[Голово]ломка

 — Нам все известно о ваших планах… пишешь?… в отношении ваших партнеров из ближнего Подмосковья. Если вы не хотите… чтобы они тоже получили полную информацию… успел?… будьте готовы в любой момент… момент… предъявить наличными сто тысяч долларов США… в стодолларовых купюрах. Не пытайтесь проследить звонок или обращаться в полицию. В этом случае… ну че ты тормозишь, бля!… случае мы немедленно поставим в известность… ваших партнеров. Ждите… следующего звонка. И будьте готовы быстро и точно… быстро… и точно… исполнять любые наши указания. Все. Накатал? — Гимнюк дождался кивка, некоторое время продолжал шарить взглядом по вадимову лицу, ловя реакцию. — Скажешь, повесишь трубку и по-резкому свалишь. В базар не вступать, понял? На вопросы не отвечать. Вызубришь все, что я сказал, наизусть, бумажку эту сраную сожгешь (он говрил не «сожжешь», а через «г»). Ты хорошо понял? Сделаешь все, как я сказал! Вызубришь и сожгешь. Не выкинешь, а сожгешь. Так, бля… У тебя мобила есть? Че, нет мобилы? Че ты пиздишь? А хули у тебя нет мобилы? Че, не въебаться бедный? Че, мало платят в вашей пресс-службе хуевой? Ладно… Так. Так. Тогда чтоб сразу, тут же, взял мотор — и пиздовал домой. Бегом!… Ровно в половину… блядь, не успеешь… ладно. В девять сорок чтоб сидел вот тут, — Гимнюк ткнул в вадимов серый кнопочный «панасоник», — и ждал моего звонка. Не дай божа тебя не будет! Я тебе бомблю — и говорю, что делать дальше. И ты — делаешь. Не задаешь вопросов. Даже не думаешь залупиться. Даже не думаешь, блядь, кому-нибудь что-нибудь сказать!…

Он все более и более скептически изучал Вадима, вроде уже и жалея, что приспособил к серьезному, реальному делу такое беспробудное чмо:

— Я, бля, хочу, чтоб ты не кивал, как мудак, а в натуре втоптал, — сейчас Гимнюк был спокоен и убедителен, словно дорогой психоаналитик. — Вот хуево, что ты не служил… Кто не служил, тот ни хуя на самом деле по жизни не въезжает. Чему тебя в твоих институтах учили? Только хуйне всякой и понты свои гнилые кидать. А в армии или на флоте тебя бы не понтам гнилым, а реальной жизни, блядь, научили. Потому что пока ты первый год служишь — ты карась. Карась — это, бля, не человек второго сорта. Это вообще никто. Понял? ВООБЩЕ НИКТО. Пока ты карась, ты не то что понты там какие-нибудь кидать, ты ни думать не умеешь, ни хотеть, ни не хотеть, ни залупаться, ни вопросы задавать. Ты умеешь только делать, что тебе офицер или годок скажет. Скажет, блядь, весь плац от снега очистить — так ты жопу на британский флаг порвешь, но очистишь. Никого не ебет, хочешь ты или не хочешь, можешь или не можешь, и что ты вообще про это думаешь. Ни-ко-го. Скажет тебе годок: «пять баночек» — и ты станешь раком, сам, блядь, станешь, без приглашения, по-резкому — и будешь ждать, пока тебе пять баночек не пробьют… Гимнюк излагал внятно, доходчиво, с выражением и не без пафоса — и не оставалось сомнений, что он вовсе не вид такой напускает, а в самом деле ощущает себя в этот момент наставником, учителем, гуру, суровым, но справедливым, доносящим до запутавшегося в собственных худосочных скороспелых амбициях инфантила жесткие универсальные мужские истины: — Так вот запомни: ты, блядь, больше не работник пресс-службы, умненький, блядь, и с образованием. У тебя нет начальника, мамы, папы, никого. Ты — карась. И у тебя есть только я. Мичман, понял? Ты — карась, я — мичман. И ты в этой жизни умеешь только выполнять, что я тебе скажу. Ты! блядь! въехал?! Не слышу!!!

— Въехал.

— Громче!

— Въехал!

— Ты, блядь, как мичману отвечаешь?!

— Так точно, товарищ мичман!

Гимнюк искренне улыбнулся, любуясь результатами воспитательной работы. Но быстро посерьезнел:

— Все, — продолжил он прежним тоном, — это значит ВСЕ. Если я тебе скажу, бабу мне свою отдай — ты отдашь. У тебя есть баба?

— Нет, — соврал Вадим.

— Че, даже бабы нет?! — почему-то именно эта информация привела мичмана в почти истерический восторг. Знакомо блеснули зенки. — Ну ты придурок! Не, бля, я по тебе всегда видел, что ты придурок, но ты, бля… Не, ну, бля… Я вообще с вас хуею, пидорасов, — звонкая, чеканная, вдохновенная победительность искрила в словах Гимнюка. — Вы же мимо вахты, бля, идете с таким видом, типа вы все… начальники, хуяльники, Воронин этот твой, и прочие козлы типа тебя… типа вы, бля, крутые не въебаться! Вы, бля, в банке работаете! Бабки варите! Все дела! А я типа, значит, — вообще говно. Охрана типа, быдло. Вы же так думаете все. Тупой типа. «Здрастье» хоть скажете — и я типа усраться уже от радости должен, да? Так? Так, я тебя спрашиваю?!

— Нет.

— Че нет, че нет?! — мичман, сам, похоже, того не замечая, впал в состояние недоблатной взвинченности и теперь каждой своей репликой подхлестывал, подзаводил себя, как подзаводят мотоцикл ударами по педали. Он аж раскраснелся. — Да кто ты такой, вообще, блядь?! Ты что, мужик? Ни хуя ты не мужик! Ты же говно! Ты же ссыкло полное! — тут Гимнюк скособочился, нырнул правой за спину и выволок небольшой черный пистолет. Повертел в руках. Подчеркнуто игнорируя Вадима, с медленным шикарным оттягом передернул затвор (коротенький ствол подозрительно высунулся на секунду из-под кожуха). Пощелкал маленьким рычажком, — предохранитель, догадался Вадим, — раз, другой. И лишь потом удостоил визави ленивого взгляда. — Только ты должен знать, кого больше всего ссать, — другим — таким же ленивым, несусветно фальшивым в своей вальяжности — голосом завершил Гимнюк; лениво встал; лениво пофланировал по комнате, держа пистолет стволом вниз в чуть отведенной напружиненной руке — будто собираясь кратко дострелить кого-то лежачего. Лениво провел глазами по стенам. Зацепился за заяву в медной рамке. Подошел ближе. Неторопливо вложил волыну обратно за ремень. Стал читать. Вадим поднялся с тахты.

— Че это за хуйня? — с агрессивным непониманием обернулся к нему Гимнюк.

Вадим сделал шаг, коротко размахнулся и изо всей силы ударил мичмана в лицо. Попал в нос. Опять отбив руку.

— А! — сказал Гимнюк, хватаясь за морду. Мичман сгорбился, не пытаясь сопротивляться, в метнувшемся снизу на Вадима взгляде мгновенно сменились просто очень сильная боль, беспредельная, фундаментальная, никакими словами не описуемая дезориентация и сразу же — нарастающий, перерастающий в панику испуг. Из-под ладоней закапало красное. Вадим лягнул его ногой в пах. Все-таки не по яйцам, кажется, — куда-то в низ живота, но мичман послушно, может быть, даже преувеличенно, согнулся — и Вадим еще несколько раз добавил ему ноющим кулаком по уху. Увесисто брякнуло об пол. Пистолет.

— Э… Э-э-у!… — Гимнюк, сложившись и съежившись, сполз под стену, пытаясь загородить как можно больше себя локтями и предплечьями. Откуда-то торчал безумный глаз. Вадим подобрал пистолет. Тот был тяжеленький и не по-металлически теплый. Кисть заныла сильнее, немилосердно. Гимнюк ворочался у ног, топорщил локти. Вадим постоял над ним — и спонтанно, по-футбольному засадил еще раз ногой. Ага, вот это предохранитель и есть. Щелк.

— Ты чего? — незамедлительно отреагировал на последнее действие мичман, елозя внутри собственного узла, — ты чего?!

— Встать, — почти неслышно велел Вадим, разворачивая ствол в его направлении.

— Ты…

— Я. Говорю. Ты делаешь. Сразу. Быстро. Молча, — голос от адреналина был бумажный. Пульс грохал в многострадальной руке. Распухшая ладонь неловко обнимала рукоять. — Встать.

Гимнюк, сам себя опережая, вскочил. Он все так же держался за нос, видимо, сломанный — на форменную грудь уже изрядно натекло. Зато смотрел теперь мичман только на пистолет. — Пошел, — ствол вильнул в сторону прихожей. Гимнюк попятился. Повалил торшер, отшатнулся, допятился до стенки. Прилип спиной.

— Туда, — вороненый курсор указал на дверной проем. — Пошел.

Но Гимнюка, похоже, заклинило окончательно: он мертво врос тылом в стену, глазами в дуло. Вадим, выждав чуть, левой сграбастал мичмана за неудобный бирманисовский воротник-стоечку, развернул рывком (затрещали швы), помогая себе коленом и тыча пистолетом в ребра, вытолкал вялого, но не прекословящего Гимнюка в прихожую. Поскользнувшись на линолеуме, прогнал по коридорчику и втащил в санузел. Пнул к ванне, пришпорив твердым железным обрубком по почкам, перегнул через скругленный борт, почти приложил лбом о шершавое эмалированное дно. Вдавил ствол в блеклый, взмокший, с редкими перхотинками полубокс. Охранник раскорячился над ванной: руки уперты в чугунные стенки, неожиданно массивная и широкая, шире плеч, задница торчит над краем.

— Что это за байда про подмосковных партнеров? — сипло спросил Вадим.

— А?

— Что за подмосковные партнеры у Самого? — Вадим вдавил ствол сильней. — Ну!

— Лунинские! — сообразив наконец, зачастил мичман сдавленным речитативом, гулко чугунно резонируя. — Бра… бандиты, ну лунинская группировка, российская, у них этот, Вчерась, авторитет, в Швейцарии еще прокуратура, но он отмазался… Наш… Сам… он… бабки ихние отбеливает, ну, через банк, давно уже, бизнес у них, большие варки!… Полроссии у этих лунинских куплено… Они бабки скидывают, возят, налом просто, Сам отмывает. Ну, банк иностранный типа, не российский, международный, но рядом чисто, удобно, и по-русски все, свои, въезжают… У этого Вчерася в Латвии вообще завязки, недвижимость тут… А бабки они Самому, а потом легально уже берут, отмытые, прокрученные чисто, ну, минус процент, и не доебешься, все путем!… Семь лет уже!… А тут это, короче… — он запнулся.

— Ну!

— Ну это, в этот раз, да, бабки немеряные, лимонов несколько, точно не знаю, много очень, чисто налом, живые бобоны, они Самому передадут… А их, лунинских, Интерпол давно пасет, они же в Европе, на выезде чисто, вот. А Сам знает, у него завязки крутые, он добазарился, ну, с ментами, с Интерполом, да, что сдаст, что информацию чисто всю сольет, ну, счета, номера, все дела, как они бабки тут моют, а их повяжут всех. Только они это, сначала бабки ему сдадут, перед новым годом должны, точно, Самому лично, а потом он сольет, их повяжут, а бабки Самому останутся. Они же нигде, их нет, их по бумагам нету ваще, чисто наличка же, черная, без документов!…

— Ты что несешь? — Вадим отодвинулся слегка, отодвинув пистолет от гимнючьего затылка; мичман, однако, остался в прежнем положении: — Что за бред?

— Честно!… Тьфу… У меня дядя спецреферент, я в курсе, он с Самим все крутит, ну, по бабкам этим, тьфу, они точно, без пизды, стрелка у них будет, тьфу, а че Самому сто штук, ну хуйня же, а лунинских он ссыт, если сткунуть, они ж его завалят просто, сразу, сто пудов, они же звери, им похуй все, тьфу, это ж Россия!… — мичман дышал часто и шумно, постоянно сплевывая кровь.

— Диск где?

— Что?…

— Дивидишка! — Вадим крепко наподдал коленом отставленный зад.

— Здесь! У меня… Тьфу. В кармане…

— В каком кармане?

— Сбоку!… В кителе слева…

— Вынимай, — Вадим еще отодвинулся, на шаг от ванны.

— Да… — Гимнюк, изгибаясь, но не разгибаясь, старательно не поднимаясь над заданной плоскостью, полез, промахиваясь, в униформенную куртку. — Чисто все тут!…

Вадим вынул из тряских пальцев серебристую блямбочку. Кинул на стиральную машину. Мичман в точности воспроизвел изначальную позицию, мордой в сток, задышал, заплевался в готовности говорить и исполнять. Вадим отступил еще, до стенки, поверх черной гимнючьей жопы навел ствол на блеклый полубокс. Ребристое железо держалось в разбитой правой нетвердо — Вадим взял пистолет обеими. Положил указательный палец на крючок спуска и, зажмурясь, потянул. Ахнуло гораздо сильнее, чем он ожидал: заложило уши, голову залил тонкий гуд — и в нем потерялась пара более громких, но однократных звяков. Вадим открыл глаза. Охранник Гимнюк и сейчас почти не сменил позы, только совсем обвис животом на бортике — да ноги в высоких шнурованных ботинках, прежде напряженно полусогнутые, безвольно разъехались по плитке, оттеснив круглый вязаный коврик. Вадим нарочито аккуратно поставил между ними собственную стопу, перенес на нее вес тела, заглянул. В центре стриженого затылка ровно темнела маленькая круглая дырка. Вокруг мичманской головы лег на белую эмаль несимметричный узнаваемо-красный нимб. Вадим бережно поместил пистолет на стеклянную полочку над умывальником (с пустопорожним дребезгом покатился в раковину дезодорант), переступил к унитазу, стеариново оплыл на корточки и хрипло блеванул в фаянсовую воронку сгустком почти чистой желудочной слизи с коричневым привкусом кофе.

10

Сляк-сляк. Сляк-сляк. Это было совсем другое сляканье -жесткое, железное, скользяще-скребущее. Сляк — плоское тусклое лезвие ложится одним боком; сляк — другим, показывая едва различимое клеймо «нерж.» Одинаковый звук, однообразное действие. Еще очень долго надо водить ножом по серо-коричневому бруску из абразивных материалов (архаический, средневековый процесс) — лезвие безбожно, невозможно тупое. Вадим несколько раз пробовал пальцами кромку, регулярно убеждаясь, что работы очень, очень, очень много. Так что у него было время подумать и решить. Обстоятельно подумать. Все решить. Как же все-таки болит рука. Сляк-сляк. Сляк-сляк. Нож был суровый — особливо для кухонного — толстая пластмассовая ручка, толстый клинок. Тупой только — страсть. Сляк-сляк. Вторично порезавшись, Вадим сам себя одернул: хватит тянуть. Монументальный охранников зад все так же доминировал над ванной: вопреки высокому мичманскому достоинству Гимнюк послушно ждал прописанных баночек. Вадим неуверенно подступился. Слякающий звук, обособившись от источника, продолжал жить в ушах. С чего начинать? Перевернуть? Зачем? Жопа так жопа. Н-да… Он нагнулся над охранником и задрал ему куртку на спину. Сляк-сляк. Подсознательно Вадим ожидал увидеть полосатую флотскую тельняшку, но нет — вместо морской души на теле мичман носил удручающе гражданскую майку. Ремень… Ремень — всем ремням ремень, опухнешь пилить. Вадим положил нож на стиралку и, преодолевая себя, запустил руки под брюхо трупа. Поковырялся. Пряжка звякнула о чугун. Вадим разогнулся, поддел кожаный жгут, вытянул из штрипок, отшвырнул. Сляк-сляк. Логичным было бы идти дальше и растегнуть штаны, а потом просто снять — но от одной мысли о возне в гимнючьей ширинке, почти в гениталиях, он едва не сблевал опять. Сляк-сляк. Вадим взял нож обратным хватом, заложил за пояс форменных брюк, стал распарывать, нажимая на себя. Как он и боялся, крепкая материя давалась плохо. Вадим старался держаться срединного шва — лезвие ерзало между ягодицами покойника, тот игриво повиливал попкой. Видимо, блевотины всяко не миновать. Сляк-сляк. С треском шов разошелся — до промежности. Тугая черножопость распахнулась, беззащитно открыв мятые голубоватые трусы класса «семейные». Отрывистое сляканье сливалось в нерасчлененный свист. Свист наращивал скорость. Дальше — хуже. Не в силах прикоснуться к гимнюковским штанам руками, Вадим засунул лезвие ему в карман, cначала в правый, тупым краем вниз, принялся дергать. Потом левый карман. Из того выпала синяя пачка легкого LM. Ноги мичмана, бледные, какие-то безвольно пухлые, поросли светлыми редкими волосьями. Особенно омерзителен был кожный сгиб с изнанки коленей. Черт, ботинки. Высокие псевдоармейские шнурованные черные «гады» с рифлеными подошвами-траками. Не глядя на натюрморт перед собой, Вадим опустился на корточки, придерживая — пришлось — другой рукой щиколотку, продел лезвие сзади в шнуровку, в несколько движений рассек. Бросил нож. Ухватил обеими руками, мараясь в обильной, даром что подсохшей уличной грязи, правый потрескавшийся «гад». От рывков за ногу зашевелилось все мичманское тело. Бл-лядь!! Ботинок улетел под раковину. Плотный склизкий духан освобожденно распространился по ванной. Светло-коричневый в розовый ромбик носок полусъехал, но лоснящаяся продубевшая пятка хлопчатобумажной пакости отставала от кожи владельца с неохотой и недовольным тихим треканьем. И даже отстав, продолжила казаться твердой: мозольно блестящий кругляш, рифмующийся с желтой мозолью на пятке Гимнюка. Но даже на втором носке Вадиму удалось не проблеваться. Дальше — хуже.

Вадим встал. Труханы. Он передавил собственный пищевод властным внутренним усилием, поддел острием ножа (еще вчера, надо же, он им хлеб резал) нижний подвернувшийся край семеек. Материя разошлась без сопротивления, натянулась и лопнула резинка. И вот тут Вадим не выдержал. Отвислая обширность, ноздреватая дряблость, даже на фоне ног контрастная иссиня-белесость никогда не загоравшей, кое-где подернутой рябью растяжек мичманской жопы, отчетливость каждой черной крапинки не развивающихся от постоянного трения о вахтенный стул волосяных луковиц, — развернули его и опрокинули над толчком. Оттого что в желудке давно уже ничего не осталось, спазмы продирали особенно болезненно. Зато потом было уже на все плевать.

…Черные остатки бирманисовского шедевра, светлые лоскуты белья, смрадоточивые заскорузлые сырки, раззявленные облупленные говнодавы, часы «QQ quartz» отправились в объемистый коричневый полиэтиленовый пакет, заполнив его почти целиком. Дивидишку Вадим размельчил на кухне молотком и присовокупил к лохмотьям. В комнате разделся сам — по пояс. Порывшись, отыскал в шкафу старый выцветший тренировочный костюм институтских еще времен. Надел кофту. Глянул на часы. Без пяти десять. Он посидел на тахте, пытаясь не думать о том, что ему предстоит. Малопонятное мрачное спокойствие, циничная уверенность незнакомо конденсировались в нем. В ушах уже не свистело. Картонные перегородки пятиэтажного барака подтверждали, что всюду жизнь. Где-то бушевал русский попс, где-то звонкий молодой женский голос под фонограмму захлебывающегося детского рева с последней, смертной ненавистью орал: «Спа-а-ать! Кому сказано: спа-а-а-а-ть!!!» Пора. Вадим подобрал молоток. Посмотрел, взвесил в руке. Отложил. Из кухонного стола извлек другой. Цельнометаллический, с кубической тупо-шипастой с обеих сторон головкой — для отбивки мяса. Оттуда же — ножницы. Крупные, наподобие секатора, пружинные ножницы с ярко-зелеными веселенькими пластмассовыми ручками. Для раскусывания куриных костей. Вернулся в санузел, выложил арсенал на крышку стиральной машины. На четвереньках стал исследовать щербатую плитку пола, переставляя гремучие тазы, жестяной бак, шуршащие внутри пачки стирального порошка. Мозолистые гимнючьи ступни маячили перед носом. Вот! Гильза, пробитый цилиндрик, примостилась за унитазом, у крашеного охристой краской бетонного основания. В пакет. Дальше!

В своем нынешнем виде и положении мичман-гард не олицетворял уже ни порядкоохранительную бдительность, ни мужчинскую бескомпромиссность армейско-флотского кодекса. Голый Гимнюк висел на борту ванны громадным мягким пупсом, скомпонованным из батонов и ломтей отливающей жирно-бежевым ливерной колбасы. Вадим нагнулся, за уши приподнял покойнику голову. Натекло изрядно, по дну раскиданы были фрагменты разной консистенции. Едва удерживая левой мичманскую вывернутую башку, он зашарил правой в тепловатой загустевшей пасте, в осколках, кусочках, крошках. Не сразу нащупал сплющенный катышек пули. В пакет. Дальше… Вадим взялся пачкающими ладонями за гимнюковские голени и натужно, используя его ноги как рычаги, перекручивая и вдвигая, заполнил непослушным, неподатливым мичманом-североморцем чугунную лохань. Одна охранникова рука — левая — ушла под зад, пятки высоко уперлись в стену. Таз снова оказался выше головы, сизый членчик выпал из зарослей набок. На лице — словно косметическая маска. Во лбу отверстие было больше и неряшливей, что-то в нем проступало и просвечивало, Вадим не смотрел. Дальше. Он лишил Сергея Гимнюка воинского звания и уволил с должности. Оставалось теперь лишить его личности. Стирание личной истории. Не по Кастанеде. Кастанеда об этом ничего не писал. Железная ручка скользила в окровавленной ладони, по-прежнему давала о себе знать вчерашняя ссадина. Чем опознанный труп отличается от неопознанного? Он перехватил молоток левой. Первый — улика (покойный, господа, работал в том же банке, что и съемщик одной из квартир в этом доме. Экое, господа, совпадение). Встал перед ванной на одно колено. Второй — просто порция разлагающейся органики. Оперся правой о край. Как опознать труп? Примерился. Визуально. По лицу. Помедлил. По зубам — может быть. Не знаю, как здесь и сейчас, в условиях развитой системы частной стоматологии. Но в советских детективах покойников опознавали по зубам. Отвернул собственное лицо и с размаху опустил молоток на гимнючье. Вышло глухо, как в обитую тканью доску. Пара теплых точек прыгнула Вадиму на щеку. На мичманской скуле отпечаталась шипастая сетка бойка. Вадим отвел молоток как можно дальше, и, не жмурясь и не отворачиваясь, только щурясь от летящих брызг и твердых обломков, рубанул, рубанул, еще, и еще, и еще раз рубанул с максимальной силой. Большая часть носа готовно вмялась, но под переносицей остался твердый треугольничек кости. По нему пришлось дважды врезать прицельно, и со вторым ударом вместе с носовой костью внутрь черепа провалилось все, что располагалось между выходной дырой во лбу и глазницами. В верхней части лица, между бровей, образовался неровный ромб, при третьем ударе орудие с мокрым звуком ушло в него до половины. Головоломка. Модная игра. Head Crusher. Второй день подряд. Вот что значит настоящий фанат. Вадим принялся расширять и углублять нижний угол ромба. Тут, под носовым отверстием, мелкие кости соединялись под разными углами, образуя систему полостей. Вадим сразу внес в нее хаос. Верхняя губа отслоилась, зубы дробились легче, чем челюсть. Когда Вадим справился с ней, уже вся середина лица превратилась в воронку, яму. Фэйс — офф. Он оценивающе приостановился, потом еще добавил туда для гарантии, не встречая под молотком особого сопротивления. Первый же удар по выпиращей нижней челюсти своротил ее набок, второй, неудачный, расквасил язык. Зубы Вадим крошил коротко, отрывисто, как по шляпке гвоздя — в итоге челюстная, совсем вывороченная из связок под ушами скоба раскололась надвое. Лоб оказался прочнее всего, но и бить по нему было удобнее. Под конец уже вся собственная вадимова морда была в мичманском соку. Он выпустил молоток, сунулся к раковине, отвернул холодную, долго тер руки, плескал на лицо. Даже на волосы попало — он намылил их, влез башкой под кран. Как еще можно опознать труп? Вадим попробовал в занемевшей от холода кисти пружинящие ножницы. С волос текло. Еще — по пальцам. Щекочущие капли семенили по вискам. По отпечаткам пальцев. Если они где-нибудь зафиксированы… Про это Вадим не знал. Он подцепил гимнюковскую ладонь, зажал большой палец мичмана в своих, уместил сустав между коротких лезвий. Свел ярко-зеленые веселенькие пластмассовые ручки. Фаланга, почти полностью состоящая из квадратного крепкого ногтя, упала в ванну. Вадим уронил гимнючью кисть, подобрал обрезок. В пакет. Два. В пакет. Нормальный конвейерный процесс. Три. Повторение простых действий. Четыре. Из срезов выливалось, не брызгая. Пять. Левую руку надо было еще выпростать из-под тела. Это оказалось не так просто — выпростать. От резких манипуляций мертвые стопы чертили по стенному кафелю, одно колено билось о чугун. Так. Поехали. Раз. Два. Четыре. Есть. В пакет. Молоток — в пакет. Ножницы — туда же. То, что лежало перед ним, больше не было Сергеем Гимнюком. Оно было мусором, который следовало убрать. Вадим еще раз сполоснул руки. Ну что? Голова? Опять на кухню. Из узкой щели меж ровно фонящим пожилым холодильником и стеной он выковыривал скомканные целлофановые мешки, выбирая подходящий. Это начинает входить в привычку. Маленький. Вот вроде… нет, дырка. Про-ре-ха. Не то. О. Годится. Целенький, вполне поместительный. Обнявшиеся умильные кутенок и котенок, глазища вполморды. Очаровательно. Упаковочная бечева. Не порвется? Не должна. Он завел ладонь под слипшийся ворс полубокса на покойницком затылке и нахлобучил котика с песиком на оставшуюся от черепа полусферу. Внезапным неудобством обернулось отсутствие подбородка — не под чем было вязать узел. Зато упаковочная бечева в обращении значительно практичней золотистого галстука со скарабеями… Труп измазался не так чтоб очень сильно — в основном грудь, плечи, лопатки. Ну и мешок, разумеется. Котик с песиком. Вадим снял с косого штыря граненую рукоять душа. Пустил воду на полную. Напор был такой, что перекрещенный сток не справлялся, и уровень побледневшего вспенившегося красного в лохани повысился. Струи шебуршали по целлофану. Чтобы толком обмыть, тело снова надо было ворочать. И снова Вадиму страшно мешали растопыренные трупьи ноги. Поборовшись, чертыхнувшись, — он согнул обе в коленях, а колени подтянул к животу. Успевшая присохнуть кровь сходила плохо. Пригодилась жесткая щетка для чистки ванны. Ну, допустим. Сток, хрюкнув, всосал. Вадим стащил с себя заляпанную тренировочную кофту. В пакет. Еле утоптал — тот был под завязку. Переоделся обратно в цивильное. Десять пятьдесят одна. Рановато, народец еще может шастать… Он вышел из квартиры. Начинался самый опасный этап — публичный. Его пятый этаж был последним, прямо с узенькой, железными перилами огражденной площадки на чердак, к квадратному люку в потолке, вела отвесная железная же лесенка. Снулая лампочка дежурила под плоским пыльным плафоном. Свет — это плохо. Это увидят: с улицы или соседи — в дверной глазок. Свет — это раз. Два — висячий замок, чья дужка обручила скобы на половинках люка. Замок, кстати, не слишком серьезный — но и от такого ключа у него нет. Перепилить дужку? Ножовкой? Громко, долго. Услышат, глянут в глазок, свет — увидят. Да, свет. В первую очередь. Или нет. Нет. В первую — подвал. Где у меня ключи от подвала? Твою мать… За все время, что Вадим снимал эту квартиру, подвалом он не пользовался и не собирался — и где лежат ключи от него, забыл напрочь. Где? Где они могут быть теоретически? Надо же — проблема… Он распахивал шкафы, выдвигал и вдвигал ящики, швырял на пол содержимое, он первернул всю прихожую и кухню… Ни хера. Минут через двадцать оказалось, что ключи всю дорогу лежали буквально под носом. Так… Фонарик! Фонарик, фонарик… Фонарик. Вадим спустился вниз, вышел на улицу. Cеялся дождь — даже не мокрый снег. Дождь. Под Новый год. У подъезда, под козырьком, зиждилась колония простейших: крупные юноши с вялыми лицами пробавлялись пивком, некачественная девушка с неприродным цветом волосяного покрова беспрерывно визгливо ржала в одной тональности. Это тоже хреново. Хорошо хоть незнакомые. Скажем так, Вадим никого из них не знает. Никогда не приглядывался к соподъездникам… Под безразлично-недружелюбными взглядами он отпер подвальную дверь. Гнойное электричество обозначило бетонные ступени в непроницаемую картофельно-земляную сыроcть. Он сошествовал, напутствуемый упрямым пилорамным весельем. Оживил фонарик. Трубы разной значимости, толщины и гибкости ползали в пыли. Валящее от некоторых нечистое ангинное тепло тревожило волглую стылость. Щелястые дощатые перегородки, совершенно наобум поделившие и без того скудное пространство, с убогим апломбом претендовали на индивидуальность, без малейшего признака очередности демонстрируя личные номера — выведенные тем более размашисто, чем более коряво. Семнадцатая, семнадцатая, где тут может быть семнадцатая?… В семнадцатой, на первом этаже, все лето делали ремонт, не иначе евро — Вадим многажды наблюдал, как переправлялся на помойку соответсвующий мусор: суммарным объемом, казалось, много превосходивший объем скромно-стандартной советской квартирки. Частью — то ли заготовленное, но не пригодившееся, то ли использованное, но не до смерти — сносили в подвал: какие-то рулоны, мешки. Собственно, на мешки он главным образом и рассчитывал — случайно запомнились огромные непрозрачные полиэтиленовые, в которых таскалось непонятно что (опять мешки, пять полиэтиленовые…). Хотя «рассчитывал», пожалуй, слишком круто сказано. Надеялся на нечто в этом или аналогичном духе. Нечто. Что-нибудь. Вот — семнадцатая. Забито действительно под завязку. Замок — это вам не чердачный — настолько самодостаточен, самодовлеющ и исчерпывающ, что сугубая номинальность досок кажется вполне естественной. Слом такой доски даже правонарушением не воспринимается — скорее ударом милосердия. Да и Вадим уже, считай, специалист. Это тоже входит в привычку. Которая вторая натура. Хря… хря… хрясь! Раковина. Железная. Ржавая. На хуй, на хуй, вскричали юные пионеры. Стулья, еще какой-то хлам. Коробки, черт их разберет. Пыли-то, пыли… Это что у нас, под клеенкой? Окна. Снятые рамы со стеклами — стеклопакеты, что ли, поставили?… Где же мешки-то? Ведь были же мешки… Были. Сплыли. Фак. Ну? Вадим, глотая пыль, тупо топтался на кладбище домашних предметов. На свалке истории. Темень вокруг дополняла декорацию. А может, захоти он вернуться в больший мир — ни хрена не выйдет?… Все, выпал из процесса. Утилизирован. А это? Ну-ка, ну-ка… Да! Точно! Даже лучше, чем он ожидал. Линолеум. Драный с краю, но толстый, жесткий — супер. Утепленный. Здоровенный такой рулон. Рулон Обоев — чеченский полевой командир… Выше Вадима ростом, метра три. И метров еще так на пять. Комната. Ну да, правильно, пятнадцать квадратных, точно как и у него большая. Лучше не придумаешь. Ну ни фига себе! Тяжелый, c-собака! Тяжелый — не то слово. Неподъемный. И грязный. В какой-то волосне. У-й-е-мое… Кто бы мог подумать, что убийца — это тяжкий физический труд?… На пятый этаж если еще… Так, стоп, пятый этаж. Засекут, неровен час. Выйдет кто… Время не такое позднее. Гоблины эти у подъезда. Shit! Ничего себе сценка — прет на себе чувак в одиннадцать вечера рулон старого линолеума. Причем наверх. А если его найдут скоро? Вот возьмут и найдут? В этом самом… Нет, не пойдет. И свет в подъезде. Во! Свет мы вырубим. Как раз тут, при спуске в подвал же выключатель. Ага! Ага… Вот чего-то подобного он с самого начала и ждал. Не было выключателя. Только грубо зацементированное отверстие там, откуда его выдрали. Потому что свет в подъезде давно врубает и вырубает автоматика. Прогресс, бля. Подоспело подвисание. Клин. Вадим сел на ледяные ступени рядом с втянутым на них линолеумом. Циркулярная пила снаружи работала с прежним усердием. Вот же хорошее у человека настроение. Оптимизм, бодрое жизнерадостное мироощущение… Гоблины, похоже, обосновались надолго. Что делать? Свет будет гореть всю ночь. С этим ничего не поделаешь. Ну почему — у себя-то на этаже можно и поделать. Вывинтить лампочку. Плафон снимается просто. Так что самого интересного соседям не видать. Хотя шуму всяко не оберешься. Замок люка? Сбить. Молотком (опять молотком…). К вопросу о шуме. Лестница чердачная тоже гремит. Вы крепко спите, господа соседи? Кто живет справа от него, Вадим вообще не знал. Кажется, никто — по крайней мере, постоянно. Зато слева — целая семья, хрестоматийная: папа-мама-сын-дочь-собака.