Тысяча вторая ночь

      - Клад! - прервал Лавертисса Филипп Коллен. - Они говорят о кладе Соляного озера! Дальше, дальше!
      Лавертисс напряженно прислушался, затем сдвинул шляпу со лба и встал.
      - Нет, не могу. Ничего не слышно.
      Он с упреком взглянул на международную тройку. Коллен глядел на нее тоже, но с другим выражением. Лавертисс посмотрел на часы.
      - Половина третьего, - сказал он, - и ничего о Грэхэме! Что с ним могло случиться? Вы допускаете, что его пожрал лев?
      - Если даже в этой части Сахары и водятся львы, - возразил его друг,это хоть мыслимо, но маловероятно. Даже для царя пустыни Грэхэм - слишком жирный кус!
      - Так что же вы думаете?
      - Я кой о чем догадываюсь, вот почему я спокойней, чем можно было ожидать. Я думаю, что Грэхэм похищен.
      - Но это неправдоподобно!
      - Не совсем. Здесь проходит немало бедуинских караванов. Меня не удивит, если сегодня или завтра мы получим письмо с накладной на нашего друга Грэхэма в добром здравии, франко Тозер!
      Лавертисс многозначительно свистнул.
      - Но как мы выкупим "товар"? Состояние кассы далеко не блестяще.
      - Знаете что, - сказал Филипп Коллен, -есть нечто интересующее меня, пожалуй, не меньше, чем исчезновение Грэхэма, - это наши сожители по гостинице. То, что мы перехватили из их разговора, по меньшей мере, необычайно. Что вообще могут делать вместе англичанин, француз и немец для меня загадочно! Но я не терплю загадок. Я намерен выследить ближайшую экскурсию этой тройки. Другими словами, я намерен за ними шпионить.
      - Как хотите, профессор. Я готов на все, лишь бы скоротать время.
      - Они выезжают каждый день на рассвете. Сегодня они кейфуют и ссорятся. Для более или менее удачного шпионажа нам потребуются два верблюда. Я сам их найму. Идемте со мною в Тозер и сейчас же все приготовим!
      2
      Обратно шли базаром. На базаре было затишье. В воздухепослеполуденное удушье. Под стенами домов, на лестнице желто-зеленой мечети - повсюду, где была тень, лежали белые фигуры и спали: на боку, на спине, на животе.
      Бородатые купцы дремали в тени палаток, кузнец клевал носом; недокованный топор валялся рядом с потухшим костром. Но где-то в углу слабоумный тянул свою песенку из Корана; ослы с тяжелой ношей неустанно семенили на рынок, и полусонные арабские мальчики машинально нахлестывали их израненные шеи. В двух шагах от базара, в боковом переулке, Лавертисс внезапно остановился.
      - Эй ты, старый шут, как поживаешь? Вернулся к тебе дар прорицания? Что скажешь новенького о нашем исчезнувшем друге?
      Тряпичный узел сидел, поджав ноги, под пальмой. Он тоже полудремал, но, услыхав Лавертисса, вскинул на европейцев блестящие и круглые ястребиные глаза. Филипп Коллен схватил Лавертисса под руку, намереваясь его оттащить.
      - Зачем его дразнить? Он даже не поймет вас!
      Но оказалось, что Коллен ошибся. При первых двух встречах марабу не понимал или не желал понимать по-французски. Но теперь его осенила лингвистическая благодать, и голосом пусть замогильным, пусть жестким и хриплым - он заговорил на языке Вольтера.
      - Что предначертано, то и случится. Каждый человек, как камень на груди, носит свою судьбу, сказано в Коране (да святится его имя!). Человек с толстым брюхом вступил в опасный лес бесчисленных ночей. Мектуб! Так предначертано.
      Голос умолк. Ястребиные глаза, устремленные на Лавертисса, вспыхнули янтарной желтизной.
      - Как всегда, невразумительно. Но в данном случае - темно, как пифия. Я слыхал, между прочим, что у нее была более привлекательная внешность.
      - Что значит: опасность бесчисленных ночей?
      Уста, заросшие бородой, вновь разверзлись, медленно, как гробовая дверь. Хриплый голос ответил:
      - Очередь за тобой. Судьба каждого человека предопределена. Мектуб! Так предначертано!
      Лавертисс собирался дать свою парижскую оценку новому изречению оракула, но запнулся: только сейчас он заметил, что марабу сидел перед разостланным ковриком и развел на нем узоры и пентаграммы из мешочка с песком.
      - Мектуб! Так было предначертано! А было ли предначертано, что ты выкрадешь ковер? Ты ведь не станешь отрицать, что это коврик, купленный Грэхэмом за полтораста франков?
      Марабу глядел уклончиво в пространство:
      - Этот коврик не продажный.
      - А украсть его можно?
      - Можно.
      - И потому ты его украл?
      Марабу ответил тем же отсутствующим взглядом:
      - Не совсем: коврик вернулся, потому что был приобретен неправильно.
      - Он был честно куплен.
      - Коврик не продажный, потому он вернулся. Джинн вернул его настоящему владельцу.
      Лавертисс вспылил:
      - Что? Джинн вернул его настоящему владельцу? Вот ты сейчас увидишь, как он вернется к владельцу. Ах ты, старая лиса, за дураков ты нас считаешь? Я тебе покажу...
      Без долгих церемоний он схватил коврик и стряхнул с него искусно рассыпанные песочные знаки. Если тембр голоса марабу мог испугать ребенка, когда он говорил по-французски, то теперь, когда он вернулся к отечественному языку, голос его был вдвойне страшен. Он изрыгнул ряд семитических проклятий, по которым можно было судить, какими звуками сопровождалось проклятие Хама Ноем и перебранка Ильи с .жрецами Ваала. Не довольствуясь этим, он вцепился в ковер коричнево-пергаментными руками, но Лавертисс был сильнее. Вслед Лавертиссу, удалявшемуся с отвоеванным красно-бело-желтым свертком, марабу, потрясая руками, крикнул (на этот раз по-французски):
      - Не силой, а коварством, не куплей, а кражей, не правдой, а обманом: так достается ковер! Ты взял его силой. Ступай и сам себя вини в последствиях!
      - Будь логичен, старый болтун! - воскликнул Лавертисс.- Раз я отобрал коврик, значит, так было предначертано. Мектуб!
      - Мектуб! Так было предначертано! - глухо согласился марабу и умолк.
      Но Лавертисс отнюдь не умолк. Каждый француз в глубине своего существа юрист; страсть к самооправданию и к сокрушению противника юридическими доводами, быть может, сильнейшая страсть его души.
      Лавертисс дал волю этому первичному галльскому инстинкту. Несколько раз кряду он доказал неоспоримое право Грэхэма на коврик, свое право действовать именем исчезнувшего друга и необходимость бороться с суеверием и предрассудками, принимающими столь отталкивающие формы в этой чумазой части света. Он заключил, потрясая вещественной уликой- ковриком:
      - Как верно то, что я держу этот коврик, так несомненно найду я Грэхэма. Я узнаю о нем всю правду! Узнаю наверняка!
      - Будем надеяться, что вы ее узнаете,- сказал Коллен и взглянул на ковер.
      Под беспощадным белым полуденным солнцем пустыни ковер выглядел невыразимо старым и потертым. За десятки, а может, и сотни лет службы коврика красно-бело-желтый узор выцвел, особенно в местах, где бесчисленное число раз к нему прикасались колени и лоб. Но зато в протертых частях коврика выступил новый и странный узор.
      Лавертисс схватил друга под руку:
      - Вам не кажется, что у коврика есть лицо?
      Филипп Коллен рассмеялся:
      - Где же это лицо?
      - Вот здесь, если хорошенько вглядеться, -показал Лавертисс.- И знаете что? Оно насмехается.
      - Я не прочь последовать его примеру, - сказал Коллен. - Неужели вы думаете серьезно, что коврик сверхъестественный?
      - Нет, - поспешно ответил Лавертисс. - Этого я не думаю, но...
      Вечером, вернувшись домой, Филипп Коллен вздыхал уже о втором пропавшем друге. После обеда Лавертисс ушел один погулять в оазис. Филипп Коллен, по причине усталости, отказался ему сопутствовать. Лавертисс ушел один и больше не возвращался. К нескрываемому удивлению косоглазой прислуги, он исчез так же основательно, как мистер Грэхэм.
      Прежде чем лечь спать, Коллен долго смотрел на небо, мерцавшее над театром столь необычных происшествий.
      Оно было черно-бархатное, и звезды на нем рассыпались золотым песком подобно песку, который марабу вытряхивал на коврик, когда истолковывал тайны бытия.
      V
      Тысячная ночь
      1
      Именем кроткого милосердого Аллаха!
      Много странных вещей случилось с тех пор, как я взялся за перо, но самое странное то, что я, Ибрагим, сын Салиха, еще живу и не познакомился с великой гасительницей радостей. Я извлекаю словесный меч и взнуздываю коня красноречия. Когда неверная собака, в которой я легко распознал англичанина, вломилась в дверь покоя Амины, Башир вскочил с дивана и был похож на льва, изловчившегося к прыжку. Что он при этом думал, для меня было ясно. Он хотел уличить Амину в измене с гяуром, а меня, Ибрагима, сына Салиха, в сводничестве между англичанином и моей племянницей. Воистину он зарычал по-львиному:
      - Это кто такой? А! Я тебя вижу насквозь, мать всех пороков! Это тот самый мужчина, которого я накрыл здесь тысячу ночей назад. Признавайся, это он? Он вернулся?
      Амина, голосом слабым, как шелест ночной пальмы, пролепетала:
      - Нет, солнце оазиса, нет!
      Башир взревел:
      - Брось притворяться! Признавайся! Это он!
      Амина пробормотала голосом слабым, как лепет ручья в тростниках:
      - Нет, солнце оазиса, нет!
      Башир зарычал:
      - Ты лгала раньше! Ты лжешь и теперь! В последний раз! Признавайся!
      - Нет, солнце оазиса, нет!
      Башир метался, как ужаленный скорпионом. Он набросился на меня:
      - Ты, вонючий отец пороков, признайся в том, в чем она запирается. Или хочешь умереть? Скажи: это он?
      Я пробормотал придушенным голосом (потому что вид вооруженного человека всегда тягостен для невооруженного):
      - Господин, это не он!
      Башир схватился за рукоятку меча:
      - Взгляни на него и скажи правду! Это он?
      Колени мои подгибались (ибо вид сабли всегда претит тому, кто не может убежать):
      - Господин, это не он!
      Башир выпростал саблю.
      - Ради имени твоего, король поэтов и сводников, велю говорить тебе правду! Это он?
      Я прошептал, подавленный ужасом (ибо вопреки всему, что говорит Коран, не радостно идти по лезвию меча):
      - Господин, это не он!
      Башир заметался, как ужаленный гадюкой, и набросился на собаку гяура. Я вздохнул облегченно, так как мне было совершенно безразлично, останется тот в живых или нет. Как он попал сюда? Что это за человек?
      - Ах ты, откормленная свинья! Сознавайся: был ты уже здесь ночью, за тысячу приблизительно ночей?
      Толстый англичанин вообще ничего не говорил. Он стоял и глядел на Башира, выпятив голову. Живот его раздувался, как налитый водою козлиный мех. Глаза его видели и не видели. У него был мутный и тяжелый взгляд пьяницы. Как нашел он дорогу, миновав сторожей и собак?
      Башир повторил:
      - Ты молчишь, грязная свинья! Я могу заколоть тебя на месте, но, прежде чем я это сделаю, ты мне сознаешься в том, о чем эти двое молчат. Это тебя я видел здесь ночью скоро тысячу ночей тому назад?
      Англичанин не проронил ни слова. Был он глухой? Сумасшедший?
      Башир занес над ним саблю:
      - Исчадье ада! Даю тебе еще минуту срока. Да или нет?
      У англичанина были глаза вареной рыбы. Он молчал. Я взглянул на Башира, на занесенную им еще выше саблю и зажмурился, ожидая, что кровь чужеземца вот-вот брызнет мне в лицо. Я слышал, как сабля рассекла воздух, но то не был звук рассекаемых позвонков или падающего тела.
      Любознательность моя преодолела страх. Я раскрыл глаза.
      Толстый англичанин стоял как раньше, бесстрашно созерцая Башира. Перед ним стоял Башир с ошарашенным лицом и саблей, повисшей на руке.
      - Что такое? - закричал он.- Заколдована, что ли, моя сабля? Я промахнулся по этой толстой шее, а в нее нельзя не попасть копьем на расстоянии тридцати шагов!
      Я набрался храбрости.
      - Горе тебе! - закричал я. - Он невинен, а ты хочешь его убить! Рука Аллаха отвела твою саблю. Замысел твой сорвался! Он невинен! Мы невинны, а ты хочешь нас убить! Я, Ибрагим, сын Салиха, невинен, а ты хочешь меня убить! Я невинен, невинен!
      Башир ударил в ладоши. Комната наполнилась слугами, оцепеневшими при виде англичанина.
      - Смерти некуда торопиться. Она может подождать! - сказал Башир.Уведите этих троих! Когда опять стемнеет, я позову их.
      Светало. Небо окрасилось в пепел бивуачного костра. Было утро. Слуги схватили меня и Амину и отвели в обычные помещения. В третью комнату отвели толстого англичанина, чья душа, очевидно, беседовала с Аллахом - и одному Аллаху было ведомо, для чего он пришел сюда: разделить со мной и Аминой опасность тысячной ночи.
      2
      Йя хасра! Много бессонных ночей провел я в покоях Амины, и столько же дней в дремоте провалялся я на полу темницы, но в день после девятьсот девяносто девятой ночи я совсем не мог сомкнуть глаз. Еще труднее мне было оживить воспоминание о Тунисе - большом белом городе,- воспоминание, оживлявшее мою тюрьму. Напрасно я пробовал вспомнить кафе, где читал за абсентом стихи молодым журналистам, напрасно я будил воспоминания о маленьких, как мягкие коробочки, комнатах, где мы ели не "кускус", а другие блюда, получше, с прекрасными женщинами из Casino Municipal. Йя хасра! Все это было вырвано из моей жизни. Вместо всех этих прелестей быстро надвигающаяся ночь сулила мне костлявые объятия смерти.
      Изобретательность рассказчицы Амины иссякла. Нужно еще удивляться, что Амина так долго держалась на этой недоступной для женщины высоте! Обоим нам предстояло умереть. Башир клятвенно нас заверил в этом. День померк. Тысяча первая ночь раскинула над оазисом траурные крылья, и меня с Аминой и англичанином привели пред лицо того, кто самовластно объявил себя господином над нашей жизнью и смертью. Башир сидел на диване, потягивая кальян. Когда нас ввели, он не взглянул на меня и Амину. Он видел только англичанина, вращавшего круглыми глазами. Один из вооруженных слуг грубо толкнул нас к дивану. Тишина этой комнаты была зловещей всяких угроз.
      Наконец заговорил Башир, обращаясь к англичанину. Голос его звучал вежливо, как тысячу и одну ночь тому назад, когда он приговорил к смерти меня и Амину.
      - Слушай, неверная свинья! Я не знаю, кто ты. Мне кажется, я догадываюсь, с каким намерением ты вторично прокрался в мой дом. Но говори же! Когда окончишь свои объяснения, ты умрешь.
      Башир, ожидая ответа от толстого англичанина, ошибался. Англичанин молчал, и, казалось, вот-вот он уснет на диване.
      Башир долго смотрел на него и резко переменил тон.
      - Похоже, что мне придется долго ждать твоего рассказа, - сказал он.Чтоб скоротать время, послушаем пока других. Пусть Амина рассказывает дальше.
      Услышав имя свое в устах Башира, Амина вздрогнула, как тронутая ветром виноградная лоза.
      - Ты - владыка над жизнью моей и смертью,- сказала она.- Вспомни, что вчера ты пренебрег моим рассказом!
      - Это правда,- дружелюбно сказал Башир.- Но это не мешает мне желать продолжения. Интерес к рассказу не всегда определяется его качеством. Наибольший интерес не всегда относится к лучшему рассказу. Чем хуже будет твой рассказ, уже вчера предвосхищенный мною, тем мучительнее будет казнь, давно тебе обещанная. Начинай с того места, где вчера остановилась.
      Внезапно мне открылась вся глубина жестокости Башира. Я вспомнил, что рассказывали молодые журналисты о свирепости людей, которым поручено критиковать в газетах сборники стихов и другие книги. Разве Башир не хуже любого из этих извергов? "Конечно, хуже",- подумал я и, вопреки всему, втайне обрадовался, что рассказывает Амина, а не я.
      Амина поникла головой и начала. Вот ее рассказ, возобновленный с того места, где она остановилась,- там, где нищий Гассан говорит халифу Харуну аль-Рашиду.
      Продолжение истории безногого нищего
      Итак, я вырвал из рук дервиша коврик, сказал безногий нищий Гассан, и, убегая с ним, о владыка правоверных, мысленно перебирал желания, обдумывал, какое требование мне предъявить к могучему джинну. Вскоре я обдумал свое желание. У кандахарского султана была дочь Зобейда, и помыслы мои уже давно кружили вокруг нее, как моль вокруг свечки. Принцесса Зобейда была прекрасна, как двухнедельная луна; щеки ее отливали румянцем тюльпанов, глаза искрились бриллиантовым блеском, зад у нее был тяжелый, как мешок с песком, и в пупке уместилась бы унция масла. Все это воспели поэты, опьяненные ее красотой, мне же нетрудно было им поверить, так как однажды я видел Зобейду по дороге в купальню. Но я решил не требовать у джинна самой Зобейды. Я хотел, чтоб она добровольно вышла за меня замуж, и для успеха, казалось мне, нет лучшего средства, как стать прославленным воином.
      С детства лелеял я в сердце воинственные подвиги. Когда при помощи джинна я стану лучшим из воинов, султан, конечно, не откажет мне в руке Зобейды. Он сделает меня затем и наследником, и счастливейшим из смертных.
      Все это передумал я, удирая от дервиша, который кричал мне вслед: "Глупец Гассан! Говорю тебе, что коврик достается не силой, а коварством!" Я оставил слова его без внимания. Мне послышалось в них простое озлобление. У городских ворот я встретил братьев Али и Акбара, вышедших из дому на поиски дервиша. Увидев коврик в моих руках, братья весьма огорчились. Сперва они потребовали, чтоб я уступил им коврик, а затем предложили владеть им сообща и поочередно высказывать ему свои желания. На предложение их я ответил презрительным смехом. Напрасно они убеждали меня, что у них такие же права на коврик, как и у меня; напрасно увещевали они меня излюбленными словами матери: "Гассан, Али и Акбар, если не будете жить согласно, все пойдет у вас вкривь и вкось!" Самомнение меня ослепило. Когда они схватили меня, я вырвался силой и убежал с ковриком на пустынное место у городской стены. Там разостлал я его на земле, преклонил на нем колени и вызвал джинна именем Аллаха. В воздухе сейчас же послышалось жужжание, и джинн свирепого вида закружил вокруг меня, как коршун-стервятник вокруг умирающего в пустыне путника. Но, крепко приросший к ковру, именем Аллаха я заклял джинна и обезвредил его. В недрах души моей я содрогался, ибо лицо джинна было свирепей и безобразней, чем все, что можно себе представить. Джинн опустился на землю рядом со мной и сказал страшным голосом: "Ты владелец ковра, к которому я приставлен слугой. Скажи мне, чего ты желаешь?"
      Я собрал остатки мужества и произнес: "Я хочу стать знаменитейшим воином в мире". Джинн ответил: "Смертный, этого я не могу. Но могу, если хочешь, снабдить тебя заколдованным мечом". - "Хорошо, - сказал я, - дай мне меч, который бы двигался по волшебству и рубил направо и налево, превращая всех в крошево. С ним, конечно, я стану первым воином и добьюсь принцессы Зобейды". Джинн исчез, но вскоре вернулся. Раньше он был страшен, теперь был ужасен. В руках он держал меч, положил его предо мной и сказал: "Смертный, вот меч, какого ты желал. Все, чего ты пожелаешь, будет исполнено по заповеди Аллаха (да святится имя его!)".
      С этими словами джинн исчез. Я поднял меч, и сейчас же - о солнце правоверных! - сказал Гассан, безногий нищий, - желание мое исполнилось, но не так, как я его задумал. Меч, данный мне джинном, двигался, как я хотел, по волшебству, но так как вблизи не было ни одного живого существа, то он обратился на меня и отрубил мне ноги. Безногий, истекающий кровью, я понял, что желание мое исполнено коварным джинном, и проклял свою глупость. Пока с отрубленными ногами я валялся на земле, вновь показался злорадный джинн, подхватил ковер и сказал: "О Гассан, желавший стать знаменитейшим воином в мире, силой хотел ты взять этот коврик, но взять его можно не силой, а коварством. Теперь, когда желание твое исполнено, я отнесу ковер его законному владельцу. Прощай, смертный! Я исполняю все, чего от меня потребуют!"
      С этими словами джинн исчез, а что до меня, о солнце правоверных, я истек бы кровью, если б проезжие люди не подобрали меня и не доставили в материнский дом. Далекие от того, чтоб пожалеть меня и образумиться моим примером, братья Али и Акбар решили, что со мной случилось по заслугам. Брат Али, сообразив, что джинн вернул коврик дервишу, решил опередить брата Акбара и побежал за ковриком. Но пусть он сам, о солнце правоверных, расскажет тебе свое приключение. Так заключил свою повесть безногий нищий.
      Халиф дал ему цехин, а безрукому нищему Али велел продолжать с того места, где остановился брат. Али повиновался и рассказал следующее:
      Повесть безрукого нищего
      О приключениях моих, о повелитель правоверных, начал безрукий нищий Али, я могу рассказать очень коротко. Я хотел овладеть ковром не силой, как брат Гассан, и не с целью стать великим воином - нет, я хотел приобресть его честной покупкой. Закрепив его за собой, я не желал ничего иного, как стать преуспевающим купцом и нажить много денег.
      И я был наслышан о принцессе Зобейде, вздыхал о коже, нежной, как лепестки тюльпана, слыхал о бриллиантовом блеске глаз, о впадине пупка, столь глубокой, что в ней поместилась бы целая унция масла, и о сидении ее, тяжелом, как мешок с песком. Если будет у меня равноценное всему этому количество золота, кандахарский султан конечно не откажет мне в руке дочери. С грудой золота и с принцессой Зобейдой я буду счастливейшим смертным.
      Так рассуждал я сам с собой. У городских ворот я застал дервиша на том же месте, где нашел его брат, а на земле перед ним был разостлан чудесный коврик. Увидев коврик, я воспылал желанием обладать им и сказал дервишу: "О дервиш, я Али, брат Гассана, сын благочестивой мастерицы ковров, хочу приобрести ковер, подаренный тебе нашей матерью, ковер, о котором я слышал много чудесного. Но не насилием хочу я добыть ковер, как мой незадачливый брат; я знаю, что слава и счастье не даются в руки насильно. Я хочу купить ковер добросовестно и честно - по Корану. Ты знаешь, я не богат, но погляди: вот все, что я наскреб,- три цехина. Предлагаю их тебе за коврик, который, конечно, и того не стоит. Скажи мне, о дервиш, что ты согласен; я дам тебе деньги, и ковер будет мой!" Дервиш возвысил голос и сказал: "О неразумный Али! На попытку твою я отвечу рассказом. Слушай и вникай".
      Вторая повесть дервиша
      В славной и могущественной Испагани жил богатый купец с громадным состоянием; человек богобоязненный, десятую долю своих прибылей он отдавал дервишам (за что вознаградит его в день Суда Всевышний). Этот купец вдруг пламенно пожелал взять в жены молодую горожанку. Она была дочерью человека с громадным умом, но со скромным достатком. Когда купец посватался к его дочери и предложил за нее щедрый выкуп, мудрый Юсуф сказал: "О Яхья, - так звали купца, - послушайся моего совета и возьми себе жену из равных тебе по достатку". Яхья возразил: "Зачем громоздить богатство на богатство? Мне нужна любовь твоей дочери". Мудрый отец сказал: "Богатством можно добыть богатство, но не любовь. Украсть, а не купить можно сердце женщины. Послушай моего совета, не противься порядку вещей и откажись от моей дочери".
      Но купец пренебрег этими словами. Он настоял на своем и ввел к себе в дом молодую женщину за большой выкуп, причем она сама получила его на руки, так как отец отказался его принять. Для жилья он поставил ей беседку, трижды обнесенную мраморной стеной. В каждой стене были ворота с тяжелыми затворами: наружный замок был медный, следующий серебряный, а внутренний из золота. К каждому замку был ключ из того же металла. Когда беседка была достроена, купец Яхья сказал: "За сто тысяч цехинов я купил сердце жены, а тройная стена мне порукой в том, что она меня не обманет. Я счастливейший из смертных!"
      Но в ту же ночь жена его все три ключа бросила в окно любовнику-вору. Вор открыл три замка и увел ее с выкупом. Когда они почувствовали себя в безопасности, она написала купцу: "О Яхья, глупец из глупцов, поучись разуму у вора и пойми, что кражей, а не куплей добывают и теряют сердце женщины!"
      Так вот, сын мой, сказал дервиш, кончив притчу, все это я тебе рассказал, чтоб ты понял связь вещей: как с женским сердцем, так обстоит и с чудесным ковриком. Кражей, а не покупкой, коварством, а не силой! Так было, так будет! Иди с миром, сын мой.
      Но я, о повелитель правоверных, сказал безрукий нищий, не внял этим речам, но умолял и заклинал его продать мне коврик. Наконец я уломал дервиша взять мои три цехина и поспешил домой, унося покупку. Поравнявшись с городской стеной...
      3
      Так рассказывала Баширу Амина. Не знаю, слушал Башир или нет. Он не отрывал глаз от толстого англичанина. Пока Амина говорила - нежно, как ветер, отряхивающий дождевую росу с розовых кустов,- я наблюдал за изменениями в лице англичанина. Глаза его прояснились, как небо после пасмурного рассвета. Он с любопытством оглядывал обстановку. Вначале он взглянул на комнату, потом на Башира, затем долго глядел на Амину, говорившую прозрачным, как дождевые капли, голосом, чтоб не рассердить своего господина. Англичанин рассматривал покрывало на ее лице, красную "гандуру", туфли и золотые кольца на лодыжках. Он заметил, что говорит она одна, и очень этому удивился. Вдруг он пробормотал:
      - Что это, собственно, значит? Где я? Почему говорит женщина? Что она говорит?
      Он говорил по-английски. В тунисских кафе я привык к звукам этого языка настолько, что понимал медленную английскую речь и кое-как сам изъяснялся. Итак, я понял, что сказал англичанин. Башир не понимал по-английски. Но он слышал, что англичанин говорит, и с него было достаточно. Он сделал знак Амине, и речь ее оборвалась: так прикосновение пальца обрывает звон поющего кувшина.
      Уже знакомым вежливым голосом Башир сказал англичанину:
      - Я не знаю, кто ты, не знаю, откуда ты пришел, не знаю, как ты сюда попал, не знаю, зачем вчера ночью ты явился на женскую половину дома! Все это я хочу узнать. Расскажи мне.
      По глазам толстого англичанина было настолько ясно, что он не понимает арабской речи Башира, что в это поверил даже Башир. Он обратился ко мне и сказал с той же любезностью:
      - Ты, король сводников, по ремеслу своему сведущ в языках, переведи же неверному псу, чего я от него требую. Но берегись давать ему советы: хоть сам я не говорю на языке неверных, но понимаю его недурно.
      Я обратился к англичанину и с дрожью в голосе перевел ему вопросы Башира.
      - Кто я таков? Я - честный английский гражданин. Каким образом я вчера попал на женскую половину дома? Не помню, чтоб это было, но готов съесть свою собственную голову, если это повторится еще раз. Чей это дом? Кто эта дама? Кто этот господин? Почему вооружены эти люди?
      Башир прервал его:
      - Это не может быть ответом на мои вопросы! Переведи немедленно все, что он сказал.
      - Он говорит, что он англичанин,- пробормотал я.- Это все.
      - Ты лжешь, он произнес сотню слов.
      - Да, но все прочие слова были вопросами: кто ты, кто Амина и кто я?
      - Человеку в его положении не подобает спрашивать. Переведи ему мои вопросы один за другим, но берегись ему советовать или же искажать в переводе его ответы. Так или иначе, с жизнью твоею кончено! Но есть тысяча способов мучительной и медленной смерти. Прежде всего спроси: кто он и как его зовут?
      Я содрогнулся от головы до пят. Я знал Башира. Я знал, какое наслаждение он мог найти в истязании цивилизованного человека. Он запретил мне предостеречь англичанина или давать ему советы. Но англичанин был единственной моей надеждой. Безусловно, он не один забрел в оазис. Безусловно, друзья были встревожены его исчезновением. Безусловно, они его искали. Если б ему удалось достаточно растянуть свою повесть, можно было надеяться, что нападут на его след. Если его найдут - мы спасены. Не только англичанин, но и я (и даже Амина)! Все зависело, значит, от того, сумею ли я предостеречь англичанина, не навлекая на себя подозрений Башира. Но мог ли я это сделать? Набираясь мужества, я обливался холодным потом.
      - Будешь ты наконец говорить! - закричал Башир.
      - Сейчас, сейчас,- пробормотал я и обратился к англичанину: - Кто ты и как тебя зовут? - Одним дыханьем я прибавил стремительно, как вода, прорывающая плотину: - Тебе грозит смерть! Слушай меня внимательно.
      Я осторожно покосился на Башира. Он как будто ничего не заметил. Англичанин вращал бычьими глазами.
      - Меня зовут Генри Грэхэм. Я - английский гражданин. Кто он? Кто ты? Что это за дом?
      Башир поднял веер.
      - Что ты ему наговорил? Что он тебе сказал? Я убежден, что ты нарушил мой запрет.
      - Нет, нет,- сказал я.- Его зовут Генри Грэхэм. Он уважаемый и могущественный английский гражданин. Горе тебе,- говорит он,- если ты тронешь хоть волос на его голове.
      Башир обмахнулся веером.
      - Человеку в его положении не подобает давать другим советы. Я господин над всеми, кто находится в этом доме или вошел в него непрошеным. Спроси его: что он делает в этой стране?
      - Он спрашивает, что ты делаешь в этой стране, - сказал я англичанину. Тем же дыханием я прибавил: - Он хозяин дома. Нам всем угрожает смерть. Тебе тоже.
      Англичанин надул щеки.
      - Я - турист в этой стране. А это его дом? Очевидно, это дом умалишенных?
      Все, кроме последнего, я перевел Баширу, который обмахивался веером.
      - Очень уж много слов ему нужно, чтоб мало сказать. Теперь спроси его, тот ли самый он человек, кого я накрыл на женской половине тысячу вечеров тому назад?
      Я смешался при этом вопросе. Я ведь знал, что англичанин никогда не бывал в доме. Я знал, что бессмысленно его об этом спрашивать. Но что было делать? Я обратился к нему и сказал:
      - Тот ли ты человек, который тысячу вечеров назад был здесь на женской половине? - Одним дыханием я прибавил: - Он в этом уверен, уверен! Он думает, что я свел тебя с его женой. Тысячу ночей она спасает нас сказками. Обдумай свой ответ.
      На лице англичанина изобразилась быстрая смена противоречий. С меня он перевел взгляд на Бангара, с Башира на Амину, а потом на вооруженных людей. Кажется, эти последние помешали ему прыснуть смехом. Но он ответил тем презрительным голосом, каким говорят с слабоумными и нищими: