Бронепоезд 'Гандзя'

      Вечером, когда бронепоезд отошел в тыл, чтобы принять запас топлива, мы устроили небольшое собрание.
      - Знамени Красной Армии не уроним!
      Так сказали бойцы.
      * * *
      А враг подтягивал войска... Через пленных стало известно, что петлюровцы решили окружить под Казатином бригаду и прикончить всех нас, чтобы, как говорили они, "не заносить кровь в Киев". Петлюровцы намеревались вступить в украинскую столицу в начищенных сапогах, смиренными христианами, под колокольный перезвон древней Киево-Печерской лавры.
      Под напором был оставлен Казатин.
      Бои завязались на подступах к Киеву...
      Трудящиеся Киева спешили с подмогой: на паровозах, на дрезинах, с товарными, дачными поездами и пешком по шпалам шли и ехали на помощь рабочие. Были тут старики и даже женщины. Плохо вооруженные, наспех сформированные в отряды, шли они бесстрашно в бой. Но слишком неравны были силы. С запада давил на нас, уже торжествуя победу, Петлюра; с юго-востока стремительно подходил к Киеву Деникин. Мы видели: не удержать нам натиск врага.
      Телеграф в штабе беспрерывно получал депеши-шифровки: из глубины Советской России по железным дорогам к Киеву двигались красноармейские части. Вот кто мог нас выручить!
      Но враг уже навязал нам решительный бой...
      Киев двинул на фронт свои последние резервы - красных курсантов. Горько было сознавать, что ребят сорвали с учебы. А какие - я поглядел - молодцы! Еще немного - и получились бы из них, юных рабочих и крестьян, образцовые командиры...
      Батальоны курсантов выступили на позиции, как на парад, с музыкой и развернутыми знаменами, все, как один, в зеленых шапочках пирожком, строгие, подтянутые.
      Раз-два, раз-два... - шагали курсанты, и, глядя на их выправку, каждый невольно оправлял на себе ремень и фуражку и сам весь подтягивался.
      Ввели в бой курсантов. Еще выше подняли они знамена, еще громче ударила музыка. Наступавшие встретили курсантов бешеным огнем. Но славные бойцы шли вперед все тем же размеренным шагом, не оборачиваясь и не пригибая головы.
      В рядах врага началось замешательство. И тут бойцы нашей бригады, изможденные, израненные, спотыкавшиеся даже под тяжестью собственных винтовок, подхваченные великой силой товарищества, стремительным ударом во фланг опрокинули передовые части петлюровцев.
      Курсанты довершили дело: не дав им опомниться, они отбросили их обратно за Казатин.
      * * *
      Эта победа, пусть неполная, временная, победа среди многих поражений, просияла для нас ослепительным лучом: все на деле почувствовали, что уже не за горами тот день, когда Красная Армия вышвырнет вон всех ненавистных врагов советской земли.
      В эти дни на бронепоезде счастливейшим человеком был Никифор. Да и как иначе? Ведь курсанты - те самые, среди которых его брат, кузнец, - сломили врага. Никифор с пылающими щеками всем и каждому рассказывал, как шли курсанты и как он перед самой атакой повстречался с братом: "Подбежал я... Митька! - кричу. А он как подденет меня за пояс - да кверху. У меня дух прочь. Забыл я про его повадку под ремень хватать... Да вот, обождите, придет ко мне. Сами увидите, каков силач!"
      Да где уж тут было в гости ходить! Так и не выбрался к нам любимый брат Никифора. Не случилось нам повидать знаменитого кузнеца!
      * * *
      Газеты теперь присылали прямо из Киева. В поезде у меня иначе и не укладывались спать, как только прочитав свежие газеты от строчки до строчки.
      Читали про разгром Колчака и другие фронты, про свою Советскую страну, про Москву и Кремль, где Ленин; читали и все больше говорили о мире. Но добыть мир и спокойствие для советского народа, мы понимали, можно было только силой оружия.
      Глава одиннадцатая
      Курсанты помогли бригаде удержать фронт до прибытия подкреплений из тыла.
      И вот пришли к нам свежие войска - каждый боец в ярко-зеленой, еще не успевшей полинять гимнастерке, в скрипящих сапогах, с новенькой винтовкой. Приклады у новых винтовок были совсем белые, едва загрунтованные: не успевали наши заводы красить винтовки, да, видать, и нечем было.
      Поротно и побатальонно ночными маршами выходили прибывшие бойцы на линию фронта. Началась общая перегруппировка сил бригады.
      С нетерпением все ждали наступления.
      И вот наконец пришел этот долгожданный час... Все части бригады, и бронепоезд в том числе, получили извещение: "Штаб готовит общий боевой приказ. Иметь на красноармейцах двойную норму патронов, санитарные пакеты и продовольствие. Назначить в окопах дежурные части, остальным дать полный отдых".
      Извещение из штаба пришло с вечера. Меня с бронепоездом оно застало на позиции. Я выждал, пока стемнело, и отвел бронепоезд для снабжения боеприпасами на ближайшую тыловую станцию Попельня.
      Снабдились. Я послал в штаб бригады связного.
      Штаб расположился в поселке, недалеко от станции; связной должен был доставить мне оттуда приказ.
      Предварительное извещение мы получили с вечера, но я уже знал из практики, что самый приказ будет издан ночью.
      Наш комбриг подписывал приказы перед самым началом операции. Он делал это для того, чтобы противник, если бы он даже и перехватил через своих шпионов приказ, не успел бы ничего предпринять.
      А в эту ночь еще с нашей стороны работала усиленная разведка: штаб собирал самые последние данные о расположении наступавших, их коммуникациях и резервах.
      Словом, у бойцов было время, чтобы хорошо отдохнуть.
      И вот мы, команда бронепоезда, собрались под бревенчатой крышей в нашем "кубрике". Перед боем ведь всегда тянет побыть с товарищами... Уселись мои бойцы в кружок около фонаря, потолковали о том о сем, сели писать письма. Кто писал отцу, кто матери, кто прямо на деревню - "обществу". Многим некуда было писать: родные места остались за фронтом, и бойцы, чтобы облегчить тосковавшее сердце, посылали о себе весточки в семьи товарищей. И вышло так, что под письмом Панкратова - он писал к себе в Рязань - подписались еще двое, в письме пулеметчика Молодцова поставил свою фамилию и его напарник Крыниця. А матушка Никифора обрела в эту ночь целых пятерых нареченных сынов...
      Кончили бойцы писать, стали складывать письма треугольничками.
      - Ну, а от бобылей-то поклон посылаете? - пробурчал матрос, все время молчавший. - От меня бы послали... Не грех и от командира слово прибавить.
      Тут попали в письма и наши поклоны.
      Федорчук собрал всю почту и понес на станцию.
      Оттуда он вернулся со свежими газетами.
      И как же мы обрадовались все, когда вдруг неожиданно в вагон вошел Иван Лаврентьич!
      Он распахнул плащ, похлопывая себя по карманам:
      - Ну что ты скажешь? Собрался в объезд частей, а табачок забыл... Дай-ка, думаю, загляну на огонек в попутную избу, авось добрые люди выручат!
      Он, посмеиваясь и приглаживая усы, присел на ящик.
      Ребята принялись угощать его из своих кисетов.
      Иван Лаврентьич взял по щепотке табаку у одного, у другого, а матрос принес ему нераспечатанную осьмушку из нашего артельного запаса. И сразу же захлопотал насчет чая.
      - А ты это брось, Федорчук, - остановил его Иван Лаврентьич. - Недосуг мне с вами чаевничать. Сейчас поеду.
      Но мы не отпустили начальника политотдела.
      - Иван Лаврентьич, - заговорили бойцы, - побудьте с нами. Обрисуйте нам текущий момент! Охота знать, что на свете делается...
      Начальник кивнул на свежую пачку газет:
      - Да вы же грамотные. Вот и читайте.
      А бойцы опять:
      - Иван Лаврентьич, вы так складно рассказываете... Вот у нас спор зашел: была нынче весной Советская Венгрия - а где она? Толкуем промежду собой, да все врозь. И Советская Бавария была - опять не стало, как же так? Чтоб люди за свою Советскую власть не заступились. Непонятно.
      - Что ж, давайте поговорим, - сказал Иван Лаврентьич, присаживаясь поближе к фонарю. - Мало еще у них каленого народа - коммунистов мало, большевиков, - сказал Иван Лаврентьич. - И классового опыта нет... Но дайте срок, и они выйдут на дорогу. Слыхали, что товарищ Ленин говорил на конгрессе Коммунистического Интернационала? Говорил товарищ Ленин перед делегатами рабочих разных стран и сказал так: "Пусть буржуазия всего мира продолжает неистовствовать, пусть она изгоняет, сажает в тюрьмы, даже убивает спартаковцев и большевиков - все это ей больше не поможет. Победа пролетарской революции во всем мире обеспечена". И рабочие разных стран запомнят это ленинское слово... Победа, товарищи, за нами!
      Иван Лаврентьич уехал. Я уложил бойцов спать.
      Приказа из штаба еще не было. Я с Федорчуком, Малюгой, Панкратовым и машинистом сделал обход поезда. Мы проверили вооружение, паровоз, ходовые части вагонов - все было в боевой готовности.
      После этого я и своих помощников уложил спать.
      Мне хотелось остаться одному и побыть у орудия.
      Внизу мерно расхаживал часовой. Я его не видел в темноте и только по хрусту песка мог определить, когда он приближается и когда удаляется от меня. Но этот шорох не мешал сосредоточиться.
      Я предупредил часового, чтобы боевой приказ, как только он будет получен, подали бы мне сюда, к орудию.
      Начала всходить луна, похожая на большой неразгоревшийся фонарь. Таким блеклым очком светит только что зажженная железнодорожная стрелка, пока стрелочник еще приправляет фитиль. Вспомнились стрелочные огни, и я почувствовал, как стосковался по ним. Ведь после Проскурова - на станциях ни огонька: все делаем в темноте, все ощупью... И вдруг такой фонарище на небе!
      Луна взошла. Теперь орудие передо мной - во всех подробностях.
      Я прислонился к гаубичному колесу и спросил себя: "Отвечай, Медников, отвечай себе самому по всей совести: способен ли ты идти в бой уже красным офицером?" Рука по привычке потянулась в карман за тетрадкой, но я сказал себе: "В записки не заглядывать!" И убрал руки за спину.
      Могу ли я сказать по совести, что на бронепоезде создана дисциплина? Отвечаю: нет для моих бойцов и для меня самого дома роднее, чем бронепоезд. Здесь наша семья, наша жизнь и счастье. И если бы я вдруг захотел наказать кого-нибудь, то самым страшным приговором было бы: "Иди, брат, на все четыре стороны, возвращайся к себе в деревню, в свою хату!"
      Но мне не приходилось и, уверен, не придется выносить такого приговора. Для революционного бойца лишение оружия мучительнее, чем приговор к смерти.
      Да, отвечаю по совести: дисциплина есть и она прочна, как цемент. Об этом я с гордостью скажу Ивану Лаврентьичу и комбригу на той комиссии, которая соберется, чтобы принять от меня экзамен. И оба порадуются вместе со мной, потому что ведь они сами мне во всем помогали.
      Но знаю ли я свое артиллерийское дело? Иначе какой же я красный офицер?.. "Гандзя", ответь за меня!.. Молчит гаубица... В бою она ответит, вот когда!
      Однако не лукавя могу сказать: да, я научился руководить стрельбой с наблюдательного пункта. Самостоятельно подготовляю данные для стрельбы, а открыв огонь, не истрачу лишнего снаряда.
      Только теперь мы редко работаем с наблюдателем. Бронепоезд на передовой, в пехотных цепях - тут огонь молниеносный, с прямой наводки!
      А если пришлось бы заменить у орудия Малюгу, сумею ли я бить прямой наводкой с таким же мастерством и проворством, как это удается старому артиллеристу? По совести говоря, нет, - на прямой наводке я заменить его еще не решился бы. Орудие знаю, материальную часть в теории изучил, но практика мала.
      Нет, оказывается, надо еще погодить с почетным званием красного офицера. Пусть уж до комиссии.
      Я смахнул рукавом росу с граней затвора, надел чехол. Прикрыл и прицельное приспособление - хрупкий и нежный глаз орудия.
      - Эх, голубица ты наша! Не выдай в бою!..
      Я пошел в другой конец вагона. Тут, весь раскинувшись, спал телефонист Никифор и чему-то во сне улыбался.
      Я вытянул из-под него кончик шинели и прилег, ожидая боевого приказа.
      * * *
      Не знаю, сколько я спал. Помню только, что меня разбудили встревоженные голоса и страшной силы взрыв. От этого взрыва у меня перехватило дыхание. Я вскочил как ошалелый и выхватил из кобуры наган.
      Была серая, предрассветная муть.
      Новый взрыв. Пламя.
      Я увидел, что это стреляет наша гаубица, и сразу же сообразил, что и в первый раз был тоже наш выстрел. "Это от сырого воздуха такие удары, догадался я, - в сыром воздухе звук выстрела особенно резкий".
      В отблеске выстрелов я разглядел у орудия Малюгу. Он был весь растрепанный, без рубахи, и возле него - в одном полосатом тельнике матрос. Оба спросонья метались, наводя куда-то гаубицу.
      "Что такое?.. Где мы?.." Я бросился с наганом к бойнице - Попельня. Стоим, как стояли, на станции...
      - Да вы что, - вскричал я, - не проспались? С ума вы сошли - здесь стрелять?
      Перепрыгивая через ящики и расталкивая полуодетых и бестолково суетившихся людей, я побежал к орудию.
      - Он! - яростно крикнул матрос и показал вперед. И в это же самое мгновение словно зарево полыхнуло в сумраке утра. Отчетливо, как на картинке, я увидел на рельсах силуэт башенного бронепоезда.
      Зарево полыхнуло и тотчас погасло.
      - Берегись! Это залп! - только и успел я крикнуть. Раздался грохот, треск, и наша гаубица, подпрыгнув на одном колесе, со всего маху ударила своим хвостом по обшивке вагона. Доски лопнули, из щелей заструился на пол песок.
      Матрос и Малюга, отскочив в разные стороны, секунду, словно оцепенев, глядели друг на друга и потом опять бросились заряжать орудие.
      - Сюда, ребята! Все! - крикнул я, ухватившись за правило. - Никифор, к телефону! Полный ход назад!
      Поезд рванул с места, в ту же секунду мы выстрелили, и звук выстрела слился с грохотом нового неприятельского залпа. Но этот залп уже не причинил нам вреда. Поезд был в ходу, и у Богуша получился недолет: только загремели, рассыпаясь, рельсы на контрольной площадке...
      Мы отмахали от Попельни версты три.
      Ф-фу... Сердце у меня так колотилось, словно я сам пешком эти три версты пробежал...
      Я остановил поезд и присел, чтобы отдышаться.
      Ребята торопливо обувались, бормотали и ахали:
      - Как же это он прорвался? Вот гад! В самый тыл вышел...
      - Проводил его к нам кто-то, не без этого! - сказал матрос и яростно сплюнул. - Давай, ребята, чиниться, живо!
      Он насобирал по полу тряпок и начал конопатить разбитую стену.
      - Брось, Федорчук, - остановил я его, - не суетись по пустякам. Ты вон Малюге помоги, - гляди-ка, что с орудием...
      Массивный стальной щит орудия, весь перекореженный ударившим снарядом, обвис, как лопух.
      Матрос обомлел.
      - Ах ты, чтоб тебе... Значит, и стрелять нельзя? - И он кинулся к Малюге.
      Артиллерист отстранил его. Старик осматривал со всех сторон орудие и только покачивал головой.
      - Ну? Ну как? Пойдет? - с тревогой спрашивали обступившие его бойцы.
      А я поглядывал на изувеченное орудие со стороны и сам удивлялся своему спокойствию. Меня ничуть не смущали глубокомысленные вздохи Малюги и даже не тревожила порча щита. Что значит - "пойдет" орудие или "не пойдет"? Ствол целый, есть куда закладывать снаряд? Значит, можем вести бой!
      Я терпеливо ждал, что скажет Малюга, и поглядывал в бинокль в сторону станции. Там, в трех верстах от нас, остановился башенный бронепоезд. Солнце еще не всходило, я смутно различал на станции вагоны, но дым паровоза видел вполне отчетливо. Ниточка дыма выходила как бы из неподвижной точки: бронепоезд Богуша не двигался со станции ни туда и ни сюда.
      Я обернулся к Малюге:
      - Ну как там гаубица?
      - Ладно еще, что не по прицелу хватил... - вздохнул наводчик. - Э-гей вы, батарейцы!
      К Малюге подскочила вся тройка молодых артиллеристов:
      - Есть, товарищ начальник!
      Артиллеристы вытянулись, ожидая приказаний.
      Малюга велел им подать инструмент и, зайдя к орудию спереди, что-то там с минуту отвинчивал. Потом скомандовал: "Рраз... Берем!" - и бойцы, взявшись с обеих сторон за тяжелый щит, сняли его со ствола орудия, как воротник, и сбросили вниз.
      Щит с грохотом повалился на контрольную площадку.
      - Так-то лучше, - сказал Малюга, откладывая в сторону инструмент. Теперь можем и стрелять.
      В вагоне весело и шумно загалдели. Я еще раз посмотрел в бинокль на станцию. Башенный поезд стоял все там же.
      - По местам!.. - скомандовал я.
      Малюга шагнул к прицелу. Племянник, поплевав на руки и развернув плечи, отошел к снарядам. Двое батарейцев подскочили к правилу, третий занял место замкового. В стороне, позади орудия, собрались, перешептываясь, наши железнодорожники - починщики пути. Но Федорчук строго обернулся на шепот, и все замолкли.
      Я выждал паузу.
      - К бою!.. Машинист, тихий вперед!..
      Уже совсем рассвело, и теперь ясно был виден белый домик станции с пакгаузами напротив. В пакгаузах черными дырами зияли разбитые ворота... А где же Богуш? Неужели ушел поезд?
      Я торопливо подкручивал окуляры своего призматического бинокля, всматриваясь во все закоулки станции. И вдруг в воздухе запели и заиграли снаряды. Богуш вновь брал нас на прицел.
      "Не ушел, молодчик, дожидаешься? Очень хорошо!"
      Машинист резко протолкнул поезд вперед, сразу на сотню-две саженей, и мы вышли из-под обстрела. В ту же минуту машинист прикрыл дым, и мы начали медленно приближаться к станции.
      Поезд нам был виден, - должно быть, он занял позицию где-то на запасном пути. Укрывшись там, он время от времени посылал нам навстречу снаряды.
      Вот опять прогремел далекий выстрел... С визгом и грохотом лопнула в воздухе шрапнель, и прямо перед поездом повис белый дымок с желтизной.
      Еще шрапнель лопнула - это позади поезда.
      - В вилку взял! - закричали артиллеристы.
      Все, затаясь, ждали третьего снаряда.
      Но поезд успел выйти из вилки, и убойный снаряд не причинил нам вреда. Дымок третьей шрапнели повис в воздухе, распадаясь, как вата.
      Молодец Федор Федорович, хорошо ведет!
      Я кивнул Никифору:
      - Передай на паровоз: так и держать ровным ходом...
      Богуш пострелял, пострелял и, разбросав попусту с десяток снарядов, прекратил огонь.
      Он стал поджидать нас в своей засаде.
      А мы продвигались, не изменяя хода, и так прошли уже с версту.
      Дистанция все сокращалась...
      Малюга, совсем уткнувшись носом в прицел, медленно, не отнимая руки, вращал штурвальное колесо, и ствол гаубицы ниже и ниже склонялся к горизонту.
      Только один раз наводчик оторвался от своего стеклышка.
      - На прямой! - сказал он, полуобернувшись, и опять ухватился за штурвал.
      Глянул я вперед, на рельсы, - и глаза раскрыл: да прямее и быть не может! Дорога пролегла ровной степью - ни бугорка вокруг, а рельсы как натянутые струны. Вдалеке, у станции, рельсы сходились в одну точку.
      "Вот это для нас позиция! Дождались, наконец-то!"
      Бойцы - я это увидел по их загоревшимся глазам - не хуже меня оценили обстановку.
      Все еще теснее стали у орудия.
      Племянник, шагая на цыпочках, стал подкатывать снаряды поближе к орудию, но переусердствовал, и стальные двухпудовики загремели по полу, как бочки на мостовой.
      На парня со всех сторон зашикали, и сам он в испуге взглянул вперед, словно этот неосторожный шум мог спугнуть Богуша.
      Опять стало тихо в вагоне.
      Только от телефона доносился приглушенный голос. Никифор спешил сообщить политкому, какая нам славная выдалась позиция.
      Панкратов ехал у себя в вагоне с пулеметчиками. Еще с вечера я распределил силы так, чтобы в каждом боевом вагоне было крепкое ядро начсостава.
      Идем. Станция все ближе. Меньше двух верст уже осталось до станции.
      Но Богуш затаился, молчит. И мы молчим. У нас заложен снаряд, и у него, понимаем, тоже все наготове.
      Малюга уже самыми точными, мелкими винтиками подкручивал прицел, давая орудию окончательную установку.
      "Черт, как мы ползем!.."
      Я вытер пот со лба. Велел прибавить ходу.
      Поезд пошел веселее.
      Повеял встречный ветерок. Проворнее стали отступать назад телеграфные столбы. Я попробовал сосчитать, сколько столбов остается до станции. Но из этого ничего не вышло: столбы вдалеке сливались, как солдаты в шеренге...
      И вдруг над станцией вспорхнуло колечко светлого дыма и поплыло, качаясь, в воздухе.
      Еще колечко, еще... Между постройками показалась паровозная труба.
      В следующую минуту я увидел в бинокль башенный бронепоезд - весь целиком.
      Богуш вышел нам навстречу.
      Я быстро осмотрелся:
      - Все на местах?.. По бронепоезду!.. Огонь!
      Грохнула, ударила наша гаубица. По степи прокатилось шумное эхо...
      Бойцы сразу повеселели: кончилось ожидание, началось дело! С присказками и шуточками бросились бойцы подавать в орудие снаряды и заряды. Я отшвыривал в сторону стреляные гильзы, и они с колокольным звоном катились по полу.
      А вокруг поезда уже заплясали черные дымки взрывающихся гранат, комьями начала взлетать земля, застилая пылью росистую полевую зелень...
      Я посмотрел вдоль рельсов в бинокль:
      - Почище наводку, Малюга! Пока мимо!
      Старик нетерпеливо мотнул головой.
      - Снаряд!.. Заряд!.. - покрикивал он, не отзываясь на мои слова.
      Глухой черной стеной уже стоял вдалеке дым от разрывов, и после каждого нашего выстрела стена раздавалась все шире, словно кто-то беспрерывно подставлял и подставлял к этой стене черные вихрастые столбы.
      Но станция виднелась вся по-прежнему. Там, в легком тумане пороховой гари, сверкали огоньки встречных выстрелов...
      Снаряды Богуша бороздили землю уже около самого нашего вагона. Сквозь щели блиндажа нас обдавало удушливым дымом. Через бойницы то и дело прорывались осколки, чиркая потолок и застревая в деревянных стенах.
      - Давай ему по башне, что ж ты! - крикнул я Малюге, теряя терпение.
      - Останови поезд, тогда и спрашивай! - запальчиво крикнул он мне в ответ.
      - Сто-оп!.. - скомандовал я.
      Но не успел еще поезд остановиться, как снаряды обрушились на нас ураганом.
      Все потемнело вокруг. Визг, грохот, железный скрежет осколков.
      Мы были в вилке.
      Я подскочил к Малюге:
      - Давай попадание, сию же минуту! Сию же минуту!..
      Старик только мычал в ответ и, суетясь, дергал за шнур.
      - Да что ты, ослеп? - взревел я.
      Но тут я и сам потерял из виду далекие огоньки выстрелов. Все застлало дымом.
      Стоять больше на месте было невозможно... Пришлось скомандовать задний ход.
      - Позор, бойцы! Не можем справиться с негодяем Богушем! Дожидались позиции... Все летит к черту!
      Я в бешенстве обернулся к Малюге:
      - Горе-наводчик!
      Поезд, содрогаясь от близких взрывов, пошел назад.
      - Эй, быстрее вытягивай вагоны из огня... Да ну, живее!
      Никифор надсаживался у телефона, подгоняя машиниста.
      Вдруг ко мне подлетел матрос.
      - Командир! - гаркнул он во всю силу своих легких. И тут же сгреб меня и пробормотал едва слышно: - Некуда уходить. Путь разбит...
      "Отрезаны!" - мелькнуло в сознании.
      Матрос держал меня за плечо.
      - Что делать будем? - прошептал он.
      Тут раздался такой силы взрыв, что я не устоял на ногах и повалился на ящики. В ту же секунду, деревянные балки крыши, как ребра, раздались в стороны и блиндаж наполнился едким дымом.
      - Горим! - услышал я в дыму крики. - Брезент... На снарядах!
      Я вскочил и как сумасшедший бросился на голоса.
      Бойцы топтали брезент, стараясь сбить фуражками языки пламени.
      - Воду сюда! Протягивай шланг! - закричал я. - Никифор, живо!
      Никифор подскочил со шлангом, открыл воду, поливая брезент. И вдруг покачнулся, выронил шланг и упал, как сноп.
      - Что ты, Никифор! - Я бросился его поднимать.
      На помощь подбежал матрос. Он, торопливо пошарив в карманах, выхватил бинт.
      И чистый бинт, разматываясь, покатился у него из рук на пол...
      - В сердце, - коротко сказал матрос, - легко помер. Кончился наш запевала.
      Он снял с мертвеца фуражку - открыл ему побелевший лоб и, подхватив тело на руки, зашагал в глубь вагона.
      Кто-то подхватил шланг и потушил брезент, но я уже не смотрел туда.
      Весь вагон трещал и гудел под ударами снарядов. В несмолкаемом грохоте уже не различить было выстрелов гаубицы.
      - Аааа... черт! Да попадешь ли ты наконец!
      Я бросился к артиллеристу - и с разбегу уткнулся в прицел, да так и отскочил: "Где же наводчик?"
      Старик, закрывшись руками и раскачиваясь из стороны в сторону, сидел на лафете.
      - Ранен?
      Я отдернул от его лица одну руку, другую...
      Малюга зашевелил побелевшими губами:
      - Испортилась окаянная гаубица...
      - Что? Гаубица? - прошептал я, отступая.
      Грохот нового взрыва не дал ему договорить.
      Вагон тяжело качнулся на сторону, боковая стена треснула и вдавилась внутрь. Меня по колени засыпало песком. Я выкарабкался и побежал к орудию:
      - Сюда, бойцы! Будем отбиваться до последнего... Живыми не дадимся!
      Сгоряча я ухватился за правило и тут же отдернул руки: "Да ведь орудие испорчено..." Но бойцы уже теснили и толкали меня, вставая по местам. Племянник подхватил с полу снаряд, поднял его и пропихнул кулаком в ствол. Батареец заложил заряд.
      Замковый защелкнул затвор.
      "Это как же так?.. - Я не верил своим глазам. - Орудие ведь действует!"
      - Малюга! - закричал я, стаскивая старика с лафета. - Что же ты! Орудие исправно!
      - Прицел... - Малюга безнадежно махнул рукой, - скособочило...
      - Прицел? Прицел, говоришь? Только и всего?.. Наводи!
      Старик зашаркал на свое место. Безвольными, одеревеневшими пальцами он подкрутил винты.
      - Огонь! - скомандовал я.
      Дали выстрел. Снаряд ушел колесом в сторону!
      И тут я в первый раз увидел, что творится вокруг нас. Щита на орудии не было; я стоял как в открытых воротах. Выглянул из вагона вперед - и содрогнулся... На сотни саженей в стороны - как не было зеленой степи, пузырилась и в страшном грохоте взрывавшихся снарядов разлеталась в пыль... Я понял, что и вправо и влево, за стенами вагона, и позади нашего поезда все превратилось в пустыню. Каким-то чудом среди этого пожарища мы еще целы! Путь сзади разрушен - двинуться некуда. И предатель белогвардеец Богуш теперь расстреливает нас, как у стенки...
      Я стоял перед орудием... Жалкая, бесполезная, никому не нужная груда металла!
      Я сделал шаг в сторону - сам не знаю зачем.
      Бойцы тоже переступили - они все жались ко мне.
      "Неужели кончено все?"
      Волны черного и рыжего дыма все больше застилали наш поезд. Перед вагоном блеснуло пламя. "Вот он, снаряд... Нет, не долетел..."
      Опять полыхнуло огнем в дыму. Гудя, разлетелись стальные осколки: и второй мимо... третий. Этот кувырнулся совсем в стороне.
      Снаряды вокруг нас падали вразброд.
      - Ребята! Обожди! - вдруг закричал матрос, срываясь с места, и на секунду замер с поднятой рукой.
      - Ребята, да ведь нас дымом затянуло! Глядите все! Ведь он наугад снаряды втыкает!.. Не попасть ему, собаке, в нас.
      Бойцы с минуту, словно не понимая, что он говорит, удивленно глядели на матроса.
      - Дыму, ребята, давай дыму больше! - кричал матрос.
      - Правильно! - скомандовал я. - Жги что попало!
      Тут бойцы горохом рассыпались по вагону и стали выбрасывать наружу обломки досок и бревен, соломенные тюфяки, одеяла, тряпки.
      А Федорчук все кричал и тоже метался по вагону:
      - И бушлат подойдет, и форменка!.. Носовой платок - туда же!
      Я подкинул ногой в кучу одежды свою шинель. А сам за рупор - и к борту.
      - Машинист! - закричал я в рупор. - Машинист!
      Но грохот взрывов гасил мой голос.
      Наконец на паровозе меня услышали. Шевельнулся железный лист, подвешенный над входом в будку, и в щель просунулась голова машиниста.
      Я замахал ему руками:
      - Сифонь!.. Задувай вовсю, Федя, дыму давай, дыму!
      Не прошло и минуты, как из трубы паровоза густо повалил дым, застилая над нами небо серой тучей.
      А по обеим сторонам вагона жарко запылали костры из шинелей и брезентов, посыпанных орудийным порохом.
      Вслед за артиллеристами, смекнув, в чем дело, разожгли у себя костры и пулеметчики.
      - Вот, брат, и дымовая завеса! Живем еще!.. - говорил Федорчук, чихая от едкого дыма и зажимая себе нос бескозыркой.
      Он прохаживался по вагону и, протирая покрасневшие глаза, посматривал, чего бы еще бросить в костер.
      А Богуш на бронепоезде, должно быть, уже совсем потерял нас из виду. Снаряды его грохали где-то в дыму, не причиняя нам вреда.
      Воспользовавшись передышкой, я бросился налаживать орудие. Ох как мне захотелось теперь самому заложить снаряд и дернуть за шнур!..
      Но прицел, проклятый прицел...
      У орудия стоял Малюга и о чем-то мрачно раздумывал. Сквозь дым он показался мне тенью.
      Увидев меня, старик сразу, словно он только этого и ожидал, уступил мне место и пошел прочь.
      Я спешил разобраться в испорченном прицеле.
      Снаряды вокруг нас падали все реже и реже. Казалось, бой затихал. Но это только казалось.
      Густой дым, окутавший нас во время канонады, начал рассеиваться, а наши костры догорали. Выдохся и Федор Федорович со своим сифоном...
      Мы стояли под жерлами четырех наведенных на нас пушек, способных посылать сорок восемь снарядов в минуту. И Богуш выжидал только подходящего момента, чтобы снова обрушиться на нас всей силой своего артиллерийского огня.
      Но пока завеса дыма все-таки укрывала "Гандзю" от противника, и я копался в прицеле.
      Винты, стекла, рычажки... Черт, сколько же их! "Дистанционный барабан главная часть прицельного устройства", - вдруг припомнилась мне дословно одна из моих записей. Не доверяя памяти, я выхватил свободной рукой тетрадь из сумки.
      Но не успел я отыскать нужную страницу, как весь вагон содрогнулся от накрывшего нас залпа. Тетрадка выпала у меня из рук...