Тысяча вторая ночь

      Здесь я, Ибрагим, сын Салиха, осмелился вставить слово дрожащим голосом:
      - Племянница моя Амина, - сказал я, - только что рассказывала о чудодейственном коврике, принадлежавшем некогда трем багдадским нищим. Он переходил из рук в руки именно так, как объяснил марабу. Наверное, это тот самый ковер, о котором идет речь.
      - Безусловно, - сказал профессор. - Итак, мой смуглый друг поднялся и приветствовал меня упомянутым поклоном. Что я сказал тебе, марабу?
      - Ты сказал, господин: "Видишь коврик? Я сначала его не заметил, а теперь вижу. А ты его видишь, марабу?"
      - Правильно. А что ты ответил, марабу?
      - Я ответил: "Вижу и повинуюсь. Он добыт хитростью, кражей и обманом. Коврик твой, и сила коврика к твоим услугам".
      - А я что ответил?
      - Ты сказал: "Я хозяин волшебного коврика и хочу видеть его джинна. Вызови джинна!"
      - Правильно. А ты что ответил?
      - Я сказал: "Господин, этот джинн свирепого вида. На него нельзя глядеть без содрогания. Это - невероятный джинн, чудовищно злобный, и Аллаху угодно было наделить его всей силой, доступной джиннам. Не нужно, господин, отмени свое приказание!"
      - Так ты сказал. Верно! Тогда я спросил тебя, видел ли ты сам джинна. Ты видел его?
      - Часто, господин, но не чаще, чем было нужно. Вид его таков, что люди бросаются ничком на землю, чтоб от ужаса не потерять сознания. Страшный пар струится из его ^ноздрей и ядовитого насмешливого рта. Он может раздавить, как червяка, человека, который его потревожил. Не надо джинна, отмени свое приказание, господин!
      Марабу говорил с шипением, как шипят сырые дрова, и глаза его пылали неистово. Все, кто был в комнате, от Башира до вооруженных людей, содрогнулись. Профессор выждал мгновение и снова обратился к марабу.
      - Что сказал я тогда? - спросил он, понижая голос.
      - Господин, - закричал марабу,- ты сказал: "Пусть земля и небо разверзнутся, пустыня станет морем и все черти вылезут из своих купален, все равно, вызывай джинна!"
      Все в комнате содрогнулись. В наступившей мертвой тишине профессор прошептал:
      - На это я ответил: "Два моих друга странствуют в опасности бесчисленных ночей. Ты, марабу, открыл мне это сам. рассыпая песок на коврике. Я хочу знать, в чем заключается опасность. Я хочу знать, где эта опасность. Я хочу знать, где мои друзья. Вызови джинна!" А ты что ответил?
      - О хозяин коврика, не стоит заклинать джинна. Я знаю, где твои друзья. Прежде чем ты отнял у меня ковер хитростью, кражей и обманом, я прочел это в узорах песка с помощью духа. Ради этого не стоит тревожить страшилища.
      Все присутствующие испустили стон облегчения. Все, от вооруженных людей до Башира, боялись, что рассказ дойдет до заклятия джинна и что будет описано его лицо. Профессор сказал:
      - Так сказал ты, а я крикнул: "Ты знаешь, где они? Веди меня к ним немедленно!" И тогда ты привел меня в этот дом. в дом Башира, сына Абдаллы.
      Он помолчал немного и, повысив голос, прибавил:
      - Башир, сын Абдаллы, в восьмом колене сын Абдаллы, сына Башира, я рассказал тебе, как я сюда попал и почему я здесь в неурочное время.
      Башир обмахнулся веером.
      - Ты рассказал мне сказку, как Амина. И одного ты не сказал: зачем ты, собственно, сюда пришел?
      - Я пришел за моими друзьями.
      - Тебе нелегко будет увести их против моей воли.
      - Я и не думаю уводить их без твоего согласия. Я приношу более чем достойный выкуп за их освобождение.
      - А что же?
      - Коврик твоих праотцев, украденный двести лет тому назад другом Тотлебена Абу-Лагдаром и с тех пор укрепившийся в его семье.
      Башир презрительно фыркнул:
      -- Ты приносишь тряпку и говоришь: вот коврик твоих праотцев. Почему ты знаешь, что это тот самый коврик?
      - Коврик твоих праотцев был белый, красный и желтый?
      - Да.
      - Он уже тогда был старый и потертый?
      - Да, - неохотно согласился Башир.
      - Были у него особые приметы? Слышал ты когда-нибудь о них?
      - Нет!
      - Ты никогда не слышал, что нити коврика складываются в подобие лица злого, ехидного, глумливого лица, точь-в-точь как у коврового джинна?
      - Нет, - крикнул Башир.
      - Ну так смотри, и увидим, посмеешь ли ты на него глядеть, - сказал профессор и развернул коврик, спрятанный у него под полой.
      Я увидел коврик длиной в три фута, красный, белый и желтый, как пустыня, источенный годами, протертый коленопреклонениями. А посредине я заметил очертания ехидного, злого лица с широко раскрытым ртом. Я содрогнулся, и все содрогнулись в комнате, от Башира до вооруженных людей.
      - Вот,- сказал профессор,- вот коврик твоих праотцев, сотни лет приносивший семье твоей успехи и счастье выше всякой меры, о Башир. Если б кому из предков твоих дано было выбрать между ковриком и заодно похищенными драгоценностями, он выбрал бы коврик. Я не мелочен. Даю тебе коврик вместе с магической силой в обмен на свободу моих друзей.
      От напряжения все в комнате затрепетали. Марабу упал перед ковриком на колени и поднял длинные жилистые руки, как поднимает кактус свои искривленные листья. Помня предложение, сделанное Баширом в прошлую ночь французу, я ждал, что он немедленно откликнется на предложение профессора, но Башир и не думал соглашаться. Лицо его, при виде ковра смертельно побелевшее, вдруг оживилось новым, ехидным выражением, причина которого от меня ускользала. Вскоре я ее понял.
      - Коврик твой, говоришь? - сказал Башир.- Но, по рассказу твоему, ты присвоил также и сокровища, исчезнувшие вместе с ковриком. На каком же основании ты удерживаешь одну украденную вещь преимущественно перед другой? На каком основании ты ставишь мне условия?
      Профессор слушал его с побелевшим не меньше, чем у Башира, лицом. Но бледность его объяснялась потерей крови, а не душевным волнением. Он слегка пожал плечами, и я, знающий ухватки европейцев, понял, что это значит. "Я так и знал!" - гласило это пожатие плеч.
      Башир закричал:
      - Кто ты такой, чтоб ставить мне условия? Я знаю все о тебе и твоих друзьях. Я знаю, что власти ограничатся таким же легким, как твое, пожатием плеч, когда узнают, что вы трое исчезли бесследно, как исчезли многие в пустыне и Шатт-эль-Джериде. Сокровища в моей власти и коврик в моей власти.
      - Ты забываешь одно, - сказал профессор. - Коврик берется хитростью, а не силой.
      - Надоел мне этот ребяческий лепет! - крикнул Башир и обратился к вооруженным слугам: - Возьмите его на прицел! Отберите у него все! Пристрелите его, если он будет сопротивляться!
      - Марабу, - сказал профессор своему спутнику, - вызови страшного коврового джинна! Пора!
      Марабу, стоявший перед ковриком на коленях, поднял лицо с пылавшими, как адские уголья, глазами. Руки его поднялись, как змеи, когда заклинатель развязывает свой мешок. Голос его прозвучал ужасно, хрипло, как завывание юго-восточного ветра. Вооруженные слуги, уже подступившие с оружием к профессору, остановились.
      - Как ты приказываешь, повелитель коврика, так и будет, - сказал марабу. - Это гнездо порока, где оскорбляю любимца звезд, вышедшего живым из страшного Чертова Купанья. Тебе приказывать - мне повиноваться. Кто я? Раб твой, твой недостойный раб.
      Глаза всех присутствующих, две дюжины глаз, как зачарованные впились в марабу.
      Две дюжины рук было в комнате: у всех кулаки сжались в судорожном ожидании.
      - Я повинуюсь, - закричал марабу, - и вызываю страшного джинна, чей мерзкий лик невыносим для взора смертных, чьи ноздри и рот струят вонючий пар, джинна, который может всех нас раздавить, как червяков. Бисмиллах! Именем Бога Вседержителя заклинаю тебя, джинн!
      Верхушки пальм, осенявших дом, заскрипели под ветром. Тяжелая туча заволокла ночное небо. Жалобно зашелестели пальмовые кроны. Оружие дрогнуло в руках телохранителей. Они отступили.
      - О джинн, - ноющим голосом взвыл марабу, - о джинн, приставленный к коврику. Ты, чей грозный лик невыносим для взора, чей рот подобен дымящимся вратам геенны, - явись, приказываю тебе, явись, именем этого человека, именем владеющего ковром.
      В это мгновение раздался страшный вой. То был звук, .леденящий кровь. Это взвыли вооруженные люди. Они побросали оружие и закрыли лица руками. Они столпились в дверях и сломя голову вырвались из покоя, где вот-вот - им казалось - их раздавит ковровый джинн. Я, Ибрагим, сын Сали-ха, слышал это бегство, но не видел его, потому что лежал ничком на полу, чтоб не встретиться с ликом джинна в случае, если он появится. Правда, я образованный человек и презираю суеверия. Но с меня было довольно того, что образованные люди называют властью обстоятельств и настроением. Я дрожал мелкой дрожью, и, если у коврика действительно есть джинн и внешность его такова, как было сказано, я считаю себя свободным от упреков. Следующий услышанный мной звук был звук двери, прихлопнутой вооруженными людьми. Затем я услышал профессора. Прежде всего он прервал заклинания марабу:
      - Остановись, не нужно, обойдемся и без джинна. Затем он обратился к Баширу:
      - Башир, сын Абдаллы, подними лицо свое и внемли моим приказаниям.
      Пробежало мгновение тишины. Затем профессор продолжал:
      - Башир, сын Абдаллы, с тобой говорит владелец коврика, а не джинн. Подними лицо свое и внемли моим приказаниям.
      При этих словах я, Ибрагим, сын Салиха, поднял лицо свое и увидел, к великому моему ликованию, что Башир, хозяин дома, тысячу и две ночи коптивший мою жизнь (и жизнь Амины),- что Башир лежал на карачках на диване, зарывшись лицом в подушки и выпятив зад. Он вполне разделял ужас вооруженных людей. Я расхохотался. То был необузданный, как у женщины, смех, ибо сердце мое, выбравшись из капкана опасности, с утроенной радостью застучало в груди. Веселость мою разделили образованные европейцы. Толстый англичанин, важно сидевший у столика с таинственным прибором, корчился от смеха, а у француза от смеха глаза закатились до белков. Теперь тот, кого они называли профессором, а марабу с большим правом - любимцем звезд, в третий раз обратился к Баширу и сказал:
      - Башир, сын Абдаллы, я, владелец коврика, распоряжаюсь теперь в твоем доме. Подними лицо свое и смиренно внемли моим приказаниям.
      Наконец Башир встал с дивана. Лицо его искажено было гневом и справедливой досадой на унижение. Он молчал. Профессор, завладевший брошенной в суматохе винтовкой, сказал:
      - Вот мои приказы: слушай и повинуйся!
      Башир молча кивнул головой.
      - Ты намекал мне на странное отношение ко мне властей. Я питаю к властям те же чувства. Власти находят мое пребывание здесь нежелательным, и я не желаю его длить. Я хочу уехать из Тозера. Как Ганнибал римлян, я хочу избавить власти от чрезмерного ужаса, внушаемого моим именем.
      Профессор остановился, но повелительным движением руки указал на связанных друзей. Повинуясь приказу, я распутал веревки. Обращаясь к Баширу, он продолжал:
      - Я хочу уехать из Тозера. Только не поездом. Если я поеду железной дорогой, узнают, что я жив. Теперь нас троих считают без вести пропавшими и погибшими. Вот почему, покидая Тозер, я поеду на верблюжьей спине. Ты дашь верблюдов мне и моим спутникам.
      - А если я не дам? - сказал Башир. Профессор молча указал на винтовку.
      - Колебания излишни, - сказал он. - Ты снарядишь верблюдов для меня и моих друзей в переход до Туггурта через пустыню. Но это еще не все! В этом доме находятся еще другие люди, которым ты угрожал смертью. Ты должен их освободить и, если пожелают, пусть уйдут с нами.
      Здесь я, Ибрагим, сын Салиха, набрал воздуха и заговорил.
      - Я последую за тобой, о избранник, вышедший из Чертова Купанья, закричал я. - Я последую за тобой, и, если ты, господин, снизойдешь к моему совету, мы направимся в Тунис, в большой, цивилизованный, белый город. Там покажу я тебе кафе и женщин, прекрасных, как полные луны.
      - В Тунис? Нет, спасибо, - сказал профессор.- Но тебя мы возьмем. Значит, нужно четырех верблюдов. А мадам? Вам не угодно к нам присоединиться?
      - Нет, - кротко сказала Амина.
      - Неужели? - сказал профессор.- Если я не ошибаюсь, мадам, вы развлекали этого господина тысячу и две ночи и пожали черную неблагодарность. Это меня не удивляет, так как люди в подобных случаях не питают ни уважения, ни благодарности. Лишь солидная скука награждается почетом и уважением. Но должен ли я понимать, мадам, что вы остаетесь в этом доме?
      - Да, - сказала Амина. - Я люблю Башира. Он пренебрег моей любовью, усомнился в ней, и от этого она окрепла.
      - А пережитый вами ужас? - сказал профессор.- А тысяча и две ночи?
      - Должно быть, они укрепили мою любовь, - сказала Амина. - Я остаюсь здесь.
      - Тень Захер-Мазоха! - воскликнул профессор.- Не смею влиять на ваше решение, мадам, но, к сожалению, если вы останетесь дома, придется вас сделать соломенной вдовой. В нашей прогулке через пустыню в Туггурт будет участвовать ваш муж.
      - Я? - завопил Башир голосом роженицы. - Что ты придумал, паршивая неверная собака? Я буду тебя провожать? Мало тебе верблюдов?
      - Ты дашь верблюдов,- сказал профессор,- и, кроме того, прогуляешься с нами. Неужели я тебя здесь оставлю, чтоб через пять минут ты сделал вольт и пустился к комиссару?
      - Чем ты меня заставишь? - сказал Башир. Профессор показал, на винтовку.
      - Если мало будет ружья, так поможет коврик.
      Башир взглянул на ружье и на коврик. Трудно сказать, каким из двух предметов был вызван больший страх и отвращение на его лице.
      - Вот мои намерения, - сказал профессор. - Слово теперь за тобой. Помни, что у меня ружье и коврик и что марабу, прислужник ковра, понимает по-арабски на случай, если ты слукавишь!
      5
      Как приятно все-таки вернуться в образованное общество.
      Еще мерцали молочно-белые звезды, когда мы выступили из дома Башира. Заря смыла звезды, когда исчезли последние пальмы Тозера. Солнечный восход мы встретили уже в пустыне - профессор, два его друга, марабу, я и Башир, сын Абдаллы (да будет проклято его имя!). Я на верблюде своем старался ехать как можно ближе к профессору и его друзьям, так как мне доставляло истинное удовольствие слушать разговоры цивилизованных людей. Они же не без удовольствия знакомились с моими мнениями о Башире и с подробностями моего с Аминой пленения. Несколько раз пожелали они выслушать рассказ Амины о кандахарском коврике.
      На другой день после полудня француз вдруг сказал:
      - Сегодня ночью, профессор, вы объяснили все, но об одном вы умолчали.
      - О чем же?
      - Вы не сказали, каким образом мы с Грэхэмом попали в этот дом.
      - Вас привел туда коврик.
      Француз и англичанин вытаращили глаза.
      - Как вы сказали?
      - Грэхэм откупил ковер у друга нашего марабу. Марабу предостерег его и сказал, что он не дается в руки покупкой, что джинн коврика вернет его марабу. Постарайтесь вспомнить, что вы на это ответили, милый Грэхэм?
      Англичанин напряг память.
      - Если он это сделает, сказал я, пусть буду я одержим всеми демонами ковра, да еще другими в придачу, и что, если он это сделает, я готов съесть свою собственную голову!
      - И что же? Разве желание ваше не было близко к исполнению? И где еще оно могло исполниться, если не в доме Башира? Вы, Лавертисс, вы отобрали коврик у марабу силой. Тогда же вы обнаружили решительное намерение доискаться правды о Грэхэме. Я сказал: не забывайте, что правда всегда лежит на дне колодца. На это вы ответили: "За правдой я спущусь куда угодно". В тот же день вы повели себя странно (подобно Грэхэму), а наутро люди Башира нашли вас в колодце.
      Француз и англичанин, сильно озадаченные, глядели на своего друга,- а я созерцал его с почтительным удивлением. Увы, как поверить, что высокообразованный человек снисходит до предрассудка и верит в джинна?
      - Вы полагаете, что к коврику приставлен джинн? Вы допускаете существование духов, являющихся на первый свист, как в "Тысяче и одной ночи"?
      Профессор глядел, улыбаясь, в пустыню.
      - При взгляде на современную цивилизованную Европу я несокрушимо верую в духов и в то, что их можно заклинать. Я даже думаю, что заклинать их опаснее, чем джиннов из "Тысячи и одной ночи". Мы хвалимся тем, что подчинили себе природу, и думаем, что нам удалось ее покорить. Но разве то, что мы сейчас переживали, не страшная ее месть? Мы, выражаясь языком "Тысячи и одной ночи", хотели обуздать духов воздуха, воды и огня - и что получилось? У нас есть пушки, стреляющие на сто шестьдесят километров, аэропланы, летающие без летчика и механика, истребляя ядовитыми бомбами целые города. Все это не фантазии. Так именно рисуется предстоящая война военным специалистам. И можно ли от всего этого уклониться? Нет, нельзя. Мы разнуздали духов, как рыбак из "Тысячи и одной ночи".
      Сбитые с толку, мы глядели на профессора. Как понимать его слова? Он ничего не ответил на немые наши вопросы, и мы поехали дальше. Целый день мы ехали в золотой пустоте песчаного моря, и еще один день, и еще один день. На четвертый день, на полпути от Тозера до Туггурта, профессор велел остановиться и сказал Баширу (да будет проклято его имя!):
      - Здесь пути наши расходятся. Нам ехать дальше, а тебе обратно. Когда ты вернешься в Тозер, мы уже минуем Туггурт. Возвращайся в Тозер к своей супруге, но помни одно: если ты повредишь нам излишней откровенностью с властями или будешь дальше терзать свою жену, - джинн коврика явится к тебе немедленно с самым беспощадным визитом. За это я ручаюсь. Понял? Теперь всего лучшего.
      Так сказал он, и вскоре увидели мы Башира, одиноко плетущегося домой, провожаемого всеобщим презрением и моими громкими проклятиями. Мы же поехали дальше, и на другой день случилось последнее в нашей поездке приключение. Мы сделали полуденный привал, спасаясь от жары, с каждым днем все более нестерпимой. Мы расположились ко сну, и марабу вызвался охранять нас спящих. Но странным образом сдержал он свое обещание. Зная немного характер этого марабу, тут нечему удивляться. Самое удивительное, что профессор, старый знакомый марабу, мог ему довериться. Но он поверил марабу, и мы, разметавшись, уснули. Открыв глаза, мы убедились, что на страже нашего сна не стоял никто. Страж нашей дремоты дезертировал, и напрасно искали мы его следов в окружающей пустыне. Он исчез. Притом он исчез не один. С ним вместе пропал и верблюд. Оба друга профессора воскликнули в один голос:
      - Это еще не самое худшее! Он бежал и стянул коврик!
      Профессор поднял седло, служившее ему подушкой.
      - Коврик пропал,- сказал он.- Марабу отобрал его хитростью, кражей и обманом! Лишь бы только он...
      Он не договорил и начал шарить рукой в седельной сумке.
      - Нет,- воскликнул он.- Другого он не забрал. Другое он нам оставил.
      Он открыл подсумок. В первый раз я увидел сокровища, украденные у Абдаллы, сына Башира, прапрадедами немца и марабу: Вспыхнув под белым солнцем пустыни, они ослепили мне глаза почти так же, как россыпь небесных звезд третьего нищего из рассказов Амины. Здесь были сапфиры, смарагды, рубины и опалы, мерцавшие всеми оттенками небесной радуги, иные красные, как кровь на груди раненой голубки, иные желтые, как зрачки ядовитой змеи, иные голубоватые, как отсвет стального клинка, иные зеленые, как жгучие, ядовитые напитки, подаваемые в тунисских кафе. У меня отнялся язык. Все это профессор вывез с Соляного озера, с самой бесплодной земли, более бесплодной, чем лоно женщины, проклятой Аллахом. Профессор ссыпал драгоценности обратно в подсумок, и они мне напомнили фонтаны пестрого огня, взметаемые к ночному небу в день национального праздника французов.
      - Это он нам оставил и удрал с ковриком, - сказал профессор. По-своему он прав. Для того, кто верит в коврик, он - сила. Но я предпочитаю вот эти безделки. С ними все-таки легче и сподручнее, чем с джинном из "Тысячи и одной ночи".
      Йя хасра! Марабу исчез с ковриком. Мне самому в пути несколько раз но очень, очень редко - мерещилась возможность хитростью, кражей и обманом захватить ковер. Но я сейчас же подавлял эти мысли, ибо разве мыслимо обокрасть человека, который только что тебя спас? К счастью, от дальнейших искушений меня избавил марабу, обокравший с низким вероломством того, кому недавно он пел хвалу. Новое доказательство черного характера этого марабу. Йя хасра!
      Через день мы были в Туггурте. Здесь профессор написал письмо трем европейцам в тозерской гостинице. Письмо гласило:
      "Господа!
      В предположении, что вас еще не утомили поиски клада на Соляном озере, клада, перешедшего от Абдаллы, сына Башира, к прапрадеду господина Тотлебена,- на этот случай даю вам хороший совет: бросьте! Во-первых, я нашел место, где стоят бочки с негодной к употреблению мукой, и место, где зарыта собака, и остров, обозначаемый числом "тлети"; во-вторых, я нашел клад и забрал его. Сожалею, что перебежал вам дорогу. У вас были, так сказать, традиционные права. Своим успехом я обязан не столько себе, сколько вашим раздорам и недостатку взаимного доверия. Тотлебен утаил от вас подлинные записи своего предка. Он хранил их в матерчатом мешочке под москитной сеткой, а вам показал самодельные, рассчитывая самому найти клад. Но если бы мосье Пикарду и мистер Боттомли умерили свои вымогательские аппетиты, Тотлебен, несомненно, показал бы подлинные бумаги. А если бы вы хорошенько обмозговали это дело втроем, клад был бы найден, - поскольку можно его найти, не обладая ковриком.
      Коврик, описанный в бумагах Тотлебена-старшего, очевидно, знаком двум другим господам. У него есть легенда. Через приставленного к нему джинна он исполняет все желания и владельцу своему дает полноту земной власти. Он достается лишь хитрому вору и обманщику и в этом подобен всякой власти на земле. Завладевший ковром ревнует ко всему миру и хочет владеть им безраздельно, но удержать коврик можно лишь ценой отказа от насилия. Однажды - говорит предание - он принадлежал трем братьям: Гассану, Али и Акбару. Гассан был воин, Али - купец, Акбар - астролог, человек науки, как мы сказали бы сейчас. Поочередно владели они ковриком и обратили во зло его могущество, ни один не воспользовался им правильно и ничем не поступился в пользу братьев. Воин потерял самое важное для воина - быстрые ноги; купец самое главное для купца: цепкие руки, а человек науки - то, что всего важнее для ученого: зоркие глаза. Три брата кончили нищенством.
      Воздержусь от нравоучения: пусть мосье Пикарду, мистер Боттомли и господин фон Тотлебен выведут его сами.
      В надежде, что это будет сделано и что урок пойдет вам на пользу,
      остаюсь готовый к услугам
      профессор Пелотар".
      Прежде чем отправить письмо в Тозер трем европейцам, профессор дал мне его прочесть с такими словами:
      - О Ибрагим, сын Салиха, теперь пути наши расходятся. Желаю тебе всего хорошего, а на память о нашей дороге дарю тебе четырех верблюдов, принадлежавших Баширу, сыну Абдаллы.
      В слезах я поблагодарил его и спросил, куда он направляется. Он сказал, что адрес его так же туманен, как верно то, что он на пути к новым приключениям. Я сказал:
      - О господин, неужели у кого-нибудь были столь волнующе-пестрые приключения, как у тебя?
      Он ответил, садясь с друзьями в белый французский вагон:
      - Не говори о моих приключениях! Я играл только раковинами на берегу океана приключений, верней, на берегу Соляного озера приключений, но ты, Ибрагим, сын Салиха, ты жив и вырвался из "тысяча второй ночи"!
      1 "Le commisaire civil". (Примеч. пер.)