Голгофа

Соломонии вдруг жалко стало Катанку. Она обняла ее и прижала к себе.

— Не горюй, еще, может, и поживем. Не такой еще наш век.

И заплакала на плече у Катанки.

— Не плачь, сестра, слезы не помогут. Ты подумай, как спасти хоть эти годы. Что будет, если мы идем, идем, умираем, умираем, а конца не видно.

— Ай-я! Да разве я знаю? Это же все он.

— Знаю. Я о том и говорю — он один, а нас много. Может быть, ты бы поговорила с Химой, с другими женщинами, пусть смилостивится хоть над детьми.

Соломония сразу перестала плакать. Лютая ненависть шевельнулась в ее сердце к… кому? Она удивленно смотрела на Катинку и не понимала, что предлагает та.

— Что ты? Химе ведь не холодно. Нужно нам об этом подумать, — ответила она тихо. И, повернув к Катинке голову, впилась в нее взглядом: — Ты сама это придумала или тебя кто-то подослал, или, может, затаила зло на меня за прошлое? С чистым сердцем или…

— С чистым, с чистым, сестра! Никакого зла у меня на тебя нет. Не хватает сил терпеть дольше, нет сил смотреть, как страдают, как умирают люди.

Катинка склонила голову, она внутренне содрогалась от желания отомстить, оно кипело в ней с необычайной силой и толкало ее на немедленные действия. Соломония смотрела на Катинку и чувствовала, как и в ее сердце просыпается что-то неведомое, протест против этого бессмысленного замерзания в снегу, против этого страшного путешествия. Разве не дурманит он их призраком счастья, в то время как умирают люди, гибнут дети? А он сам? Разве мерзнет, как все? Не несут ли они ему лучшие из выпрошенных кусков, не отдают ли лучшую натопленную хату во время постоя? А молится ли он там? Нет, нет! Святой Иннокентий закрывается с Химой и новой мироносицей в комнате и всю ночь пьет и распутничает.

— Хорошо, подумаю, может быть, что и сделаем. Только ты не говори никому о нашем разговоре, не то как узнают…

Катинка прижалась к Соломонии, словно к родной матери, давно потерянной и ныне найденной. А потом завернулась в кожух и легла рядом с Соломонией.

Погода резко изменилась. Дул холодный ветер, нес с собой снег. Над табором поднимался пар от таявшего у костров снега, а Катинка все выглядывала из-под кожуха, всматриваясь в ночную тьму, и с ужасом думала о завтрашних жертвах. Она не видела, как от дерева, под которым они с Соломонией лежали, отделилась фигура и побежала к саням Иннокентия. Человек перепрыгивал через сонных людей, оглядывался вокруг. Она не видела, как поднялся Иннокентий, молча натянул кожух, отошел с подошедшим в сторону и долго о чем-то советовался, а затем сказал:

— Значит, завтра — только смотри, Семен.

Семен Бостанику кивнул головой и направился к тому дереву, возле которого спали Катинка и Соломония. Тихо подкравшись, он лег и завернулся в кожух.

Утром весь табор был под снегом. Из-под него вылезали уставшие люди и, разминая кости, готовились к походу. Кто ремонтировал порванные постолы, кто стягивал с мертвого свитку и натягивал на себя, а кто снимал с себя последние лохмотья и кутал в них ребенка. Матери рыдали над мертвыми детьми и, растрепанные, бегали по лагерю. К Иннокентию подходили апостолы, шептались о чем-то, а он, спокойный и безразличный, слушал вой ошалевших людей. И только потом, когда все выстроились, он позвал к себе Семена Бостанику.

— Брат мой, душа христианская без похорон не должна предстать перед престолом божьим. Оставайся здесь и похорони верных детей моих. Отслужи по ним панихиду и предай земле, как велит закон божий, — сказал он так, чтобы все слышали.

Семен низко поклонился и стал в стороне.

— А чтобы ты догнал нас, возьми вон ту пару лошадей с санями.

Иннокентий оглянулся, разыскивая в толпе нужного ему:

— А где же мои сестры, Соломония и Катинка?

Из толпы молча протиснулись к нему две женщины.

— Сестры мои! Бог велит вам остаться с братом Семеном, помочь ему в службе над мертвецами. Оставайтесь здесь и похороните детей божьих, коим не суждено было дойти до рая, уготованного верным рабам моим.

Махнул рукой — и поход тронулся. Черно-серая лента потянулась в белые просторы степи и постепенно исчезла в балке. Семён повернулся к женщинам.

— Ну, сестры мои, давайте хоронить… Сносите мертвых в кучу.

И сам первый начал стягивать трупы, поглядывая на ослабевших Соломонию и Катинку.

Ветер крепчал. Неистовые порывы его бешено крутили снег, забивали им рот, нос, глаза; словно сумасшедший, налетал он на согнутые фигуры, поднимал кожухи на головы.

Уставшая Катинка прислонилась к дереву. Безумными глазами повела вокруг, разыскивая Соломонию. Но и в двух шагах ничего не было видно. Где-то рядом кто-то захохотал, пронеслись мимо нее кони, и чей-то грубый голос крикнул:

— Хороните лучше!.. Да и себя не забудьте!

«Что это? Кто выкрикнул такую нелепость — хоронить себя!»

Катинка протирала ослепленные глаза. К ней подошла Соломония.

— Ты здесь? Я тебя ищу… Семен удрал, оставил нас одних… Теперь мы пропали… пропали…

Катинка поняла все. Она безразлично, безвольно опустилась на снег, склонила голову. Желание бороться исчезло, будто выскользнула из-под нее земля. Соломония нагнулась к ней.

— Не сиди… еще можем спастись… Пойдем быстрее к железной дороге… У меня есть деньги, поедем домой.

— Домой? Куда домой? У меня нет дома, нет хаты…

И вдруг поднялась и близко придвинулась к Соломонии. Задрала перед ней юбку и показала ноги.

— Видишь?

— Сифилис! — отступила Соломония.

Сифилис. В раю заразилась, в дороге… Теперь мне некуда идти, гнилой, — почти безразлично сказала Катинка. И снова, словно чужим голосом, отозвалась:

— Слушай Соломония… прости, это я толкнула тебя на грех. Без меня бы ты спаслась, а так… но ничего, ты спасешься. Дойдешь до первого села, найдешь подводу до железной дороги, а там, поцелуй родную землю.

Катинка села на снег, достала из-за пазухи узелок и подала Соломонии.

— На, может, не хватит своих на дорогу… немного осталось, возьми.

Соломония машинально взяла узелок. Катинка встала, сняла кожушок и накинула на Соломонию.

— Оденься, сестра, и иди. А мне… одна дорога… — Она указала на снег. — Иди, иди, сестра, иди… Прощай.

И, повернувшись в противоположную сторону, громко зарыдала и побежала в степь. Соломония пошла дорогой. Но делала это бессознательно, так же бессознательно придерживала одной рукой кожух на плечах и шептала:

— Прощай, сестра… прощай, Катинка… Прощай.

И, словно сочувствуя Соломонии, холодный ветер вздыхал ей вслед:

— Прощай.

15

Поход Иннокентия совершался в неизвестном направлении. Миновали какие-то села, снова вышли в степь. Иннокентий сидел в санях, покачиваясь, дремал. Толпа покорно шла за ним.

Но вот колонна остановилась. Иннокентий проснулся, вылез из саней.

— Кто тут? Кто останавливает поход божий и стоит поперек пути?

— Дорогу, отче! Арестантов ведем.

Иннокентий сурово оглядел молодого солдата — старшего из конвоя, который сопровождал арестантов и столкнулся на пути с паломниками…

— Дорогу мне, дети дьявола, слуги нечистого царя! Дорогу дайте духовным отцам царя небесного.

Конвоир растерянно топтался на месте и невыразительно бубнил:

— Не знаю, отче, мне приказано не сворачивать ни перед кем… Так что сверните с дороги, пропустите арестантов.

— Как? Как ты сказал? Ты знаешь, кто я? Я царь царей, дух божий и своей рукой покараю тебя.

И он ударил солдата наотмашь. В то же мгновение в воздухе что-то сверкнуло и обожгло Иннокентию правое плечо, а перед ним, тихо вскрикнув, повалился один из паломников. Голова его была рассечена пополам острой саблей. Он принял удар на себя. (Иннокентий узнал об этом только погодя, когда отошли от места происшествия.) В тот момент толпа дико взревела и бросилась к солдатам, которые стали в каре и взялись за огнестрельное оружие. Спасая положение, Иннокентий, стоя на санях, громко призвал паломников подчиниться и пропустить солдат.

Этот случай не прошел бесследно. Увидев, как Иннокентий отступил перед солдатами, толпа стала сомневаться. И на десятый день похода Иннокентий услышал открытый ропот паломников. Под вечер дорогу ему преградила делегация и потребовала выслушать ее. Вперед вышел замызганный, лохматый монах и смело посмотрел на Иннокентия.

— Отче, мы хотим спросить тебя, куда тыведешь нас? Где конец нашим мукам, где же рай, обещанный нам? Сотни умерли уже в дороге, отморозили руки, ноги, многие

сошли с ума, а где конец?

— Ты что, бунтуешь? Против бога бунтуешь?

— Подожди, не кричи, отче. Не бунтуем мы, но только и тебя нужно спросить, зачем брал нас с собой? Зачем мы бросали свои кровли и шли на муку?

В этом смелом выступлении Иннокентий почуял угрозу. Он понял, что монах так дерзко не мог говорить от своего имени. Он ясно увидел — перед глазами промелькнули все пять вех на его авантюристическом пути к цели — и исчезли в пурге, в снегах. В отчаянии ухватился за последнее. Тихо толкнул Герасима в плечо и шепнул что-то на ухо. Сам встал на сиденье и заговорил, обращаясь к паломникам.

— О маловеры! — говорил он. — Маловеры и ехидны! За то, что упрекаете, — брошу вас в снегу, и делайте, что хотите. Проклинаю вас именем бога, проклинаю на веки вечные и отлучаю от церкви. Будьте вы прокляты трижды и двенадцать раз! Будьте вы прокляты на этом и

том свете! Отдаю души ваши на вечный огонь дьяволу, а сам полечу к отцу своему небесному!

Поднял руки над головами устрашенной проклятиями толпы. Широкие рукава рясы, как крылья, взметнулись в воздухе. Иннокентий замахал ими. Кони рванули и понеслись вперед, сбив с ног передних. Испуганная толпа упала на колени и заревела. Но Иннокентий не остановился, он летел на небо, как сказал верующим. Однако за сани уцепился тот самый взлохмаченный монах, что разговаривал с ним. Мигом он очутился в санях, и, когда кони вынесли Иннокентия в поле, поднялся, встал на ноги, схватил того за горло.

— А-а-а! — дико ревел монах. — Вот я тебя и поймал, супостат! Вот когда ты попался мне в руки!

Монах повалил Иннокентия, занес над ним блестящий нож и сильно ударил, целясь в грудь. Взбешенный монах не заметил, что вместо Иннокентия дико вскрикнула молодая мироносица, бросившаяся спасать его и попавшая прямо под нож. Нож до половины вонзился в ее голову и сломался. Окровавленная, она упала в снег. В то же мгновение Герасим ударил монаха чем-то тяжелым по голове. Монах потерял сознание.

Иннокентий выскочил из саней и склонился над ним.

— Василий… Синика… — прошептал он посиневшими губами. — Герасим, бери его и клади на снег.

Герасим взял Василия за руки, выволок его на снег.

Затем, оттащил молодую мироносицу, вытер кровь на санях и присыпал кровь на дороге. Иннокентий велел поворачивать назад, к походу. И только он показался перед толпой, как та заревела навстречу:

— Осанна тебе, осанна тебе, сын божий!

Иннокентий стал на передок саней и обратился к паломникам сурово и коротко:

— Счастье ваше, что у меня мягкое сердце. Прощаю вас. Идите за мной и слушайте меня.

Двинулся снова во главе покоренной стихии. Подходили к Каргополю. Иннокентий собирался отправить службу в здешней церкви и несколько обновить состав своих паломников, пополнить запасы даров, отдохнуть немного и подтянуть ослабевшую толпу. Это было крайне необходимо, ибо он уже боялся этой массы. Но великий мошенник ошибся, он недооценил значения своего выхода из Муромского монастыря. Отец Меркурий связался с Петербургом, и ближайшие к Муромску «власти» получили приказ, немедленно, как только появится Иннокентий на территории какого-либо города, арестовать его; а толпу разогнать. В Каргополе его уже ждали. И только он вступил в город, как заметил опасность. На улицах не было никого, кроме вооруженных полицейских. На перекрестках стоял военный патруль. Иннокентий почуял беду, хотел незаметно выйти из города, не останавливаясь, углубиться в степи, ближе к станции Няндома. Но к нему быстро подошел патруль во главе с молоденьким офицером. Офицерик вежливо, но сухо обратился к Иннокентию;

— Не сопротивляйтесь, отец, а следуйте в полицию. И помните, стоит вам сделать одно движение или обратиться к своим паломникам — я прикажу стрелять.

Иннокентий оглянулся на толпу, но офицерик опередил его намерение командой:

— По врагам веры, царя и отечества, взвод…

Солдаты вскинули винтовки. На Иннокентия глянулряд черных ружейных дул.

— Сдавайтесь— и ни слова, — еще раз предупредил офицер.

Иннокентий опустил голову.

— Взвод, к ноге! Окружить арестованного. Шагом… арш!

Звякнув шпорами, он повернулся и пошел впереди конвоя. Жандармы преградили путь дезорганизованной толпе и погнали всех на сборный пункт воинского начальника.

В полиции уже ждали Иннокентия. Сухощавый исправник зло посмотрел на него и ехидно сказал:

— Комедия окончена, отец. Конец комедии, слышите?

Он присел к столу, взял бланк для протокола допроса преступников и размашисто вывел:

«Протокол допроса арестованного инока Иннокентия, самовольно покинувшего Муромский монастырь.

1913 года, февраля 29 дня, г. Каргополь.

Задержанный сего числа преступник — монах Иннокентий, самовольно покинувший Муромский монастырь, разгромив его, на допросе в присутствии чинов полиций засвидетельствовал…»

Дальше он не смог ничего записать. Иннокентий категорически отказался отвечать полиции. Он заявил, что чистосердечно раскаивается и желает признаться во всем только духовным властям. Исправник велел заковать его в кандалы и отправить в петрозаводскую тюрьму в распоряжение духовных и светских начальников. Пять вех на пути к золотой митре бессарабского князя церкви были окончательно разрушены.

Жандармы, полиция, солдаты окружили толпу и загнали ее во двор сборного пункта воинского начальника. Наутро прибыли полицейские власти. Начали расспрашивать: кто откуда. Группировали по губерниям и уездам, распределяли по эшелонам и под конвоем отправляли на ближайшую станцию, где их ждали «теплушки». В вагон помещали шестьдесят-семьдесят человек и в сопровождений полиции отправляли домой. Домой, где уже не было ни хозяйства, ни семьи, где уже и имена их были забыты.

Город Петрозаводск узнал о необыкновенном узнике задолго до того, как его должны были туда доставить. Редактор местной газеты хотел немедленно поместить фотографию Иннокентия в газете и сообщить общественности о разоблачении новых подкопов под основы христианства. Он телеграфировал олонецкому губернатору. Но получил оттуда суровый и краткий ответ: «Категорически запрещаю писать о происшествии». Губернатор адресовал телеграмму не редактору, а петрозаводскому исправнику, а в конце ее приписал магическое: «Местной полиции наблюсти за исполнением». Редактор же прочел эту телеграмму в управлении местного исправника, куда его вызвали для ознакомления с этим делом. От себя исправник добавил:

— Имейте в виду, что Синод не желает разглашения, и я должен выполнить приказ. Ваше дело оградить себя от штрафа и ареста.

О дне прибытия знаменитого преступника в Петрозаводск знали только исправник, жандармский полковник и начальник тюрьмы, куда доставили Иннокентия поздно ночью. Но на следующий же день с самого утра мимо тюрьмы начали проходить одинокие граждане, которым хотелось сквозь решетку увидеть великого авантюриста. Среди любопытных преобладала городская беднота, а к вечеру у постоялых дворов заскрипели крестьянские повозки. Известие о том, что великий бессарабский святой попал в тюрьму, молнией облетело села. Оттуда потянулись на поклон к «праведнику» караваны подвод, вереницы верующих. Это обеспокоило начальство. Петрозаводский исправник и жандармский полковник приказали немедленно окружить город стражей из вооруженных жандармов и полицейских. Но ничто не могло остановить движение. Толпы паломников наводняли окраины города, несмело выражали недовольство начальству, скапливались вокруг церквей в селах и требовали от своего духовенства идти походом со святынями к властям, просить разрешения увидеться с Иннокентием. Духовенство колебалось, отказывалось. Но взвинченная паства церкви Христовой требовала силой пробираться в город. Произошло несколько резких стычек жандармов с христианами, и, ясное дело, пострадали христиане. Напуганный исправник Петрозаводска позвал к себе викарного епископа и предложил повлиять на узника, чтобы тот сам помог начальству прекратить паломничество верующих.

— Скажите ему, что, если он нам поможет, мы будем к нему более снисходительны. Если же он не согласится — немедленно вышлем в Сибирь.

Епископ не возражал. Так как архипастырь не был лично заинтересован в деле, то, не откладывая визита, поехал в тюрьму. Архипастырь вошел в камеру. На кровати, роскошно убранной, лежал средних лет высокий представительный мужчина, с черной бородой и сверкающими глазами. Полнокровное лицо дышало здоровьем и энергией. В камере было чисто, пол блестел, а на столе стояли различные закуски и несколько бутылок вина.

Архипастырь разочарованно остановился: он думал, что увидит узника в кандалах, а попал будто в роскошно обставленный кабинет веселого по натуре молодчика.

Вместо покорного, угнетенного узника перед ним был сильный, откормленный, румяный и самоуверенный сорвиголова в монашеской рясе.

— Ну, что скажете, отче? Зачем пришли? — не вставая, спросил Иннокентий.

Петрозаводский владыка смущенно оглядывал узника, камеру… Но вдруг стал суровым и прошептал:

— Дурным привычкам тебя научили, инок, не встаешь, когда с тобой говорит старший. Перед епископом не встаешь с постели и разговариваешь, словно с пастухом каким.

Иннокентий медленно поднялся с кровати.

— А-а, прошу садиться. Говорите, чем могу служить вашему преосвященству?

Архипастырь подошел ближе и сел напротив.

— Хватит, — отрывисто сказал он. — Остановись на краю пропасти. Православная церковь терпелива и милостива, но не нужно злоупотреблять этим.

— Не понимаю, — откровенно сказал Иннокентий.

— Ну, так пойми же: твоим чудесам наступил конец. Святейший Синод сурово приказал не отпускать тебя, а после допроса — судить и выслать в Сибирь. С этим я и пришел сюда.

Иннокентий побледнел. С тех пор как его арестовали в Каргополе, прошел месяц. Он все же успел передать кое-что через мироносиц и апостолов, приказал им поторопиться за помощью к отцу Амвросию в Балту и отцу Серафиму в Каменец-Подольск. И уж совсем было успокоился, зная, что помощь прибудет и через некоторое время его отпустят или, самое худшее, — сошлют в какой-нибудь монастырь… Но Сибирь… Это выбило его из колеи. Он растерянно перебирал четки и тупо смотрел на архипастыря. В мыслях мелькнули вехи от Бессарабии до трона, оттуда обратно до митры кишиневского архипастыря. Но только вдруг изменили цвет и стали полосатыми дорожными указателями в Сибирь…

— Да, да, монаше… Всему приходит Конец в этом меркантильном мире, — помолчав, сказал архипастырь. — Но ты можешь исправить положение…

Надежда, блеснула в глазах Иннокентия.

— Как именно? Что я должен сделать, чтобы оправдаться перед церковью?

Наглеца как не бывало. Перед владыкой сидел униженный раб, готовый к послушанию.

— Отче, помогите, век благодарен буду.

— Я не нуждаюсь в твоей благодарности, монаше. Я всегда помогаю людям. А тебе… Но хватит философии. Я устал. У меня к тебе дело есть, — останови поход в Петрозаводск, верни паломников назад, пусть они не беспокоят начальство, и ты получишь снисхождение во время суда. Вот и все. Прощай.

Он повернулся и пошел к выходу. И уже открыв дверь, бросил Иннокентию:

— Способ остановить людей подыщи сам. Только поскорее. От этого зависит твоя судьба.

Иннокентий остался один. Долго сидел неподвижно на скамье, смотрел на цветок в узоре ковра, а затем встал, прошелся по камере.

— Так… Всему приходит конец на этом меркантильном свете, — нахохлившись, грустно повторил он слова владыки. — И мне конец… Конец!

Еще раз подумал, не отрекутся ли от него отец Амвросий балтский и отец Серафим каменец-подольский. Чем дольше думал, тем большую безнадежность чувствовал и тем сильнее жаждал защиты двух влиятельных князей церкви перед решающим актом в своей карьере.

Постучал в дверь.

— Передайте начальнику тюрьмы, что я хочу его видеть по срочному делу, — крикнул надзирателю.

Вскоре его вызвал начальник тюрьмы.

— Чем могу быть полезен, ваше преподобие? Не хотите ли дать показания? Тогда я приглашу сюда его преосвященство и прокурора.

— Желаю говорить с господином исправником по срочному делу. А также с епископом.

Через полчаса исправник был в кабинете начальника тюрьмы и диктовал текст воззвания к мирянам, которое должен был подписать Иннокентий. В воззвании говорилось, что враги церкви Христовой и враги престола царского распространяют слухи, будто в петрозаводской тюрьме заключен святой пророк, в действительности же выдавать себя за святого-смертельный грех. Заканчивалось это воззвание словами:

«И я смертный грешник Иннокентий, инок, преступивший законы веры Христовой, по заслугам заключен в крепость и ожидаю суда. Молю и прошу вас, братья, разойтись по домам, не причинять хлопот начальству и себя не утруждать, чтобы не согрешить перед богом и не провиниться перед отцом нашим, царем православным».

Текст отредактировали. Иннокентий поспешно подписал его и вздохнул с облегчением. Затем обратился к исправнику с вопросом:

— Могу ли я рассчитывать на милосердие суда? Я сделал то, что от меня зависело.

— Будет видно… посмотрим. Я дам воззвание на утверждение преосвященному владыке, там посоветуемся… — и вышел.

Иннокентий побледнел, прислонился к стене.

Всему приходит конец на этом меркантильном свете… Вот он и конец… Липецкой власти… Почету… Деньгам…

В этот момент в кабинет вошел викарный с воззванием в руках.

— Сын мой, — сказал владыка. — Ты поступил правильно. Терпи, сын мой, терпи и не падай духом. У тебя еще есть защитники.

И он подал Иннокентию зеленый конверт. Это был любимый цвет отца Амвросия балтского. Иннокентий разорвал конверт и вынул письмо.

«Обо всем знаю, все мне известно. Я сделаю, что в моих силах. Викарный Петрозаводска — мой старый друг и не захочет причинить мне неприятность. Я уже написал ему об этом. В дальнейшем нужно держаться пристойно, уверенно. Вскоре приеду сам. До тех пор показаний не давай.

Амвросий балтский».

Иннокентий радостно потер руки.

— На все воля божья. Отдаю дух мой в руки ваши.

Он поклонился и пошел к себе в камеру.

Через неделю отец Амвросий приехал к петрозаводскому владыке. Перед свиданием с Иннокентием навестил следователя духовной консистории, жандармскую управу, прокурора и, собрав сведения, пошел к узнику. Ему стало ясно, что обращаться в Синод не стоит. Решил хлопотать об одном — о помещении Иннокентия в Соловецкий монастырь.

С этим он и пришел к узнику.

Иннокентий встретил балтского епископа с великой радостью. Но, несмотря на это, отец Амвросий сразу обратился к нему с резкой отповедью.

— Ну, я же говорил, отче, что ты пастух! Разве не так? Что же теперь?

— Как?! Вы писали…

— Писал, писал! Я не знал всего, здесь только узнал! Бандитом стал, отче?! За это — пожизненная каторга, если все станет известно.

Отец Амвросий устало сел напротив Иннокентия.

— Ну, рассказывай, отче, сам. Хочу еще от тебя услышать. Но только правду говори, как было.

Они долго разговаривали. Отец Амвросий, как на клубок, наматывал все события, чтобы потом распутать эти яркие нити преступлений и разврата святого инока и сплести из них оправдательный приговор ему и… себе. А когда монах окончил, отец Амвросий сурово сказал:

— Единственный путь — это раскаяние и отречение от всего. Нужно не допустить сюда синодальных следователей, выбить у них почву из-под ног — самому составить на себя обвинение и использовать его для оправдания. Кто кается, того церковь не судит и не наказывает.

Он вышел от Иннокентия и в коридоре сказал следователям консистории:

— Грешник кается и просит исповеди, на которой признается во всех своих преступлениях. Я знал его всегда как истинного и верного сына церкви Христовой. Только болезнь, которую признали и синодальная и врачебная комиссии, толкнула его на это богохульство. К нему следует

послать, кроме духовников, еще и врачей.

Но суд и исповедь отложили. Только в июне отца Амвросия вызвали в Петрозаводск в качестве свидетеля но делу Иннокентия. 30 июня 1913 года в тюремной церкви собрались князья церкви, черно— и белоризцы, слушать исповедь и судить еретического инока Иннокентия балт-ского, преступные дела которого, даже при старательном укрывании, в описании составили несколько томов. Но Иннокентий все же опередил их, выступив с раскаянием и декларацией своего отношения к православной церкви.

Эту декларацию он представил в письменной форме в суд. Он писал:

«Откровенно перед всеми, а особенно перед обманутой и введенной в заблуждение темной массой верующих, заявляю, что с божьего попущения и с дьявольского наущения я вступил на гибельный путь и без сомнения, чести и жалости обманывал моих духовных детей долгие годы. Признаю свои мерзости перед церковью божьей, перед которой я провинился, назвавшись сыном и духом божьим, и его именем обманывал и довел до гибели много жертв, что слепо верили в меня».

Далее он приводил ужасающие примеры своего мошенничества, бесстыдной, безжалостной эксплуатации сотен и тысяч мирян, писал о своих преступлениях против темной забитой массы, против обманутого и угнетенного бедняцкого молдавского села, против сотен тысяч эксплуатируемых и угнетенных людей. Откровенно и бесстыдно признавался, как на протяжении многих лет —1908-1913— непрерывно вымогал имущество и подрывал здоровье своих мирян в угоду «плоти своей, что от дьявола». И заканчивал тем, что отрекался от своей «ереси» и просил возвратить его в лоно православной церкви.

В этой декларации, составленной с иезуитской хитростью, все было представлено так, что в чудовищных поступках инока виноват по существу не он, поскольку сам он явился жертвой дьявола. И кончил он так:

«Тени несчастных, умерших в дороге от холода и голода, встают передо мной и терзают душу мою, напоминая о многочисленных преступлениях, которые я совершил против своего народа.

И поэтому прошу простить мне все, а главное то, что, будучи слепым сам, завел и себя и тысячи других в темную бездну грехов. А еще простить мне все зло, что я причинил мирянам, забыть все преступления и беспутные слова мои, и прошу мирян подчиняться единой церкви православной и ее пастырям. Пусть и впредь не будет такого обмана. Аминь.

Иеромонах Иннокентий».

Приняв такое покаяние, синедрион князей церкви по инициативе олонецкого епархиального начальства, при помощи Амвросия балтского и Серафима каменец-подольского, решил не возбуждать шумного дела, а представить Иннокентия Синоду как жертву навязчивых идей, как страдающего манией величия, который не является опасностью ни для церкви, ни для престола. Они предлагали отправить Иннокентия куда-нибудь на житие, но не лишать его духовного сана, как уже обращенного на путь.

Синод, занятый ересями и разбродом в церкви —делом Иоанна Кронштадского, бандита Илиодора, зловещего Распутина, — решил избежать еще одного скандала и согласился с решением суда в Петрозаводске. Согласился и приговорил:

«Инока Иннокентия выслать в Соловецкий монастырь, на покаяние, а дело прекратить».

Иннокентий, попрощавшись с защитниками, забрал мироносиц и выехал каяться на Соловецкий остров.

17

Соломония, бросив Катинку в степи, стремглав неслась по той же дороге, по которой пошла иннокентиевская орда. Не останавливалась, не присаживалась ни на миг, все шла и шла, словно силы ее не только не истощались, но даже пополнялись. Летела пустой холодной степью туда, к жилью, к людям, к свету, живому городу или селу. Соломония не может, не хочет больше слушать завываний метели, в которых ей слышатся предсмертный дикий плач Катинки, предсмертные страшные стоны жертв иннокентиевского богомолья.

Но что это? Что она видит? Кто это стоит, шатается на дороге? Стоит и тоскливо так, жалобно просит о чем-то? Не душа ли это несчастной Катинки? Не её ли это душа вышла на страшный суд? Но прочь отсюда. Прочь, дальше от страшного привидения. Прочь! Прочь!

Однако ноги не слушаются. Почва ушла из-под ног и она повалилась на снег перед самым привидением. Оно не трогает её, а наклоняется и о чем-то спрашивает. Соломония прислуши-вается и узнает человеческую речь.

— Помоги… Голова болит, раскалывается. Помоги, кто ты?

Соломония поднимается и видит над собой окровавленное лицо. Кровь на бороде, волосах и на одежде.

— Кто ты, человек? Чего тебе нужно от меня?

— Кто я? Я из похода Иннокентия. Он убил меня, но я ожил, чтобы отомстить ему за обиды людские, за свои обиды. Помоги мне выйти, я догоню его.

Соломония поднялась и присмотрелась к человеку.

— Кто ты? Как тебя зовут?

— Я? Я несчастный отец, потому что у меня украли ребенка. Я несчастный муж, потому что у меня украли жену. Я потерял сон, лишился жизни — все забрал Иннокентий. Я — Василий Синика, из Липецкого.

— Василий? Синика? Сосед Мардаря?

— Да… Сосед Мардаря.

Соломония немного пришла в себя.

— Пойдем быстрее. Быстрее пойдем.

Взяв Синику за руку, Соломония двинулась вперед, вслед за Иннокентием. Шагала осторожно, присматривалась, чтобы не заблудиться. Шатаясь, Синика шел за ней, держался за ее плечо. Силы покидали его, он терял сознание, падал. Соломония поднимала его и тянула, почти несла дальше. В ней горело страстное желание вырвать этого человека из рук смерти и вместе с ним догнать Иннокентия, отомстить за все, что вытерпела, выстрадала она, начиная от Добруджского монастыря до этой дикой, неприветливой степи. Ни на секунду не останавливалась.

Когда слабел и падал Синика, она натирала ему виски снегом, дышала на руки, грела их под кожухом и тянула его дальше.

Наутро впереди показались избы города Каргополя. Соломония осмотрела Синику с ног до головы.