотало кругом. Вагон сотрясался, как под огромным молотом. При каждом выстреле ствол орудия резко откатывался назад - и было похоже, что гаубица, сама пугаясь грозного своего рева, прячет голову в плечи.
      С бульканьем и шелестом неслись наши снаряды по воздуху, и следом на горизонте вдруг вырастали как бы кусты невиданной породы - огромные, чернокурчавые, с огненными стволами. Но они держались только мгновение. Это были наши разрывы. Дым от разрывов валился набок, застилал лес и неприятельскую батарею.
      Батарея отвечала и временами переносила с города на нас свой беглый огонь. Но мы сразу отходили с поездом назад или проскакивали через зону огня вперед; каменотес заново подсчитывал прицел, и гаубица продолжала реветь неистовым своим голосом.
      Не знаю, сколько времени длилась эта яростная схватка... Только вдруг каменотес вскинул руку и повернулся к нам: "Отбой!" Разгоряченные бойцы не сразу даже поняли сигнал. Все по-прежнему тащили к орудию снаряды, заряды...
      - Отбой! - крикнул каменотес в рупор, и только тут бойцы, словно вдруг очнувшись, отошли, тяжело дыша, от орудия.
      - Нема батареи, - медленно проговорил каменотес в тишине.
      - Сбили? Да неужто?
      Матрос бросился глядеть в стеклышко прицела.
      - Ах ты окаянная сила... И верно - не видать! Неужто сбили?
      Каменотес развел руками:
      - Может, и порешила их наша орудия, а может, они, собачьи дети, позицию сменили...
      Мы все бросились где попало устраивать наблюдательные посты: кто влез на штабель со снарядами, кто на груду опорожненных ящиков, кто на борт. Смазчик вскарабкался выше всех - на колесо орудия.
      Глядели мы, глядели в то место, где несколько минут перед этим мигали злобные огоньки, - и фуражками заслонялись от солнца, и наставляли подзорные трубы из кулаков... Нет больше огней, пропала батарея!
      - Ну, братва, - сказал матрос, оторвавшись наконец от прицела. Он громко прокашлялся. - Кажись, товарищи, в этот раз мы потрудились не напрасно. Белым гадам...
      Но не успел он договорить, как перед самым бронепоездом грохнул, раскрошив шпалу, снаряд. Рванул поблизости другой снаряд, третий. Повалился, качаясь на проводах, телеграфный столб...
      - Ушли, дьяволы! Тьфу! - закончил матрос свою поздравительную речь и махнул рукой. - Наводчик тоже, стрелок... - огрызнулся он на каменотеса. Давай рупор!
      Каменотес подал.
      - Эй, механик, крути назад, идем до Проскурова! - скомандовал матрос.
      Старик сидел на лафете и, не поднимая глаз, сосредоточенно разбирал свои курительные принадлежности: обломок ножа, кремень, трухлявую губку...
      Глава четвёртая
      К концу дня петлюровцы густой массой прорвались на окраины Проскурова. Бой еще продолжался. За каждый дом, квартал, за перекрестки улиц шли яростные схватки, но уже стало ясно, что Проскуров нам не удержать...
      Началась эвакуация: штаб и революционный комитет вывозили из города раненых бойцов, военное имущество, запасы продовольствия. Свертывали работу и выезжали советские учреждения. Толпами бежали из города жители... Все знали, что ожидает этот беззащитный, едва оправившийся при Советской власти городок: лютая расправа озверелого кулачья в военных шинелях с беднотой, убийства, казни, погромы.
      В тягостном сознании своего бессилия, угрюмые и ожесточенные, бойцы покидали город... Штаб подготовлял наутро контратаку, и был издан приказ, по которому еще до сумерек должны были выйти из города главные силы бригады. А в полночь было приказано сняться всем остальным, до последнего связного красноармейца.
      Наш бронепоезд, пока шла эвакуация, дежурил на станции. Сразу же по возвращении с позиции каменотес, как старший теперь по должности, донес в штаб, что наш командир выбыл из строя. Рапорт этот пришлось составлять троим - Панкратову, Федорчуку и мне; сам каменотес, не очень, видно, полагаясь на свою грамотность, только расписался на рапорте - царапнул подпись закорючкой.
      В штабе ответили: "Ожидать распоряжений", и мы, чтобы не терять времени, занялись своим хозяйством: пополнили на артиллерийской базе запас снарядов, зарядов и пулеметных лент, съездили на топливный склад, набрали там дров, потом стали под водоразборную колонку и накачали полный тендер воды.
      Незаметно подошел вечер.
      На юге темнеет быстро, а в этот раз ночь показалась особенно темной: нигде вокруг ни огонька. Мы сидели в молчании около бронепоезда, даже не видя, а только чувствуя друг друга. Старались не курить, а если кому-нибудь становилось невмоготу без курева, тот бежал на паровоз и высасывал там цигарку, присев на корточки перед топкой.
      Темно, хоть глаз выколи! А тут еще поблизости противник... Где он сейчас? Может быть, цепи петлюровцев подбираются уже к станции? В этой темени недолго и в окружение попасть... Пока было светло и в городе шел бой, не стоило опасаться: выстрелы и пролетавшие пули показывали, с какой стороны мог подойти враг. Но с темнотой стрельба прекратилась, и теперь ребята хватались за винтовки при всяком шорохе...
      Половина нашей команды находилась у вагонов, а другая половина - в охранении. Эти бойцы стояли цепочкой вокруг поезда на таком расстоянии, чтобы в случае чего можно было подать голос и друг другу и на самый бронепоезд.
      Подошла и моя очередь идти в секрет. Я занял свой пост - он пришелся около вокзала - и начал медленно прохаживаться по перрону, стараясь ступать без шума, - перрон был завален грудами обрушившихся кирпичей, битого стекла и штукатурки.
      В это время в конце перрона мигнул огонек. Я притаился с винтовкой у стены. Но это оказался свой, железнодорожник. Он навел на мое лицо красный свет, потом зеленый и быстро упрятал фонарь обратно под полу. Однако я успел заметить, что подошли двое. Второй был красноармеец с винтовкой.
      - Вам пакет из штаба, - негромко сказал красноармеец, и я узнал в нем нашего штабного вестового.
      - Пакет?.. Обожди-ка, я позову товарища, который поездом командует.
      - А пакет на твою фамилию писан, - сказал красноармеец.
      - То есть как на мою фамилию?
      Я взял у него пакет, пощупал - пакет с сургучной печатью. Железнодорожник приоткрыл под полой фонарь, и я поднес пакет к огню. Да, так и написано: "Медникову".
      Что бы это значило? Никогда еще мне не присылали штабных пакетов...
      Поколебавшись минуту, я сломал печать и вскрыл пакет.
      "Приказываю вам, - прочитал я, - немедленно принять командование бронепоездом. Об исполнении донести. Комбриг Теслер".
      Что такое?.. Мне - командовать бронепоездом?
      - Слушай-ка, товарищ, - сказал я, - тут какая-то путаница. Верни это писарю. Он, должно быть, адрес переврал...
      - А про то нам не ведано, - сказал вестовой и подал мне шнуровую книгу: - Распишитесь в получении.
      Я черкнул в книге свою фамилию и, предупредив соседнего бойца, что должен отлучиться на минуту, со всех ног бросился к полевому телефону. Телефон был у переезда, в стрелочной будке.
      Вбежал к телефонистам, схватил с аппарата трубку. Требую комбрига. В трубке пощелкало, и я услышал его голос:
      - У аппарата.
      - Товарищ командир бригады! Говорит сапер Медников. Разрешите доложить.
      - Говорите.
      - В штабе писаря напутали что-то. Приказания ваши не по назначению засылают. Вот тут мне сейчас пакет прислали...
      - Фамилия на пакете есть? - перебил комбриг.
      - Есть, - отвечаю, - моя фамилия. Вот я и удивляюсь...
      - Прочтите приказание.
      Я прочитал раздельно, слово в слово.
      - А подписано кем?
      - Ваша, - говорю, - личная подпись...
      - Ну так извольте выполнять приказание!
      - Товарищ командир бригады, да я же сапер, вы, наверно, забыли; я в пушке ничего не понимаю... - заспешил я, чтобы он не прервал меня снова.
      - Никаких пререканий в боевой обстановке. Будете командовать!
      Я положил трубку. Схватил ее опять - дую, дую в рожок...
      Ни звука. Уже разъединили.
      Я вышел от связистов. Зажег в темноте спичку и еще раз прочитал приказание. "Командир... Да какой же я командир бронепоезда, - это же смех! Шестидюймовое орудие, пулеметы... Ну, при пулеметах, скажем, Панкратов и знающие люди, там ничего, обойдется... Но эта сверхмудреная гаубица! Куда ни взглянешь - цифры, микрометрические винты, стекла, линзы... Заправские артиллеристы и те путаются! Вон каменотес: сколько снарядов по батарее выпустил, и все без толку - так и ушла батарея!"
      Спотыкаясь в темноте о рельсы, о шпалы, я возвратился на свой пост, на перрон, и зашагал по битому стеклу и щебню, ступая куда попало. "На первый случай, - думаю, - хоть бы артиллерийские команды припомнить. Как это у Богуша: засечка, отсечка... Нет, не то... Отражатель, вот как! "Орудие к бою. Отражатель ноль-тридцать, снарядом по угломеру..." Тьфу ты черт, не по угломеру, а по деревне! Нет, уж лучше молчать, чем так срамиться..."
      Я дождался смены и побрел к вагону. Постоял, подержался за лесенку. Никуда не денешься! И в вагон придется войти, и командовать придется.
      Я влез в вагон.
      На лафете пушки стоял железнодорожный фонарь, прикрытый сверху мешком, и люди в полутьме обедали. Тут были каменотес с племянником, смазчик, матрос, Панкратов и с ним два или три пулеметчика, остальные пулеметчики стояли в охранении. Плотным кружком, плечо в плечо, сидели они вокруг пожарного ведра с надписью: "Ст. Проскуров". Я сразу узнал ведро - в нем я подавал воду для пулеметов во время боя.
      Теперь все запускали в ведро ложки. Зачерпнет один, подставит под ложку ломоть хлеба, чтобы не закапаться, и отъезжает назад, дает место соседу.
      Кое-кто, уже пообедав, пил чай. На полу стояла стреляная гильза, доверху наполненная кусками колотого сахара. Сахар макали в кружки, как сухари, и запивали чаем.
      - Хрупай, ребята, хрупай, - угощал матрос, - это у нас нонче заместо жареного... А ты тоже не отставай, держи равнение, раз в бойцы записался, наставительно сказал он смазчику.
      Смазчик держал перед собой огромный кусище сахару и, видно не зная, как к нему приступиться, только облизывал его.
      - Да не пролезает в рот! - рассмеялся смазчик.
      - Должно в тебя пролезть, ежели ты кок. Коки знаешь какие бывают? Во! Матрос надул щеки, выпятил живот и, привстав, досыпал в гильзу еще сахару из шестипудового мешка.
      Когда я вошел в вагон, каменотес что-то неторопливо рассказывал. Остальные внимательно слушали, не сводя с него глаз. "И за те карбованцы наш помещик, польский пан, утопал в роскоши..." - услышал я слова.
      - Садись, товарищ, - сказал мне каменотес, перестав рассказывать, и уступил свое место у ведра. - Борщ добрый! В поселке, спасибо, сварили, кок наш расстарался! - И он подмигнул смазчику.
      Я взял ложку и стал выуживать из ведра куски мяса и сала.
      Жую, глотаю, а сам все думаю про свое. Выходит, что я теперь командир... Надо об этом объявить, а язык не поворачивается. Ну ладно, сначала поем...
      Обед подходил к концу. Я встал и громко сказал:
      - Товарищи, я назначен к вам командиром... Командиром бронепоезда.
      Все повернули ко мне головы, иные привстали, словно желая получше меня рассмотреть, но никто не сказал ни слова.
      Только каменотес, выполаскивая у борта ведро с остатками борща, вздохнул и негромко промолвил:
      - Командир всегда нужен. Без командира мы - что дети малые без батьки.
      Я понял, что он подтрунивает надо мной. Он был вдвое старше меня и еще вдобавок артиллерист. Ведь еще сегодня утром он командовал во время боя, а я по его указке вдвоем со смазчиком хвост у орудия ворочал.
      Но я смолчал. Стою и молчу - язык у меня словно прилип к гортани...
      Ребята, поглядывая на меня искоса, уже стали расходиться. "Черт возьми, - думаю, - надо же сказать что-нибудь, отдать какое-нибудь распоряжение... Да не пора ли уж бронепоезд отводить?" Я взял рупор и вполголоса спросил у машиниста на паровозе, который час. Оказалось, что нет и одиннадцати. "Рано, черт побери... Отходить приказано в полночь. Еще битый час стоять. Ах ты незадача... Что бы такое придумать?" И вдруг мне пришла в голову мысль: "Список составлю, личный список команды. Лучшего для начала и не придумаешь!"
      Я присел на лафет, пододвинул фонарь, чтобы было посветлее, и велел подходить ко мне по очереди.
      Ребятам эта затея понравилась, они все толпой сбились к фонарю.
      Федорчук, матрос, бросился наводить порядок:
      - Осади... осади... Сказано - в очередь! - И как бы невзначай наклонился ко мне: - Действуй, да посмелее.
      Я достал свою карманную книжку, разлиновал ее и первым делом вписал каменотеса. Записал полностью, по имени и отчеству: "Иона Ионович Малюга, от роду 48 лет, многосемейный". Ниже, следующей строчкой, я решил записать и его племянника.
      Но каменотес стоял передо мной, заслонив всю очередь, и не двигался с места. Смотрит на меня исподлобья, но ничего не говорит, только кусает усы.
      Он молчит, и я молчу.
      Матрос потрогал его легонько за плечо, но старик и тут не сошел с дороги.
      - Чи он дуб, чи просто дубина, - пробормотал матрос и протолкнул ко мне племянника стороной.
      Парень робко косился на дядю.
      - Встань по форме, - сказал я.
      Парень в розовой рубахе составил ноги вместе, а дядя, взглянув на него, досадливо махнул рукой и отошел в глубь вагона.
      Тут парень сразу приободрился и стал отвечать на мои вопросы.
      Оказалось, что это тоже Малюга и тоже Иона.
      "Что же, не нумеровать же их, - подумал я. - Малюга первый да Малюга второй. Этак и запутаешься".
      И я записал его без прибавлений: племянник, и все, 19 лет.
      Так, строчка за строчкой, стал я заполнять страницу.
      В списке я сделал четыре графы: фамилия, возраст, семейное положение, адрес на родине. Народ был все больше в возрасте около 25 лет - год в одну сторону, год в другую. Смазчику, Васюку, как раз исполнилось 25 лет, железнодорожнику-замковому - 27 лет, матросу - 29, Панкратову - 23. Самым молодым оказался пулеметчик Никифор, фамилия Левченко, - ему было 17 лет. А самым старым - машинист Федор Федорович Великошапко. Ему уже было 50.