Внемлющие небесам

После того, как Томас завершил свою инспекцию, Макдональд повел его по всему зданию, представлявшему собой постройку в по-спартански функциональном стиле: крашеные бетонные стены, выложенные терракотой полы, строгой формы плафоны освещения на потолках. Служебные помещения напоминали школьные классы: в каждом висела доска, испещренная уравнениями или исчерченная радиосхемами; комнаты мало чем отличались одна от другой, разве что подбором книг да шторами на окнах или ковром на полу, и, пожалуй, наборами личных вещей: часы, радиоприемники, магнитофоны, телевизоры, трубки, фотографии и репродукции на стенах.

Макдональд представил Томасу научный персонал: моложавого Олсена, волосы которого уже припорошила седина; страстного математика и историка межзвездной связи Зонненборна — как всегда красноречивого, любознательного и неугомонного; худощавого рыжего блондина Саундерса — флегматичного философа с трубкой в зубах, автора многих их замыслов и начинаний; румяного круглолицего инженера-электронщика Адамса, неизменно озабоченного, скептически относящегося ко всему и вся…

Именно последнего Томас выбрал в качестве проводника по дебрям технических проблем Программы. Выбор выглядел вполне естественно, и Макдональду не пришлось протестовать. С проницательной улыбкой он проговорил:

— На ужин забираю вас к себе. Хочу представить вас Марии, да и она жаждет познакомиться с вами. Боб, расскажи ему обо всем, что он захочет.

«Хочет того Макдональд или нет, — размышлял Томас, — но Адамс должен стать источником важнейшей неофициальной информации, и не только о применяемых здесь технике и методиках, а в первую очередь о людях. Именно это самое главное. А такой Адамс найдется в каждой группе».

Рабочие помещения являли собой оазисы мирного, сосредоточенного труда. И хотя прошлое Программы казалось историей одной сплошной цепи последовательных неудач, здесь сохранялись свои моральные устои. Весь персонал работал так, будто шел первый, а вовсе не пятьдесят первый год работы.

Технические помещения выглядели иначе и казались безжизненными. Компьютеры и массивные электронные пульты управления пребывали в молчании, все огни погашены, и табло указателей мертвы. Перед некоторыми устройствами было разложено их содержимое; в этих внутренностях копались люди в белых халатах, похожие на жрецов-оракулов, поглощенных поисками вещих знамений в куриных потрохах. Зеленые глаза экранов ослепли. Биение электронных сердец замерло, и стерильно белые стены, средь которых и располагались все эти внутренности, создавали иллюзию операционного зала, где наступила смерть — из-за потерянного смысла жизни.

Адамс на все смотрел иначе.

— Днем все здесь выглядит обыкновенно. Такое притихшее, легко узнаваемое. Зато ночью, с началом прослушивания… Вы верите в духов, мистер Томас?

— Свои духи есть у каждой цивилизации. Как правило, это боги ее предшественниц.

— Духи нашей цивилизации — в ее машинах, — изрек Адамс. — Из года в год они механически исполняют наши приказы, бессловесно, без единой жалобы; и так происходит до тех пор, пока нечто не зачаровывает их, и тогда они начинают выделывать такое, для чего не предназначались никогда, — отвечают без всяких запросов, задают вопросы, на которые не существует ответов… Машины пробуждаются к жизни ночью. Они раскланиваются друг с другом, подмигивают единственным глазом, шепчутся меж собой и хихикают.

Томас провел ладонью по крышке какого-то пульта.

— А вам ничего не говорят.

Адамс взглянул на Томаса.

— Напротив, говорят они очень много. Вот только совсем не то, о чем спрашивают. Быть может, мы не знаем точных вопросов? Или не понимаем, как правильно следует их поставить. А вот машины знают. Уверен в атом. Они обращаются к нам, будто в узком семейном кругу. А мы попросту не понимаем. Или, скорее, и не хотим понять.

Томас повернулся к Адамсу.

— Но отчего же?

— Может, они силятся сообщить: там никого нет. Страшно подумать — абсолютно никого, кроме нас, хоть исходи всю Вселенную вдоль и поперек. Все для нас одних — весь этот спектакль, на который мы можем лишь глазеть, но никогда не примем в нем участия; спектакль, поставленный для единственного зрителя, способного понять его и ощутить свое одиночество.

— Поэтому и вся Программа изначально являла собой нечто безумное, не правда ли?

Адамс помотал головой.

— Назовем это защитной реакцией человека. Невозможно ведь знать наверняка, но просто исключить любые возможности тоже нельзя. Вот мы и ищем без устали и страшно признать поражение и осознать: мы одни.

— А не страшней узнать, что мы как раз не одиноки?

— Вы так думаете? — участливо осведомился Адамс. — У каждого есть свое собственное величайшее опасение. Вот я, например, боюсь, а вдруг там никого нет, хотя разум и подсказывает: так оно, собственно, и есть. Я говорил с другими, кого пугает сама возможность получения некоей информации. Мне не удалось до конца понять их, хотя, наверное, можно представить, что их ощущения — итог иных опасений и страхов.

— Расскажи мне, как все тут действует, — добродушно-фамильярно попросил Томас. Исследованием опасений Адамса, рассудил он, можно будет заняться как-нибудь в другой раз.

* * *

Прослушивание производится так же, как и пятьдесят лет назад, — главным образом, путем приема радиотелескопами радиоволн, — с помощью громадных антенных устройств, встроенных в естественные впадины, или посредством управляемых параболических радиотелескопов, а также металлических антенн, выведенных в космическое пространство.

Прослушивание в основном ведется на длине волны двадцать один сантиметр — частоте колебаний свободного водорода. Пробуют и другие частоты, однако наблюдатели неизменно возвращаются к главной частоте природы или ее кратным производным. Искусство и усилия нескольких поколений инженеров многократно повысили чувствительность приемников и свели на нет воздействие естественного шума Вселенной и земные помехи. А поскольку шум и помехи уже не мешают, остается то же, что и всегда — ничто. Нуль. Однако они по-прежнему слушают, напрягая в надежде свой слух.

— Почему вы не бросите все это? — спросил Томас.

— Это длится едва пятьдесят лет. Меньше секунды по галактическому времени.

— Но ведь ясно же, если бы кто-то или что-то отправляли сигналы, их наверняка уже услышали бы.

— Может, там никого и нет… — задумчиво произнес Адамс. Сейчас его глаза смотрели на Томаса вполне осмысленно. — Или все попросту только слушают.

Томас в удивлении поднял брови.

— Знаете ли, слушать гораздо дешевле. Гораздо. Может, все они там сидят, как на привязи, у своих приемников и не думают посылать сигналы. Лишь мы и передаем.

— Так мы передаем? — быстро спросил Томас. — Кто же позволил такое?

— Здесь не слишком-то комфортно. Тут только работают, — сказал Адамс. — Пошли выпьем кофе и я все объясню.

Одно из рабочих помещений переоборудовали под бар. Поставили два столика с четырьмя стульями, а с трех сторон расставили автоматы вдоль стен. Они тихо урчали, занятые подогревом или охлаждением еды и напитков.

За кофе Адамс принялся рассказывать историю всей Программы, начиная с проекта ОЗМА и инициирующих публикаций и гипотез Коккони, Моррисона и Дрэйка, более поздних достижений и заслуг Брэйсуэлла, Таунса и Шварца, Оливера, Холи и Дайсона, фон Хорнера, Шкловского, Сагана, Струве, Этшли, Кэлвина, Хуанга и Лилли, — последние попытки молодых энтузиастов найти общий язык с дельфинами получили название «Закон дельфина».

Поначалу существование иных разумных существ во Вселенной не вызывало сомнений. Возникновение планет, считавшееся ранее случайным процессом — наподобие столкновения звезд — было признано естественным явлением, неизменно сопровождающим рождение звезд из газовых облаков и глыб камня и металла. Один-два процента звезд в нашей галактике, по всей видимости, имеют планеты, где, возможно, могла зародиться жизнь. Поскольку в нашей галактике — полтораста миллиардов звезд, по крайней мере миллиард, а то и два-три из них имеют пригодные для жизни планеты.

— Миллиард звездных систем, где могла развиться жизнь! — провозгласил Адамс. — Логично предположить: там, где возможно развитие жизни, она разовьется.

— Жизнь — да, но человек-то уникален, — проговорил Томас.

— Вы солитарианин? — спросил Адамс.

— Нет, но на мои убеждения это никак не влияет.

— Возможно, человек и уникален, — продолжал Адамс. — Хотя галактик много. Но уникален ли разум? У него большая живучесть. Если уж разум возник — пусть и случайно — можно быть уверенным в его триумфе.

— Однако техника — нечто иное, — сказал Томас, осторожно отпивая горячий кофе.

— Абсолютно иное, — подтвердил Адамс. — Как известно, к нам она пришла совсем недавно, лишь по прошествии первой половины срока активного существования Солнца, когда можно рассчитывать на существование жизни. Гоминиды населяют Землю едва в течение одной тысячной периода ее существования. Цивилизация развивается лишь миллионную часть данного времени, цивилизация техническая — едва одну миллиардную. Принимая во внимание относительно позднее возникновение Солнца, а также и непреложный факт присутствия звезд и планет, гораздо старше наших, придем к следующему выводу: в случае существования разумной жизни в иных мирах ею должен быть достигнут, в сравнении с нами, и более высокий уровень, а в отдельных случаях — гораздо более высокий. Но…

— Но…

— Но почему же мы их не слышим?! — воскликнул Адамс.

— А вы все испробовали?

— Кроме радиочастот, пытали счастья на частотах гамма-излучения, в лазерах, нейтрино, макрочастицах углесодержащих метеоритов и линиях поглощения звездных спектров. Единственно, чего еще не испробовали, это Q-волны.

— Что это такое?

Адамс машинально чертил на старой облицовке столика. Томас обратил внимание на крышку столика всю испещренную слабыми, почти уже полустертыми следами схем и чертежей.

— Много лет назад Моррисон назвал это «пока еще не открытым методом, который откроют через десять лет», — сообщил Адамс. — Вот только мы его так и не открыли. Для новых попыток не оставалось уже ничего, кроме прямой передачи. Это подороже. А без надежды на успех средств не раздобудешь, тем более теперь. К тому же даже сегодня пришлось бы решать: стоит ли трубить на всю Вселенную — или хотя бы на всю Солнечную систему — что здесь существует разумная жизнь, цивилизация.

— И тем не менее, как вы сказали, мы передаем.

— Передаем с первых же дней радио, — сказал Адамс. — Большая часть излучений малой мощности — ненаправленные, забиваются атмосферными помехами и другими шумами, но все же разум сделал Землю вторым по мощности радиоисточником, а спустя несколько десятилетий мы сравняемся и с самим Солнцем. Если там есть кому обратить на это внимание. Земля окажется для них как на ладони.

— Но вы так ничего и не услыхали?

— А что услышишь на этом аппаратике? — спросил Адамс, указывая кивком на долину за стеной. — Нам необходимо предоставить хоть какое-то время на Большом Ухе — там, этажом выше, — на той пятимильной сети. Или на той, которая строится. Впрочем, астрономы не уступят нам и дня.

— Тогда почему бы вам не забросить все это?

— Нам не дадут это сделать!

— Кто же?

— Мак. Да нет, наверняка это не так. Хотя, черт побери, именно так оно и есть. Он — связующее звено. Он и Мария. Недавно, к примеру, был момент, когда казалось, все пойдет к черту…

Томас отпил еще глоточек кофе. Тот остыл и стал уже в самый раз, и он допил его.

Поездка к дому Макдональда вдоль холмов доставляла сплошное удовольствие. Тени ложились на зеленые склоны, как стопы великанов. Вечерний бриз приносил с собой острый соленый запах океана. Древняя паровая турбина урчала под капотом, время от времени слегка вибрируя, как бы давая понять, какая она старая. «Это захолустье — едва ли не самый чистый и тихий островок во всем загрязненном и шумном мире, — думал Томас. — Невинно, как рай до познания Добра и Зла. А он, Томас, несет на себе заразу — нечто вроде вируса грязи и суеты». Он пережил момент острого раздражения, не понимая, как в мире скуки и лишений еще сохранилось подобное место; потом оно уступило место дешевому удовлетворению, от осознания, ведь в его власти уничтожить все это.

— Ну как, вы узнали у Адамса все, что хотелось?

— Простите? — не понял погруженный в раздумья Томас. — Ах, да, даже более того.

— Так я и думал. Боб — парень надежный. В случае чего на него можно положиться как на друга: долго не задумываясь, ворваться к нему в ненастье, среди ночи, с известием, что у тебя лопнула шина и, будьте уверены, он выскочит под дождь. Правда, он много говорит и еще больше ворчит. Но пусть это не помешает вам разглядеть в нем человека.

— Всему ли сказанному можно верить?

— Не сомневайтесь, — ответил Макдональд. — Боб не скажет вам ничего, кроме правды. Впрочем, чересчур большая ее доза содержит нечто, вводящее в заблуждение, даже в большей мере, чем недостаток ее.

— Например, попытка самоубийства вашей жены?

— Например.

— И порванное заявление об отставке. — И это тоже.

Томас так и не смог различить в голосе Макдональда смущение или тени испуга от его разоблачений. Скорее всего, это печаль, обусловленная сознанием неизбежности ала на этом свете.

* * *

«Когда мы ехали к нему домой, мимо холмов, окружающих Аресибо, — столь же безмолвных, как и те голоса, к которым прислушиваются в оставшемся позади бетонном здании, — он не отрицал, ни того, что год назад его жена пыталась покончить с собой, ни того, что составил и уничтожил впоследствии заявление об отставке…»

Дом оказался типичной испанской гасиендой и в сгущающихся сумерках выглядел уютным и гостеприимным, залитый потоками золотистого света, льющегося из окон и дверей. Входя в дом, Томас ощутил это еще сильнее; такую атмосферу уюта и любви ему доводилось встречать всего раз или два в домах друзей. Пребывание именно в этих домах согревало его, пока он наконец не понял, чем это ему грозит: он может бросить писать. Повстречай он женщину, способную погасить его внутренние страдания, и все закончится обычным романчиком, постепенно перерастающим затем во взаимную неприязнь. И он снова сбежит в свое одиночество, вернется к машинке, и через ее клавиши перельет на бумагу пульсирующую в нем боль. А вышедшее из-под пера будет бездарно и посредственно, как и те, уже написанные им круги ада. Почему только он не написал своего чистилища? Теперь он знал, — почему: всякий раз под его рукой чистилище превращалось в ад.

Мария Макдональд оказалось зрелой женщиной; кожа у нее была оливковой, а красота казалась неисчерпаемой. Одетая в простую крестьянскую сорочку и юбку, она взяла его за руку, приветствуя в собственном доме. Он ощутил, как тает его сердце от ее доброй улыбки и изысканного латиноамериканского радушия, и, как мог, сопротивлялся. Ему захотелось поцеловать ей руку, повернуть ее ладонь и увидеть шрам на запястье. Захотелось обхватить ее руками и уберечь от всех ночных кошмаров. Конечно, ничего этого он не сделал.

— Вам известно о моем намерении написать о Программе, — объявил он, — и сразу признаюсь, далеко не в самом доброжелательном тоне.

Она тоже слегка наклонила голову, внимательно вглядываясь в него.

— Мне кажется, вы не злой, скорее — разочарованный. Выть может, ожесточившийся. Вас не удивляет, откуда мне все это известно? У меня интуитивное знание людей, мистер Томас. Робби, прежде чем принять кого-нибудь на работу, приглашает к нам домой, а потом я все ему рассказываю. И ни разу я не ошиблась. Робби, скажи, это правда?

Макдональд улыбнулся:

— Один только раз.

— Это шутка, — объяснила Мария. — Он хочет сказать, я ошиблась — в нем, но это совсем другое дело. Эту историю я поведаю вам как-нибудь в другой раз, когда мы, надеюсь, получше узнаем друг друга. Получается, мистер Томас, я владею своим инстинктом и еще кое-чем, — я прочла ваш перевод и роман тоже. Робби говорил мне, он до сих пор не завершен. Вы обязаны это сделать, мистер Томас. Плохо все время жить в аду. Согласна, вначале его нужно постичь, дабы понять смысл очищения от грехов на пути в рай.

— Писать об аде легко, — признался Томас. — Но на другое у меня не хватает воображения.

— Очевидно, вам не удалось еще избавиться от ваших собственных грехов, — заметила Мария. — Вы пока не нашли ничего, достойного веры или любви. Некоторые не находят этого никогда, а это весьма печально. Как жаль мне их. Не дай вам Бог стать одним из них. Впрочем, я говорю о вещах слишком личных…

— Да нет же…

— Вы приехали сюда насладиться нашим гостеприимством, а вовсе не за тем, чтобы сносить мой миссионерский азарт к проблемам любви и семейной жизни. Видно, я не в состоянии сдерживать его.

Взяв мужа под руку, она подала свободную руку Томасу. Втроем они прошли по терракотовым плиткам прихожей ко входу в гостиную. Яркий мексиканский ковер покрывал часть натертого воском дубового паркета. Здесь, сидя в больших кожаных креслах, они принялись попивать острый margaritas и безмятежно беседовать о Нью-Йорке и Сан-Франциско, об общих знакомых, литературной жизни и политических новостях; о месте «Эры» в том и другом, и о том, как Томас начинал писать для этого журнала. Затем Мария проводила их в столовую, где они засели за ужин, названый ею «традиционной мексиканской comida». На первое был подан бульон, густой от похожие на тефтели шариков tortillas, макароны, овощи и кусочки цыпленка. На второе — sopa seca — остро приправленное блюдо из риса, макаронов и мелко нарезанных tortillas в пикантном соусе, потом — рыба, а после нее — как главное блюдо — тушеный козленок с разными овощными гарнирами и жареной фасолью, присыпанной тертым сыром. Ко всему в выложенных салфетками корзиночках подавались пышные горячие tortillas. Ужин для Томаса закончился молочным пудингом, названным Марией «natillas piuranas», крепчайшим кофе и фруктами.

Слабо протестуя по ходу течения трапезы, — мол, ничего он больше съесть не в состоянии, — Томас поддавался уговорам Марии и понемногу отведывал каждого появляющегося на столе блюда. В конце концов Макдональд не выдержал и расхохотался.

— Ты его закормила, Мария. Остаток вечера он проведет в сытой дреме, а нам ведь еще предстоит кое-что сделать. Латиноамериканцы, мистер Томас, приступают к подобной трапезе в исключительно торжественных случаях, в разгаре дня, после чего удаляются на заслуженную сиесту. — Макдональд добавил в бокальчики водки, названной им pisco. — Позвольте мне поднять тост. За красоту и хорошую еду.

— За хорошее прослушивание! — дополнила Мария.

— За истину! — изрек Томас, дабы подтвердить, его не удалось ни очаровать, ни обкормить до полнейшей покорности. Взгляд его не отрывался от белого шрама, пересекавшего оливковое запястье Марии.

— Вы заметили шрам, — спокойно заметила она. — Это — памятка о моем безумии, и носить ее придется до конца жизни.

— Не о твоем безумии, — возразил Макдональд, — но о моей глухоте и черствости.

— Это случилось немногим более года назад, — сообщила Мария. — Тогда я была не в себе. Видела, с Программой плохо, а Робби разрывается между необходимостью поддерживать Программу на плаву и заботой обо мне. Глупейшая ошибка, а теперь-то я знаю, — но тогда мне казалось, нужно устранить один из источников беспокойства Робби, а значит, убрать самое себя. Попыталась совершить самоубийство, перерезала вены и это почти мне удалось. Но я выжила, ко мне вернулся рассудок, и мы с Робби вновь обрели друг друга.

— Мы и не теряли, — проговорил Макдональд. — А просто из чисто человеческого равнодушия перестали слышать друг друга.

— Ведь вы знали обо всем этом, не так ли, мистер Томас? — спросила Мария. — Вы женаты?

— Был когда-то, — ответил Томас.

— И неудачно, — проговорила Мария. — Вы должны жениться. Вам нужен кто-то, кого любили бы вы и кто любил бы вас. И тогда вы напишите свои «Чистилище» и «Рай».

Где-то в глубине дома заплакал ребенок. Мария подняла полные счастья глаза.

— И мы с Робби нашли еще кое-что.

Она грациозно вышла из столовой, и минуту спустя вернулась с ребенком на руках.

«Ему месяца два-три, — подумал Томас. — Глаза и волосы черные, а кожа оливковая, как у матери». Глаза ребенка, казалось, следили за Томасом.

— Это наш мальчик, Бобби, — сообщила Мария.

«Сколько в ней было жизни до этого, — думал Томас, — но теперь она полна ею вдвойне. Вот он, тот магнетизм, который влечет художника к созданию образа Мадонны».

— Нам посчастливилось, — сказал Макдональд. — Мы ждали ребенка очень долго, и Бобби родился без осложнений и нормальным, а вовсе не с какими-то отклонениями, как это часто случается с детьми немолодых родителей. Думаю, он вырастет хорошим парнем, несмотря на обрушившееся на него бремя любви престарелых родителей, скорее годящихся ему в деда и бабку. Еще остается надеяться, нам удастся найти с ним взаимопонимание.

— Надеюсь, он найдет общий язык с родителями, — пожелал Томас и сразу же добавил: — Миссис Макдональд, почему вы не заставите мужа уйти в отставку, прочь от этой безнадежной Программы?

— Я никогда не принуждаю Робби, — ответила Мария. — Программа — его жизнь, точно так же, как Бобби и он — моя. Вам чудится в этом нечто плохое, — какое-то вероломство, обман. Однако вы не знаете ни моего мужа, ни окружающих его людей. Не знаю, действительно ли вы так считаете. А они верят в свое дело.

— Значит, они глупцы.

— О нет, глупцы — это те, у кого нет веры и кто не способен обрести ее. Возможно, там никого и нет, а если даже и есть, — ни они, ни мы никогда не обратимся друг к другу. Однако прослушивание — своеобразный акт веры, равный самой жизни. Перестань мы слушать, начнется наше умирание, и вскоре не станет ни нас, ни людей во всем остальном мире, ни нашей технической цивилизации, ни даже простых сельских жителей или фермеров, ибо жизнь есть вера, посвящение себя чему-то. Смерть же — поражение.

— Вы видите мир в ином, чем я, свете, — проговорил Томас. — Мир умирает.

— Еще нет, пока такие, как они, не поддаются, — сказала Мария.

— Ты нас переоцениваешь, — произнес Макдональд.

— Отнюдь. — Мария повернулась к Томасу: — Мой муж — великий человек. Он слушает всем сердцем. Вы уверитесь в этом еще до того, как покинете наш остров. Приходилось мне видеть таких же, как вы, — сомневающихся, охочих до разрушения, но Робби их всех увлек, дав им веру и надежду, и они ушли с миром.

— Дать себя увлечь — не входит в мои намерения, — сообщил Томас.

— Вы же знаете, что я имела в виду. — Я знаю только, как мне хотелось бы постоянно видеть рядом кого-то, кто верит в меня так же, как вы в своего мужа.

— Пора возвращаться, — заметил Макдональд. — Хочу кое-что показать вам.

Томас попрощался с Марией, поблагодарил за гостеприимство и особую заботу о нем и вышел. Стоя в темноте, он оглянулся на дом, на льющийся из окон свет и застывший в дверях силуэт женщины с ребенком.

Контраст дня и ночи, света и тьмы — равносилен путешествию на другую планету. После захода солнца все, так хорошо знакомое днем, приобретает чуждые пропорции: расстояния увеличиваются, предметы смещаются.

И сейчас, когда Макдональд с Томасом ехали долиной, в устье которой выстроили радиотелескоп, это сооружение уже не ассоциировалось со стерильным блюдечком. Теперь оно походило на некий тигель, где сплавлялись тайна и тьма, — вобравший в сокровенные глубины свои таинственное эхо небес и звездную пыль, медленно-медленно разносящуюся ночным ветром.

Чаша управляемой части радиотелескопа, застывшая в мертвой неподвижности днем, теперь будто ожила и с трепетом внимала небесам. Томасу почудилось, словно силится она подняться в безмолвную тьму.

* * *

«Малое Ухо» — так прозвали гигантскую точнейшую машину — самый большой управляемый телескоп на Земле, дабы не путать его с Большим Ухом — кабельной сетью пятимильной протяженности. Ночью здесь даже гость ощущает магию, исходящую из этого устройства и обволакивающую работающих с ним людей. Кажется, машина целиком послушна их воле. Для этих одержимых она и впрямь является ухом — собственным их ухом, наделенным сверхъестественной мощью, снабженным сложнейшими, изощреннейшими фильтрами и приставками, — ухом, чутко настороженным в направлении безмолвных звезд и внемлющим лишь неспешному сердцебиению вечности.

* * *

— Все это досталось нам в наследство от астрономов, — пояснил Макдональд и уточнил: — Вскоре после того, как на обратной стороне Луны установили первые радиотелескопы, а в космическом пространстве только раскинулись первые кабельные сети. Наземные установки сразу же потеряли всякую ценность, подобно детекторным приемникам в момент появления совершенных вакуумных электронных ламп. Впрочем, те не отправили телескопы на слом, их подарили нам, а в придачу — еще и небольшие ассигнования — фонд на эксплуатационные расходы и исследовательскую деятельность.

— За минувшие десятилетия суммарная квота, должно быть, возросла до астрономической суммы, — заметил Томас, пытаясь стряхнуть впечатления гостеприимного вечера и очарование ночи.

— Да, она растет, — согласился Макдональд. — Каждый год нам приходится бороться за существование. Правда, есть и кое-какая прибыль. Программу следует приравнять к интеллектуальному тесту, где самые многообещающие замыслы крепнут в состязаниях с величайшей, вечной и неразрешимой загадкой. Мы получаем молодых инженеров и ученых, обучаем их и они возвращаются обратно, в большой мир — решать проблемы, имеющие сугубо земные цели. У Программы на удивление много воспитанников, и среди них — настоящие светила науки.

— Таким способом вы пытаетесь оправдать существование Программы как особой формы аспирантуры?

— О нет! Наши предшественники называли это бытовыми отходами, а еще — побочными продуктами. Для нас важнейшей и конечной целью является установление контакта, связи с существами с других планет. Я просто подсовываю вам аргументы в наше оправдание, коль скоро вы не в силах принять нас такими, какие мы есть.

— С какой это стати я стану вас оправдывать?

— Об этом вы уж сами себя спросите.

Они вошли в здание, изменившееся столь же разительно. Коридоры, полные деловой суеты, кипели энергией и осмысленным движением. Пульта управления будто коснулся указующий перст Господен, и вместо запустения смерти воспряла жизнь: зажигались и гасли огоньки, экраны осциллографов ожили зелеными подвижными линиями, негромко щелкали реле на пультах, компьютеры переговаривались меж собой, а в кабелях и проводах, казалось, слышался электрический шепот.

За пультом управления сидел Адамс в наушниках. Взгляд его не отрывался от указателей и осциллографов, расположенных напротив. Когда они вошли, он мельком взглянул в их сторону и помахал рукой. Макдональд вопросительно поднял брови. Адамс в ответ только пожал плечами, стянул наушники на шею.

— Как обычно — ничего.

— Прошу. — Макдональд снял наушники и вручил их Томасу. — Послушайте-ка.

Томас прижал наушники к уху.

* * *

Вначале слышен шум — дошедший будто издалека ропот множества голосов или плеск ручейка в скальном ложе, струящегося сквозь расщелины, и ниспадающего водопадами. Затем звуки нарастают, и вот уже слышны, страстные голоса, говорящие все разом, и невозможно поэтому разобрать ни единого в отдельности, а лишь все, слитые воедино. Слушатель силится расслышать, но все его старания только разжигают в этих голосах еще большую жажду бить услышанными, и они звучат все громче и невнятней. Слушателю лишь остается вслед за Данте повторять:

Мы были возле пропасти, у края,

И страшный срыв гудел у наших ног,

Бесчисленные крики извергая…

Данте, «Божественная комедия», Ад, Песнь IV

Меж тем, от горячих просьб голоса переходят к гневным окрикам; страстные мольбы превращаются в негодующие, гневные вскрики — будто страждущие души, умоляют вызволить из пожирающего их огня. Они наскакивают на слушающего, словно намереваясь разорвать его в наказание за вторжение в обитель падших ангелов, исполненных высокомерия и грешной спеси.

«Я видел на воротах много сот,

Дождем ниспавших с неба, стражу входа,

Твердивших: «Кто он, что сюда идет,

Немертвый в царство мертвого народа?»

Данте, «Божественная комедия», Ад, Песнь VIII

А слушающему чудится уже, будто он — один из этого громогласного хора — страждущий, как все они, в аду, и способный лишь вопить в муках и отчаянии, и молить выслушать; однако никто не слышит, всем безразлично происходящее, и никому и никогда не дано понять его.

«Я отовсюду слышал громкий стон,

Но никого окрест не появлялось;

И я остановился, изумлен».

Данте, «Божественная комедия», Ад, Песнь XIII

И уже чудится слушающему, что он среди гигантов — тех, кого Дий, «в небе грохоча, страшит поныне» [22]. Все они надсаживают свои мощные голоса, дабы достичь слуха внемлющего, но не разумеющего их. «Яростно раздалось Из диких уст, которым искони Нежнее петь псалмы не полагалось!..» [23]. И в этот миг слушающий ощущает, как сознание покидает его».

* * *

Голоса умолкли: Макдональд снял с Томаса наушники, и тот смутно припомнил, как надевал их, потрясенный удивительной гипнотической силой этих звуков, — голосов, жаждущих понимания, сливающихся в общем какофоническом хоре, где каждый ведет свою отдельную песнь…

Он пережил мгновение открытия, поняв, что, подобно голосам, он заблудился, потерялся и обречен на вечное присутствие в своей тесной оболочке, одинокий в своих муках и страданиях, будто уже пребывает в самом аду.

— Что это было? — неуверенно спросил он.