[Голово]ломка

Латунный язычок дешевой молнии сполз, покряхтывая. Бережно, кончиками измызганных пальцев — прядь с лица, — Вадим сдвинул плотный край. Тождественные кирпичики серо-зеленой бумаги, перечеркнутые белыми полосами. Это ими, аккуратнейше (ввиду множественности) уложенными, набит был баул. Вадим отделил от кладки один, внутренне готовый к тому, что — фиг получится, что денежная масса окажется слитной, монолитной, пластмассовой. Фиг. Получилось. Он надорвал белый кант. Трескуче пошуршал долларовой колодой. Опустил, отпустил money обратно. Сколько их тут, бесполезно было даже гадать. В подобном виде и количестве его, Вадима, разум деньги просто не воспринимал и конвертировать в цифры наблюдаемое сейчас глазами отказывался. Деньги, бабки, капуста — это горсть мелочи, это пачечка в лопатнике, это кредитная карточка, это череда нулей в составляемом релизе: актив-процент… Абстракция. Штабель бумажных кирпичей пол на пол на два метра с еле напяленным поверх синтетическим мешком — это не деньги. Хер его знает, что это. Бред, окcюморон. Более чем весомая и объемная, вещественно безусловная условность. Черная дыра. Сверхплотная звезда, область чудовищной гравитации. Ультимативно примагниченные, провалились в оную дыру и взгляд Вадима, и мысли. Неизвестно, сколько бы он просидел в этом ступоре, если бы не звук сзади. Вадим обернулся, распрямляя оглушительно клацнувшие суставами ноги, снова теряя равновесие. Завороженно наблюдая, как из-за размочаленной спинки кресла, в коем он все время сидел, суетливо и проворно выбирается встопорщенный, но совершенно, похоже, невредимый Эдуард Валерьевич, Цитрон, бывший вадимов босс. На толстом цитроновом лице была одна только бессмысленная целеустремленная решимость. Эдуард Валерьевич сделал попытку обогнуть стол, напоролся на мяcной завал, не раздумывая, вскарабкался с неожиданным проворством на низкую столешницу, прямо по скатерти форсировал преграду, наподдав голову расположившегося там трупа, и бросился к Вадиму. Тот машинально привлек к себе фантастическую сумку, но Цитрон цапнул ее с другого конца, яростно дернул — и, видя, что Вадим не отпускает, с обескураживающей силой толкнул противника в грудь. Вадим не удержался, упал на анонимное тело, а Э.В. споро сгреб добычу, отпихнул за спину и нагнулся к чему-то на полу. До Вадима не доперло, а потом было поздно — Цитрон держал в руках тот самый помповик. Вадим вскочил, поймал ружье за дуло, но вырвать не смог — Цитрон, падла, был не слабее его. Они боролись за оружие, сосредоточенно пыхтя. Вадим видел, как босс, у которого был приклад, безрезультатно сандалит спуск — видимо, затвор не был взведен. Наконец банкир выпустил ружье, подлез вплотную и быстро сунул Вадиму кулаком в лицо и коленом в пах. Ни туда, ни туда не попал — но напор и злоба свирепо сопящего маленького капиталиста смяли волю его очумевшего соперника: Цитрон наседал, беспрерывно молотя, метя то в солнечное сплетение, то в нос. Не сразу Вадиму удалось ответить — тоже, впрочем, коряво, не туда, в пухлую грудь. Эдуард Валерьевич перехватил его запястье, тонкое запястье потомственного интеллигента, крепкой лапой хозяина жизни; они опять боролись — неумело, но остервенело — мычали, тужились, качаясь, топчась среди трупов — и в итоге, разумеется, повалились. Цитрон упал неудачно, ребрами на край столешницы, Вадим освободился, рыпнулся удрать, но ненормально настырный Э.В. задержал его за куртку, напрыгнул, опрокинул на скатерть. Мало того, в правой у него объявилось нечто блескучее, маленькая двузубая вилка, давешний лобстерский причиндал, — каковую вилку Цитрон вознамерился во что бы то ни стало воткнуть в экс-подчиненного. Да, это тебе не Пыльный. Витальности в главе крупнейшего балтийского банка было до хрена, до хренища и больше; ворочаясь на столе, задыхаясь под немалым весом главы, Вадим ничего не мог с ним поделать. Цитрон давил, потеющий, сиплый, дышал в самую морду, мать твою, мать, с-сука, с вилкой своей!!! Не ненависть, нет — именно отвращение, физическое отвращение к ерзающему на тебе, разящему секрецией мужику помогло Вадиму. Он весь сократился — целиком, как одна мышца — искорячился и достал-таки Цитрона бедром промеж ног. Барахтанье. Ротация. Новое падение: они рухнули на пол — но теперь сверху очутился Вадим. Облепившую вилку боссову кисть Вадим заклещил своими двумя, круглая в разрезе рукоять прибора уперлась торцом в грудину. Не обращая внимания на мощно сучащие, стучащие по нему остальные три банкирские конечности, недавний мелкий клерк того же банка издал утробный мяв и налег всем собой. Не бог весть какой массой — но молодостью, маскулинностью, волосатыми плейстоценовыми атавизмами — никуда, как выяснилось, не девшимися. Цитрон заурчал в панической тональности, пустил пару пузырей из стиснутых губ — треугольные железные лепестки нырнули к багровой, вздувшейся из берегов намокшего белого воротничка шее Эдуарда Валерьевича. Дикий напряг сделал лицо его почти отрешенным. Левый цитронов кулак от души шмякнул по уху — но Вадима было уже не остановить. Тупая, бесчувственная и упрямая машинка работала в нем, он жал, жал, жал глухо, стонуще рыча на одной ноте, жал, жа-а-а-а-а-ал! — и острия опускались ниже, ниже, ниже, тише, тише, ну, спокойно, спокойно, ну что ты, брат, тише, тише, все, уймись, давай, хватит, перестань, ну что ты, что ты, что ты, тихо, тихо, так, вот так, вот, ну все уже, все, все, все, все, все… Брык.

Пробел.

Минута молчания.

А? О-о…

Раз, два… На живот.

Так.

Эволюционная лестница — по новой, ступень за ступенью. С брюха — на карачки, с четверенек — на полусогнутые. Превращаемся в гордого эректуса. Во. Теперь — в сапиенса. С этим проблемы. Сумка! Сумка. Оказывается, он зачем-то подобрал коричневый помповик. Вадим попытался затолкать его в баул, тот не помещался. Он расстегнул молнию до конца. Утрамбовал ружье в бабки, потянул на себя язычок. Не дотянул. Вдруг его проперло: Вадим заозирался, зашарабанился по разгромленной вип-зоне, стал поднимать с пола, собирать в охапку, иногда роняя, пистолеты, никелированные, вороненые, короткие, длинные, отдельный скошенный прямоугольничек обоймы, рубчатую темно-зеленую лимонку, пистолет-пулемет с куцым стволом и длинным торчащим магазином, еще лимонку, еще пистолет, еще магазин, уминать в сумку, подтыкать под края, вбивать в плотные дензнаки. Даже почти зашторил — один помповый приклад выпирал. Вадим взялся за полиамидовую дерюгу бауловых ручек — сумел только оторвать от пола. Охнул. Уронил. Увидел Григория. Точнее, опознал лежащего ничком по колеру костюма. Под задравшейся пиджачной полой выглядывала из-за брючного ремня рукоять: не иначе привычка с тех времен, когда подмышечные кобуры водились только в контрабандном видео. Испытав вовсе уж избыточный позыв, Вадим переселил револьвер — упитанные щечки барабана, курносое дульце, — себе за пояс. По новой подступился к трофейному оксюморону. Перекосившись, еле взгромоздил на спину. Направился, шатаясь, к выходу. Поди пройди еще в проем с такой дурой — ш-шит… Подвальчик недаром именовался столь пафосно: две массивные двери, перекрытие, гарантия звукоизолированной конфиденциальности сделали свое дело — наверху Вадим обнаружил совершеннейшую пищеварительную безмятежность. Подарочная официантка шарахнулась от вломившегося в престижную трапезную приплюснутого челночно-оптовой поклажей, перемазанного кровяхой расхристанного урела. Официантка несла пустой, со сложенным зонтиком, коктейльный стакан от ближайшего к лестнице кабинета. За сдвинутой, как давеча, ширмой-фусума, как давеча, наличествовала девушка Лада — с примороженным, как давеча, видом. Вадим вперся, бухнул поклажей о татами, бухнулся на стул напротив Лады:

— Хай!

— Хай, — ладина вазомоторика не отразила ни удивления, ни узнавания. Тем не менее после десяти-, примерно, секундной паузы, слоняясь взглядом по залу, девушка без интереса поинтересовалась: — Ты с Эдиком?

— Скорее, от Эдика, — Вадим разочарованно обозрел пустой стол. Так вот как это у вас было задумано. Серьезная стрелка под увеселительным прикрытием. Клуб, мочалки. Декорация.

— А где все? — декорация обессиленно повела рукой, имея, вероятно, в виду своих бодигардов.

— А все умерли, — охотно сообщил Вадим.

Лада, наконец, посмотрел на него прямо — впрочем, по-прежнему без любопытства:

— А Эдик?

— А Эдика я завалил, — Вадим беспечно подмигнул.

— Да? — таким тоном обычно реагируют на незначительный, но приятный сюрпризец. — Ну и правильно. Я сама хотела, только все что-то… Как это ты его?

— Вилкой.

— Класс, — она улыбнулась мечтательно.

Мимо их кабинета к лестнице в вип-подвал прорысили, не глядя по сторонам, двое клубных охранников.

— Пошли, — сказал Вадим.

Лада смерила его оценивающе. Потеребила зеркальными ноготками мочку уха.

— …Ну пошли.

Улыбка, уже прицельная — специально для визави. Включилась — несколько обалдело отметил Вадим. Вот как это выглядит. Она могла всю дорогу вялиться в режиме stand by, потом одно кратчайшее мимическое усилие — и Вадим чувствует, как у него отнимаются колени, а внутренности обращаются в приторный тягучий сироп.

— Куда?

— К тебе.

Лада тряхнула головой, легко поднялась и вышла первой. Минуя манекен кендоиста в центре зала, Вадим вынул у него из рук самурайский клинок и присовокупил к арсеналу — просто продев между сумочьих ручек.

Зелень. Баксы. Грины. Бычки. Лавэ. Greenbacks. Доллары. Цельные нерастревоженные перебинтованные пачки и автономные сто— сто— пятисот— сто— пятидесяти— тысяче— сто— пятитысяче— сто— сто— десятитысяче-, сто, сто, сто, сто, стодолларовые банкноты врассыпную, неравномерно, горками, кучками, сплошным слоем и поодиночке, — на полу, некрашеных проолифенных янтарных досках, на жестких квадратных циновках и мягких овальных ковриках, на чуть выступающих из стены полочках с косметикой, присевшем на бамбуковых ножках треугольном столике, плоском экологичном телевизоре Бэнг энд Олафсен, ступенчатом козырьке электрокамина, под загорелой ладиной лопаткой — прилипнув; по всей комнате. Пятна, поля, разводы плесени — земля с высоты пяти километров. Вадим помедлил миг на краю люка, захлебнувшийся распахнутой пустотой. Зажмурившись, оскалившись, очертя голову рухнул с потерянным, непонятно чьим звуком — опрокинулся, перетянутый наружу ошеломляющей тяжестью неимоверно разросшейся, распертой части себя, сграбастанный грубым ньютоновским девять и восемьдесят одна, вогнанный, втиснутый в тесную, слизистую, сла-а-а-(жуть фатального пике)-а-а-дкую мякоть, вниз, вглубь, в самую ладину сердцевину, в бережно и плотно упакованное содержимое малого таза. Все сразу. Все к чертовой матери. Ничего не разобрать. Новая среда. Зацепиться не за что, опереться не на что, все вверх тормашками, потеря пространственной ориентации. Стремительно несет — куда!? Чтоб хоть за что-нибудь ухватиться, он схватился за ее волосы, за гриву редкого, как магический зверь единорог, существа. Оседлал. Сменив ужас, столь же мгновенно, немотивированно и безжалостно скручивает счастье, блаженство, кайф!!! Некие токи подхватывают, возносят, подбрасывают… вдруг бросают… у-у-ух! Огромные властные ладони. Покачивают, раскачивают, накачивают, вот так, вот так, так, так, да, да, еще, еще, еще, да, да, ну же, ну же, да, да, сука, сука, да, да, ах же ты тварь, блядь, блядь! еще! — он удаляется от земли, все быстрее, черт знает куда, надо соскакивать с этого бесплотного лифта, сейчас, сейчас, ну же — оп! — он соскакивает, соскальзывает, выскальзывает из подергивающейся Лады, подхватывает, гася горстями фрикционную инерцию, бубсы, тяжеленькие, на себя, вот, смахивает из-под потной лопатки скривившегося североамериканского президента, переворачивает узкое легкое тело — склизкими блестящими бедрами, гладкой задницей по гладким доскам, взметая бумажные прямоугольники. Твердые пятки воткнулись в плечи, он сбежал пальцами по напряженным икроножным, бедренным, ягодичным мышцам, сюда! она подалась вперед, еби меня! давай!! Хуй, напористый, деятельный и толстый, как барсук, ринулся в мускусную духовку норы — взрыкивая, отфыркиваясь, хэкая, давясь скотской вседозволенностью. Свободное падение. Затяжной прыжок. Как чувства у умирающего, отказывают измерения: сначала три — в неограниченной газообразности, где уже нет ни верха, ни низа, ни права, ни лева, ни переда, ни зада, — потом четвертое — потому что как тут ни падай, всяко никогда не упадешь — некуда. Времени нету и ничто не кончается. В воздухе не утонешь. Ныряй. Лежи на поверхности. Кувыркайся. Вертикально. Горизонтально. Адреналины-эндорфины-тестостероны бултыхаются во встряхиваемом тебе, пузырятся, вспениваются. На животе. На спине. В конце концов Лада уселась сверху, насадила себя, ну, ну!… Запрокидываясь, вжала, больно втиснула колени под вадимовы нижние ребра, заходила размашисто, поршнево, хлопая ритмичной жопой, подхватывая, поддергивая подобравшейся влагалищной горловиной вадимову округлившуюся боеголовку. Вадим протянул, дотянулся, сдавил мотающиеся железы, как груши клаксонов, почти ожидая извлечь квакающий сигнал, — но Лада только подвизгивала, клекотала, лунатически водя головой. Рот безобразно съехал набок, потемневшие волосы налипли на мокрое лицо. Он закрыл глаза — и увидел, что периферийная, равноудаленная земля, — совсем близко. Почва. Грунт. Твердь. Уже различимы неровности рельефа, скальная оскаленность, камни, в которые он вот-вот врежется, хрупко, хрустко сминаясь, расколется, расплещется, размажется. Шершавый воздух, разводя челюсти, проталкивается в рот, перекрывает, забивает дыхание, закупоривает уши. Бурая эрозированная поверхность Эдема — наотмашь. Десять, восемь, короткие встречные порывы бедер, пять! два!! ноль!!! рывок кольца. Ладино изощренное кольцо сужается еще, вниз, по всей длине, зло, крепко, от залупы до яиц, да, да — а обратно со страшной силой, да!!! — выстрел, выброс длинного шелкового сгустка семени, освобожденно брызжут стропы, единым тугим хлопком десяток кило спрессованной ткани разворачиваются неудержимо, безбрежно и блаженно. Ликующая отдача, судорога обоюдной щедрости: на! — вовне, прочь, даром — личный генофонд, наследный шифр, биологический концентрат — натягиваются молекулярные нити, пружинит спираль ДНК… Он открыл глаза. Белый купол с небесным вырезом круглого черно-желтого инь-яне-образного светильника покачивался, дрейфовал. Раскинувшись, шевеля кончиками плавников, Вадим безвольно, вольно висел в шуршащей невесомости. Захлопывая раскладную конструкцию, отзываясь одноразовым нытьем в оси, Лада вернулась с вадимовых ног на живот, грудь, лицо, с истекающим выдохом опала сверху. Мазнула щекотными волосами, лизнула в плечо. Замерла. Он погладил. Она снялась, откатилась на спину, в баксы, засмеялась… Он приземлился через пару минут. На ноги, на обе стопы. Денежные бумажки приставали к босым подошвам. Вадим выпрямился, окончательно определяясь в пространстве, — но на глазок, без подсказки земного притяжения. Невесомость локализовалась по контурам тела — опустошенного, выцеженного, отжатого. Насухо. И то. Сухо.

— У тебя попить есть?

— В холодильнике. И мне принеси.

Вороша ногами доллары, Вадим побрел на кухню. Отворил дверцу эпического рефриджерейтора, сунулся — и отшатнулся. Заполняя дутым пуховым туловом весь объем нижней камеры, примятый сверху морозильником, прижимая к стенке черным ластовидным крылом кипу смещенных в сторону решетчатых полочек, мелко шебурша когтистыми перепончатыми лапами по груде сваленных внизу банок, коробок, упаковок, на Вадима очумело таращил плоские маленькие глазки почти полутораметровый белобрюхий и желтошеий императорский пингвин. Пингвин возмущенно разевал сплюснутый с боков клюв, топорщил перистый ворс и негодующе поквохтывал.

14

А вот говном сиреневым плеваться — это, сударики мои, уже совсем ни в какие ворота. За это у нас — мочат, мочат, мочат!!! Вот тебе. И вот тебе еще, и во… Во падла!… Значит, мозгобрейка тебя не берет, нету у тебя, значит, мозгов, устойчива ты у нас к инфразвуку, кор-рова!… Ну ни фига себе. Да за-дол-бала ты с говном своим, срань болотная, холи шит, так, погоди, за угол, подлечимся, отдышимся. И патронов ни хрена, вот что обидно. Тайничок бы, тайничок… Тайничок. Ха! Кислотное ружжо, элэсдэ-ган. Не монстрожор, конечно, но тоже ничего. Ну давай, давай. Иди сюда, щас тебя колбасить будет, щас тебя заглючит по черному, вставит круто и навсегда… Упс! Есть. Ну че ты лыбишься? Хорошо тебе? Жизнь удалась? А если дрелью? Че, не наравится? Че, плющит? Не по-детски плющит, не? А кому щас легко? Кто тебе сказал, что ты в сказку попала? Опа. Финита. Ну мразюка, еще и юха у тебя ядовитая, вот стерва, окочуриться по-людски и то не можешь… Сколько? Сорок семь. Ага, полезь с таким на следующий уровень. А аптечек тут нет, кажется. Аптечку мне, аптечку! Хер тебе, а не аптечку. О! Тоже дело. Кому петарду в жопу воткнуть? Тебе? У, шустрая тварь! А вот сальто, а вот еще сальто, а вот по стеночке, а получи!… Все? Гляди-ка, все. А мы боялись. Exit. Без никаких проблем. Enter. Enter? Вадим, откинувшись, победно обозрел люминисцентную заставку следующего уровня с Сарой Тафф в десантном комбезе от кутюр. И почувствовал: надоело. Quit. И даже больше: отвратило. Do you really want to quit? Да хочу я, хочу. Y. Прав ты был, гад доппельгангер… На сей раз гад, утеряв весь остатний нюх, не желая ограничиваться рамой зеркала, заявился прямиком в вадимов сон. Точнее, сначала туда вломилась целая тусовка недвусмысленных блядищ разных мастей, племен и рас, не меньше полудюжины — из одежды на них была одна лобковая растительность, да и то не у всех. Потом, предваренный этим авангардом, прихилял и сам доппельгангер. Он одет был — но совершенно дико: в белый фрак с фалдами и камуфляжные штаны. Щетина его достигла уже недельной стадии — видимо, в зазеркалье время текло иначе. На плече доппельгангера тяжело болталась точно такая же черная безразмерная сумища, что Вадим увел из «Банзая». При виде гада телки сноровисто сложили из своих тел странную акробатическую фигуру, наподобие дивана — на коем доппельгангер и развалился самым хамским образом. Он немедля извлек откуда-то пузырь 16-летнего «Лагавулина» и еще один — точь-в-точь безымянный коньячный, павший в перестрелке. Следом явилась литровая пивная кружка. Доппельгангер налил ее доверху — поровну из обеих бутылок, — сделал добрый глоток, удовлетворенно рыгнул и лишь после этого обратил взор на Вадима.

— Это лучше, чем псевдожизнь, — убежденно объявил гад.

— Тут видишь ли какая муля, — задумчиво сказал ему Вадим, — Все проще, чем кажется. Проще и тупее. Тоскливее. Ведь заниматься той херней, которой занимаются эти, — он изобразил, что разговаривает по сотовому телефону, и скроил жутко озабоченную харю, — на самом деле, конечно, если без стеба и парадоксиков, никто их не принуждает, не провоцирует и не подталкивает. Самое обидное, что за превращением людей в самодовольные (кто это определил современного человека как «человека самодовольного» — И-Гассет?) аппараты для производства пустоты даже никакой разумной силы не стоит. Да и вообще мало-мальски индивидуализированной. Один закон природы. Как всемирного тяготения. Или, в данном случае, скорее, — неубывания энтропии. Природа вообще и биосфера в частности стремится соблюсти равновесие, — он покачал перед лицом ладонями, сымитировав, наверное, чаши весов. — Баланс. Имеются даже подобные термины в соответствующих дисциплинах… А человек — он, понятно, тварь избыточная. Из мирового биоценоза, сука, выдрался, цивилизацию, понимаешь, ему занадобилось лепить. У него такая фиговина — разум, слыхал, может. При помощи этой штуки он так или иначе довел себя до состояния, когда для удовлетворения простейших жизненных потребностей — с голоду не сдохнуть — нужно очень немного. Волку какому, допустим, чтоб зимой не околеть, просто физически выкладываться приходится на сто двадцать процентов. А даже самый распоследний бомжик в мусорнике порылся, бутылок насобирал, в Мальтийский орден за халаявным супчиком сходил — и жить можно. Херовенько, понятно, жить, но зверям-анималам и такое не снилось. Масса физической, эмоциональной и прочей природной энергии у человека в процессе собственно выживания не задействована. Тогда он тем же самым чайником, — Вадим постучал для наглядности, — выдумывает себе чисто условные цели, чтоб было чем мозги, руки, нервы занять. В основе, ясен хрен, тоже естественные потребности: похавать, совокупиться, лидировать в стае, то есть хавать и совокупляться больше и слаще всех. Ибо от биологической своей основы нам никуда не деться. Но чем проще по мере развития цивилизации удовлетворяются первичные нужды, тем дальше от них искусственные цели. Вплоть до полной потери связи. Ну на хрена тебе, мил чаэк, машинка для нарезания лимона? Что, такой труд его ножом порезать? И что, «Мерседес», на покупку которого ты столько пота и крови потратил, — ты его скушаешь? Трахнешь с невиданным удовольствием в выхлопную трубу? Разум, он ведь, сорри, иррационален (с точки зрения естественной гаромонии). Вот и цели придумывает такие же. Иррациональные. Социум в чем-то продолжает биосферу. Через REXы и «Мерсы» природа поддерживает баланс. Все наши япписы-деловары — те же лемминги. Только вместо чтоб топиться в море, они делают карьеру, зарабатывают бабки и покупают вещи. Займись вся эта шобла чем-нибудь осмысленным — это ж прикинь, какой антиэнтропийный всплеск! Непорядок. Так что вылезший из биоценоза сапиенс сапогом заталкивается в так сказать социоценоз. На новом уровне создается глубоко кадаврическая система, единственный смысл которой — лишить смысла человеческую деятельность. Причем создается не кем-нибудь, а самим человеком…

— Типа гомеостатическое мироздание, да? — проницательный доппельгангер хмыкнул, облокотившись на смуглый валик чьей-то попки. — «Мироздание сохраняет структуру…» Читывали, как же.

Вадим улыбнулся ему укоризненно, — мол, кто б сомневался? — продолжил:

— …Но разум экстенсивен. Он все равно куда-то прет. Сущность у него такая — переть, наворачивать, накручивать, наращивать. Так что и цивилизация на месте не стоит, усложняется, и энтропия плачевно убывает. Приходится создавать дополнительные громоотводы, заземлять человеческую энергию. Вот виртуальное пространство придумали, компьютерное. Какой энергетический избыток сразу отвели в болото! Это ведь только говорят, что всякий там Интернет подстегнет развитие цивилизации. Хрен там. Не для того думан. Для обратного. Для того, чтоб технологическую цивилизацию саму на себя замкнуть. Чтоб наружу не лезла. Сейчас вон кое-кто вспомнил о профуканной космической экспансии и о компьютерных мулях в этой связи. Во-во. Впрочем, тухло-сублимационную сущность Net'a лучше всего демонстрирует он сам. Подавляющее — подавляющее! — большинство висящей и циркулирующей в Сети информации что? Порнуха. Голые биксы с бубсами (гад согласно похлопал ладонью по своей «мебели»), — штабелями, тоннами, гигабайтами. Процентов семьдесят общего трэффика. А из прочих тридцати процентов эдак двадцать, — ГЛУПОСТИ. Вздорные форумы. Бредовые чаты. Никчемушные телеги. Бессмысленные суповые наборы слабоумных словес. Нет, ты прикинь, — человечество веками, ну, с того момента, как придумало себе научный и технический прогресс, с Возрождения примерно, карабкалось, лезло, перло к такому вот Интернету. И вот тебе венец эволюции, первое в истории хомо сапиенса глобальное моментальное свободное бесцензурное средство связи, неисчерпаемый коллектор знаний, планетарная нервная система… Слепок наш, в некотором роде. Обобщенный портрет. И кого же мы видим? Ага. Умственно отсталого сексуально озабоченного недоросля. Похотливого дурака. Мои поздравления. Человечество, друг мой, я горжусь тобою! Ладно. Тот же любезный сердцу пример — «Головоломка» и прочие компьютерные игрушки. Тут тебе и прямое заземление, завиртуаливание здоровых разрушительных инстинктов молодого самца и других таких же, и традиционному, социальному громоотводу подмога — чтобы наш самец не начал деструктивную потенцию осуществлять прямо в социуме…

— Ну, не знаю, как ты там в своем зеркале, — беспардонно и непонятно перебил Вадима доппельгангер, — а я лично предпочитаю валить монстров в жизни. В реальности, — и он в подтверждение встряхнул сумку, где тяжко и множественно громыхнуло железо.

— Погоди, — уточнил Вадим, — кто это — в зеркале?

— Ну не я же, — самоуверенно фыркнул гад.

От такой наглости Вадим аж проснулся. Но сейчас, занявшись в ожидании Витька тем, чем занимался в этом барчике несколько последних лет, он и впрямь ощутил неожиданную брезгливую тоску. Вадим выудил из мягкой пачки золотисто-коричневую палочку «кэптэн блэк'а». Затянулся, глядя, как по черному экрану мечется маленький, но узнаваемый Биллгейтсик с карлсоновским пропеллером в спине, — мечется от одной снабженной измывательски торчащей ручкой майкрософтовской «форточки» к другой, но не может пролезть ни в какую. Скринсейверы Витек время от времени рисовал сам, для поддержания формы. В рестораторы он эмигрировал из программеров. Но среди последних у Витька оставалось полно знакомых, включая довольно специфических.

— Пляши, служивый. Он говорит — можно и к завтрему, — подошел, на удивление неслышно для своих габаритов, со спины сам Панцирев (такая у Витька была до смешного подходящая ему фамилия). — И паспорта, и дипбагаж. Дай, — он протянул императивную пакшу, Вадим, не мешкая, вложил в нее всю пачку. Бурундук (такое у Панцирева было до смешного не подходящее ему прозвище) отсыпал себе где-то две трети «кэптэнблэчин».

— Сколько? — Вадим клацнул перед щекастой бурундучьей физиономией ладиным «дюпоном» и пронаблюдал, как Витек враз утянул половину крепкой, набитой трубочным табаком сигареты.

— Вдвое.

— Идет, — не задумываясь, согласился Вадим.

— Квартальный, — внимательно прищурился Бурундук.

— Идет, — повторил Вадим, прикидывая, что в лучшем случае Новый год они встретят уже в самолете.

— Да, фоток нужно по три, тебя и девчонки твоей. И быстро. Ты ж не курил.

— Закурил, — Вадим пожал плечами.

Бурундук утопил добитого «кэптена» в полустакане принесенного с собой прозрачного. Окурок, пшикнув, захлебнулся.

— Говно водка, — констатировал Витек. — Не горит. Слушай… — он хлебнул говно водки, умело минуя губами бычок. — Ты чего, банк грабанул, что ли?

— Ага.

Вадим подобрал безразмерную черную сумищу (в ней тяжко и множественно громыхнуло), пожал витькову граблю и под уважительным бурундучьим взглядом выкарабкался по крутым ступенькам из полуподвала. Отвернулся от налетевшего льдистого ветра, запахнулся, поморщился, поежился, втянул голову в плечи. Однако и отворачиваясь, и запахиваясь, и ежась, и оскальзываясь на гладких полированных буграх, в которые в результате чередующихся оттепелей и заморозков превратились без конца сливаемые и высыпаемые сверху, а потом уныло и упорно месимые подошвами сезонные метеопомои, Вадим противу обыкновения напитывался неким родом свирепой радости. Нестерпимо приятно было знать, что он не принадлежит больше ни этим гиблым широтам, ни этой вялой серой линялой стране, ни этому серому остопиздевшему городу, ни этой серой мерзкой мерзлой слякоти, пакости, гнуси. Я смотрю на все это последние два дня, ясно, мудаки, только два дня, — а потом я уеду отсюда, к черту на рога, так далеко от этого места, как только можно вообще в пределах нашего долбаного шарика, — уеду и никогда, слышите, НИКОГДА сюда не вернусь. Я не ваш больше, я не такой, как вы, я не хочу, не могу и не буду с вами, северные отморозки, серое быдло, мне скучны и отвратительны ваши постные рыла, ваша самодовольная озабоченность, ваша бессмысленная целеустремленность, сраные лемминги, ваша суетливая жадность, идите вы на хуй, оставайтесь здесь, бегайте за своими жалкими бабками и гнилыми понтами, мерзните, мокните, скользите, падайте, ломайте кости, разбивайте черепа, подыхайте в страшных мучениях, мне насрать… Он добрел до угла Бривибас и Элизабетес — надувной праздничный кингконг, пятиметровый Санта-Клаус, даунически скаля блестящие, острейшие наверняка зубы размером в совковую лопату каждый, продолжал указывать рукавицей направление на Псков. Электрические глаза светились жутким торжеством. Вадим остановился. Перешел Бривибасовскую на кингконгову сторону, на пятачок, попиравшийся до августа девяносто первого чугунным вождем мирового пролетариата. Алая резиновая задница выгибалась перед глазами. Фигура как минимум наполовину состояла из задницы. В ногах у чудища помещались малопонятные щелястые железные ящички — очевидно, каким-то образом поддерживали должную надутость (типа компрессоров?). Вадим перекинул сумку со спины на грудь, расстегнул молнию на четверть длины. Не глядя, сунул руку. Нашарил рукоять чего-то, вытащил. В ладони курносо насупился блестящий револьверчик Григория. Вадим повертел машинку, соображая, что к чему. Большим пальцем взвел курок — и, не целясь, выстрелил перед собой шесть раз, пока не опустел барабан. Отдача у шестизарядной «бульдожки» была еще легче, чем у гимнюковского пистолета, но грохотало — дай боже. Только когда грохот осел в ушах, стал слышен надсадный карбидный шип выходящего из пробитой жопы воздуха. Вадим швырнул револьвер за плечо, постоял еще чуть, убеждаясь, что новогодний афедрон теряет налитую наглую упругость, жизнерадостную выпуклость, идет целлюлитными складками. По краям поля зрения быстро формировался многолюдный переполох. Вадим застегнул баул, забросил обратно на спину, развернулся и направился наискось через парк.

— А вот это моя гордость, можно сказать, жемчужина, — неторопливая длань архимагуса, целителя в седьмом поколении, Великого магистра ведовства, член-корреспондента Академии астральной био… пардон, энергозащиты, хабилитированного доктора психозондирования, Высокого предстоятеля храма соборных энергий (титулы теснились на фасаде визитной карточки) обозначила две черные фасолинки, похожие на пластилиновые муляжики экскрементов болонки. Они уже миновали, почтительно застывая, здоровенный изогнутый бугристый болтище (кальян для экстатических воскурений индейцев Южного Перу), связку сморщенных лиловатых фаллосов поменьше (сушеные грибы с полуострова Юкатан, дающие возможность видеть духов верхнего и нижнего мира), потрескавшийся кожаный блин со скоморошьими колокольцами (шаманский бубен), тряпично-глиняного уродца, утыканного кривыми вязальными спицами (вудуированный гаитянин), неровный и безбожно ржавый лист осоки с коротким замотанным пестрой нитью стебельком (ритуальный жертвенный нож племени бора-бора). От Вадима ожидалось почтительное любопытство простеца; он, не ломаясь, выказывал.