Уикерли (№1) - Любить и беречь (Грешники в раю)

Свежевыкрашенная зеленая дверь кареты распахнулась изнутри, оттуда показалась бледная рука, откинувшая порожек. «Это сон», – подумала Энни, глядя как длинные ноги в желтовато-коричневых брюках свесились на ступеньку. Джеффри, цепляясь за дверцу, спрыгнул на землю и, слегка покачиваясь, осмотрел заполненную народом лестницу церкви.

В глазах у нее потемнело. Резко обернувшись, Энни взглянула на Кристи и увидела его как будто в бинокль с обратной стороны, белого как мел, с остановившимся взглядом. Она слышала вокруг себя вздохи и неразборчивые восклицания. Джеффри увидел ее. На голове у него был цилиндр. Он снял его с ухмылкой и отвесил короткий, неустойчивый поклон. Его гримаса была ужасна. Он вытянул руки в стороны, подражая Христу и прохрипел в потрясенную тишину:

– Воистину воскрес!

Капитан Карнок заметил, как она покачнулась, и успел ее подхватить до того, как она упала. Его доброе, взволнованное лицо, склонившееся над ней, было последним, что она видела.

***

– Рассказывал ли я тебе, дорогая, о том, как мой отец запер меня в этом шкафу?

Энни с другого конца комнаты смотрела на мужа, который барабанил пятками по дверце небольшого шкафчика, на котором сидел. Она не ответила, стараясь сохранить иллюзию, что, если не говорить с ним, он перестанет существовать.

– Не помню, сколько мне было лет, но я был так мал, что мог тут поместиться. – Он стукнул по дереву ботинком. – Угадай, в чем состояло мое детское преступление. Ну же, дорогая, угадай. Не хочешь мне подыграть? Хорошо, я тебе скажу. Я был наглым. Да! Можешь себе вообразить? Не помню, какую конкретно форму приняла моя наглость в тот раз: не так взглянул, не так ответил. Но я помню шкаф. О да, он не изгладился из моей памяти.

Энни глотнула бренди, стараясь унять дрожь. Любопытно: она пила, а Джеффри нет. Он пил только воду, пил стакан за стаканом, как будто иссох от жажды, но пока никакого алкоголя. Странно.

Он встал и направился к столу посредине гостиной, но по дороге покачнулся и чуть не потерял равновесие.

– Еще, дорогая? – спросил он, наливая еще один стакан воды из серебряного кувшина.

Она смотрела на него, едва скрывая ужас. Он потолстел не меньше чем на тридцать фунтов; его тучное тело казалось как будто лишенным костей. Когда-то черные и гладкие волосы местами поседели и торчали клоками на полуголом черепе.

Видя, что она не отвечает, он отсалютовал ей своим стаканом и выпил содержимое несколькими шумными глотками. После этого ему пришлось отдышаться, прежде чем он смог заговорить.

– Ну, моя дорогая, ты скучала по мне в мое отсутствие?

Энни провела рукой по глазам, собирая силы для разговора.

– Что с тобой случилось, Джеффри? Где ты был?

– Так сказать, уклончивый ответ, – заметил он с шутливой гримасой. – Что со мной случилось? Ну, ты вряд ли поверишь, но я потерял память. Это называется «амнезия». С греческого переводится как «забывчивость». Я был в военном госпитале в Хэмпшире в течение последних четырех месяцев.

– Я тебе не верю.

Джеффри пожал плечами.

– Тем не менее это… это правда, – он тяжело облокотился на стол; внезапно у него на лбу и на верхней губе выступил пот.

– Ты болен? – резко спросила она.

– Нет-нет. – Но он пошел к дивану и тяжело опустился на него. – Это ничего. Просто радость от приезда домой в объятия любящей жены. Энни больше не могла на него смотреть. Его тело, голос, лицо – все в нем раздражало ее, ей становилось тошно от одного его присутствия.

– Тебе что-нибудь надо? – заставила она себя спросить. Он странно на нее посмотрел. – Я позвоню прислуге, если ты хочешь есть.

– Нет, я не хочу есть. Расскажи, дорогая, как ты жила? Расскажи мне обо всем, что ты делала.

Она казалась сама себе тонким листом стекла. Ей хотелось кричать, кричать, кричать, пока не рухнет дом. Но она слишком устала и не могла собраться с силами даже для того, чтобы выйти из комнаты. Может быть, они оба умрут прямо здесь, в гостиной, замурованные собственным бессилием?

– Как поживает Дьявол? Расскажи мне хоть про него.

Она уставилась на него, как если бы он говорил на иностранном языке. Где-то далеко послышался стук, затем шаги, голоса. Остренькая мордочка Вайолет показалась в дверном проеме, ее нос шевелился в предчувствии новостей.

– Преподобный Моррелл, – провозгласила она.

Джеффри вскочил на ноги.

– Кристи! – с неподдельной радостью воскликнул он и пошел навстречу, на середину комнаты. – Бог мой, посмотрите на него.

На миг голубые глаза Кристи остановились на ней, но этого было достаточно, чтобы у нее дрогнуло сердце. Он выглядел больным. Он безмолвно поздоровался за руку с Джеффри, изо всех сил стараясь улыбнуться.

Если она останется, ей конец. Ее голос пронзительно задребезжал.

– Вы меня извините?

Она с трудом, как старуха, поднялись с кресла.

Голос ей окончательно отказал. Она беспомощно посмотрела на Кристи. Он тоже не мог говорить, она видела это. Опустив голову, она вышла из комнаты.

– Ну ладно, садись! Хочешь выпить? Или чаю? Я позвоню, если хочешь.

– Нет, не надо. Я не останусь, я просто… – Он умолк, сам не понимая, что говорит.

У него перед глазами стояло измученное лицо Энни, и он не мог связать двух слов. Зачем он сюда пришел? Конечно, увидеть ее. Теперь она ушла, и он должен делать вид, что пришел повидать Джеффри.

– Как ты? – спросил он наконец. Он сел на стул, с которого она только что встала. Джеффри выглядел отвратительно, хуже, чем когда-либо.

– Мне немного нездоровилось.

Он жутко хихикнул, явно желая умолчать об истинном положении дел, потом его пухлое бледное лицо дрогнуло. Он налил стакан воды из кувшина на столе и отнес его к дивану.

– Старая болезнь вернулась, когда я был в Крыму. Ты же знаешь, малярия. На этот раз она задала мне жару.

А если сказать ему, что он знает про сифилис? Может, Джеффри будет рад, может, ему будет легче, если все станет известно. Но говорить Кристи не мог.

– Это место изменилось, – сказал Джеффри, обводя комнату своим стаканом. – Не знаю, в чем именно. Энни хорошо поработала, у нее лучше получилось без меня, осмелюсь заметить. Спасибо, что присмотрел за ней, между прочим. Нет, ей-богу, все отлично.

Не в силах слушать дальше, Кристи сказал:

– Она рассказала тебе о работниках из Линтона, которые будут весной помогать возделывать заброшенные земли?

– Что? – Джеффри потер рукой лоб. – Да, что-то в письме, вроде бы. Вечность назад. Я забыл.

– Хорошо, поговорим об этом позже.

– Позже, хорошо. Как Дьявол?

Кристи не мог понять, о чем его спрашивают. Он беспокойно смотрел на Джеффри, его сердце колотилось.

– Мой конь!

– О, Дьявол, да… я… я называл его Тандем.

– Какого черта! Ты ездил на нем?

– Да, да. Не так часто, как хотелось бы, но мы с Колли держали его в форме.

– Хорошо, это хорошо. Он горяч, правда? – Это было невыносимо. Разговор становился все более бессмысленным с каждой минутой. Кристи был полон болезненной и бессильной ярости.

– Что с тобой случилось? – выпалил он. – Мы думали, ты умер.

– Да, мне очень жаль. Недоразумение. – Когда он улыбнулся, Кристи заметил, что десны у него синевато-лилового цвета. Рука, держащая стакан с водой, тряслась; ему пришлось поддержать ее другой рукой, и наконец он поставил стакан на пол у своих ног. – Послушай, Кристи, – внезапно заговорил Джеффри, и шутливость его тона бесследно пропала. – Ты знаешь, что случилось в Инкермане?

– Инкерман? Да…

– Я имею в виду, знаешь ли ты, на что это было похоже? Нет, конечно, не знаешь. Не имеет значения, что ты слышал или о чем читал в газетах, ты не можешь представить, какое там было сражение – какая невероятная жестокость, сколько зверства. В конце перешли к рукопашной, и это было не поле битвы, это была бойня.

Его тело согнулось пополам, он наклонился вперед, черные глаза сверкали.

– Мы слышали, ты был ранен.

– В плечо и в бедро одним и тем же русским штыком. Но он не успел меня убить, мой капрал срубил ему голову. – Опять леденящее, визгливое хихиканье. – Но не это… не это… не это повлияло. Со мной что-то случилось. Я испугался. Впервые в жизни. Но не обычным страхом, как боятся все солдаты в бою. – Он вытер пот со лба, стараясь говорить медленнее. – Это был паралич. Я не мог двигаться и говорить. Окостенел. Ты понимаешь?

– Это из-за твоей болезни. Ты был…

– Нет, не из-за болезни! Это было потом. А тогда… После ранения я понял, что не смогу вернуться, не смогу снова сражаться. Я не мог. А они бы меня послали назад, без вопросов. Мои раны были не настолько серьезны, чтобы признать меня негодным для службы.

– В письме из министерства говорилось, что ты был на госпитальном судне в гавани, когда начался шторм.

Джеффри быстро закивал.

– Пожалуйста, закрой дверь.

Кристи, удивленный, встал и закрыл дверь в гостиную.

– Никто этого не знает, даже Энни. Это секрет. – Остальное Джеффри проговорил быстрым, неразборчивым шепотом: – В шторм мой корабль потонул, но я как-то выбрался на берег. Я был в чем мать родила и снял одежду с одного из трупов на берегу. Вот тут-то я и сообразил, что меня никто не знает! Понимаешь? Я дал себя найти, лепетал как ребенок, делая вид, что потерял память. Там был полный хаос, ты не сможешь представить, что там творилось. Меня никто не знал, остатки моей части размещались на другой стороне полуострова. Итак, я был ранен, потерял память, может быть, был не в себе. Через пять дней меня отправили домой.

– Домой?

– В Портсмут. Я был с декабря в армейских госпитальных бараках в Фарэме.

Кристи старался осмыслить услышанное.

– Но почему? Почему ты не сказал им, кто ты такой? Почему не приехал сюда?

Джеффри еще глубже опустился на диван, словно рассказ утомил его.

– Почему? – повторил он раздраженно. – Я только что объяснил тебе почему, ты что, не слушал? Разве это не твое треклятое дело? – Он посмотрел вниз на свою левую руку, вцепившуюся в колено подобно клешне. – Плохо двигается, – пробормотал он, поймав взгляд Кристи. – После ранения. Слушай, не говори ничего Энни, ладно? Я ей сказал; что потерял память. Она мне не поверила, но ничего доказать не сможет. – Его попытка игриво улыбнуться не удалась. – Я не хочу, чтобы она знала правду. Ты не скажешь ей, правда, Кристи?

Ответить он смог только через несколько секунд:

– Нет, я ей не скажу.

– Я так и знал, что не скажешь.

Садящееся за окном солнце светило в глаза Кристи.

– Почему ты уехал из Фарэма?

Джеффри колебался.

– Вообще-то, меня попросили уехать. – Он отвернулся. – Они узнали, что у меня малярия, и велели выметаться. Они решили, что это заразно. Проклятые придурки. Дали мне десять фунтов и костюм и пожелали удачи. – Его смех был явно натужным. – Я сам себе казался узником, покидающим Бодминскую каторжную тюрьму. Пора было уходить. Мне нужно было… Мне нужно было… – Он выглядел потерянным. – Мне нужно было увидеть жену. Моих друзей. Друга, – уточнил он с ужасной тоской в голосе.

– Что ты скажешь военным официальным властям? Они считают тебя мертвым.

Казалось, что все, что мог делать Кристи, это задавать вопросы.

Джеффри стал растирать правой рукой свою левую руку.

– Я скажу им, что моя память удивительным образом восстановилась, когда я вышел из больницы. Ха-ха! Они, возможно, не поверят, как и жена, но, ты знаешь, меня это меньше всего заботит.

Кристи обнаружил, что встал на ноги, и услышал, словно со стороны, свой собственный голос:

– Я должен идти. Я приду снова, но сейчас я должен идти. Зови меня в любое время, если я смогу… если тебе что-нибудь понадобится…

Он тупо остановился. Что может Джеффри потребоваться от него? Что он может дать?

Джеффри странно на него смотрел.

– Ну иди, – сказал он, снова разозлившись. Он похлопал по диванной подушке рядом с собой. – Я думаю лечь, хочу немного поспать перед обедом.

Кристи остановился в дверях.

– Может быть, мне зайти к доктору Гесселиусу по дороге домой? Попросить его зайти и проведать тебя?

– Нет, Бога ради, не надо больше докторов. У меня есть мои маленькие пилюли. – Джеффри хлопнул по карману. – Я просто устал, вот и все. Это был беспокойный день. Знаешь, Одиссей вернулся из странствий. – Он снова показал зубы в попытке ухмыльнуться. – Не слишком удачное сравнение, верно? В роли Пенелопы моя жена оставляет желать лучшего, не так ли?

Кристи вышел, не отвечая.

***

Надгробный камень в память о Джеффри был расположен так далеко от могилы его отца, как только позволяли скромные размеры семейного кладбища. В прошлом ноябре Энни казалось, что ему бы так хотелось.

Д’Обрэ

Джеффри Эдуард Верлен, 8-й виконт

12 марта 1823 – 5 ноября 1854

Отныне упокоен.

Отныне упокоен. Не совсем. Как он оценит мрачную иронию этого камня, когда увидит его! Она надеялась, что ее не будет поблизости, когда это произойдет: юмор Джеффри всегда угнетал ее, а его горький сарказм просто убивал.

Приди ко мне, Кристи, молилась Энни с закрытыми глазами, но, когда она их открыла, его не было на мощеной дорожке или на гребне холма по дороге от дома. Садящееся за темные деревья солнце выглядело холодно и равнодушно на белесом небе; она задрожала и натянула плотнее шаль на плечи. Пожалуйста, приди, Кристи. Она погрузилась в безжизненное оцепенение.

Становилось холоднее, темнее, но она не двигалась. Еще был шанс. Шуршание камешков заставило ее поднять голову. Прижав ладони к щекам, она встала с холодной каменной скамьи, ощущая надежду. Он прошел к ней через ворота, которые она оставила открытыми для него. Но он остановился у дальнего края камня Джеффри и не подошел ближе.

Энни почувствовала, как прихлынувшая было теплая кровь отливает от лица. Она протянула руки, шепча:

– Ты можешь меня коснуться? – Он не ответил; его прекрасные глаза потемнели от отчаяния. – Боже мой, Кристи, неужели ты не можешь меня коснуться?

– Энни…

В одном этом слове, ей показалось, она услышала сожаление и повернулась к нему спиной, закрыв глаза. После всего что случилось, это было самым страшным. Руки Кристи, внезапно взявшие ее за плечи, не принесли облегчения. Она вырвалась, обхватив себя руками. До сих пор она не плакала. Теперь жгучие слезы заклокотали у нее в горле, в груди – везде, кроме глаз, которые оставались совершенно сухими.

– Не надо, Энни, – умоляюще попросил он, снова дотрагиваясь до нее. – Ради Бога.

Она вскинула голову и набросилась на него:

– Ради Бога? Не говори мне о своем Боге, Кристи. Это его наказание нам, так?

– Нет, так я не думаю.

– А я думаю! Я ненавижу твоего Бога. Отвратительный, жестокий, мстительный…

– Нет. – Он взял ее за плечи, стараясь удержать на месте. – Энни, послушай меня.

– Мы согрешили, Кристи, и это его мщение. Потому что мы любили друг друга!

– Остановись, ты знаешь, что это неправда.

– Тогда докажи. Поцелуй меня.

Она обхватила его, хотя видела страдание в его глазах и знала, чего ему будет стоить дотронуться до нее теперь.

– Проклятие, проклятие! – причитала она, тряся его в исступлении.

Его холодный рот опустился, успокаивая ее. Она прижалась теснее, обхватив его голову. Теперь слезы слепили ее. Чтобы возбудить его, она страстно втолкнула язык между его зубов, делясь вкусом соли. Она нащупала его руку и сильно прижала ее к своей груди. Его дыхание стало прерывистым, но он стоял неподвижно, не уклоняясь, вынося все для нее. Она просунула руку между их плотно прижатых друг к другу тел и дотронулась до него через брюки; его плоть ожила у нее в руке, и она познала тяжкую победу.

– Возьми меня, – приказала она хриплым шепотом; она так сильно дрожала, что едва держалась на ногах. – Возьми меня прямо на его проклятой могиле!

Он готов был взять. Она видела это в его глазах, чувствовала в его руках, отчаянно обнимающих ее. Даже ценой гибели собственной души он собирался дать ей то, что она считала своим по праву.

Она оттолкнула его, пока могла, держа его на расстоянии оцепенелыми руками, качая головой снова и снова. Страдание в его лице резало ее, как тупой нож.

– Уходи, Кристи, – прошептала она в изнеможении. – Ты потерпел ужасную неудачу как грешник, правда? Возможно, в аду есть специальное место для таких, как ты. Мелкие ничтожные грешники, не стоящие Божественного внимания.

Он крепко закрыл глаза.

– Я люблю тебя, – сказал он. Рыдание в горле едва не задушило ее.

– Что в этом хорошего? Для нас никогда не было надежды, это был просто сон. Я хотела бы полюбить кого-нибудь другого, не тебя. Обычного человека, который убежал бы со мной сейчас, чтобы мы могли быть счастливы. Но ты этого не сделаешь, нет? – прошептала она.

– Нет, – глухо ответил он. – И ты этого не сделаешь.

– Если ты так думаешь, ты меня совсем не знаешь! – Сейчас она действительно в это верила. – О Боже, Кристи, оставь меня. Я больше не могу на тебя смотреть.

Он выдержал ее взгляд в течение еще одной мучительной минуты. Тогда она опустилась до просьб.

– Пожалуйста, уходи. Пожалуйста. Не говори мне опять, что любишь меня! Я не могу… не могу…

Она отвернулась, потрясая кулаками в воздухе перед своим лицом. Когда она повернулась обратно, его не было.

20

«Драгоценная Энни, кажется, к этому часу мне бы следовало знать, что сказать тебе. Прошло два дня, у меня было время привести в порядок свои мысли, составить какой-то план. Уверяю тебя, я обдумал ситуацию со всех сторон, так что дело не в этом. Представь себе: преподобный Кристиан Моррелл за столом в одиночестве хлещет портвейн до полного умопомрачения. Бесподобная картина, правда? Как бы ты потешалась надо мной вчера вечером, если бы видела мои смехотворные попытки напиться. Сказать по правде, я и сейчас слегка пьян. Миссис Ладд просто вне себя. Мне пришлось запереть дверь, чтобы не пускать ее сюда. Но я чувствую, это проходит. Ничего, от выпивки все равно нет никакого толку. По крайней мере для меня.

Одно мне ясно: вряд ли я смогу оставаться священником. Не представляю, как бы я смог этим заниматься, не вижу себя в этой роли. „Роль“ – подходящее слово, правда? Мне часто снилось, что я не настоящий священник, а самозванец и что меня разоблачили. А теперь это произошло на самом деле. Кажется, произошло. Хотя я и не вполне уверен. Я на самом деле ничего не знаю.

Кроме того, что мне надо прекратить болтать. Ты же видела, какими сумбурными становились мои жалкие проповеди? Только выпивка тут была ни при чем.

Энни, я продолжаю видеть тебя, твое лицо и твои горькие слезы. Ты даже не хотела на меня смотреть. Во мне сейчас так много боли, но я клянусь, я бы взял и твою, если бы мог. Ни одна из моих бесчисленных неудач не давит на меня так, как эта. Она заставляет меня пить. И отчаиваться.

Бог нас наказывает, сказала ты. Я не хочу этому верить, но, может быть, ты права. Это похоже на правду. Все на это указывает. Ты говорила, что для нас никогда не было надежды, что это всегда был сон. Если это так, то это был с самого начала чистый, безгрешный сон. Если Бог, который наказывает любовников, наказывает тебя, Энни, за великодушие твоего сердца… Нет, мой дух отшатывается от такого Бога. Его слишком трудно любить, и мне это не удалось. Я не могу ему служить.

Но кто я, если не священник? Хочешь верь, хочешь нет, но я и сейчас молюсь. Я отверг его в ярости, но дальше просто ничего нет, никакого иного выбора, который мог бы меня поддержать. Ты сильнее меня. Ты никогда не говорила, что веришь, и все-таки была христианкой во всех своих поступках. Для меня больше ни в чем нет смысла, никакие добродетели и догматы, в которые я верил, не помогают мне. Я утратил путь. И когда я думаю о благочестивых советах, которые еще недавно предлагал страждущим в качестве утешения, мне хочется крушить кулаками все вокруг и выкрикивать богохульства в лицо Богу.

Я думал об отце. Его вера не покидала его, даже когда он потерял все: жену, здоровье, наконец, любимую работу. Он был самым глубоко верующим, кротчайшим человеком из всех, кого я знал. Я хотел быть похожим на него, Энни. Я в отчаянии, когда вижу, как далеко я отошел от этого образца. Я никому не могу помочь, я опустошен, как вычерпанный до дна колодец. Я остался бы здесь, клянусь, что остался бы, если бы знал, что смогу тебе как-то помочь, что буду тебе настоящим честным другом. Но я боюсь, что только сильнее поврежу тебе. Видит Бог, для Джеффри я ничего сделать не могу. И я не верю, что смогу долго притворяться, что не люблю тебя. Энни, мне лучше уйти. Если ты рассердишься, прочитав это, то только вспомни, каково нам было в последнюю встречу. Вспомни эту боль. Теперь, рискуя вызвать твое презрение, я все же порекомендую тебе преподобного Вудворта, если придет время, когда тебе потребуется – не смейся, моя дорогая, – духовное руководство. Это хороший человек, и у него есть преимущество передо мной: он верит в собственные советы.

Боюсь, что Джеффри очень болен. К тому же он неуравновешен, эмоционально взвинчен, но все-таки я не думаю, что он представляет опасность для кого-то, я имею в виду тебя. Если бы я так не думал, я ни за что бы не уехал. Но если что-то случится, если тебе когда-нибудь понадобится совет, помощь, даже убежище, Роберт Полвин не только друг, которому я доверяю, но и человек ответственный, влиятельный. Я уже говорил с ним – он настоятель церкви святого Стефана в Тэвистоке; я сделаю приписку в конце с его адресом. Энни, пожалуйста, не колеблясь обращайся к нему за всем, в чем возникнет необходимость.

Два дня назад ты не хотела слышать о том, что я люблю тебя. Теперь тебе придется это прочесть. Это последний раз, когда я тебе могу признаться. Я хотел бы видеть тебя, слышать твой голос, обнять тебя. Я не жалею о том, что мы делали. Я всегда буду любить тебя, всегда буду верить, что ты была моим спасением. Если бы я только мог придумать выход для нас…

Но я не могу придумать ничего достойного. Несмотря на то что ты сказала, я знаю, что и ты в конце концов по-другому не поступишь. Так что мы оба обречены. Моя драгоценная любовь, однажды я сказал, что буду за тебя молиться. Теперь я могу сказать только, что никогда не забуду тебя. И не перестану любить.

Кристи».

***

Время зажигать свечи. Она не могла вспомнить, что только что записала в дневник, а в комнате слишком темно, чтобы разобрать слова. Неужели уже так поздно? Нет, она вспомнила, что дело не в этом: просто идет дождь. Все вокруг серое, как свинец. Внутри и снаружи бесцветие и беззвучие, только ветер и капли дождя. Ее поразил звук чиркающей спички, ослепила вспышка огня. Она задула спичку, положила ее на подставку канделябра и придвинула свечу ближе к своему дневнику.

«Теперь это кажется невероятным; меня поражает собственная тупость. Я всерьез думала, что свободна, что мне позволено быть счастливой. Я себя задушить готова за свою самонадеянность. Кристи Моррелл был недоступен для меня с самого начала, но я отвергла законы Бога, людей, природы, все на свете, и решила присвоить его себе. Я расплачиваюсь за свою неслыханную, богопротивную дерзость. Я должна была заплатить за это…»

Она глотнула шерри и попыталась вспомнить, был ли это второй или третий стакан.

– Третий, если не можешь вспомнить. – Хриплый неузнаваемый звук собственного голоса потряс ее. Дрожа, она поставила стакан и отодвинула на край стола, чтобы не достать, потом опять взялась за перо.

«… Если бы только я могла оставить Джеффри. Но я не могу. Он болен, а я наделена совестью, самым жестоким „даром“, который дает нам Бог в своем веселом всеведении. Спасибо, Боже, как мне отблагодарить тебя? Моей жизнью? Тебя это удовлетворит? Нет? Жаль. Ну и ступай к черту. Я презираю твои дары, твою вездесущность, твое всемогущество, всю эту вселенскую белиберду, которую я едва не заглотила. Но все же не успела! О, бедный Кристи, подумать только: я завидовала его вере! Интересно, сумеет ли он додуматься до того, как я ему скажу, что Бог – это не более чем розыгрыш, весьма бездарный и безвкусный, на который мы все попались…»

Она подняла глаза, привлеченная звуком шагов на лестнице. Небось опять Сьюзен с визитом милосердия. «Не могу ли я чем-нибудь помочь вам, миледи? Не нужна ли вам шаль? А как насчет чашечки вкусного горячего чая?» Энни больше не могла даже заставить себя улыбнуться.

Но нет, это не Сьюзен: шаги были слишком медленные. Вайолет? Она закрыла дневник, заложив его пером. Прежде чем его голова показалась над верхней ступенькой, она уже знала, что это Джеффри.

Он только раз приходил сюда раньше. Память об этом неприятном столкновении заставила ее отодвинуть стул и встать. Комната качнулась, потом остановилась. Слишком много шерри, попрекнула она себя, слишком мало еды. Пламя свечи на ее маленьком письменном столе заколебалось в воздушных потоках, поднятых Джеффри. У него в руках был листок бумаги. Конверт?

За три дня она так и не привыкла к его виду. Она видела его больным и прежде, однажды она даже думала, что он умирает, но таким он не был никогда. Подъем по лестнице утомил его. Он прислонился к дверному проему и стал смотреть на нее пустыми черными глазами, переводя дыхание. Она обнаружила, что не может говорить с ним. Не может ничего сказать.

– Что ты делаешь? А? Пишешь письмо?

Она покачала головой.

– Ничего. Я не… – Ей было трудно говорить. – Я просто сидела здесь. Ничего не делала.

Он подошел ближе к свече. Его лицо напоминало череп.

– Посмотри, что у меня есть. – Он показал ей конверт. – Не хочешь посмотреть? Это письмо.

– Что это?

– Я сказал – письмо. Адресовано тебе. Хочешь?

Ей было страшно глядеть на белый прямоугольник в его руке. Его лицо было отвратительно, но она продолжала на него смотреть. Надвигалось что-то ужасное.

Он швырнул конверт на стол перед ней.

– Возьми его. – Неожиданная ярость его тона заставила ее подпрыгнуть. – Ну же, тебе будет интересно прочесть. Я знаю, я прочел. Как увидел, от кого оно, просто не смог удержаться.

Она похолодела; кровь превратилась в лед у нее в жилах. Она уставилась на свое собственное имя, написанное твердым подчерком Кристи, честным и открытым, с трогательно доверчивой пометкой «Лично» в углу.

– Открывай!

Джеффри уже распечатал письмо; простая сургучная печать была сломана, клапан оторван. Ее тело оцепенело, но руки тряслись, когда она вынула из конверта два листа кремовой бумаги. Слова расплывались, ее глаза жадно осмотрели страницу. «Драгоценная Энни»… «вряд ли я смогу оставаться священником»… «твое лицо и твои горькие слезы»… «мне хочется крушить кулаками все вокруг и выкрикивать богохульства в лицо Богу»… «я всегда буду любить тебя, всегда буду верить, что ты была моим…»

Джеффри вырвал письмо у нее из рук. Она завизжала, когда он начал рвать его на части. Он топтал мелкие клочки бумаги, топая по полу. Его лицо стало малиновым. Она испугалась его, как раньше, начала отступать к окну. Выкрикивая ругательства, он бросился на нее.

Если бы она не была так испугана, а он так разъярен, она могла бы с ним справиться, потому что он был слаб, болен, нетвердо держался на ногах. Она увидела его занесенную руку вовремя, так что могла закрыться или отклониться, но он ударил ее в лицо со всей силой, и ее голова ударилась о стену. Ноги у нее подкосились. Она упала на пол, молясь, чтобы на этом все кончилось.

Но нет. Встав на колени рядом с ней, грозя ей кулаками, Джеффри бормотал:

– Шлюха, уличная шлюха…

Она выставила руки для защиты, но он ударом отвел их и, схватив ее за платье, потащил прочь от стены, пока не уложил на спину. Его зубы были оскалены, гнилой запах изо рта доводил ее почти до рвоты. Его скрюченные пальцы тянули и рвали на ней одежду, пока не обнажились ее груди, и тогда он влез на нее, расталкивая ей ноги коленями.

– Я сделаю тебя такой же, как я, – пыхтел он, пытаясь поцеловать ее. – Ты будешь в точности такой же, как я, Энни, Энни, Энни. – Он укусил ее за шею, продолжая бороться с ее юбками, разрывая ткань и задирая выше колен. Он зажал ее руки. Она освободила одну и потянула его голову назад за волосы. По его щекам текли слезы. Он перестал ругать ее. Она услышала, как он сказал: – Я заставлю тебя любить меня, – пока мял руками ее груди.

Она больше не могла сопротивляться. Он возился со своими штанами. Ее ноги дрожали, но она дала ему раздвинуть ее бедра. Он еще не отвердел, ему пришлось помогать себе рукой. Когда он вошел в нее, они оба закричали. Она знала, что этот терзающий звук она никогда не забудет.

– Прости, прости меня, – простонал он, зарывшись лицом в ее волосы. – О Боже, мне так холодно.

Она положила руки на его вздрагивающие плечи. Он всхлипывал, задыхаясь. Он не мог кончить; его болезненные движения ускорились, он начал колотить кулаком по полу, вкладывая в злобные удары всю свою боль и ярость. Его вес душил ее.

– Остановись, Джеффри. Сейчас же остановись.

Она взяла обеими руками его голову и заставила его поднять лицо. Темное невообразимое страдание в его глазах поразило ее. Они перевернулись на бок вместе; она держала его, пока он плакал у нее на груди.

Когда он успокоился, единственным звуком в темной комнате остался стук дождя в окно. «Я должна чувствовать что-то еще, – подумала Энни. – Кроме этого холода». По крайней мере. Бог Кристи будет теперь доволен, потому что она получила, что заслужила. После стольких лет холодности и отказа оскверняющая болезнь Джеффри должна стать ее наказанием. Теперь все кончилось, ее последняя надежда ушла. Так почему же она ничего не чувствует?