КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева

Из-за своих наивных представлений об агентах НКВД (в которых, по его мнению, шпиона угадать не легче и не сложнее, чем в их американских коллегах) (61) Гопкинс вполне мог и Ахмерова принять не за того, кем тот был на самом деле. Он, вполне вероятно, считал Ахмерова неофициальным посредником, которого Сталин выбрал, не доверяя (и это его недоверие Гопкинс разделял полностью) ортодоксальной дипломатии. Точно известно лишь, что Гопкинс проникся необычным восхищением и доверием к Сталину (62). Вдохновленный Ахмеровым, он наверняка был переполнен чувством затаенной гордости из-за того, что пользуется доверием двух крупнейших лидеров мира.
      Ни из лекции Ахмерова, ни из последовавшего разговора в КГБ Гордиевский так и не узнал, когда и как был установлен первый контакт с Гопкинсом. Но контакт этот уже был налажен ко времени первого приезда Гопкинса в Советский Союз летом 1941 года, сразу после немецкого вторжения. (63). 16 июля 1941 года Гопкинс прибыл в качестве представителя Рузвельта в Англию для переговоров с Черчиллем и с членами «Военного кабинета». 25 июля он телеграфирует президенту: «Не могли бы вы сообщить, считаете ли вы важным и полезным для меня посетить Москву... Мне представляется необходимым сделать все возможное, чтобы русские держали постоянный фронт, даже несмотря на то, что они могут потерпеть поражение в настоящий момент.» (64). Позже советский и американский послы в Лондоне Иван Майский и Джон Дж. Уинант утверждали, что их советы помогли в положительном решении вопроса о поездке Гопкинса. (65). Ахмеров тоже претендовал на это. (66).
      «Оказанный Гарри Гопкинсу прием явно показывал, – писал Лоуренс Стейнгард, посол США, – что этому визиту придается чрезвычайное значение.» (67). Никто из западных послов не получал еще такого приема. «Меня никогда не встречали так, как в России, – вспоминал Гопкинс. – Порой я ловил себя на мысли, уж не баллотируюсь ли я в президенты. Хотя детей я не целовал.» Гопкинс был обеспечен спиртным и съестным даже в предоставленном ему персональном бомбоубежище, в котором он, к своему величайшему удивлению, обнаружил запасы шампанского, икры, шоколада и сигарет. (Стейнгард жаловался, что ему никогда не предлагали вообще никакого бомбоубежища. ) Во время ежедневных встреч с Гопкинсом Сталин полностью убедил его в своих возможностях как руководителя и в решимости России сопротивляться: I
      «Он ни разу не повторился. Речь его напоминала стрельбу его армий – уверенно и прямо в цель. Он поприветствовал меня несколькими словами по-русски. Коротко, крепко и гостеприимно пожал мне руку. Он тепло улыбнулся. Он не тратил попусту ни слов, ни жестов.... Он не заискивал. Не сомневался. Он убеждал вас, что Россия устоит перед наступлением немецкой армии. Он подразумевал, что и у вас тоже нет никаких сомнений...» (68).
      Гопкинс никогда не был сторонником теории или практики однопартийного коммунистического государства. Но, как писал его биограф, «всегда оставался искренним и даже агрессивным другом России и глубоко почитал колоссальный вклад России в победу в войне.» (69).
      Основной задачей поездки Гопкинса в июле 1941 года было выявление срочных и долговременных потребностей России в военном снаряжении. Он быстро сделал вывод, преимущественно из своих бесед со Сталиным, что Государственный департамент и Министерство обороны США, так же, как и английское правительство, сильно недооценили советский военный потенциал. Большое значение Гопкинса для русских объясняется в значительной степени его возможностью убедить Рузвельта в том, что помощь русским дело стоящее. Рузвельт говорил своему сыну Эллиоту: «Я знаю, насколько верит премьер (Черчилль) в возможность России выстоять в войне.» И, щелкнув пальцами, показывал ноль.... «Гарри верит больше. Он даже меня может в этом убедить.» (70). Гопкинс удружил русским и тем, что настаивал на помощи без контроля. Американский военный атташе майор Айвэн Йитон убеждал Гопкинса требовать от русских права в качестве компенсации направлять на фронт военных наблюдателей. Посол Стейнгард позже сказал американскому журналисту, что был свидетелем, как в пылу спора эти двое (Гопкинс и Йитон) колотили кулаками по столу так, что тарелки прыгали. Заглянувший было посол быстро закрыл дверь, «поскольку не хотел оскорблять личного представителя президента, поддержав военного атташе.» (71). Больше всего, по словам Йитона, Гопкинса рассердили его высказывания о Сталине: "Когда я начал говорить ему о личности и методах Сталина, он не выдержал и резко оборвал меня, сказав: «Я не намерен далее обсуждать этот вопрос». (72).
      Сталин правильно понял, что непрофессиональная поддержка Гопкинса имела решающее значение в определении американской политики в отношении Советского Союза. Без этой поддержки Рузвельт вряд ли так быстро согласился бы пообещать военную помощь. Обещание этой помощи, данное летом 1941 года, задожило основу политики Рузвельта в отношении сотрудничества с Советским Союзом в годы войны. (73). Гопкинс поддерживал усилия Сталина и СССР, стремясь предотвратить победу фашистов, а не из соображений приверженности коммунизму. Ахмеров, несомненно, воздействовал на Гопкинса, доставляя ему то, что называл «личными посланиями товарища Сталина». (74). Одним из горячих желаний Сталина было смещение «антисоветски настроенных» официальных лиц, которые подрывали советско-американское сотрудничество. При косвенном участии Гопкинса был снят военный атташе в Москве Йитон. Он также устроил возвращение в Москву для контроля за поступлением помощи полковника Филипа Р. Феймонвиля, который уже был в Москве с 1933 по 1938 год и очень нравился русским. Феймонвиль был человеком доверчивым и к тому же настроенным просоветски. В свой первый приезд в Москву он оценил как «наиболее важный контакт» человека, который оказался капитаном НКВД, передавал русским секретные документы об армиях европейских стран и не сумел усвоить даже основ правил безопасности посольства. (75). Когда военная разведка стала возражать против отправки Феймонвиля в Москву, Гопкинс отрезал: «Займитесь лучше его документами, он все равно поедет.» (76). Гопкинс добился также замены посла Стейнгарда на том основании, то он не пользуется доверием Сталина. Гопкинс сумел убедить Рузвельта отправить в отставку и другого критика Сталина Лоя У. Гендерсона – в то время главы советского отдела в Государственном департаменте – несмотря на возражения госсекретаря Корделла Халла. (77).
      Вторая встреча Сталина с Гопкинсом произошла в 1943 году во время Тегеранской конференции. Чтобы приветствовать его, Сталин нарушил свой маршрут, подошел к Гопкинсу и тепло пожал ему руку. Гопкинс, сказал Сталин, был первым американцем, который поговорил с ним «по душам». (78). Тем не менее, Гопкинс не отказался от того, что считал интересами Америки. Его политика в отношении Советского Союза основывалась на вполне практичной оценке потенциала Красной Армии, несмотря на ее первоначальные поражения, а также на менее дальновидном представлении, укрепленном его поездкой в Москву летом 1941 года и контактами с Ахмеровым, что со Сталиным можно находиться в дружеских отношениях. Возглавляемый Гопкинсом президентский протокольный комитет по вопросам Советского Союза докладывал в августе 1943 года:
      «Поскольку Советская Россия является решающим фактором в войне, ей должно быть предоставлено всевозможное содействие и должны быть предприняты все усилия для установления с нею дружеских отношений. Развивать и поддерживать с Россией дружеские отношения крайне важно и потому, что она, без сомнений, будет главенствовать в Европе после победы над фашистами». (79).

x x x

      Хотя в окружении Черчилля фигуры вроде Гопкинса не отмечено, советское проникновение в Великобританию в годы войны было не менее значительным, чем в Америку. Самыми выдающимися их агентами была «великолепная пятерка», завербованная в Кембридже, из которой четверо – Берджесс, Блант, Филби и Кэрнкросс проникли в британскую разведку. Первым это сделал Гай Берджесс. Возможность представилась ему в 1938-м, когда СИС на базе управления скрытых действий создавала Отдел Д (от английского «destruction» – уничтожение). Скрытыми действиями называли «нападение на потенциального противника средствами, не включающими в себя использование военной силы», которые не должны были использоваться в мирное время. До вступления Великобритании в войну Отдел Д должен был заниматься просто «изучением возможностей». (80). Одной из найденных отделом возможностей была радиотрансляция на Германию с использованием радиостанций за пределами Великобритании. (81). Опыт работы на Би-Би-Си, способность легко вступать в контакты с иностранцами и связи в СИС делали Берджесса идеальным кандидатом для нового отдела.
      Более года Берджесс использовал все свое обаяние для обработки заместителя начальника Отдела I СИС (политическая разведка) Дэвида Футмена, который впервые выступил по радио с его помощью в 1937 году. (82). Берджесс оказался полезным Футмену и тем, что передавал ему информацию от его недоброй памяти друга гомосексуалиста Эдуарда Пфейфера, который, по словам Горонви Риза, «погряз во всех возможных грехах». (83). Пфайфер был шефом кабинета Эдуарда Даладье – премьер-министра Франции с апреля 1938 по май 1940 года. В течение 1938 года Берджесс часто бывал в Париже официально в качестве курьера Ротшильдов, к которым пришел на работу сразу после Кембриджа. Позднее он сам вспоминал, что доставлял министру иностранных дел лорду Галифаксу и другим обитателям Уайтхолла секретные послания «от имени Пфейфера». После предательства в 1951 году Берджесс выдумал сильно преувеличенную версию своей довоенной карьеры, в который представил себя секретным курьером между французским и английским премьер-министрами, обеспечивая связь «растерянного и напуганного патриота (Даладье) с невежественным провинциальным торговцем скобяными изделиями (Чемберлен).» (84). Берджесс не упомянул о том, что он был также связным НКВД. Когда резидентура НКВД в Лондоне временно бездействовала, он доставлял собранные в Лондоне разведданные в Париж. (85).
      К январю 1939 года с помощью Футмена Берджесс устроился на работу в Отдел Д. Работая на вроде бы респектабельную фирму «Джойнт Бродкастинг Комити», на чьем бланке был изображен Биг Бен, охраняемый геральдическими львами, он готовил передачи на немецком языке. Эти передачи представляли собой смесь пропаганды, эстрадных и модных песен и должны были быть пущены в эфир как только (а может быть и раньше) грянет гром. (86). Возглавлял Отдел Д чрезвычайно солидный майор (а позднее генерал-майор) Лоуренс Гранд. Это был высокий, худощавый, элегантный человек с черными усами. В петличке его пиджака неизменно алела свежая гвоздика. Его называли мистер Д. У Гранда не было опыта НКВД ни в проведении «активных действий», предназначенных для оказания влияния на иностранные правительства и общественное мнение, ни в «специальных действиях»– так для благозвучия называли различные формы насилия. По свидетельству Кима Филби, работавшего некоторое время под его руководством, Гранд позволял своей фантазии «свободно парить в его владениях, не пугаясь никаких, пусть самых грандиозных и сумасшедших идей.» (87). НКВД, несомненно, скрупулезно изучало процесс создания английских «активных действий», пользуясь получаемой от Берджесса подробной информацией. Но некоторые планы, о которых докладывал Берджесс, наверняка изрядно озадачили НКВД. Один из официальных историков, специализирующийся на британской разведке времен войны, выразил удивление, разделенное, видимо, и НКВД, в связи с планом Отдела Д о саботаже в Германии, который предусматривал «разрушение южной линии Зигфрида с помощью двух репатриированных немцев, один из которых совершенно глух, а другой почти ослеп.» (88).
      По большому счету наиболее важным достижением Берджесса за два года службы в СИС была подготовка поступления туда Филби. Первые девять месяцев войны Филби провел в штабе британской армии в Аррасе в качестве корреспондента «Тайм». К июню 1940-го после капитуляции Франции и эвакуации из Дюнкерка Филби вернулся в Лондон и, используя свои связи, пытался устроиться в разведслужбу. «Общий друг» устроил ему первую беседу с Фрэнком Берчем, когда-то профессором истории в Кембридже, который занимался набором в государственную школу шифров и кодов – организацию, занимавшуюся расшифровкой разного рода секретных сообщений. Беседа состоялась в штаб-квартире школы в Блечли-парк. Берч не взял Филби на том основании, что, по словам Филби, «не мог предложить мне столько денег, сколько я заслуживал.» (89). Это объяснение Филби звучит неубедительно – молодые ученые и специалисты различных профессий, принятые на работу Берчем, получали 600 фунтов в год. (90). Ровно столько, сколько платили Филби в начале его карьеры в СИС. Скорее всего Берч посчитал Филби непригодным для службы дешифровки. Расстроенный Филби прошел армейскую медицинскую комиссию и стал ждать скорого вызова.
      В это критическое для Филби время ему на выручку пришел Гай Берджесс. Филби вдруг вызвали для собеседования относительно «военной службы» (имелась в виду СИС). Говорила с ним мисс Марджори Мэкси, которую пораженный Филби охарактеризовал как «чрезвычайно приятную пожилую даму». Она обсуждала с Филби «возможности политической борьбы против немцев в Европе». Через несколько дней состоялось второе собеседование, в котором, кроме мисс Мэкси, участвовал Берджесс:
      «Воодушевленный присутствием Берджесса, я хвастался, как мог, поминал знакомых в высших кругах и вообще вел себя, как всякий человек во время таких мероприятий. Мои собеседники время от времени обменивались взглядами. Гай хмуро, но одобрительно кивал. Оказалось, что я зря тратил время и силы – все было давно решено».
      После весело проведенных с Берджессом выходных в понедельник Филби явился к нему в кабинет на Сакстон стрит для официального представления. Кодовым именем Берджесса было ДУ, Филби он дал код ДУД. Первым крупным заданием Филби была разработка детального плана школы для подготовки агентов Отдела Д по задумке Берджесса. Школа в Брикендонбери-холл рядом с Хертфордом вскоре открылась, и Берджесс с Филби стали в ней инструкторами. (92)
      С 1940 по 1944 год оператором Берджесса, Филби и остальных из «великолепной пятерки» был Анатолий Борисович Горский (Анатолий Громов), известный его агентам просто как «Генри». Вначале он встречался с Берджессом и Филби на скамейке в Кенсингтон гарденс неподалеку от советского посольства. Внешним видом Горский сильно отличался и от Малого, и от Дейча, да и от других нелегалов 30-х годов. Он родился в 1907 году, а в 1936 был направлен в Лондон на недипломатическую должность мелкого технического сотрудника советского посольства. Чистка в лондонской резидентуре в 1937-38 годах позволила ему взять на себя кое-какие разведывательные задания и продвинуться вверх по служебной лестнице. В 1939 году его отозвали в Москву для подготовки, затем повысили и прислали в Лондон уже в качестве офицера НКВД с дипломатическим статусом. (93). У Горского, правда, была одна тайна, раскрытие которой могло бы вмиг разрушить всю его карьеру разведчика. Во всех анкетах при поступлении в НКВД он писал, что отец его был сельским учителем из-под Красноярска. Однако расследование, проведенное в 1953 году перед назначением Горского начальником американского отдела Московского центра, выявило, что в действительности его отец при царе был полицейским. Горского тут же сняли. (94).
      Один из агентов Горского времен войны описывал своего оператора как «невысокого, полноватого человека тридцати с небольшим лет с зализанными назад светлыми волосами и в очках, которые не могли скрыть пару проницательных, холодных глаз.» Это был жесткий профессионал, лишенный чувства юмора. «Носил он хорошо сшитые костюмы и создавал впечатление откормленного лентяя.» (95). Блант вспоминал, что «Генри» показался ему «прямолинейным» и несимпатичным. (96). В августе 1940 года, узнав, что в нарушение ортодоксальных традиций НКВД Берджесс и Блант живут вместе в квартире Виктора Ротшильда на Бентинк стрит, Горский попытался уговорить Бланта выехать, но проявил достаточно сообразительности и не стал настаивать, когда тот отказался. (97).
      Филби и Берджесс не могли сообщить Горскому ничего интересного, пока работали в Брикендонбери-холл. «Нам нечего было делать, – вспоминал Филби. – Мы беседовали с начальником школы и помогали ему писать доклады начальству, на которые никогда не получали ответов.» Летом 1940 года Отдел Д был реорганизован в Службу специальных операций (СОЕ). Берджесса уволили, и он возмущенно жаловался, что стал «жертвой бюрократических интриг». Филби остался в СОЕ и был назначен инструктором в школу в Бьюли в Хэмпшире. Филби был уверен, что агентам СОЕ «необходима известная доза идеологической обработки, чтобы они, прибыв к месту работы, имели хотя бы одну идею относительно штанов британского правительства на будущее.» Эта теория позволяла Филби довольно часто бывать в Лондоне, где за обедом он встречался с одним из будущих лидеров лейбористской партии Хью Гейтскеллом, бывшим в то время старшим личным секретарем лейбористского министра по вопросам экономической войны Хью Далтоном, который отвечал за деятельность СОЕ. Далтон, по мнению Филби, был «всегда готов к встречам с виски и содовой». (98).
      То, что он узнавал во время этих обеденных бесед, будучи преломленным через призму политических убеждений самого Филби и в силу своего конспиративного характера, выглядело подозрительно похожим на заговор против Советского Союза. «Часто создавалось впечатление, что Англия просто хочет вернуться к догитлеровскому статус-кво в Европе. К Европе, в которой безраздельно властвовали Англия и Франция через посредство реакционных правительств, достаточно сильных, чтобы держать в повиновении свои народы и сохранять санитарный кордон вокруг Советского Союза.» (99). Узнав о прибытии в Англию Гесса, Филби тут же сделал скоропалительный вывод о хорошо подготовленном заговоре между высокопоставленными миротворцами и фашистскими руководителями. КГБ даже в 1990 году использовало сообщение Филби в качестве доказательства того, что Гесс привез в Англию «мирные предложения фюрера и планы нападения на Советский Союз.» (100). Ошибочные выводы Филби о будущей послевоенной политике Уайтхолла, передаваемые в Центр Горским, подкрепляли теорию Сталина о заговорочном характере британской политики. Углубление недоверия Москвы к Лондону стало одним из основных итогов работы Филби в качестве советского агента в годы войны.
      Сразу после начала 22 июня 1941 года операции «Барбаросса» Филби, несомненно по совету Горского, постарался срочно «перебраться из-под рододендронов Бьюли» и найти работу где-нибудь поближе к британской интеллектуальной общественности. Вскоре он получил предложение от Отдела В (контрразведка) СИС, чье представительство в Иберии заинтересовалось опытом Филби в качестве корреспондента во время Гражданской войны в Испании. (101).
      Несмотря на уход Филби, агентура НКВД в СОЕ не уменьшилась. Наиболее, пожалуй, важным агентом в СОЕ был школьный и кембриджский приятель Маклина Джеймс Клагман, который после начала войны вырос от охотника за кандидатами в агенты и партийной знаменитости в действующего советского агента. Клагман поступил в югославский отдел СОЕ в Каире в феврале 1942 года, получив одновременно звание майора. За проведенное в Каире время интеллект, обаяние и прекрасное знание сербского и хорватского языков обеспечили ему влияние, совершенно не соответствующее званию. Его руководитель Бэзил Дэвидсон отмечал: «Он мог с глубоким знанием дела и увлекательно говорить на любую тему, но больше всего любил обсуждать политические вопросы.» Одной из обязанностей Клагмана был инструктаж офицеров союзников перед заброской в Югославию. Он не уставал расписывать добродетели коммунистических партизан Тито и пороки королевских четников Михайловича. Группе канадских офицеров он говорил:
      «Вы должны понять, что эта война перестала быть войной против чего-то, против фашизма. Она стала войной за что-то значительно большее. За национальное освобождение, за освобождение народа, за освобождение от колониализма.» (102)
      С апреля по август 1945 года Клагман находился в Югославии с военной миссией в войсках Тито. Будучи верным сталинцем, он после войны вынужден был отказаться от многих своих слов. Когда Тито предал Сталина в 1948 году, Клагман написал книгу, в которой осудил его. (103).
      Заслуживает упоминания здесь и другой советский агент, работавший в СОЕ во время войны. В апреле 1943 года МИ5 выяснила, что руководитель Коммунистической партии Великобритании Дуглас Спрингхолл, выполнявший мелкие поручения НКВД, получал секретную информацию от Ормонда Урена, шотландского младшего офицера, который работал в лондонской штаб-квартире венгерского отдела СОЕ. Спрингхолла приговорили к семи годам тюремного заключения, но за несколько иное преступление – за получение секретной информации из Министерства авиации. Семь лет получил и Урен. Позже он шутил, что если бы учился не в Кембридже, а в Эдинбурге, то с ним ничего не случилось бы. (104).
      В сентябре 1941 года, после ухода из СОЕ, Филби начал работать в Отделе В СИС. Хотя Отдел В находился в Сейнт Олбанс, а не в Бродвей билдингз – лондонском штабе СИС – как ему хотелось бы, у такого расположения были и свои преимущества, поскольку рядом находился архив СИС. Филби быстро наладил контакт с архивариусом Биллом Вудфилдом благодаря общему пристрастию к джину с мартини. Филби передал Горскому не только информацию из досье по Испании и Португалии, но и скопировал две «книги источников», в которых содержалась подробная информация, о довоенных агентах СИС, работавших против Советского Союза. (105).
      Наиболее значительной информацией, полученной иберийской группой Отдела В, были перехваченные и дешифрованные послания абвера, которые к 1942 году давали «совершенно полную картину» немецких разведывательных операций в Испании и Португалии. (106). Одно из сообщений заинтересовало Филби больше других – в нем сообщалось о предстоящей поездке в Испанию главы абвера адмирала Вильгельма Канариса. Причем давался подробный маршрут поездки. Филби предложил, чтобы СОЕ попыталась убить Канариса во время ночевки в небольшой гостинице между Мадридом и Севильей. Возглавлявший Отдел В Феликс Коугил предложение одобрил и направил его шефу СИС сэру Стюарту Мензису. Через несколько дней Мензис показал Филби ответ. Мензис, как вспоминает Филби, писал: «Я не хочу, чтобы против адмирала предпринимались какие-либо акции.» Подозрительный Филби увидел в этом еще одно доказательство существования тайной сделки с фашистской Германией, хотя мог бы расценить ответ Мензиса как выражение; надежды, что Канарис, противник Гитлера, казненный за измену за месяц до окончания войны в Европе, перейдет на сторону союзников. Позже Мензис говорил Филби: "Я всегда считал, что мы могли бы сделать дело с адмиралом. "
      За несколько месяцев до смерти Филби признал, что Горского больше всего интересовали сведения об английском (несуществующем) плане заключения сепаратного мира с фашистской Германией и изменения направленности войны только на Советский Союз. Горский инструктировал Филби не просто доносить о таких действиях, но и препятствовать им. Филби понял эту инструкцию, как относящуюся к контактам Англии не только с фашистами, но и с антифашистами. Сталин опасался, что часть антифашистов намеревалась свергнуть Гитлера, заключить мир с союзниками и вместе с ними воевать с Россией. Слабой чертой антифашистов, стремящихся к переговорам с Западом, было то, что они могли стать конкурентами поддерживаемого Москвой комитета «Свободная Германия». Сталин же видел этот комитет руководящим в послевоенной Германии. Отставные офицеры МИ5 утверждали, что среди переданных Горскому Филби материалов был составленный бежавшим из абвера католиком список католических активистов, отобранных НКВД для ликвидации после войны.
      Работая в Сейнт Олбанс, Филби каждую неделю наведывался в штаб-квартиру СИС в Бродвей билдингз, стараясь посетить как можно больше старших офицеров. Он также вызвался дежурить по ночам – раз или два в месяц – считая это «очень полезным, потому что за ночь приходят сообщения со всего мира и можно получить свежую информацию о деятельности службы.» Горского очень интересовало досье, доступное ночному дежурному, в котором содержалась переписка по каналам СИС между Министерством обороны и английской военной миссией в Москве.
      В 1942-43 годах Коугил расширил обязанности Филби, поручив ему Северную Африку и Италию, а затем сделал его своим заместителем «по всем вопросам разведки.» Филби проникался все большей уверенностью в успехе своей карьеры в СИС. В 1943 году Отдел В переехал на Райдер стрит в Лондоне в двух минутах ходьбы от штаб-квартиры МИ5 на Сейнт Джеймс стрит, что очень понравилось Филби, и в пятнадцати минутах ходьбы от Бродвей билдингз. В начале 1944 года после раскрытия двух советских шпионов – Дугласа Спрингхолла и Ормонда Урена – СИС создала Отдел IX «для изучения сведений о прошлой советской и коммунистической деятельности.» Вначале им руководил Джек Карри – больше было некому – офицер предпенсионного возраста, уволенный из МИ5. К концу 1944 года, по словам Филби, «шеф решил расширяться – больше сотрудников, больше бюджет. Место шефа по праву принадлежало Коугилу, но получить его должен был я.» Московский центр через оператора Филби дал ему указание «любыми, буквально любыми средствами добиться назначения начальником Отдела IX.... Они прекрасно понимали, что Коугилу придется уйти.» Филби использовал классический бюрократический удар в спину. Он привлек к этому заклятого врага Коугила Валентина Вивьена, заместителя начальника СИС. Филби получил желанный пост, а Коугилу пришлось уйти в отставку. Один из коллег Филби того времени, Роберт Сесил, писал: «Одним махом Филби избавился от ярого антикоммуниста и создал условия, благодаря которым обо всех запланированных мероприятиях по борьбе со шпионажем коммунистов после войны будет известно Кремлю. В истории шпионажа немного, если вообще есть, подобных мастерских ударов.» (108).
      Активно используя после войны полученные благодаря «мастерскому удару» возможности, Филби стал, по мнению КГБ, наиболее выдающимся из «великолепной пятерки». Кроме Филби, наиболее высокой оценки заслужила работа во время войны Бланта и Кэрнкросса. Первый из восьми хранящихся в архиве КГБ толстых коричневых томов оперативного досье Бланта рассказывает, что ему потребовалось почти два года на проникновение в МИ5. (109). В конце 1938 года, преодолев отвращение, которое он испытывал в университете Малборо к военной кафедре, Блант пошел добровольцем в армию. Позже он признавал, что воспользовался связями своего брата Кристофера в Территориальной армии, чтобы попасть в Чрезвычайный офицерский резерв. Ему не повезло. Накануне второй мировой войны он снова попытался. Из-за неразберихи в Министерстве обороны он получил сразу два письма – одно с отказом, другое – с согласием. Блант выбросил письмо с отказом и в октябре 1939 года приступил к занятиям на пятинедельных курсах в Минли Мэнор в Хэмпшире, где его должны были обучить основам военной разведки. Через несколько дней его отозвали с курсов в Министерство обороны, куда поступила справка МИ5 о его прошлых связях с коммунистами. В беседе с заместителем начальника военной разведки, который терпеть не мог МИ5, Блант отвертелся от обвинений и вернулся в Минли Мэнор. Окончив Минли в звании капитана полевой охраны, он в составе британских экспедиционных сил отправился во Францию во главе взвода из 12 человек. Один из его подчиненных сказал о нем так: «Он излучал мягкое очарование, но офицер был никудышный.» (ПО).
      Из Франции Блант писал друзьям в Лондон, жаловался на бессмысленность своей работы и умолял пристроить его в СИС или МИ5. Шанс представился после Дюнкерка и эвакуации британских экспедиционных сил в июне 1940 года. Друг Бланта Виктор Ротшильд, в то время работавший в МИ5, поселил его в своей квартире на Бентинк стрит и представил Гаю Лиделлу – начальнику Управления В (контрразведка). Несмотря на то, что девять месяцев назад МИ5 возражала против него, Лиделл взял Бланта. Несколько месяцев спустя Блант занимался уже наблюдением за посольствами нейтральных государств, особенно за теми, которыми могли заинтересоваться вражеские разведслужбы. Он проявил недюжинные способности в отделении дипкурьеров от их багажа на время, достаточное для досмотра содержимого вализ. «Он холоден, как огурец, – писал о Бланте Роберт Сесил, – и при этом, похоже, наслаждается всем, что происходит.» Блант легко снискал расположение своего начальства в МИ5. Дик Уайт, будущий генеральный директор МИ5 и СИС, вспоминал:
      «Он начал мощное наступление на всех руководителей и понравился им. Я люблю искусство, и он всегда подсаживался ко мне в столовой поболтать об искусстве. А потом он всех нас предал. Он был очень приятный и образованный человек, и мне было приятно общаться с ним. Нельзя понять чувств человека, преданного тем, с кем он работал бок о бок, пока сам этого не испытаешь». (111).
      Досье Бланта в архиве КГБ, история его проникновения в МИ5 до сих пор читаются с интересом. В первый год его пребывания в МИ5 папка материалов, передаваемых им Горскому во время встреч в кафе и ресторанчиках, быстро наполнялась, и Блант в конце концов стал самым продуктивным агентом за всю историю КГБ. В записках Горского о материалах Бланта можно часто обнаружить нотку беспокойства тем, что Блант слишком много работает, сильно устает от бессонных ночей, проведенных за фотографированием документации МИ5, и от постоянного напряжения двойной жизни. (112). Коллеги Бланта по МИ5, однако, редко замечали следы такой усталости или напряжения. Вполне вероятно, что Горский принимал за проявление стресса при встречах нервозность Бланта, которому Горский не нравился лично. Больше всего начальника ИНУ Павла Фитина беспокоило то, что Блант не брал денег. В начале 1941 года Фитин настоял, чтобы Блант взял деньги, несомненно, с целью заполучить средство давления на него в случае отказа от продолжения контакта. Весной Горский убедил Бланта взять 200 фунтов. После этого ему платили по 150-200 фунтов три-четыре раза в год. В его досье в КГБ хранятся благодарственные записки с подтверждением получения денег, причем в тех же конвертах, что и поступили.
      Гордиевский был поражен, когда увидел, читая досье Бланта, что через каждые пятьдесят страниц, начиная с лета (или осени) 1941 года и до конца войны, подшито сообщение: «Генеральный штаб выражает агенту искреннюю благодарность.