Сага о Форсайдах

      - Раньше это скрывалось внутри, теперь проступило наружу.
      - Но их нравственность! - вскричала Имоджин.
      - Они нравственны не менее, чем раньше, миссис Кардиган, но только теперь у них больше возможностей.
      Это замечание, замаскированно-циническое, было принято легким смешком Имоджин, удивленно раскрывшимся ртом Джека Кардигана и скрипом кресла под Сомсом.
      Уинифрид сказала:
      - Какой вы злой, Проспер!
      - А вы что скажете, миссис Форсайт? Вы не находите, что человеческая природа всегда одна и та же?
      Сомс подавил внезапное, желание вскочить и дать бельгийцу пинка. Он услышал ответ жены:
      - В Англии человеческая природа не такая, как в других местах.
      Опять ее проклятая ирония!
      - Возможно. Я мало знаком с этим маленьким островом. Но я сказал бы, что вода кипит, везде, хоть котел и прикрыт крышкой. Мы все стремимся к наслаждению - и всегда стремились.
      Черт бы побрал этого человека! Его цинизм просто... просто оскорбителен!
      После завтрака общество разбилось на пары для пищеварительной прогулки. Из гордости Сомс не подал и вида, но он превосходно знал, что Аннет где-то "рыщет" с Профоном. Флер пошла с Вэлом, его она выбрала, конечно, потому, что он знает того мальчишку. Ему самому досталась в пару Уинифрид. Несколько минут они шли по кругу в ярком потоке толпы, раскрасневшиеся и сытые, затем Уинифрид сказала:
      - Хотелось бы мне, друг мой, вернуться на сорок лет назад.
      Перед ее духовными очами нескончаемым парадом проходили ее собственные туалеты, сшитые к празднику у Лорда и оплачиваемые каждый раз по случаю очередного денежного кризиса ее отцом.
      - В конце концов нам жилось тогда очень весело.
      Иногда мне даже хочется снова увидеть Монти. Что ты скажешь о нынешней публике, Сомс?
      - Безвкусица, не на что посмотреть. Все стало разваливаться с появлением велосипедов и автомобилей; а война довершила развал.
      - Я часто думаю: к чему мы идем? - пирог с голубями сообщил Уинифрид нежную мечтательность. - У меня нет никакой уверенности, что мы не вернемся к кринолинам и клетчатым панталонам. Посмотри вон на то платье!
      Сомс покачал головой.
      - Деньги есть и теперь, но нет веры в устои. Мы не откладываем на будущее. Нынешняя молодежь... жизнь для них короткое мгновение - и веселое.
      - Ах, какая шляпа! - сказала Уинифрид. - Не знаю, право, как подумаешь, сколько людей убито на войне и все такое, так просто диву даешься. Нет другой такой страны, как наша. Проспер говорит, что все остальные страны, кроме Америки, обанкротились; но американцы всегда перенимали стиль одежды у нас.
      - Он в самом деле едет в Полинезию?
      - О! Никогда нельзя знать, куда едет Проспер.
      - Вот кто, если хочешь, знамение времени, - пробормотал Сомс.
      Уинифрид крепко стиснула рукой его локоть.
      - Головы не поворачивай, - сказала она тихо, - но посмотри направо в первом ряду на трибуне.
      Сомс посмотрел, как мог, в границах поставленного условия. Там сидел человек в сером цилиндре, с седой бородкой, с худыми смуглыми морщинистыми щеками и несомненным изяществом в позе, а рядом с ним - женщина в зеленоватом платье, темные глаза которой пристально глядели на него, Сомса. Он быстро опустил глаза и стал глядеть на свои ноги. Как ноги смешно передвигаются: одна, другая, одна, другая. Голос Уинифрид сказал ему на ухо:
      - У Джолиона вид совсем больной, но он сохранил стиль. А она не меняется - разве что волосы.
      - Зачем ты рассказала Флер об этой истории?
      - Я не рассказывала; она узнала сама. Я всегда говорила, что так и выйдет.
      - Очень досадно. Она увлеклась их сыном.
      - Ах плутовка! - прошептала Уинифрид. - Она старалась отвести мне глаза на этот счет. Что ты думаешь делать, Сомс?
      - Буду плыть по течению.
      Они шли дальше молча, едва подвигаясь вперед в густой толпе.
      - Действительно, - сказала вдруг Уинифрид, - можно сказать - судьба. Но это так несовременно. Смотри! Джордж и Юстас.
      Высокая и грузная фигура Джорджа Форсайта остановилась перед ними.
      - Алло, Сомс! - сказал он. - Я только что встретил Профона и твою жену. Ты можешь догнать их, если прибавишь шагу. Заходил ты к Тимоти?
      Сомс кивнул, и людской поток разделил их.
      - Мне всегда нравился Джордж, - сказала Уинифрид. - Он такой забавный.
      - А мне он никогда не нравился, - ответил Сомс. - Где ты сидишь? Я хочу вернуться на наши места. Может быть, Флер уже там.
      Проводив Уинифрид до ее места, он вернулся на свое и сидел, едва замечая быстрые белые фигурки, мелькавшие вдалеке, стук клюшек, взрывы аплодисментов то с одной, то с другой стороны. Ни Флер, ни Аннет! Чего ждать от современных женщин? Они получили право голоса. Получили "эмансипацию" - и ничего хорошего из этого не вышло! Так Уинифрид хотела бы вернуться назад и начать все сначала, включая Дарти? Возвратит прошлое сидеть здесь, как он сидел в восемьдесят третьем и восемьдесят четвертом годах, до того как убедился, что брак его с Ирэн разрушен, до того как ее отвращение к нему стало настолько очевидным, что он при всем желании не мог его не замечать. Он увидел ее с Джолионом, и вот пробудились воспоминания. Даже теперь он не мог понять, почему она была так неподатлива. Она могла любить других мужчин; в ней это было! Но перед ним, перед единственным мужчиной, которого она обязана была любить, перед ним она предпочла закрыть свое сердце. Когда он оглядывался на прошлое, ему представлялось - хоть он и понимал, что это фантазия, - ему представлялось, что современное ослабление брачных уз (пусть формы и законы брака остались прежними), современная распущенность возникли из бунта Ирэн; ему представлялось (пусть это фантазия), что начало положила Ирэн, и разрушение шло, пока не рухнуло всякое благопристойное собственничество во всем и везде или не оказалось на пороге крушения. Все пошло от нее! А теперь - недурное положение вещей! Домашний очаг! Как можно иметь домашний очаг без права собственности друг на друга? Скажут, пожалуй, что у него никогда не было настоящего домашнего очага. Но по его ли вине? Он делал все что мог. А наградой ему - те двое, сидящие рядом на трибуне, и эта история с Флер!
      Охваченный чувством одиночества, он подумал: "Не стану больше ждать! Сами найдут дорогу до гостиницы, если захотят вернуться!" Окликнув у выхода такси, он сказал:
      - На Бэйсуотер-Род.
      Старые тетки никогда ему не изменяли. Для них он был всегда желанным гостем. Их больше нет на свете, но остался Тимоти!
      На крыльце в открытых дверях стояла Смизер.
      - Мистер Сомс! А я как раз вышла подышать свежим воздухом. Вот-то обрадуется кухарка!
      - Как поживает мистер Тимоти?
      - Последние несколько Дней он что-то не в себе, сэр; уж очень много разговаривает. Вот и сегодня утром он вдруг сказал: "Мой брат Джемс сильно постарел". Он путается в Мыслях, мистер Сомс, и все говорит о родных. Тревожится за их вклады. На днях он сказал: "Мой брат Джолион не признает консолей". Он, видимо, очень этим удручен. Заходите же, мистер Сомс, заходите. Такая приятная неожиданность.
      - Я на несколько минут, - сказал Сомс.
      - Да, - жужжала Смизер в передней, где в воздухе странно чувствовалась свежесть летнего дня, - мы им последнюю неделю не совсем довольны. Он, когда кушал, всегда оставлял лакомые кусочки на закуску. А с понедельника он кушает их первыми. Если вы когда наблюдали за собакой, мистер Сомс, так она всегда за своим обедом съедает вперед мясо. Мы всегда считали хорошим признаком, что мистер Тимоти в своем преклонном возрасте оставляет лакомое на закуску, но теперь он стал очень невоздержан; он теперь начинает с лучших кусков. Доктор не придает этому значения, но, право... - Смизер покачала головой. - Мистер Тимоти, кажется, думает, что если он не съест их сразу же, то потом они ему не достанутся. Нас это беспокоит - это, и его разговорчивость...
      - Он ничего важного не говорил?
      - Как это ни печально, мистер Сомс, но я должна сказать, что он потерял интерес к своему завещанию. Просто видеть его не желает, дуется, а ведь столько лет вынимал его каждое утро. Так странно! Он сказал на днях: "Они ждут моих денег". Я так и ахнула, потому что, как я и сказала ему, никто, конечно, не ждет его денег. И так жаль, что он в своем возрасте думает о деньгах. Я собралась с духом и сказала: "Знаете, мистер Тимоти, моя дорогая хозяйка - то есть мисс Форсайт, мистер Сомс, мисс Энн, которая меня обучала, - она никогда не думала о деньгах, сказала я, ей всего важнее было доброе имя". Он посмотрел ни меня просто выразить не могу, до чего странно и очень сухо сказал: "Никому не нужно мое доброе имя". Подумайте, такие сказал слова. Но иногда он говорит вполне разумно.
      Сомс между тем разглядывал старую гравюру около вешалки и думал: "Ценная вещь!"
      - Я подымусь наверх, загляну к нему, Смизер, - сказал он.
      - С ним сейчас кухарка, - пропыхтела Смизер из своего корсета, - она будет очень рада вас увидеть.
      Сомс медленно взбирался по лестнице, думая: "Не дай бог дожить до такой старости!"
      На втором этаже он остановился и постучал. Дверь отворилась, и он увидел круглое приветливое лицо женщины лет шестидесяти.
      - Мистер Сомс! - сказала она. - Неужели! Мистер Сомс!
      Сомс кивнул.
      - Да, это я, Джейн!
      И вошел.
      Тимоти, обложенный подушками, полусидел в постели, сложив руки на груди и уставив глаза в потолок, на котором застыла вниз головою муха. Сомс стал в ногах кровати, глядя прямо на него.
      - Дядя Тимоти, - сказал он, повысив голос, - дядя Тимоти!
      Глаза Тимоти оторвались от мухи и остановились на лице гостя. Сомс видел, как бледный старческий язык прошел по темным губам.
      - Дядя Тимоти, - повторил он, - не могу ли я что-нибудь сделать для вас? Не хотите ли вы что-нибудь сказать?
      - Ха! - произнес Тимоти.
      - Я пришел проведать вас и посмотреть, все ли у вас благополучно.
      Тимоти кивнул. Он, видимо, старался освоиться с возникшей перед ним фигурой.
      - Есть ли у вас все, что вам нужно?
      - Нет, - сказал Тимоти.
      - Не могу ли я достать вам что-нибудь?
      - Нет, - сказал Тимоти.
      - Я Сомс. Понимаете? Ваш племянник. Сомс Форсайт. Сын вашего брата Джемса.
      Тимоти кивнул.
      - Я был бы рад что-нибудь сделать для вас.
      Тимоти поманил. Сомс подошел ближе.
      - Ты, - заговорил Тимоти беззвучным от старости голосом, - ты накажи им всем, - и палец его постучал по локтю Сомса, - чтоб они держались, держались - консоли идут в гору, - и он трижды кивнул головой.
      - Хорошо, - сказал Сомс, - я им передам.
      - Да, - сказал Тимоти и, снова уставив глаза в потолок, добавил: Муха.
      Странно растроганный, Сомс взглянул на приятное полное лицо кухарки, сплошь покрывшееся морщинками от постоянной возни у плиты.
      - Ну, теперь-то ему станет лучше, сэр, - сказала она.
      Тимоти что-то бормотал, но он явно разговаривал сам с собой, и Сомс вышел вместе с кухаркой.
      - Мне так хотелось бы приготовить вам клубничный мус, мистер Сомс, как в добрые старые дни; вы так его, бывало, любили. До свидания, сэр, всего хорошего; вот обрадовали нас, что зашли!
      - Оберегайте его, Джейн, - он в самом деле стар.
      И, пожав ее морщинистую руку. Сомс спустился в переднюю. Смизер еще стояла в дверях - дышала свежим воздухом.
      - Как вы его находите, мистер Сомс?
      - Смизер, - сказал Сомс, - мы все перед вами в долгу.
      - О, нисколько, мистер Сомс. Не говорите! Это одно удовольствие, он замечательный человек.
      - Ну, до свидания, - сказал Сомс и сел в такси.
      "Идут в гору, - думал он. - В гору".
      Прибыв в свой отель на Найтсбридж, он вошел в гостиную и заказал чай. Ни жены, ни дочери не было дома. И снова его охватило чувство одиночества. Ох, эти гостиницы! Какие они стали теперь чудовищно громадные! Он помнит время, когда самыми большими были гостиницы Лонга, Брауна, Морлея, Тевисток-отель, а при упоминании о Лэнгхэме и Гранд-отеле сомнительно покачивали головой. Отели и клубы, клубы и отели; им теперь нет конца. И Сомс, только что дивившийся на стадионе Лорда чуду традиции и прочности, предался раздумью о том, как изменился этот Лондон, где он родился на свет шестьдесят пять лет назад. Идут ли консоли в гору или падают, но Лондон стал чудовищно богат. Нет другого столь богатого города, кроме разве Нью-Йорка. Пусть газеты впадают в истерику; но те, кто, подобно ему, помнят, каков был Лондо шестьдесят лет назад, и видят его теперь, - те понимают всю плодотворность и гибкость богатства. Нужно только не терять головы и неуклонно стремиться к нему. В самом деле! Он помнит, булыжные мостовые и вонючую солому под ногами в кэбе. А старый Тимоти - чего только он не мог бы рассказать, если бы сохранил память! Во всем неустройство, люди спешат, суетятся, но здесь - Лондон на Темзе, вокруг - Британская империя, а дальше - край земли. "Консоли идут в гору!" Нечему тут удивляться. Все дело в породе. И все, что было в Сомсе бульдожьего, с минуту отражалось во взгляде его серых глаз, пока их не привлекла викторианская гравюра на стене. Отель закупил три дюжины таких гравюрок. На старые офорты в старых гостиницах было приятно смотреть какая-нибудь охота или "Карьера повесы", - а эта сентиментальная ерунда - да что там! Викторианская эпоха миновала. "Накажи им, чтоб они держались", - сказал старый Тимоти. Но чего держаться в этом новом "демократическом" столпотворении, когда даже частная собственность под угрозой? И при мысли, что может быть уничтожена частная собственность. Сомс оттолкнул чашку с недопитым чаем и подошел к окну. Подумать только! Природой можно будет владеть не в большей мере, чем владеет эта толпа цветами, деревьями, прудами Хайд-парка. Нет, нет! Частная собственность лежит в основе всего, что стоит иметь. Просто мир немного свихнулся, как иногда собаки в полнолуние теряют рассудок и отправляются на ночную охоту. Но мир, как собака, знает, где лучше кормят и дают теплую постель, он непременно вернется к единственному очагу, какой стоит иметь, - к частной собственности. Мир временно впал в детство, как старый Тимоти, и начинает с лакомого куска!
      Он услышал за спиной шум и увидел, что пришли жена и дочь.
      - Вернулись все-таки! - сказал он.
      Флер не ответила; она постояла, посмотрела на него и на мать и прошла в свою спальню. Аннет налила себе чашку чая.
      - Я еду в Париж, к моей матери, Сомс.
      - О! К твоей матери?
      - Да.
      - Надолго?
      - Не знаю.
      - А когда выезжаешь?
      - В понедельник.
      Действительно ли она едет к матери? Странно, как ему это стало безразлично! Странно, как безошибочно предугадала она, что он отнесется безразлично к ее отъезду, поскольку все обходится без скандала. И вдруг между собой и женой он отчетливо увидел лицо, которое уже видел сегодня: лицо Ирэн.
      - Деньги тебе нужны?
      - Спасибо; у меня вполне достаточно.
      - Хорошо. Извести нас, когда соберешься назад.
      Аннет положила на тарелку печенье, которое вертела в пальцах, и, глядя на мужа сквозь подчерненные ресницы, спросила:
      - Передать что-нибудь maman?
      - Передай поклон.
      Аннет потянулась, держа руки на пояснице, и сказала по-французски:
      - Какое счастье, что ты никогда не любил меня, Сомс! - И, встав, тоже вышла из комнаты.
      Сомс был рад, что она сказала это по-французски, как бы исключая тем необходимость ответа. Опять то, другое лицо - бледное, темноглазое, все еще красивое И где-то глубоко-глубоко внутри зашевелилось что-то похожее на тепло, словно от искры, тлеющей под рыхлой кучей пепла. А Флер сходит с ума по ее сыну! Дикая случайность! Но существует ли вообще случайность? Человек идет по тротуару, и ему падает на голову кирпич. А, вот это - случайность, несомненно. Но тут!.. "Унаследовала", - сказала Флер. Она - она будет крепко держаться своего!
      ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
      I
      ДУХ СТАРОГО ДЖОЛИОНА
      Двойственное побуждение заставило Джолиона сказать в то утро своей жене: "Поедем на стадион!"
      "Срочно требуется"... что-нибудь, чем можно заглушить тревогу, которая не оставляла его и Ирэн в течение шестидесяти часов с той минуты, как Джон привез Флер в Робин-Хилл. И требуется что-нибудь, чтобы утолить терзания памяти у человека, знающего, что любой день может положить им конец!
      Пятьдесят восемь лет назад Джолион поступил в Итон, потому что старому Джолиону заблагорассудилось "приобщить его к лику образованных людей" с возможно большими издержками. Из года в год он ездил на стадион Лорда с отцом, чья юность, в двадцатых годах прошлого века, протекала без шлифовки на крикетном поле. Старый Джолион, не смущаясь, говорил о крикете языком профана: "полмяча", "три четверти мяча", "попал в середку", "подшиб", и молодой Джолион в простодушном снобизме молодости трепетал, как бы кто не подслушал его родителя! Только в высоком деле крикета ему и приходилось трепетать - отец всегда казался ему идеалом. Старый Джолион не получил утонченного образования, но врожденная взыскательность и уравновешенность спасали его от срывов в вульгарность. Как приятно было после этих цилиндров, воя, изнурительной жары прокатиться домой с отцом в кабриолете, принять ванну, переодеться и поехать в клуб "Разлад", где подадут на обед салаку, котлеты и яблочный пирог, а из клуба отправиться вместе в оперу или в театр - два щеголя, молодой и старый, в светло-лиловых лайковых перчатках. А в воскресенье, когда матч закончится и цилиндр получит долгожданную отставку, поехать в нарядном экипаже в ресторан "Корона и скипетр" и к террасе над Темзой - золотые шестидесятые годы, когда мир был прост, денди блистательны, демократия еще не родилась и романы Уайта Мелвила [27] выходили один за другим.
      Явилось новое поколение, с его сыном Джолли, носившим в петлице василек Хэрроу, - старому Джолиону заблагорассудилось, чтобы внук его "приобщился" с чуть-чуть меньшими издержками, - и снова Джолион в день матча томился от жары и наблюдал игру страстей и возвращался к прохладе и клубничным грядкам Робин Хилла, а после обеда играл на бильярде, причем его мальчик отчаянно "мазал" и старался казаться скучающим и взрослым. Эти два дня в году они с сыном оставались одни во всем мире, с глазу на глаз, - а демократия только что народилась!
      Итак, Джолион откопал серый цилиндр, взял у Ирэн клочок голубой ленты и помаленьку, полегоньку, в автомобиле, на поезде и в такси добрался до стадиона. Там, сидя рядом с Ирэн, одетой в зеленоватое платье с узкими черными кантами, он наблюдал за игрой и чувствовал, как шевелится в нем былое, волнение.
      Но мимо прошел Сомс, и день был испорчен. Лицо Ирэн исказилось, она сжала губы. Не стоило сидеть здесь и ждать, что вот-вот встанут перед ним Сомс или его дочь, точно цифры бесконечной дроби. Он сказал:
      - Не довольно ли, милая? Поедем, если хочешь, домой!
      К вечеру Джолион почувствовал полный упадок сил. Не желая, чтобы Ирэн видела его в таком состоянии, он подождал, когда она села за рояль, и тихо удалился в свой кабинет. Он распахнул высокое окно - чтобы не было душно, распахнул двери - чтобы слышать волны ее музыки, и, усевшись в старом кресле своего отца, прислонив голову к потертому коричневому сафьяну, сомкнул глаза. Как то место из сонаты Цезаря Франка, была его жизнь с Ирэн - божественная третья тема. И вдруг теперь эта история с Джоном - скверная история! В полузабытьи, на грани сознания, он едва отдавал себе отчет, наяву или во сне слышит он запах сигары и видит во мраке, перед закрытыми глазами, своего отца. Образ возникал, уходил и опять возникал: ему казалось, что в этом кресле, где сейчас сидит он сам, видит он отца; видит, как старый Джолион, в черном сюртуке, закинул ногу на ногу и покачивает между большим и указательным пальцами очки; видит длинные белые усы и запавшие глаза, что смотрят из-под купола лба и, кажется, ищут его собственные глаза и говорят: "Ты уклоняешься, Джо? Тебе решать, не ей. Она только женщина!" Ах, как он узнавал своего отца в этой фразе! Как всплывал вместе с нею весь викторианский век! А он отвечает: "Нет, я струсил, не решился нанести удар ей, и Джону, и себе. У меня слабое сердце. Я струсил". Но старые глаза (насколько они старше, насколько они моложе его собственных глаз!) повторяют настойчиво: "Твоя жена; твой сын; твое прошлое. Смелее, мой мальчик!" Была ли то весть от Духа блуждающего? Или только голос отца, продолжающего жить в сыне? Снова послышался запах сигары - от старого продымленного сафьяна. Нет! Он не станет уклоняться! Он напишет Джону, изложит все как есть - черным по белому! И вдруг ему трудно стало дышать, что-то стянуло горло, и сердце как будто взбухло в груди. - Он встал и вышел на воздух. Звезды были необычайно ярки. Он прошел по террасе вокруг дома, пока не поравнялся с окном гостиной, откуда мог видеть Ирэн за роялем; свет лампы падал на ее словно напудренные волосы; она ушла в себя; темные глаза глядели в пространство; руки праздно лежали на клавишах. Джолион увидел, как она подняла эти руки и стиснула их на груди. "О Джоне! - подумал он. - Все о Джоне! Я для нее перестаю существовать - это так естественно!"
      Стараясь остаться незамеченным, он повернул назад.
      На следующий день, дурно проспав ночь, он сел за свою работу. Он писал, писал с Прудом, черкал и снова писал.
      "Мой дорогой мальчик!
      Ты достаточно взрослый, чтобы понять, как трудно родителям открываться перед своими детьми. В особенности если они, как твоя мать и твой отец (впрочем, для меня она всегда останется молодой), все свое сердце отдали тому, перед кем должны исповедаться. Не могу сказать, чтобы мы сознавали себя грешниками - в жизни у людей редко бывает такое сознание, - но большинство людей сказало бы, что мы согрешили; во всяком случае, наше поведение, праведное или неправедное, обратилось против нас. Правда заключается в том, дорогой мой, что у нас обоих есть прошлое, и теперь передо мной стоит задача поведать о нем тебе, потому что оно должно печально и глубоко отразиться на твоем будущем. Много, очень много лет назад - в 1883 году, когда ей было только двадцать лет, - твоя мать имела несчастье, большое, непоправимое несчастье вступить в неудачный брак не со мною. Джон. Оставшись после смерти отца без денег, но зато с мачехой, близкой родственницей Иезавели [28], - она была очень несчастна дома. И вышла она замуж за моего двоюродного брата, Сомса Форсайта - отца Флер. Он ее домогался очень упорно и - надо отдать ему справедливость сильно ее любил. Не прошло и недели, как она поняла свою ошибку. Не на нем лежала вина; виновато было ее неведение - ее злое счастье".
      До сих пор Джолион сохранял некоторое подобие иронии, но дальше тема захватила его и увлекла.
      "Джон, я хочу объяснить тебе, если смогу (а это очень трудно), почему так легко происходят такого рода несчастные браки. Ты скажешь, конечно: "Если она не любила его по-настоящему, как она могла стать его женой?" Ты был бы прав, если бы не одно, очень печальное обстоятельство. От этой первоначальной ошибки произошли все последующие неурядицы, горе, трагедия, и потому я попытаюсь разъяснить ее тебе. Понимаешь ли, Джон, в те дни, да и по сей день (право, я не вижу, несмотря на все разговоры о просвещении, как это может быть иначе), большинство девушек выходит замуж, ничего не зная о половой стороне жизни. Даже если они знают, в чем она заключается, они этого не испытали. В этом все дело. Все различие и вся трудность - в отсутствии действительного опыта, так как знание с чужих, слов ничему не поможет. Очень часто - и так было с твоею матерью девушка, вступая в брак, не знает и не может знать наверное, любит ли она своего будущего мужа, или нет; не знает, пока ей этого не раскроет то физическое сближение, которое составляет реальную сущность брака. Во многих, может быть, в большинстве сомнительных случаев физическое сближение служит как бы цементом, скрепляющим взаимную привязанность. Но бывают и другие случаи - как с твоей матерью, - когда оно разоблачает ошибку и ведет к разрушению всякого влечения, если оно и было. Нет ничего трагичнее в жизни женщины, чем открыть эту истину, которая с каждым днем, с каждой ночью становится все очевиднее. Люди косного ума и сердца способны смеяться над подобной ошибкой и говорить: "Не из чего подымать шум!" Люди узкого ума, самодовольные праведники, умеющие судить о чужой жизни только по своей собственной, выносят суровый приговор женщине, допустившей эту трагическую ошибку, приговор к пожизненной каторге, которую она сама себе уготовила. Ты слыхал выражение: "Где постелила, там и спи!" Грубая и жестокая поговорка, совершенно недостойная джентльмена в лучшем смысле этого слова; более сильного осуждения я не мог бы высказать. Я никогда не был тем, что называется нравственным человеком, однако я ни единым словом не хочу навести тебя, дорогой, на мысль, что можно относиться с легкостью к узам и обязательствам, какие человек берет на себя, вступая в брак. Боже упаси! Но по опыту всей моей прожитой жизни я утверждаю, что те, кто осуждает жертву подобной трагической ошибки, осуждает и не протягивает ей руку помощи, - те бесчеловечны, или, вернее, были бы бесчеловечны, если бы понимали, что делают. Но они не понимают! Ну их совсем! Я предаю их анафеме, как, несомненно, и они предают анафеме меня. Мне пришлось сказать тебе все это, потому что я собираюсь отдать на твой суд твою мать, а ты очень молод и лишен жизненного опыта. Итак, продолжаю свой рассказ. После трехлетних усилий преодолеть свою антипатию - свое отвращение, сказал бы я, и это слово не было бы слишком сильным, потому что при таких обстоятельствах антипатия быстро переходит в отвращение, - после трехлетней пытки, Джон! - потому что для такого существа, как твоя мать, для женщины, влюбленной в красоту, это было пыткой - она встретила молодого человека, который ее полюбил. Он был архитектором, строил тот самый дом, где мы живем теперь, строил для нее и для отца Флер, новую тюрьму для нее вместо той, где ее держали в Лондоне. Может быть, это сыграло известную роль в том, что случилось дальше. Но только и она полюбила его. Знаю, мне нет нужды объяснять тебе, что нельзя выбрать заранее, кого полюбишь. Это находит на человека. И вот нашло! Я представляю себе, хоть она никогда не рассказывала много об этом, ту борьбу, которая в ней тогда происходила, потому что, Джон, твоя мать была строго воспитана и не отличалась легкостью взглядов - отнюдь нет. Однако то было всеподавляющее чувство, и оно дозрело до того, что они полюбили на деле, как любили в мыслях. И тут произошла страшная трагедия. Я должен рассказать тебе о ней, потому что иначе ты никогда не поймешь той ситуации, в которой тебе предстоит разобраться; Человек, за которого вышла твоя мать, - Сомс Форсайт, отец Флер, - однажды ночью, в самый разгар ее страсти к тому молодому человеку, насильственно осуществил над нею свои супружеские права. На следующий день она встретилась со своим любовником и рассказала ему об этом. Совершил ли он самоубийство или же в подавленном состоянии случайно попал под омнибус, мы так и не узнали; но так или иначе - он погиб. Подумай, что пережила твоя мать, когда услышала в тот вечер о его, смерти, Мне случилось увидеть ее тогда. Твой, дедушка послал меня помочь, ей, если будет можно. Я ее видел лишь мельком - ее муж захлопнул передо мною дверь. Но я никогда не забывал ее лица, я и теперь вижу его перед собою... Тогда я; не был в нее влюблен (это пришло двенадцать лет спустя), но я долгое время помнил ее лицо. Мой дорогой мальчик, нелегко мне так писать. Но ты видишь, я должен. Твоя мать предана тебе всецело, полна одним тобою. Я не хочу писать со злобой о Сомсе Форсайте. Я без злобы думаю о нем. Мне давно у же только жаль его. Может быть, мне и тогда было его жаль. По суждению света, она была преступницей, он был прав. Он любил ее по-своему. Она была его собственностью, Таковы его воззрения на жизнь, на человеческие чувства, на сердце - собственность! Не его вина - таким он родился. Для меня подобные воззрения всегда были отвратительны - таким я родился! Насколько я знаю тебя, я чувствую, что и для тебя они должны быть отвратительны. Позволь мне продолжать мой рассказ. Твоя мать в ту же ночь бежала из его дома; двенадцать лет она тихо прожила одна, удалившись от людей, пока в тысяча восемьсот девяносто девятом году ее муж - он еще был, понимаешь, ее мужем, потому что не старался с нею развестись, а она, конечно, не имела права требовать развода, - пока муж ее не сообразил, по-видимому, что ему не хватает детей; он начал длительную осаду, чтобы принудить ее вернуться к нему и дать ему ребенка. Я был тогда ее попечителем по завещанию твоего дедушки и наблюдал, как все это происходило. Наблюдая, я полюбил ее искренно и преданно. Он настаивал все упорнее, пока однажды она не пришла ко мне и не попросила меня взять ее под защиту. Чтобы принудить нас к разлуке, ее муж, которого осведомляли о каждом ее шаге, затеял бракоразводный процесс; или, может быть, он в самом деле хотел развода, не знаю. Но, так или иначе, наши имена были соединены публично. И это склонило нас к решению соединиться на деле. Она получила развод, вышла замуж за меня, и родился ты. Мы жили в невозмутимом счастье - я по крайней мере был счастлив, и, думаю, мать твоя тоже. Сомс вскоре после развода тоже женился, и родилась Флер. Таково наше прошлое, Джон; Я рассказал его тебе, потому что возникшая у тебя, как мы видим, склонность к дочери этого человека слепо ведет тебя к полному разрушению счастья твоей матери, если не твоего собственного. О себе я не хочу говорить, так как, учитывая мой возраст, трудно предположить, что я еще долго буду попирать землю, да и страдания мои были бы только страданиями за твою мать и за тебя. Но я стремлюсь, чтобы ты понял одно: что подобное чувство ужаса и отвращения нельзя похоронить или забыть. Это чувство живо в ней по сей день. Не далее как вчера на стадионе Лорда мы встретили случайно Сомса Форсайта. Если бы ты видел в ту минуту лицо твоей матери, оно убедило бы тебя. Мысль, что ты можешь жениться на его дочери, преследует ее кошмаром, Джон. Я ничего не имею против Флер, кроме того, что она его дочь. Но твои дети, если ты женишься на ней, будут не только внуками твоей матери, они будут в той же мере внуками Сомса, человека, который когда-то обладал твоею матерью, как может мужчина обладать рабыней. Подумай, что это значит. Вступая в такой брак, ты переходишь в тот лагерь, где твою мать держали в заключении, где она изнывала. Ты стоишь на пороге жизни, ты только два месяца знаком с этой девушкой, и какой глубокой ни представляется тебе