Голгофа

И он еще раз взвесил силу замысла Иннокентия. Он сразу разгадал высокий «полет» своего нового подопечного и только удивлялся смелости этих намерений. Поднять тысячи замученных существ, озверевших выродков, похожих на выходцев с того света, присоединить к ним столько же, если не больше, местной голытьбы, забитой нуждой, раздразнить их проповедью о жестоком земном начальстве и о гонениях на веру со стороны жестоких слуг «императа» — это смело! И пусть тогда придираются власти. Пускай тогда запрещает Синод. Он же никакой ереси нигде не проповедует и не утверждает. Он верный сын престола и церкви, благочестивый инок, оцененный и понятый народом. И сам народ пришел из Бессарабии за своим мучеником, сам этот православный народ борется за своего православного бога, оскверненного местным духовенством. И тогда, вынесенный на руках отсюда, увенчанный хоругвями, двинется селами, захватит армию верующих, зажжет их диким фанатизмом и на их спинах въедет в рай. И нечего тогда думать расстреливать, потому что так можно расстрелять и православную церковь, уничтожить ее власть над миллионным населением «Святой Руси». А ему это и нужно. Вот и рай: митра, слава, почет…

Нет, он не дурак!

Вошли Остап и Василий, сильные мужчины, угрюмые и неприветливые на вид. Лютая ненависть горела в их глазах, скрытая под масками смирения, одетыми добровольно и навеки. Игумен так же люто посмотрел на них и въедливо сказал:

— Вот что, иноки божьи, пора вам доказать свою преданность богу и его святой обители, а не возле… баб. Мигом седлайте коней и поезжайте с моими письмами. Только никто не должен вас видеть и никто не должен знать, что вы уезжаете. Слышали?

— Слышали. Только пурга сейчас, отец игумен, света не видать.

— Пурга пургой, а то, что нужно для бога, то нужно. Ни минуты не теряйте, если вам не хочется в Сибирь.

И, не глядя больше на иноков, сел к столу, достал монастырские бланки и размашисто написал:

«Его высокопреосвященству епископу олонецкому.

Ваше высокопреосвященство! Произошел у нас такой случай, о котором следует немедленно сообщить властям: инок Иннокентий, пребывающий под моим наблюдением, готовит целое восстание против монастыря и назначил выступление своего сброда, который он привел, через несколько дней. Намерение его — разрушить монастырь и идти куда-то добиваться прав. Выводов не делаю, поскольку мудрость вашего преосвященства способна сделать их сама.

Игумен Муромской обителииеромонах Меркурий».

Во втором письме он был по-военному краток.

«Господин полковник! Срочно нужны полсотни бравых забайкальских казаков и десятка два жандармов. Операция — арестовать Иннокентия и выпороть несколько сот спин взбунтовавшихся богомольцев, намеревающихся разрушить мой монастырь. Немедленно снаряжайте экспедицию, чтобы не было поздно.

Игумен Муромской обителиМеркурий».

Окончив писать, игумен обратился к Остапу и Василию:

— Нигде и ни зачем не останавливаться. Если лошади не пройдут, берите лыжи. Вспомните молодость. К жандармскому полковнику торопитесь изо всех сил, это наиболее необходимо.

Монахи взяли бумаги и вышли. Отец Меркурий, набросив шубу, вышел сам проследить за отъездом иноков. Прошел с ними за ворота и постоял, пока оба скрылись в непроглядном мраке бешеной метели. И только тогда возвратился в келью, сел в кресло, укутал ноги английским пледом и, закурив сигару, достал бутылку вина.

— Теперь посмотрим, чья возьмет.

Игумен налил себе вина и погрузился в думы.

Муромскую обитель объяла какая-то зловещая тишина. Только ухарь-ветер вертелся по опустевшему подворью, завывая в створах высокой стройной колокольни, и слегка позванивали колокола.

Непрерывно вихрился и сыпал снег…

12

Бледно-желтое солнце выглянуло из-за туч. Пурга улеглась. Ясная морозная погода оживила подворье монастыря: засновали люди, зажглись лампады перед иконами, с высокой колокольни разнесся гулкий звон, сзывая верующих к службе.

Игумен стоит суровый и хмурый перед алтарем, сердито читает первую часть литургии. На клиросе чинно поют монахи, безразлично перелистывая давно уже вызубренный текст молитв. Они тихо переговариваются, неловко переглядываются. В церкви, кроме монахов, — никого. Это удивляет братию: последнее время в церкви было полно людей. Заглядывает братия за царские врата: интересно, как чувствует себя отец игумен и какое впечатление производит на него это внезапное безразличие богомольцев к службе божьей.

Отец Меркурий читает, выглядывает, прислушивается, сходятся ли богомольцы.

Но в церкви пусто. Только свои монахи перешептываются да поют на клиросе. Меркурий подзывает пономаря.

— Позови-ка ризничего. Пусть немедленно зайдет ко мне в алтарь.

Пономарь послушно вышел. С притвора вернулся к алтарю взволнованный.

— Выйти, отче, нельзя. Паломники запрудили выход, что-то по-своему лопочут и никого не пускают ни в церковь, ни из церкви.

— Не может быть! Кто смеет не выпускать, если я велел ? Пойди и позови ко мне ризничего.

Пономарь снова вышел и через минуту вернулся опять.

— Не монахи, а кретины, — люто прошептал игумен. — Если нельзя через притвор выйти, иди через пономарню. Быстро!

Пономарь ушел и, пробравшись через пономарню во двор, незаметно, за сугробами снега, побежал к келье ризничего. Добежал и вдруг попятился назад. Перед кельей стояла толпа паломников и о чем-то советовалась с апостолом Герасимом. Тот что-то тихо говорил им, указывая на дверь. Тогда от толпы отделились двое. Они постучали в дверь. Ответа не было. Снова постучали — снова никого. Герасим что-то сказал им, и… толпа, вскрикнув, навалилась на дверь. Дверь устояла. Вторично ударили в дверь, но и на этот раз безрезультатно. Тогда один из них достал где-то огромную дубину и ударил ею по окнам. Стекло вылетело вместе с рамой, и они один за другим бросились в окно.

Пономарь сорвался с места и — опрометью в церковь. Но опоздал. Около престола стоял ризничий и, дрожа от страха, рассказывал игумену о происшествии. Игумен стоял спокойно и смотрел мимо ризничего.

— Да не дрожи, как пес… — злобно прошипел он. — Ничего страшного нет. Лети немедленно к жандармскому полковнику. Если встретишь кого из начальства, расскажи обо всем. Проси поторопиться.

Ризничий шмыгнул под престол я закрыл за собой люк. Меркурий, совершенно спокойный, стал возле престола и задумался на минуту — как затянуть развязку, пока подойдет подмога?

Движение во дворе вывело его из задумчивости. Игумен отогрел дыханием окно и выглянул. Перед домом Иннокентия у крыльца тысячная толпа застыла в молитвенном экстазе. Передние держат большую икону, посматривают на дверь. Задние, сняв шапки, стоят неподвижно. И все вместе кланяются двери, крестятся.

Дверь открывается. Выходит Иннокентий. Он прекрасен, словно озарен каким-то внутренним огнем. Голова гордо поднята, глаза блестят, привлекательное лицо сияет красотой и мужеством. Медленно благословил толпу. Она шумно приветствовала его выкриками:

— Преотул чел маре!

Благословив толпу, Иннокентий спокойно сходит с крыльца и направляется к церкви. Он не торопится, не спешит. Он предоставляет инициативу массе. И поэтому спокойно, чарующе улыбается. Вот уже шагнул на ступени. Еще шаг — и он на крыльце. Оглядывается и что-то говорит своим паломникам. Неистовым криком толпа отвечает на его слова — и вся разом бросается к церкви. Иннокентий делает последнее движение: берется за ручку церковной двери, чтобы открыть ее. Дверь открыта, Иннокентий переступает порог и… вдруг бросается назад, словно отброшенный электрическим током. Толпа, стремившаяся за ним в церковь, тоже останавливается на секунду и подается назад.

Иннокентий внезапно меняется в лице. Сначала желтеет, потом бледнеет, движения становятся вялыми, он сутулится, сжимается весь в комок и отступает. Дрожащей рукой подает паломникам сигнал остановиться, уйти… Потом поворачивается, соскакивает с крыльца и, пригибая голову, ныряет в толпу.

Отец Меркурий, не отрываясь, смотрит в окно, наблюдает.

«Слава тебе, господи!» — вырывается у него.

Он выбегает из алтаря и бежит к двери. Спотыкается на ковре, едва удерживается на ногах и протягивает обе руки вперед.

— Здравствуйте, господин полковник! Как раз вовремя, как раз кстати.

Жандармский полковник деловито подходит. За ним сорок казаков и тридцать жандармов.

— Что здесь у вас?

— Да вот… — указывает игумен на толпу. — Бунтуют. Своего молдавского царя выбирают, господин полковник. Новый мессия пришел из Бессарабии.

— В нагайки! — командует полковник. — Выбить им царя из головы!

Казаки и жандармы бросаются из церкви, стегают нагайками всех, кто попадает под руку. Крики, грязная брань и тихие, со свистом, удары по черно-серой массе заглушают разговор игумена с полковником. Они стоят спокойно, словно в церкви продолжается служба. Вой и крики усиливаются, неимоверный шум доносится в церковь. Игумен позвал пономаря.

— Скажи, чтобы на клиросе продолжали петь. Служба не прекращается.

Он спокойно пошел в алтарь, уверенным голосом начал службу. Ни один мускул не дрогнул, ни одно движение не выдавало волнения владыки, у которого эти события полностью разрушили все планы, связанные с Иннокентием, а вместе с планами пропала многолетняя мечта о мести. Кому? Старый генерал давно умер, а те гороховые шуты из полка, что провожали его насмешками, неизвестно где. Впрочем, план стоил игры. Он приближал к действительности сладкую мечту побывать в Петербурге.

А со двора все сильнее слышались пронзительные крики избиваемой нагайками толпы, плач детей, все громче н громче долетало:

— Ой боже ж мой, боже ж мой! За что же вы? Спасите, люди добрые, спасите!

Утих на клиросе на мгновение хор и снова загремел. Игумен и глазом не повел. Спокойно и уверенно взял чашу с дарами и таким же спокойным, уверенным шагом вышел причащать.

— Со страхом божьим и верою приступите.

Не дрогнула рука, когда брал первую ложечку причастия для себя. Так же, как всегда, поднял он ее и… Повисла рука в воздухе, задрожала. Пролилось сначала причастие на пол, выпала ложечка из руки, и чаша с глухим грохотом покатилась.

Игумен остолбенел, глядя перед собой.

От двери прямо на него медленно шла женщина. Рваная ее одежда висела клочьями, седые космы волос распустились, босые иссиня-красные ноги оставляли кровавые следы. Старческое сморщенное лицо походило на маску из потрескавшейся морщинистой коры, залитой красно-черной краской. Ступала ровно и осторожно. На окровавленных руках ее сидел ребенок. Острая жандармская шашка рассекла ребенка пополам, на руке женщины повисли его еще

свежие внутренности. В такт шагам женщины голова ребенка покачивалась, и со лба тоненькой струйкой стекала кровь. Правая рука его как-то странно свисала, словно тянулась, чтобы ухватиться за землю.

Перед этим зрелищем расступились монахи. Отшатнулись к стенам, полные нечеловеческого ужаса. Румяный жандармский полковник вдруг побледнел и попятился к алтарю. Он сжал зубы, затаил дыхание и закрыл глаза, чтобы не видеть этого жуткого зрелища. Пятился все дальше, пока не исчез в алтаре. Сел на стул и склонил на грудь голову.

Но растерянность игумена длилась не больше минуты. Усилием воли он прогнал прочь свой страх и строго приказал:

— Выведите ее во двор. Пусть не мешает службе божьей. Это господь покарал ее за грехи и ересь.

Никто не шевельнулся. В мертвую пустоту канул голос игумена:

— Кто не подойдет тотчас, тот союзник еретика и бунтовщика Иннокентия. Вам я говорю? Выведите ее отсюда.

Снова зловещая тишина. А привидение все приближалось к алтарю. Отец игумен впился горящим взором в ближнего монаха и прошипел:

— Ты, свинопас, тебе говорю, выведи ее. Слышал? Сейчас же выведи.

Окаменевший монах не тронулся с места.

Кровь ударила в голову игумену. Свет помутился, лицо посинело, жилы вздулись. Сжав кулаки, сошел со ступенек и твердым шагом направился к монаху, которому велел вывести женщину. Монах подался назад. Осатаневший игумен зверем кинулся на него и по-собачьи зарычал. Но тот не сделал и шагу. Игумен странно как-то вдруг икнул, захрипел и упал на пол, хватая руками ковер и стискивая зубы.

Перепуганная братия покидала церковь, обходя тело своего владыки. Последним вышел жандармский полковник. Он весь съежился, голову втянул в воротник, руки засунул в карманы и, мелко шагая, торопился к выходу. Еще в алтаре он надвинул фуражку низко на глаза. И теперь, не оглядываясь, направился прямо к своей лошади.

13

Как только казаки галопом влетели во двор монастыря, Иннокентий сразу понял, что его планы, связанные с торжественным выходом из обители, провалились. В первую минуту он хотел было вскочить в церковь, закрыться там и потом договориться с полковником о выходе. Но в то же мгновение отбросил этот план. Он понял, что может попасть в западню и тогда никто слушать его не станет, а паломники не устоят против вооруженной силы. Молнией мелькнула в голове и другая мысль — спасать сокровища, приобретенные за время пребывания в монастыре. Но и это он отбросил, так как времени было мало. Тогда Иннокентий решил пробиться к воротам, поднять бунт в селах, вызвать волнения среди верующих, вытянуть на улицу толпы людей и вместе с паломниками выйти в поле. А там, среди глубоких снегов, конным казакам и жандармам не так удобно действовать.

План выбран. Иннокентий приказал Семену и Герасиму выступать с паломниками за ворота, прикрываясь святыми — иконами и хоругвями.

Зареяли над толпой хоругви, взятые из монастыря, зазвучала молитва: сначала слышались одиночные голоса, разрозненные, дальше они объединялись. Наконец паломники всей толпой повалили к воротам. Казаки в первый момент отступили. Эти несколько минут дали паломникам возможность подойти к воротам. А когда казаки но главе с вахмистром бросились с нагайками, шашками — толпа уже была у ворот. Упали первые жертвы. Толпа вытолкнула засевших там жандармов, повалила ворота и вырвалась на свободу, в поле, в снега.

Казаки кинулись было на людей, но разъяренные фанатики встретили этот налет таким отпором, что те от ступили. И в то же мгновение послышалась какая-то команда, и казаки исчезли во дворе.

Иннокентий остановил толпу и обратился к ней со словами:

— Братья и сестры! Все вы видите, как враги рода человеческого преследуют нас, хотят погубить наши души. Меня и здесь преследуют, муками хотят заставить отступиться от веры святой нашей церкви, от моего дела — спасения душ грешных.

Но я не боюсь мук. Пойду на самые ужасные пытки, что готовит мне начальство, вытерплю все, но не брошу вас. Сегодня же пойду к царю и расскажу ему, какие обиды причиняют нам его неверные слуги. Царь несколько раз уже посылал за мной, но я не шел, не хотел осквернять себя. Ныне бог отец отпускает меня, повелевает стать перед царем и добиваться свободы служить господу так, как мы хотим…

Он осмотрел всех, словно хотел убедиться, понимает ли его речь паства.

— Так кто пойдет со мной? Кто поддержит меня в этом походе? Или оставите меня, как оставил Петр Иисуса Христа? Кто не хочет идти, становись по левую сторону, кто пойдет — по правую. Пусть отойдут слабые духом, кому не мила церковь божья и не нужно спасение

грешной души.

Толпа колыхнулась и взорвалась:

— Возьми! Возьми и нас с собой! Все, все пойдем! Все пойдем и не бросим тебя, не дадим тебя, дух святой, осквернить. Бери, бери и нас с собой.

— Все ли пойдут по доброй воле? Может, кто страшится пути долгого? Пусть отойдет тот, кто слаб духом.

Толпа фанатиков готова была броситься в холодное Онежское озеро.

— Бери! Бери нас с собой! Все пойдем! Все!

Иннокентий надел шапку, кожух, сел в сани к махнул рукой. Лавина тронулась и растянулась по снегу длинной полосой. Более трех тысяч человек вышло из Муромского монастыря в неведомое странствие вслед за санями, на которых сидел отец Иннокентий. А к колонне все бежали и бежали люди, гонимые религиозным экстазом. Наскоро одевались, вешали котомки и присоединялись к походу.

А в воротах обители стоял жандармский полковник.

Он с тупым равнодушием наблюдал за походом, пока последняя фигура не исчезла среди снегов, и принялся писать рапорт.

«18 февраля 1913 года.

Его высокопревосходительству господину начальнику жандармского корпуса.

Инок, о котором я извещал вас, сегодня оказал сопротивление жандармам и во главе четырехтысячной толпы богомольцев вышел из Муромской обители в неизвестном направлении. Остановить поход у нас не хватило сил…»

Дальше не мог писать. Жег стыд. Он велел оседлать коня и выехал из обители, даже не повидавшись с игуменом.

* * *

До самого вечера Иннокентии не останавливал людей. Тревожные думы овладели бесшабашной головой бессарабского авантюриста. Он неподвижно сидел, завернувшись в кожух, и анализировал весь пройденный путь. И чем больше размышлял, тем меньше оставалось у него прыти, все туманнее видел он перспективу будущего похода великого архипастыря — бессарабского митрополита. Вывести из монастыря четыре тысячи человек — штука не хитрая. Вырваться из заключения — тоже. Но дальше, дальше что? Куда пойти? Куда повести их в этот лютый мороз из этой холодной пустыни? Надолго ли хватит этого пыла? Не развалится ли эта толпа в такой ужасной дороге? А если и не развалится, так что? Разве есть такая сила, которая не только привела бы их в Бессарабию но и помогла бы устоять перед приказами Синода? Ведь сегодня он бросил на них вооруженную силу. Сегодня погибли десятки, а завтра? Не перестреляют ли всех и не придется ли в конце концов предстать перед военно-полевым судом как бунтовщику против престола?

Настроение упало. Растерялся великий авантюрист перед решительным шагом. Заколебался перед решительными действиями. Серенький вездесущий страх свинцом налил жилы. Еще глубже закутался в кожух, толкнул Семена в бок и шепотом сказал:

— Я немного отъеду, а ты собери апостолов на совет. Вон в том лесочке, что виднеется впереди. Там и заночуем.

Семен вылез из саней, а Иннокентий рысью помчался к лесу. Морозный воздух, резвый бег лошадей немного рассеяли страх. В лесу Иннокентий вышел из саней и стал выбирать место для раян. И уже увереннее обдумывал свой план.

«Ну что ж, удрал не удрал, а попытаться можно. Пойдем в Петербург, в Синод, пусть там поговорят не со мной, а с ними всеми. Не станут же стрелять в безоружную толпу! Да еще на улицах столицы!»

И он уже спокойно затянул какую-то молдавскую песню. Тем временем первые группы паломников подошли к лесу.

— Братья мои, первую ночь судилось нам, как и всем мученикам, ночевать где придется. Разложим костры и согреемся, чтобы мороз не пронял.

Толпа радостными криками приветствовала ласковые слова пророка:

— Осанна! Осанна!

Люди расположились вокруг его саней. Утоптали снег, натащили хвороста, развели огонь, рассаживались вокруг слушать проповеди апостолов.

Иннокентий ходил от группы к группе, прислушивался, что говорят апостолы, как реагируют на их слова верующие. С радостью сознавал, что ему верят. Довольный отошел к своим саням, оперся на них и задумался. Не слышал, как тяжелыми шагами подошел к нему Семен и тронул за рукав.

— Совет ждет тебя, отче. Все уже собрались.

Иннокентий задумчиво посмотрел на него.

— Совет? Какой совет? Ах, да! Я же говорил. Пойдем.

Вялой походкой направился к группе апостолов, что сидели вокруг пня.

— Отче Иннокентий, люди хотят знать, куда мы идем? — сурово спросил Григорий.

Иннокентий, не поднимая головы, грустно ответил:

— Об этом я вас хочу спросить. Посоветуйте вы хотя бы раз, не все же жить моим умом. А то все я да я, теперь ваша очередь. Свое мнение я сказал вам еще в Муромском монастыре.

— Не нашего ума это дело, — глухо и недовольно ответил на это Григорий. — Ты же у нас всему голова, всему порядок даешь. И теперь ищи выход, если не хочешь, чтобы на тебя завтра бросились те, что спят. Ты же поднял людей, царем обещал стать, а теперь? Что им сказать?

Иннокентий сердито посмотрел на него. Он представил себе вполне реальную картину: апостолы, а за ними и более сознательные паломники вдруг перестанут ему подчиняться и разоблачат его перед толпой обманутых верующих. Все поймут, что он вовсе не святой, не пророк, не дух божий и что все это обман. А затевает игру, чтобы ценой здоровья и жизни темных крестьян набить себе карман, лакомиться винами, яствами, женщинами, и весь его рай — это сундуки, набитые деньгами, большие счета в банках, роскошные кельи в Балте, Каменце, Муромске. Все поймут, что он просто обыкновенный, но ловкий жулик. Тогда эта толпа не только отвернется, не только не станет подчиняться, а лютым зверем набросится на него и зверски, жестоко отомстит. Отомстит за все обиды, причиненные десяткам тысяч молдавских, украинских и российских крестьян. И люди, одичавшие в холодных степях, голодные, замученные в далеких просторах России, превратятся в зверей и в одно мгновение не только разобьют все его планы, но и его самого уничтожат, раздавят, растерзают.

Он зябко поежился и сжал кулаки. Затем поднял голову и тряхнул гривой.

— Значит, бунт? А? А думал ли ты, против кого? Против бога? Против церкви? Против веры нашей? На гибель людям? Так помни же, что толпу на меня бросить можно. Но в этом водовороте первым погибнешь ты. Ты, а не я! Сибири тебе не миновать.

Солнце выглянуло из-за горизонта и осветило страшную картину. Громадную лесную поляну сплошь заняли спящие паломники. Большие костры, растопив снег, провалились глубоко в грязно-черные снежные ямы, из которых еще курился дымок. Мужчины, женщины, дети лежали на охапках осиновых и сосновых веток, придвинувшись поближе к огню.

Лагерь стал просыпаться. Зашевелился, загудел. Люди поднимались, снова падали и снова поднимались. Многие так и не встали с ледяной постели. Некоторые были с обгоревшими ногами, руками; оскалившись на солнце, разбросав руки, лежали навзничь. Другие, проклиная и себя, и жизнь, и бога, шевелили окостеневшими ногами не в силах подняться. Рыдания, плач, стоны слышались отовсюду, катились лесом, доносились далеким эхом.

Лагерь проснулся. Готовились снова к походу. Иннокентий с ужасом осмотрел ночевку и, завернувшись в кожух, дал сигнал трогаться. Кони с места взяли рысью. А за ними потянулись ряды паломников, оставляя позади себя трупы и живых еще людей, умирающих на морозе. Они провожали паломников рыданиями и проклятиями.

Колонна двинулась к станции Няндома, где должна была окончательно решиться судьба четырех тысяч людей, что шли сейчас за бессарабским авантюристом.

14

Катинка поднялась со своей снежной постели и, дрожа от холода, осмотрела место стоянки. Трупы замерзших людей уже не вызывали в ней такой глубокой боли, как во время первого похода, когда она впервые увидела их. Она ощущала только какую-то тупую боль в голове, да вдобавок ныло сердце. Катинка уже и не сознавала ужаса самой смерти, а словно сквозь вуаль, издали смотрела на это тоскливое сборище. Хлопая рукой об руку, дыша в ладони, она тихонько побрела вдоль лагеря. Невольно наклонялась, спотыкаясь о трупы. На минуту останавливалась, присматривалась к мертвым и опять, будто во сне, узнавала вчерашнего своего соседа. И тогда вспоминала, что только вчера, только несколько часов тому назад у этого человека теплилась вера и надежда на спасение своей души, на тихое пристанище под сенью Иннокентия. Совсем недавно умерший мечтал о «рае» Гефсиманского сада.

Кое-где еще тлели головешки от костров. Синий дымок вместе с запахом горелого мяса поднимался вверх. Катинка ощущала этот запах, видела, как этот синий дымок поднимался от ног или рук тех, кто лежал возле костров. Но и это не поражало ее. Усталая голова не в состоянии была четко осмысливать факты, не могла справиться с тяжелыми картинами, запечатлевшимися в памяти, и отличать боль собственную от боли этих людей.

Катинка мучалась и умирала за всех этих людей сразу, страдала за каждое искаженное лицо. И эта смерть, и страдания, и муки, собранные в ней, были гораздо сильнее, глубже ее злобы.

Споткнувшись о шевелящуюся кучу лохмотьев, Катинка остановилась. Что-то взвизгнуло и схватило ее за ногу, прижалось к ней, кутаясь в полы ее кожушка. Она нагнулась. Под тряпками скулил ребенок.

— Что тебе, деточка?

На нее глянуло посиневшее личико маленькой девочки с голубыми сухими глазенками и искривленными губками. Растрепанные волосенки ее беспорядочно торчали из-под материнского платка, маленький носик заканчивался наискось срезанной пластинкой с двумя дырочками и был неестественно белым. Катинка поняла, что отмороженный носик сломался у самого хряща, и девочка не ощущает сейчас боли и не ощутит ее, пока не отогреется.

— Что тебе, девонька? — еще раз спросила Катинка, поднимая девочку с земли.

Малышка прижалась к ее груди и облегченно вздохнула.

— Мама… Мама там… У мамы болит…

Катинка нагнулась над кучей тряпок, сбросила с нее черную свитку, из-под которой выглянуло синее окровавленное лицо уже не молодой женщины с дико вытаращенными глазами и оскаленными зубами. Женщина была в одной кофтенке, разорванной на груди. Развязанный пояс лежал рядом с ней, юбка поднята, из-под нее виднелся запавший живот. Синие жилистые ноги, раскинутые на снегу, вмерзли в лужу крови. В ногах ее лежал младенец, пуповина обвила его левую ножку.

Катинка отвернулась и отошла. Крепко прижала к себе девочку, невидящими глазами смотрела перед собой, словно искала где-то ответа на один надоедливый вопрос, который давно не давал ей покоя. Он постоянно мучил ее, но ответа на него она не могла найти. Этот короткий вопрос мучил и всех тех, с кем она путешествовала:

— Где правда? Кто виноват?

Этот вопрос не покидал ее больной мозг, не давал покоя исстрадавшемуся сердцу. Он вызывал страстный протест против этого дикого странствия, против бессмысленного движения снегами, против слепой веры. Катинка видела, как играли кони перед Иннокентием, запряженные в его сани, а он тихо разговаривал с Семеном и Герасимом. Видела, как благословил их, как сел в сани и завернулся в кожух. Видела, как возле него примостилась Хима и еще какая-то молодая мироносица, как он нагнулся над ней и о чём-то спросил. Видела, как та ответила ему веселым смехом и как светились теплом ее глаза, обращенные к Иннокентию. Катинка безразлично смотрела на все. Только в последнюю минуту, когда Герасим взял в руки вожжи и занес ногу в сани, Катинка рванулась вперед. В голове мелькнул ответ на выстраданные вопросы, словно она вдруг увидела то, что искала последнее время, — страшного преступника, повинного в муках всех этих людей. И она опрометью бросилась к саням, ухватилась за них рукой и кинула на колени Иннокентия девочку с отмороженным носом. В этот миг кони рванулись, и Катинка растянулась на снегу.

А за санями снова потянулась черно-серая полоса людей, и Катинка слепо волочилась в хвосте похода, бессмысленно глядя перед собой. Так же бессознательно смотрела она, как вязли в снегу люди и, обессилев, падали. Безразлично обходила трупы и порывисто отталкивала руки умирающих, тянувшиеся к ней. И только вечером, когда остановились на ночлег в лесу, Катинка села под деревом.

— Встань, Катинка, свалим эту сосну. Иди погрейся возле нашего костра, — сказал кто-то рядом.

Подняла глаза. Сквозь туман отчаяния разглядела знакомые черты, но не могла вспомнить, где видела этого человека в монашеской рясе. А он еще ниже склонился к ней и в самое ухо прошептал:

— Встань и иди вон к тому костру. Посиди там, пока уснут, я потом что-то скажу тебе. — А потом добавил: — Врага найдем, Катинка, и твоего и моего.

Это кольнуло Катинку в самый мозг и. расшевелило, зажгло в ней новое желание. Она поднялась и, пошла к костру. И вдруг… ощутила, как с глаз спала пелена, а мысль стала работать четко, желания стали яснее. Подошла к костру, и села, поближе к огню. Сидела, так долго. Чувствовала, что рядом кто-то думает о том же, чье-то сердце бьется тем же желанием, что и ее. Катинку тронули за рукав. Она подняла голову — то был монах.

— Что, отче? С чего начинать? Голова моя трещит от дум, и сердце наливается кровью от одного желания отомстить. Говори, что делать; и я пойду, сейчас же.

— Тише, мы здесь не одни.

Он придвинулся ближе.

— Не ходи как обреченная, крутись меж баб, с которыми сюда пришли. Говори им, чтобы бросали поход иди требовали заходить на ночь в села, поговори с Соломонией, ее нужно приблизить к нам. Ее бабы будут слушаться.

— Ну и что же дальше?

— Что? Нам нужно баб возмутить, а мужчины сами пойдут за ними. В таком деле баба должна пример показать. А дальше я уж знаю, что делать.

Монах скрипнул зубами.

— Потом, слышишь, я постараюсь сам. Слышишь? Я сам всажу вот этот нож в его грудь и выворочу ему кишки. И уйдем отсюда. У меня хватит средств и домой доехать и прожить всем. Слышишь? В этой кутерьме никто и не заметит.

Катинка хотела еще о чем-то спросить монаха, но он встал и отошел в сторону. Стал на колени и начал молиться. Катинка тоже отошла и, завернувшись в кожух, легла на снегу. Недолго лежала. Сон не брал ее, она гналась за ним, словно скряга за вором, укравшим у него деньги. Потом поднялась и пошла вдоль сонного лагеря, искала Соломонию. Та спала, завернувшись в кожух.

Соломония проснулась, как только подошла Катинка.

— Ты чего не спишь? — спросила Соломония.

Катинка молчала. Та опять спросила, и тогда Катинка с болью ответила:

— Постарела ты, сестра, осунулась… А какая была, словно цветочек. — И, помолчав, добавила: — А ты ведь еще не старая. В твои годы только бы жить и жить в каком-нибудь тихом уголочке с детками.

— Ты это к чему? — тревожно спросила Соломония. — Чего про годы завела?

— Потому как и сама замучалась, молодости жаль. Ты не гневайся, сестра, что было — быльем поросло. А молодости жаль, жизни жаль.