Муха с капризами (с илл.)

В ту пору Пипуш был ещё сущим недорослем — только-только лишился жёлтых усов вокруг клюва. Его тогда всё интересовало. Он заглядывал в каждый угол, в каждый горшок, в каждый ящичек. И, понятно, не мог обойти своим вниманием и патефон. Его ужасно заинтересовал этот ящик, из которого вырывались незнакомые звуки. Ещё больше занимало ворона то, что порой из волшебной шкатулки доносились голоса, словно бы очень знакомые и близкие, а всё-таки совсем не такие. Кто-то пел. Ну совсем как будто Крися или Катерина. Но явно не они!
      Стоило поставить пластинку и завести пружину, Пипуш был тут как тут. Он прислушивался, наклоняя голову то к правому, то к левому крылу. И вдруг молниеносно всовывал клюв в рупор. Но, к его великому удивлению, там никого не было.
      Тогда он снова прислушивался, снова вертел головой, подкарауливал. Опять залезал как можно глубже во внутренность патефона, и оттуда доносилось сдавленное «рррааа!» (Кричать «Крися» он научился значительно позднее.)
      Так продолжалось с месяц.
      Однажды, когда я читал газету, вдруг слышу, Крися кричит мне из столовой:
      — Дядя! Скорей! Ты только посмотри, что Пипуш вытворяет!
      Вбегаю и вижу незабываемую сцену: ошалелый ворон выделывает фантастические пируэты, словно медведь на раскалённой сковороде!
      Пипуш, видимо, дорвался до открытого патефона. И стал его исследовать. Стоя на середине диска, он тронул клювом рычажок и пустил пружину в ход. Диск завертелся. А на нём завертелся ошалевший от страха воронёнок.
      Широко разинув клюв, вытаращив глаза, растопырив крылья, ворон кричал необычайно глухо и хрипло: «Рррааа! Рррааа! Рррааа!»
      При этом он уморительно топтался на месте и дёргался. Уверяю вас — было на что посмотреть!
      Наконец завод кончился, диск остановился. Пипуш покружился вправо, потом влево и вдруг упал. Упал навзничь! Очевидно, у него закружилась голова.
      Крися схватила его на руки. Пипуш спрятал голову ей под мышку и принялся жаловаться. Очень тихо и очень грустно. Ещё никогда его «рррааа!» не звучало так печально и жалобно.
      И с этой поры Пипуш возненавидел патефон. Всегда обходил его стороной. Смотрел на все чёрные ящики с явным недоверием. Возненавидел он и музыку и пение. Убегал в прачечную и не показывался в доме, если только слышал, что там поют или играют. Не раз, когда Пипуш становился слишком надоедливым, мы избавлялись от него благодаря тому, что кто-нибудь начинал громко напевать. Ворон останавливался, настороженно смотрел на нас, вертел головой и кричал своё «рррааа!» с явной укоризной.
      «Что же вы? Опять за своё! Вы разве не знаете, что я этого не люблю?»
      Скок, скок — он живёхонько направлялся к двери. На пороге оглядывался, кричал ещё раз «рррааа!», что означало: «Не играю с вами!» — и исчезал.
      Но со временем он поумнел, и уже не удавалось его так легко, как прежде, любым мурлыканьем выставить за дверь. Он понял, что наше пение и граммофонная пластинка — вещи совершенно разные. Но, сделав это открытие, он не полюбил музыку и не перестал ненавидеть играющий ящик.
      Услышав пение Криси или мою игру на пианино, старался немилосердным карканьем заглушить ненавистные звуки. А патефон продолжал обходить сторонкой и смотрел на него с откровенным отвращением. Не мог он простить этой проклятой штуковине пережитого ужаса и невольной пляски.
      Как-то летом у Криси были гости, школьные подруги. Пипуш не любил шума, а потому и не показывался в обществе. Тем более что под липой играл патефон.
      Появился Пипуш только в ту минуту, когда всё стихло. И за столом никого не было. Он всегда любил проверить, не осталось ли после гостей чего-нибудь вкусненького. Пипуш важно ковылял по лужайке к липе и вдруг увидел патефон с открытой крышкой, стоявший на скамейке.
      Минуту Пипуш поколебался. Потом вскочил на скамейку. Осторожно, издали осмотрел патефон. Опасливо заглянул в его нутро. Отскочил. Посидел минуту на скамейке, подумал. Заглянул ещё раз внутрь. И у него созрел план.
      Он соскочил со скамейки. Быстро, стремительно, как всегда, когда принимал решение, поскакал к дикому винограду, обвивавшему стену. Сорвал большущий лист. Принёс его, воткнул в раструб патефона. И побежал за следующим.
      Каждый раз, запихнув лист в трубу, на всякий случай отскакивал и проверял: вертится или не вертится. Видя, что всё тихо, Пипуш осмелел. Он стал клювом трамбовать листья. Когда совсем заткнул отверстие, положил ещё несколько листьев сверху. Полюбовался результатом своих трудов. Постукал тут и там клювом.
      Наконец осторожно, медленно залез на край ящика. Подождал. Снова постучал клювом. Наконец решился. Забрался на кучу листьев. Закричал радостно:
      «Крисяааа! Покончил я с этим проклятым ящиком навсегда!» — И вскочил на стол — собирать крошки от печенья.
      Вот какой был Пипуш!

7

 

 
      Всё, что Пипуш делал, имело смысл. Было всегда глубоко продумано. И выполнялось самым тщательным образом.
      Должен признаться, что я, однако, не всегда понимал, что ворон думает и к чему стремится. Я чуть голову не сломал, пытаясь понять, почему Пипуш, например, упорно рвал все белые цветы в саду. Одни белые. Зачем он старательно складывал их в вырытую для этого ямку? И не где-нибудь в укромном месте, а посередине клумбы. Ну зачем ему надо было класть туда эти цветочки и засыпать землёй?
      Или ещё. С какой целью Пипуш утащил у Катерины старую соломенную шляпу, разорвал её на полоски и развесил их в кустах? А ведь он защищался, клевался, кричал, когда мы снимали эти его пугала.
      Не мог я понять и того, почему Пипуш не позволял ставить собачьи миски возле кухни. Ежедневно он перетаскивал их через весь двор и ставил рядком около террасы. При этом поднимался такой звон и гром, что весь дом знал: Пипуш ставит миски на место.
      Например, курам было строго запрещено выходить из курятника, а уткам — из загородки. Это понятно. «Ангел-хранитель» пришёл к убеждению, что курятник для того и существует, чтобы куры в нём сидели, а не разгуливали по всему двору. А утки должны держаться у своего корыта. Но почему же Имке, кошке, не разрешалось даже дотронуться до костей, не доглоданных собаками?
      Правда, с Имкой у Пипуша были особые счёты — из-за права охоты. Пипуш охотился на мышей и крыс не хуже кошки. И очень не любил, когда кто-нибудь пытался браконьерствовать на его территории. Едва он замечал, что Имка несёт мышь, как отбирал у неё добычу без разговоров.
      Однажды Имка схватила кость. И спряталась с нею в старый чугунок. В этом проеденном ржавчиной чугунке Катерина держала уголь для утюга. Пипуш сидел на перилах и, как всегда, наблюдал за всем, что происходит на дворе. Он заметил, что Имка обрабатывает в чугунке кость. Слетел вниз, сел на чугун. Заглянул внутрь. Имка, чувствуя себя в безопасности, так как она знала, что чугунок защищает её сверху от клюва Пипуша, сказала ворону что-то очень неприятное. Пипуш заглянул в чугунок ещё раз. Понял, что с этой стороны к Имке не подберёшься. Повернулся. И, заметив кончик Имкиного хвоста, высунувшийся в дырку на дне, ухватил его клювом и дёрнул.
      Имка завопила как ошпаренная. Бросила кость. На кость кинулся Тупи. Имка — не со зла, но единственно ради спасения — изо всех сил вцепилась в уши Тупи. Тупи дал стрекача. Имка с чугунком покатилась за ним. Тогда Пипуш отпустил её хвост, повернулся и клюнул Имку сверху. Кошка отпустила уши Тупи и вскочила на забор. После этого она перестала даже смотреть на кости...
      Впрочем, если бы ей и пришла в голову мысль поживиться собачьим добром, Пипуш её бы проучил. Ибо, раз уж он решил, что Имке нечего мешаться в собачьи дела, вопрос можно было считать исчерпанным.
 

 
      Но, разумеется, умел наш Пипуш быть и милым и добрым. Правда, случалось это с ним довольно редко. Тем более ценили мы его доброту. Я бы сказал — великодушие. Ведь он даже делал нам подарки — сюрпризы.
      Не раз он появлялся, вскакивал на стол и клал передо мной то какой-нибудь изодранный цветок, то листик. А порой и лягушку. Да, да, собственноклювно пойманную лягушку. И ласково смотрел мне в глаза:
      «Пожалуйста! — говорил он мне. — Это тебе. Делай с ней всё, что хочешь!»
      И ждал. Как тут быть? Надо было поблагодарить его. И я гладил ворона по голове, что он очень любил, или чесал ему грудку, что он любил ещё больше. Приласкавшись, он изо всех сил вытирал клюв о край стола, вскакивал на моё плечо и начинал перебирать волосы. При этом поминутно заглядывал мне в глаза.
      «Приятно тебе, правда? Ты ведь больше всего любишь, когда я тебя причёсываю, верно?» — допытывался он.
      Я старался изобразить величайшую радость. Ведь не мог же я быть неблагодарным! Хотя порой он своим вниманием доставлял нам немало хлопот.
      Помню, как-то летом мы, по обыкновению, обедали на террасе. Катерина только что внесла суп. Сняла крышку с кастрюли, держит её в руке, а сама о чём-то разговаривает с Крисей. Тут Пипуш, откуда ни возьмись, скок, скок, скок по столу. Плюх! Бросил в кастрюлю большую рыжую мышь.
      Он явно решил приправить наш постный суп, чтобы придать ему вкус и аромат. И смех и грех!

8

      Зимой Пипуш притихал. Становился удивительно ласковым, милым, дружелюбным. Не устраивал никому неприятностей. Вся его энергия и ум уходили на то, чтобы тишком забраться в комнату и незаметно залезть за печку. Целыми часами дремал он там нахохлившись. Старался не привлекать к себе ничьего внимания. Ворон прекрасно знал, что стоит кому-нибудь его заметить — сейчас поднимется крик, начнутся выговоры, и Пипушу придётся отправляться в прачечную, а там холодно и совершенно неуютно. Самое большее — ему из милости позволят посидеть на кухне.
      А кухню Пипуш не любил. Не только потому, что не слишком доверял характеру Катерины. В кухне была печка. Тёплая, даже весьма. Только не очень безопасно было греться у этой печки.
      Пипуш отлично помнил печальный опыт времён своего безрассудного детства. Тогда он познакомился с раскалённой плитой. И со сковородкой, наполненной кипящим маслом. Он однажды прыгнул на неё с полу, привлечённый запахом жареного мяса. Едва мы спасли его после этой катастрофы.
      И после этого прыжка в адский огонь Пипуш долго избегал ходить на кухню, а плиту обходил как можно дальше. Если уж судьба обрекала его на пребывание в кухне, он усаживался на шкаф. Там было безопаснее всего. Туда даже тряпкой не дотянуться. Но выбивалка — другое дело, выбивалка доставала всюду. И поэтому Пипуш, птица мудрая, увидев выбивалку в руке Катерины, вопил: «Крисяаааа!» — и одним прыжком оказывался на раковине.
      Это должно было означать, что он, Пипуш-де, ничего, а в кухне он только потому, что хочет пить. И просит, чтобы открыли кран.
      Он уморительно нацеливался на струйку воды клювом, хватал её и пил. При этом он так потешно махал крыльями, качался, танцевал, что Катерина не могла удержаться от смеха. Пипуш пил, а сам искоса следил за ней. Когда он замечал, что выбивалка опять висит на гвоздике, жажда у него сразу же проходила, и он снова взлетал на шкаф, откуда мог сверху вниз глядеть на весь белый свет.
      Но Катерину далеко не всегда было так просто умаслить. Ей вообще не нравилось, чтобы Пипуш вертелся на кухне.
      Ведь Пипуш и на кухне старался навести свои порядки. Хорошо зная упрямство Катерины, зная, что пытаться её переубедить — значит даром терять время, он действовал на свой страх и риск.
      Он справедливо считал, например, что ложки, ножи и вилки не должны валяться где попало, и тайком укладывал их на место: в корзину с углем. Все тряпки, все лоскутки старательно запихивал за шкаф. Остальные мелкие предметы, лежавшие на столе, топил в кринке с молоком.
      Радел Пипуш и о том, чтобы всё съедобное было заперто в шкафу, а не лежало на виду. Чтобы добиться этого, буквально не щадил живота своего: котлеты глотал, как пилюли, а яйца разбивал одним ударом клюва.
      Понятно, всё это он делал исключительно для пользы Катерины. Но разве от людей дождёшься благодарности? За все свои труды, советы и наставления Пипуш неизменно получал тряпкой по лбу и пулей вылетал из кухни.
      И понятно: стоило Катерине, заговорившись с кем-нибудь, на минуту позабыть о Пипуше, ворон потихоньку подкрадывался к ней и клевал её в ногу. Клевал даже не очень больно, просто в виде намёка на то, что он, Пипуш, мог бы сделать, не будь он так добр, великодушен и снисходителен к слабости человеческой…

9

 

 
      Пипуш, эта чудо-птица, этот умница, каких мало на свете, к сожалению, сам страдал одним пороком. Человеческим пороком, который и довёл его до могилы.
      Неприятно мне об этом говорить. Но что поделаешь, если так было. Пипуш был горьким пьяницей. Да, да, горчайшим пьяницей. И никто в этом не виноват, кроме нас. Ведь если бы он не жил с нами, он не знал бы и вкуса вина.
      Началось это совершенно невинно. Пипуш однажды наелся пьяных вишен. И охмелел. Вёл себя, как настоящий пьянчуга: шатался, кричал какую-то чепуху, лез к Имке целоваться, а Тупи чуть не выклевал глаз. Потом уснул прямо на траве, чего трезвый никогда не делал.
      Вскоре после этого случая Пипуш опрокинул бокал, в котором оставалось порядочно медовой наливки. Он выпил всё до капельки. И снова охмелел и набезобразничал. С тех пор он охотился за всеми недопитыми рюмками. Мы же всячески старались, чтобы больше у Пипуша не было случая напиться. Можно ли было позволить нашему Пипушу, этой мудрой птице, топить свой разум в бокале!
      Некоторое время всё шло хорошо. Пипуш не нюхал ни вина, ни водки. Но вот в один прекрасный день мы с Катериной разливали бочку смородиновой настойки по бутылкам. Кто-то нам помешал, и мы закончили работу поздним вечером. Катерина вынесла бочку, на дне которой оставалось немного гущи, в чулан. Заперла её там, а утром собиралась вычистить бочку и окурить её серой.
      Но ворон проснулся раньше Катерины. И когда мы вошли в чулан, мы застали Пипуша мёртвым.
      Затычка была вынута. Бедняга сунул голову в отверстие и не смог её вытащить. Так погиб Пипуш.
      Похоронили мы нашего Пипуша среди роз…
      Прошло несколько дней. Однажды днем — звонок. Я выхожу. В дверях стоит мой знакомый, впрочем довольно далёкий. Беседуем мы с ним о том о сем. Наконец гость оглядывается кругом и спрашивает:
      — А как поживает воронёнок, которого я вам послал четыре года тому назад?
      — Его уже нет, — говорю.
      — Нет? — удивился он. — Ну, значит, я проиграл. Знаете, я ведь пари держал.
      — Какое пари?
      — Я рассказывал одному человеку о вас и о вашей любви к животным. Оказалось, он пробовал держать у себя ворона, и тот так ему надоел, что пришлось его пристрелить. Он ручался, что с вороном и вы не уживётесь. Решили сделать проверку. Я держал за вас, — засмеялся гость, — и, выходит, проиграл.
      — Да неужели вы думаете, что я мог бы убить живое существо только потому, что не сумел с ним ужиться? Могу вас уверить, что ворон, наш Пипуш, был большим нашим другом и мы никогда не перестанем его оплакивать.
      И — я готов поклясться! — едва я произнёс эти слова, как откуда-то из-за куста сирени послышалось милое «Крисяаааа! Крисяааа!» нашего Пипуша.
      — Так он у вас пропал? — догадался гость. — Но вы всё же согласитесь, что ворон — птица надоедливая и противная.
      И вдруг мой гость скорчил гримасу и подскочил на стуле.
      Хотите — верьте, хотите — нет, но я уверен, что это Пипуш выскочил из засады и по своему обычаю клюнул несимпатичного гостя в ногу!

Солдатский кот

1

 

 
      Никто не знал, откуда взялся этот таинственный котофей.
      Он неожиданно появился на нашем дворе. Вошёл, по-видимому, через садовую калитку. И с первых же шагов доказал, что он — кот превосходно воспитанный, образец светских манер и природного такта.
      Судите, пожалуйста, сами. Имка, наша кошка, в это время дремала на крыше сарая. Когда Мурлыка вошёл во двор, она приоткрыла один глаз и посмотрела не слишком любезно на незваного гостя. Наша кошка, как вы уже знаете, отличалась тяжёлым характером и не любила заводить знакомств с кем попало. Она ожидала, как себя проявит этот незнакомец, не двигаясь с места и даже не открыв второго глаза.
      Мурлыка, заметив Имку, изогнулся в учтивую дугу, несколько раз изысканно повёл хвостом и промяукал несколько вежливых слов хозяйке дома. Был это, очевидно, какой-то исключительно удачный кошачий комплимент, потому что Имка поднялась, потянулась, мяукнула нежным голосом: «Мрррау! Мрррау!», переложила пушистый хвост с левой стороны на правую и начала старательно мыть себе левую заднюю лапу.
      Тем самым она как нельзя более ясно дала Мурлыке понять, что считает его вполне своим в доме и нисколько не тяготится его присутствием.
      Подошёл к Мурлыке Тупи — наш барбос. Другой кот, не так тонко воспитанный, немедленно выгнулся бы в подкову, взъерошил хвост, — показал бы собаке, что готов защищаться.
      Мурлыка не шелохнулся.
      «Я порядочный кот! — спокойно сообщил он Тупи. — Мне скрывать нечего. Пожалуйста!»
      И позволил псу обнюхать себя от кончика носа до кончика хвоста.
      Теперь всё зависело от того, как поведёт себя Чапа, фокс. Он спал на солнышке. Но при виде кота приоткрыл один глаз.
      Если бы Чапа кинулся теперь на Мурлыку — прощай, кот! Ведь и Тупи, волей-неволей, должен был бы на него броситься. Просто из собачьей солидарности, правда?
      Но Чапа был очень сытый, сонный, и двигаться ему не хотелось.
      «Что это за кот?» — спросил он только сквозь сон у Тупи.
      «Кот как кот, вроде ничего… Наверно, какой-нибудь Имкин гость!» — доложил ему Тупи.
      Чапа на всякий случай приподнял губу и показал клыки.
      Мурлыка решил, что вежливость требует сделать вид, что он испугался. И он изобразил готовность в любую секунду вскочить на забор.
      «Умеет себя вести!» — успокоился Чапа и перевернулся на другой бок.
      Так Мурлыка уладил все дела во дворе. Оставался ему ещё дом, ну и мы, люди.
      Кот, учтиво подняв обрубок хвоста, спокойно, с достоинством вошёл в кухню. Там никого не было. Он проследовал дальше. Вошёл в комнату.
      На пороге задержался и вежливо мяукнул:
      «Добрый день! Моё почтение!» — и, не ожидая приглашения, решительно направился к креслу.
      Но не воображайте, что Мурлыка нахально разлёгся на сиденье и заснул. Ничего подобного! Кот уселся чинно, как полагается в гостях, подвернул остаток хвоста, поглядел на меня, на Крисю и начал:
      «Разрешите мне, уважаемые хозяева, на минутку занять вас рассказом обо мне самом. Родился я…»
      И пошёл, пошёл, пошёл! Я совершенно уверен, что он рассказал нам о событиях всей своей, несомненно весьма пёстрой жизни.
      Всегда я жалел, что не знаю кошачьего языка. Как было бы чудесно, если бы я мог повторить вам слово в слово всё то, что мы слышали от Мурлыки. Увы! Не могу этого сделать. Хотя очень хочется. И не мог я, увы, достаточно ясно выразить Мурлыке, как глубоко я ему сочувствую. Правда, я кивал головой на всякий случай, но не уверен, что всегда в нужных местах.
      Мурлыка, очевидно, заметил, что с этим киванием что-то не так. Время от времени он прерывал свой рассказ и смотрел нам в глаза, словно спрашивая:
      «Что вы на это скажете? Необыкновенно, правда?»
      Тогда мы с Крисей изображали величайший интерес и удивление.
      Это успокаивало кота. И он продолжал своё повествование, совершенно нами довольный.
      Но даже понимая рассказ Мурлыки через пятое на десятое, мы видели, что жизнь этого кота не была ни слишком счастливой, ни спокойной. Там и сям у Мурлыки шерсть была выдрана до самой кожи, уши изодраны… А хвост! Лучше не будем говорить о хвосте. Был это жалкий обрубок, немногим длиннее спички. Грустное воспоминание о некогда прекрасном кошачьем хвосте, не более!
      Мурлыка, очевидно, решил, что мы — аудитория довольно приятная. Сочувственная, отзывчивая, не то что другие люди. Ибо он стал навещать нас ежедневно. А то и по нескольку раз в день. И что самое удивительное — решительно ничего не желал у нас взять в рот! Пил, правда, молоко, но без всякого аппетита. Просто из вежливости. Чтобы нас не обидеть.
      «Да не беспокойтесь вы из-за меня! — просил он. — Я прихожу к вам только ради вас самих. А не из-за каких-нибудь лакомств, понимаете? Мне хочется с вами потолковать. Так приятно иногда поболтать с милыми людьми».
      И болтал, рассказывал. Коты вообще все любят поговорить. А наш Мурлыка был самым завзятым говоруном, какого я когда-либо видел!
      Однако не подумайте, что Мурлыка был надоедлив. Нет, это было воплощение такта и наилучших манер. Он сразу понял: когда я пишу, я не склонен к разговорам. И молчал как убитый.
      Укладывался где-нибудь поблизости от моего письменного стола и притворялся, что дремлет. Достаточно было, однако, взглянуть на него — и он немедленно поднимался, зевал, потягивался, садился, подвёртывал хвостик и начинал:
      «Я как раз хотел рассказать тебе…»
      И рассказывал до тех пор, пока не убеждался, что я  занят чем-то другим, так как ни словом не отзываюсь на его повесть. Тогда он чаще всего шёл к Крисе. Она выделывала с ним всякие чудеса. Одевала его в кукольные платья, возила в тележке по комнатам, носила его на руках, пеленала, как ребёнка. Мурлыка позволял делать с собой всё, что только могло доставить ей удовольствие.
      Как-то кот вскочил в корзину для бумаг. Корзина опрокинулась, накрыла его, и Мурлыка заметался по комнате. Нас это очень позабавило. Мурлыка это запомнил. Когда хотел нас развлечь, опрокидывал на себя корзину. И уморительно прыгал с ней по всем комнатам.
      «Смейтесь! Смейтесь же! — призывал он нас. — Ведь я напялил на себя эту корзину только для того, чтобы вас развлечь!»
      Напрыгавшись, выскакивал из корзины, садился на излюбленное своё кресло и начинал мыться, причёсываться. Тогда кто-нибудь из нас спрашивал с деланным равнодушием:
      — Так как же это было, Мурлышка?
      Кот поспешно заканчивал свой туалет, чинно усаживался, подвернув хвост, и начинал:
      «Если это вас действительно интересует, то я вам расскажу. Слушайте, пожалуйста!»
      И рассказывал.
      Вот какой удивительный котишка был этот наш таинственный Мурлыка!
      Прошла осень, зима, весна… Летом приехала к нам погостить некая дама. Она не была ни молода, ни красива. Но у неё было золотое сердце. Она любила весь мир, а о любви к животным писала учёные книжки. Красноречиво убеждала она своих читателей, что всех животных, мало того, всё живое надо любить, как родных братьев.
      Хорошо! Очень хорошо! Правда?
      Но этой родной сестре всего живого Тупи, наш Тупи, добродушнейший пёс на свете, всегда показывал зубы! А Чапа, фокс, как-то укусил её за ногу! Почему? Потому что великая любительница животных боялась собак, как чумы.
      Очевидно, она действительно хотела любить животных. И потому писала красивые и умные слова о необходимости любви ко всему живому. Сама же, увы, не умела обращаться с животными просто, сердечно, действительно по-человечески. И потому собаки её кусали, бедняжку.
      И потому вышла у неё с Мурлыкой такая неприятность, что мы на долгое время лишились нашего приятеля.
      Эта дама целыми днями играла на рояле. Нам это не мешало. Пусть себе играет! Зато Мурлыка был диаметрально противоположного мнения. Ведь этот постоянный шум мешал ему разговаривать!
 

 
      Вначале он ходил за нами по пятам, стараясь убедить нас, что эта музыка никуда не годится. Конечно, он не дождался от нас помощи.
      Тогда он попытался своими силами растолковать нашей гостье, что никому не нравится, когда барабанят по клавишам.
      Он садился на рояль и орал во всю мочь!
      Любительница животных, в свою очередь, не одобряла кошачьего пения.
      Что-то там между ними вышло. В общем, Мурлыка якобы больно оцарапал ей руку.
      Большое дело! Казалось бы, у кота на то и когти, чтобы царапаться. Помазала йодом, и конец! Но разве ей можно было это втолковать? Неизвестный кот! Бродячий кот! Бешеный кот! И всё это о нашем Мурлыке!
      Дама твёрдо решила, что Мурлыку необходимо отправить к ветеринару. На исследование!
      Пришлось ей это пообещать. А что мне было делать? Но легче было обещать, чем исполнить. Потому что Мурлыка пропал. Исчез, сгинул! И никто из нас не знал, где его искать.
      Прошёл месяц. Рояль замолчал. Как-то днем сидим мы себе с Крисей на террасе. Вдруг слышим:
      «Мрррау! Это я!»
      Оглядываемся — Мурлыка! Шагает к нам не спеша, торжественно задрав обрубок хвоста. Сел около Криси, выпрямился и завёл:
      «Наконец прекратился этот несносный шум и можно спокойно побеседовать! А с того времени как мы виделись в последний раз, было столько событий, что прямо не знаю, с чего начать. Так вот…»
      И начал нам рассказывать историю своих одиноких странствий. Где он был, мы узнали потом. Но, к сожалению, не со слов нашего Мурлыки.
      Как я вам уже говорил, я недостаточно владею кошачьим языком. Никогда не перестану об этом жалеть! Это ужасно затрудняет мне общение с самыми симпатичными котами и кошками.

2

      Не помню зачем, понадобилось мне побывать в казармах. Отправился туда. Вхожу во двор. И слышу:
      «Мрррау! Мрррау! Как поживаешь?»
      Готов голову дать на отсечение, что это голос нашего Мурлыки! Оглядываюсь кругом. Вижу — слоняются по двору несколько собак, больших и маленьких, лохматых и гладких, но котом и не пахнет.
      И тут снова — умильное и задушевное: «Мрррау! Мрррау!»
      На этот раз голос явно идёт откуда-то с неба. Смотрю на деревья — никакого кота нет. Гляжу на крышу. Ну что я говорил? Вот он, наш Мурлыка! Сидит на карнизе! Смотрит на меня, мило улыбается и кричит:
      «Тут я, тут! Как хорошо, что ты нас навестил!»
      — Иди, старина, поболтаем! — приглашаю его.
      Но Мурлыка и не думает слезать с крыши. Идёт по карнизу, оглядывается на меня и приговаривает:
      «Слишком много у нас на дворе собак болтается. Понимаешь? Ведь среди них попадаются сущие барбосы! От них всего можно ожидать. Нашему брату на крыше куда безопаснее. Но ты иди, пожалуйста, прямо! Я сейчас спущусь к тебе».
      И действительно: через минутку Мурлыка соскочил на землю. Потёрся об меня раз, другой. Поставил свой обрубок хвоста свечкой. Изящно изогнулся вправо, влево и зашагал впереди меня, поминутно поднимаясь вдобавок на задние лапы. Я понял, что мне был оказан самый торжественный приём.
      Он вошёл в отворенную дверь кухни. Крикнул что-то по-кошачьи и вскочил на стол. За столом сидел Клёпка.
      У Клёпки на кончике носа были очки, и он водил пальцем по странице большой книжки, лежавшей перед ним. Нетрудно было догадаться, что он занимается какой-то бухгалтерией и мешать ему не следует.
      Он строго крикнул коту:
      «Разговоры отставить!»
      Но Мурлыка не послушался команды. Он еще раз мяукнул каким-то особенным голосом, какого мы от него никогда не слышали. Тут Клёпка оглянулся и заметил меня.
      — Если бы Байбук не доложил о вашем приходе, я бы вас не заметил! Мне сейчас всё едино — хоть из пушек над головой пали! — сказал он, протягивая руку.
      Я очень давно не видел Клёпки. И, понятно, у нас нашлось о чём поговорить.
      Мы беседуем, а Мурлыка разгуливает по столу и удовлетворённо машет хвостом.
      «Беседуйте, беседуйте! — уговаривает он. — Люблю приятное общество!»
      Вдруг Клёпка из-под очков посмотрел на кота довольно грозно. Видимо, ему что-то не понравилось.
      — Байбук! Смирно! — скомандовал он.
      И что вы скажете? Мурлыка неожиданно окаменел. Сел, вылупил глаза на своего хозяина и не шевельнётся.
      — Отдать честь! — крикнул Клёпка.
      Мурлыка мигом поднялся на задние лапы — столбиком, как собака, которая служит, а правой передней лапкой притронулся к голове.
      — Вольно! — прозвучал приказ.
      Кот опустился на все четыре ноги. Но глаз с Клёпки не спускал.
      — Кругом марш! — приказал старый повар.
      Мой Мурлыка повернулся на месте, сделал несколько шагов, остановился на самом краю стола и поглядел на меня. Ей-богу, по-моему, он мне плутовски подмигнул.
      «Ну, что скажешь? Много ты видал таких котов?» — явно спрашивал он.
      Я был в таком восторге, что ничего не мог ответить. С уважением глядел я на нашего милого, славного Мурлыку.
      Значит, он не был обычным, простым котом-болтуном, каких на свете хоть пруд пруди. Это был кот-солдат! Да, такого учёного кота я в жизни не видал!
 

 
      Сказал я об этом Клёпке. Он, довольный, засмеялся. Снял очки. Положил их на стол. Продолжает разговаривать со мной о разных разностях. И вдруг как закричит:
      — Байбук, а где мои очки?!
      А Мурлыка уже тут как тут.
      «Вот они! Вот!» — кричит.
      — Подай! — говорит Клёпка.
      И представьте себе, кот взял зубами очки за дужку, которая соединяет стекла, осторожно слез на колени к Клёпке и положил очки!
      Старик взял очки и погладил кота по голове.
      — Умный котишка, — говорит. — Только дома ему не сидится. Любит в гости ходить. Да, по правде говоря, я и не удивляюсь. Когда я занят, скучно ему!
      Рассказал я Клёпке о нашем знакомстве с Мурлыкой. И о том, как он у нас пропал на целый месяц. Клёпка засмеялся.
      — То-то я не мог понять, — говорит, — что это наш Байбук вздумал с полком на маневры уйти! Никогда он этого не делал.
      — Видно, ему духовой оркестр больше нравится, чем фортепиано! — заметил я.
      А тут Мурлыка вдруг отозвался с другого края стола: «Мрррау! Мрррау!»
      — Ого! Опять болтовня? — осадил кота Клёпка. — Отставить разговоры в строю!
      И Мурлыка немедленно умолк, словно воды в рот набрал. И уже ни звука не издал до конца моего визита.
      Нетрудно было догадаться, почему Мурлыка ходил к нам в гости. «Разговоры отставить!» Для такого любителя поговорить — это же сущее мучение, правда?