Тысяча вторая ночь

      6
      Башир посмотрел на француза и сказал:
      - А ну-ка, еще раз! Что сказал марабу в Айн-Грасефии твоему другу, пожелавшему купить ковер?
      - Воровством, а не покупкой, хитростью, а не силой, обманом, а не правдой - так переходит он из рук в руки, - сказал француз.
      - А коврик был белый, красный и желтый и очень потертый?
      - Да.
      - И твой друг его купил?
      - Да.
      - Можешь еще рассказать о коврике?
      - Как же, как же, могу! Друг мой его купил, и потом, не знаю, как это вышло, но коврик исчез.
      - Исчез? - спросил Башир.
      - Он исчез каким-то странным образом, ночью, в окно. Друг мой пил пальмовую водку. Он утверждал, что коврик отделился от скамьи и сам уплыл в окно.
      - И больше его не видели?
      - Нет... То есть да! Вчера я видел предсказателя. Он сидел с ковриком на улице в Тозере. Я спросил, откуда у него коврик.
      Башир обмахнулся веером:
      - Ты просто отобрал у него коврик? А где он сейчас?
      - У меня в комнате, в отеле.
      - В отеле? В твоей комнате?
      Движение веера замедлилось:
      - А что ты за него хочешь?
      Француз взглянул на него недоверчиво. Молниеносно он принял решение:
      - Чего я хочу? Свободы для меня и моего друга - ни более ни менее.
      Веер неистовствовал. Несколько раз Башир был близок к тому, чтоб разразиться презрительным смехом; несколько раз он сдерживался, и все возбуждение его передавалось вееру. Неужели он согласится на бессмысленное предложение француза? Я содрогался при этой мысли: ведь если европейцы освободятся, мне и Амине несдобровать. Но напрасно я волновался. Конечно, Башир не пойдет на нелепое предложение. Очень нужен ему коврик, о котором говорит француз! Да разве он откажется так легко от мести толстому англичанину? Нет, это невозможно. На этих мыслях я успокоился. Башир заговорил:
      - Предложение твое бессмысленно. Друг твой ворвался на женскую половину моего дома. Он заслуживает смерти. Преступление его нельзя искупить и золотом, а тем более старым, потертым ковриком.
      - Но об этом коврике,- сказал француз, - марабу из Айн-Грасефии и мадам (он поклонился Амине) рассказывали необыкновенно интересные вещи.
      Башир обмахнулся веером:
      - Ты не понял этих рассказов.
      - В самом деле? - сказал француз. - Тогда оставим этот разговор.
      Я вздохнул облегченно. Француз скрестил руки на груди. Веер Башира порхал быстрее птицы.
      - Даю тебе за коврик сто франков, - сказал Башир.
      Француз любезно улыбнулся:
      - Не посоветуешь ли мне, как истратить эти деньги в твоем доме?
      - Кроме того, - медленно прибавил Башир,- я мог бы, пожалуй, дать тебе свободу.
      - Мы с моим другом, - сказал француз, - один человек! Трудно сказать, глядя на моего друга, что он нуждается в дополнении, однако мы - сиамские близнецы.
      Веер Башира реял быстрее ласточки.
      - Ты предъявляешь смешное, нелепое требование, - закричал он. Положим, я соглашусь и получу коврик: но разве он станет тогда моим? Ты помнишь, что говорили Амина и твой марабу из Айн-Грасефии? "Воровством, а не покупкой".
      Француз пожал плечами.
      - Если ты так думаешь, - сказал он, -советую тебе отказаться от сделки. Это моя прямая обязанность.
      - И откажусь, - закричал Башир, и быстро замелькавший веер скрыл его лицо.
      Внезапно веер с треском захлопнулся, сник, как подстреленная птица, и замер в руке Башира.
      - Хорошо, - сказал он. - Пусть будет по-твоему. Пиши в отель, чтобы прислали ковер. Если ковер будет тот, какой я имею в виду, - заметь себе хорошенько, - если он будет тот самый, отпускаю тебя с твоим другом этой же ночью. Это мое слово! Слово Башира, сына Абдаллы.
      Я дрожал от головы до пят, словно был болен трясучкой. Итак, никакой надежды! Никакой, никакой надежды! Оба европейца чудом выскользнут из лап великого омрачителя радости. Мы тут с, Аминой останемся одни, в цепких объятиях смерти.
      Я видел, как французу подали письменные принадлежности и он написал записку. Я видел, как во сне, что один из слуг Башира вышел из дому в гущу ночи, и целый час после этого я прожил в черноте и пустоте. Но внезапно я вернулся к жизни.
      Посланный Башира возвратился и отчитался перед своим господином. Я не слышал слов Башира, я слышал его рычанье:
      - Ха-ха! Так я и думал. Наглая брехня!.. Ковра в гостинице не оказалось! Я дал слово освободить тебя с другом. Вот мое последнее слово: раньше, чем зайдет солнце, он съест свой ужин, поджидающий его со вчерашнего дня, а ты вернешься в мой колодец. Ты, Амина, и ты, Ибрагим, сын Салиха, будете тому свидетелями, но пусть вы пережили множество ночей, тысячу второй ночи вам не пережить!
      Рассвет на дворе брезжил сквозь пальмовые листья, как родниковая вода пробивается через зеленую изгородь. Йя хасра! Напрасно я боялся, что нам с Аминой придется одним вступить на последнюю дорогу. То же путешествие было обеспечено французу и англичанину, но мне от этого было не легче.
      VIII
      Коврик и клад
      Они оставили далеко за собой последние пальмы Тозера. Дальние кроны их четко вырисовывались на небе, как пучки застывших перьев. Кругом раскинулась пустыня с тройным созвучием красок: желтой, красной и белой. Далеко, далеко на севере, между пылающей пустыней и пламенным небом, легла тяжелая пурпурно-голубая тень. То были горы.
      Оба верблюда, покачиваясь, плыли по пескам, то громоздившимся в холмы и дюны, то растекавшимся в долины. Своеволие переменчивых ветров вылепило рельеф пустыни. Ветер и солнце были владыками этого кругозора - ужасного, бесплодного, почти неправдоподобного кругозора! Оазис со своими тысячами пальм походил на коралловый остров в окаменевшем море, но это море могло проснуться каждую минуту и душными песчаными волнами захлестнуть островок зеленой жизни.
      Но перед верблюдами светилось и мерцало настоящее озеро в песчаном море. Громадная голубая поверхность, зыбь тысячи волн и словно переливчатая игра пены. Откуда в желтых песках это водное зеркало? Как зовут это прохладное озеро, заброшенное в пустыню? Зовут его озером Смерти. Волны его не плещут, не разбиваются пеною и не дают прохлады. Все это было обманом зрения, все озеро было миражем, возникшим из белой соли, ила, песка и беспощадного солнечного света, озера, наколдованное дьяволом,- Чертово Купанье, как говорили арабы.
      К этому озеру, покачиваясь на мягких войлочных подошвах, приближались верблюды, ныряя то вверх, то вниз, по грядам песка, все ближе и ближе к заманчивому голубому мерцанию, ускользавшему по мере приближения.
      Один верблюд ступал тяжело, и веки его были опущены еще ниже, чем у обыкновенных верблюдов. На спине его сидел пергаментно-коричневый всадник с длинными голыми ногами, одетый в невероятный подбор желто-белых лоскутов. И у него, как у верблюда, были опущены веки. Время от времени он косился на свернутый коврик, прикрепленный к седлу другого всадника. Филипп Коллен попытался беседой скоротать длинный путь.
      - Я забыл спросить у тебя одну вещь. Не можешь ли ты разъяснить исчезновение моих друзей?
      Марабу молчал.
      - Я сделал все что мог, но не могу похвалиться результатами. Не знай я своих друзей - я бы уже беспокоился. Они всегда изворачиваются. Но нет ли у тебя каких сведений?
      Марабу молчал.
      - Вчера ты говорил, что друг мой Грэхэм вступил в тень великой опасности тысячи ночей. Что это значит?
      Марабу молчал.
      - Я понимаю: ты боишься повторением испортить хорошую шутку. Но я сегодня в разговорчивом настроении. Настоятельно прошу тебя ответить: что означает опасность бесчисленных ночей? Иначе...
      Филипп Коллен показал на ковер.
      Рот марабу искривился ненавистью:
      - Коврик твой. Можешь сам спросить джинна.
      - Спасибо. Но это превосходит мои силы. Спроси у джинна ты.
      - Это немыслимо: коврик твой.
      - Я одолжу его тебе, старый пустынник.
      - Ты говоришь глупости. Духи пророков подчинены пророкам. Когда коврик опять будет мой...
      Глаза марабу вспыхнули. Голос звучал хрипло.
      - Когда обманом, хитростью и кражей ты вновь завладеешь ковром, боюсь, что ты будешь менее сговорчив. Потому-то прошу тебя немедленно навести справки у ковра.
      - Говорю тебе: ты изрекаешь глупости. Это невозможно! В лучшем случае я могу заклясть джинна. Но он никогда мне не ответит.
      Филипп подмигнул своему спутнику:
      - Ага! Пожалуй, ты и прав! Значит, это невозможно. Но есть ли в этом необходимость? Вот что интересно!
      Марабу покачнулся в седле. Веки его внезапно опустились.
      - Утром, когда я тебя встретил, ковер был твоим. Он лежал перед тобой и весь был испещрен магическими знаками, как ослиная шкура язвами. Что означали эти знаки? Уж не осведомлялся ли ты у своего высокоуважаемого джинна о моих друзьях?
      Глаза марабу окончательно скрылись под веками.
      - По лицу твоему вижу, старый вещун, что я угадал. Обращаю твое внимание на то, что коврик находится здесь, а коробок спичек у меня в кармане. Прошу тебя немедленно поделиться откровениями джинна. Ты понял: немедленно!
      Морщинистые веки марабу разомкнулись и пропустили взгляд, подобный скорпиону, скользнувшему в пробоину старой, размытой ливнями стены. Голосом скрипучим, как ржавая колодезная цепь, он произнес:
      - Друзья твои вступили в полосу опасности бесчисленных ночей. Над ними реет опасность бесчисленных ночей. Им угрожает смерть.
      Филипп Коллен вздрогнул. Голос был серьезный и внушительный.
      - Им угрожает смерть? Но где же они?
      - В большом доме, затененном деревьями.
      - В самом деле? А могу я их спасти?
      - Дух говорит: судьба каждого человека, как камень, висит у него на шее. Твоя судьба неотделима от их судьбы. Так говорит дух.
      - Значит ли это, что опасность бесчисленных ночей отбрасывает тень и на меня?
      -~- Да, тебе угрожает смерть.
      Филипп Коллен пожал плечами, но этот недоуменный жест был не совсем искренним. Пламенный звук речей бродячего пророка произвел на него впечатление. Но как раз в эту минуту пришлось подумать о другом.
      Тропинка, которой они придерживались, за сотни лет утоптанная верблюжьими подошвами, ослиными копытами и босыми ступнями человека, спускалась к берегам Эт Шатта. Перед ними начиналось Чертово Купанье громадная поверхность, искрящаяся на солнце и чем дальше, тем больше похожая на голубое море с пляшущими волнами. Но берега глядели иначе. Лужи соленой воды, сохнущая глина, песчаная кайма с гниющей растительностью создавали впечатление безнадежного пугающего бесплодия. Солнечный свет со всех сторон отбрасывался миллиардами кристаллических зеркалец. От гниющих растений, которые отцвели на этих мрачных берегах, подымалась удушливая вонь. Воздух кипел над Чертовым Купаньем. Верблюды сделали стойку; они приподняли презрительно раздутые ноздри над длинными, оскаленными зубами, а один из них огласил кипящую зловонную тишину ревом отвращения. Филипп Коллен вынул из кармана какие-то бумаги и принялся изучать их, справляясь с компасом.
      - Тропа довела нас до этого места, - сказал он. - Запомним хорошенько, что это старинная тропа, а не современная, по которой ежедневно прогуливаются мои конкуренты из "Финиковой пальмы". Именно здесь двести лет тому назад проезжал прапрадед Тотлебена. Если документ мной расшифрован правильно, нужно продвинуться еще немного вперед. Эй, шевелись, собирайся, старый пустынник! Марш вперед, корабли пустыни! Нам нужно справиться с озером, которое опаснее, чем Сахара.
      Он тронул в путь своего верблюда. Животное фыркнуло, но повиновалось. Тропа спускалась прямо к берегам Соляного озера, а затем змеилась в неизвестное - вековая тропа, изъезженная иль избегаемая неизвестными путниками. Узкой лентой тянулась она через предательское озеро.
      Филипп понукал верблюда. Вначале все шло хорошо, но, отойдя немного от краев озера, верблюд заупрямился. Ни увещания, ни побои не могли его сдвинуть с места. Филипп решил спешиться и протащить верблюда дальше.
      Но он не привык слезать с верблюда и не рассчитал прыжка. Непосредственно вслед за тем он почувствовал, что его засасывает тонкая пленка засохшего ила и влажной тины, зыбкая и вонючая. Филипп проваливался все глубже. Руки его искали опоры и не находили ее. Тропа, шедшая зигзагами по затянутой илом поверхности, была тверда, но по сторонам ее лежал лишь тонкий слой засохшей глины, а под ней хлюпала гипсообразная кашица, нарочно созданная, чтобы в ней увязнуть. Филипп увяз уже по грудь. Скосив глаз, он увидел бедуина. О марабу он совсем забыл. Марабу, по его мнению, должен был, естественно, следовать за ним. Но святой человек и не думал этого делать. Он усердно бормотал молитвы: очевидно, его страшила мысль о путешествии через Чертово озеро. Внезапно он перестал молиться. Злорадная усмешка появилась на пергаментном лице. Гортанным выкриком он погнал верблюда по тропинке в направлении Чертова озера. Намерение его было очевидно. Наконец-то представился случай вернуть драгоценный коврик если не хитростью и обманом, то, по крайней мере, воровством. Он понукал верблюда криком и побоями. Неужели это конец приключений, и он увидит торжество марабу, а сам погибнет в вонючей африканской тине! Казалось, что так, ибо над пленкой ила уже поднимались одни только руки. Через несколько минут голова его погрузится в зловонную кашу. Возможно ли спасение? Нет! На марабу надеяться нечего, а кто еще мог помочь?
      Но спасение пришло, и пришло вовремя, ни от кого другого, как от доброго верблюда. Корабль пустыни в ожидании, пока его господин потонет, решил отдохнуть. Тут же на тропинке он опустился на колени. Но покуда он опускался, повод, обмотанный вокруг его шеи, соскользнул, так что Филипп мог дотянуться до него руками. Филипп получил то, что ему было нужно: точку опоры. С ее помощью он начал высвобождаться из тины. Несколько раз он срывался обратно, но в конце концов благополучно выкарабкался на тропинку. Он поспел как раз вовремя, чтобы встретить марабу. Несмотря на отчаянные старания марабу, верблюд его опоздал. Филипп, насколько это возможно было, соскреб приставший к нему ил. Марабу наблюдал за ним с невозмутимой серьезностью. Он ничем не проявил ни раздражения, ни горечи по поводу своего опоздания.
      - Воровством, а не покупкой! - сказал Филипп.- Но на этот раз сорвалось, старый хрыч пустыни! Сейчас мы отправимся дальше, и ты послушно последуешь за мной. Отложи до другого раза! Понял?
      Марабу в знак согласия кивнул головой. Филипп шел впереди и вел за поводья верблюда. Постепенно вышли они из илистой полосы и вступили в новую илистую зону, простиравшуюся насколько хватал глаз и отличавшуюся от прежней некоторым своеобразием. По сторонам узкой, плотно утоптанной тропинки простирался гигантский, мерцающий кристалликами ковер: то были гипсовые и соляные кристаллики самой неожиданной стереометрической фантазии, иные величиной с гальку. Это они, преломляя солнечный свет, создавали издали впечатление голубой воды и мерцающей зыби. Вблизи иллюзия отпадала. Ковер вблизи казался твердым. Шутки ради Филипп решил испытать его прочность. Крепко ухватившись за узду верблюда, он спустил на кристаллический коврик сначала одну, потом другую ногу и встал на него. Сейчас же кристаллы под ним хрустнули и смешались в труху, как раздавленные грибы; брызнула черная болотная вода; и вторично за этот день Филипп чуть не принял чертовой ванны. Он видел, как марабу, загоревшись надеждой, приподнялся в седле. Судорожно ухватившись за узду, он вскарабкался обратно на тропинку.
      - Нет, старый хрыч пустыни, еще погоди!
      Наконец верблюд преодолел свое отвращение к узкой тропе. Снова Филипп уселся в седле. Приблизительно час они ехали молча. Все тот же кристаллический ковер лежал по сторонам змеевидной тропинки. Солнце дробилось мириадами крошечных граней, так что глазам было больно смотреть. Воздух был раскален. Испаряющаяся соль обжигала ноздри и горло. Филипп вынул из подсумка тыквообразную бутылку, отпил и передал ее своему спутнику. Марабу отказался, упрямо покачав головой.
      - Пей, старый друг, и не смущайся. Ничего, что ты покушаешься на мою собственность. Вода не то, что хлеб и соль.
      Марабу молчал.
      - Болтливость тебя, во всяком случае, не погубит. Но я неисправимо любопытен и полагаю, что наступил час откровенности. Скажи мне, что представляет собой этот старый коврик?
      Марабу через силу, с ненавистью зашевелил губами:
      - Это мой молитвенный коврик, ты его украл.
      - А до того, как я его украл, ты продал коврик моему другу, а затем стянул его у этого друга и еще у другого.
      - Ты лжешь! Джинн коврика вернул мне его обратно, потому что коврик был присвоен неправильным путем.
      - Окруженный этим ландшафтом, я готов поверить в джинна. Значит, у твоего молитвенного коврика, законно перешедшего ко мне, есть подчиненный ему джинн? Не так ли?
      Марабу молчал.
      - Молчание твое истолковываю положительно. Джинн исполняет желания хозяина коврика, не правда ли?
      Лицо марабу просияло радостным ожиданием.
      - Не беспокойся, я не стану его утруждать. Я помню из "Тысячи и одной ночи", что господа джинны исполняют желания очень странным образом. Пожелаешь птицу - и получишь птицу Рух. Пожелаешь немного огня - и получишь костер у себя в доме. До последней крайности ни о чем не буду просить твоего джинна. С желаниями буду обращаться к тебе. Ты будешь духом коврика, пока я им обладаю. Что скажешь о моем плане? Чем он плох?
      Лицо марабу исказилось коварной гримасой.
      - Плохо ли, хорошо ли я задумал, но будет по-моему. А сейчас я задам тебе последний задушевный вопрос. Есть ли у коврика прошлое?
      Тем же ненавидящим голосом марабу ответил:
      - Это мой молитвенный коврик, ты его украл.
      - Но чем был он раньше?
      - Откуда я могу знать? Ковер как ковер.
      - Вот как? Значит, у всех африканских ковриков на побегушках служат джинны! Не скрывай, говори, что знаешь! Лицо марабу вспыхнуло под красное дерево:
      - Я ничего не знаю!
      Филипп заслонил рукой глаза, вглядываясь в дорогу. Казалось, что немного поодаль нестерпимое отраженное мерцание кристаллической скатерти ослабевает. Он поглядел на часы и заглянул в бумаги, с которыми уже справлялся. Удовлетворенный, он тряхнул головой. Затем он снова обратился к марабу:
      - Я прочел в одном старом - как бы лучше выразиться - документе о коврике, похожем на твой. По словам бумаги, и к нему был приставлен джинн. Но это был многовековой коврик, древний, как эта дорога, нет, как римская военная дорога. Слышал ты что-нибудь подобное?
      - Нет.
      - Однако мой документ сообщает подробности. Он утверждает, что двоюродный брат твоего ковра столетиями оставался в одной семье - в семье из оазиса Тозера, где его берегли как фамильную драгоценность. Слышал ли ты что-нибудь подобное?
      - Нет.
      - Однако документ еще более сведущ. Он утверждает, что коврик был выкраден двумя слугами с большинством семейных сокровищ. Спасаясь от погони, воры бежали через Соляное озеро. Но в Соляном озере случилась катастрофа, и сокровище там осталось. Воры спаслись напрямик, через озеро, потеряв клад, но сохранив коврик. Когда они выбрались наконец живыми из проклятого озера, один из товарищей украл у друг его коврик - единственный трофей их совместного подвига. Он стащил коврик и удрал. Слышал ты что-нибудь подобное?
      - Нет.
      - Остается упомянуть еще об одном утверждении документа. Вор, у которого был украден ковер, составил план, или карту, Соляного озера и вычертил на ней тропинку. Много лет спустя, рискуя быть схваченным и опознанным, он вернулся за своим кладом. Он потерпел неудачу и сам говорит о причине своей неудачи: "Чертово озеро собьет кого угодно с толку, и без плана клада не найти; это озеро кишит демонами, алчными и охраняющими свое добро, и без помощи коврика и приставленного к нему духа никто не отыщет клада. И пока не придет человек с планом и ковриком, клад будет не разыскан. Но что касается коврика, я слышал, что обокравший меня человек завещал его племяннику, который был святым (по мнению этих проклятых язычников) человеком. Я искал его напрасно, и, видно, мне не суждено найти клад. Но тот, кто захочет найти клад, прежде чем отправиться с планом на поиски сокровищ, должен найти и украсть ковер". - Слышал ты что-нибудь подобное?
      - Никогда, - сказал марабу с интонацией человека, отвечающего на ребяческий лепет или бред сумасшедшего.
      Филипп кивнул утвердительно:
      - Так я и думал! Это было бы слишком странным совпадением. Но мы уже почти достигли первого этапа нашей поездки.
      Именно здесь кончился предательский кристаллический покров и обнажилось ядро Соляного озера. Центр Чертова Купанья представлялся твердым соляным массивом с протяжением на десятки квадратных миль. В отличие от тропинки он был совершенно безопасен. Искатели приключений и люди, имевшие основания торопиться, предпочитали во все времена многодневному обходу Соляного озера кратчайший путь и протоптали дорожку по соленому илу и дальше через мощный соляной массив. Вначале, у краев соляного болота, глыба не совсем прочна. Она изрезана каналами на островки и полуострова, так что похожа на полярный ландшафт Марса.
      Тропинка, которой шли Филипп и марабу, вилась по краю соляного массива, а затем выпрямлялась на юго-восток. По сторонам ее зияла пустота, а воздух над ней переливался, раскаленный, как дыхание геенны. Но, оглянувшись на пройденный путь, они увидели между собой и сушей вспененные голубые волны.
      Филипп слегка вздрогнул. Этот ландшафт не для белых людей. Вообще, этот ландшафт не для живых людей. Это прародина мертвых. Это - Аид, опустошенный солнцем Аид! Но, перебравшись через вонючий Стикс, Филипп желал обследовать также Аид. Снова он справился с компасом и документом и погнал верблюда в том же направлении дальше.
      Но теперь верблюды их покачивались на твердой земле. То была, однако, своеобразнейшая суша. Почва состояла из бесчисленных соляных гребешков, крепко сбитых, как камни мостовой. Иногда они расступались вокруг провала с прозрачной мерцающей водой, настоящей водой, более соленой, чем воды Мертвого моря, и на первый взгляд бездонной. Но тропинка шла дальше. Через три с лишком километра напоминавшие лед соляные гребешки прекратились. Соляная поверхность вокруг тропинки походила теперь не на ледяное поле, а на зыбучую равнину с утихающей рябью волн.
      - А ну-ка, посмотрим, что сказано в писании, - произнес Филипп, заглянув в бумагу. - "Из страха погони мы заблудились. Там, где волны смягчаются, мы сбились с пути в направлении молитвы язычников". Прекрасное выражение: "В направлении молитвы язычников"! Эй ты, старый хрыч пустыни, скажи, где Мекка?
      Марабу вопросил небо и молча указал на восток.
      - Хорошо. Вот, значит, направление. Место, где улеглись волны, судя по ландшафту, очевидно, здесь. Сколько нам еще идти? Писание говорит: "Три тысячи шагов отъехали мы от места, где стоят пять бочек с негодной к употреблению мукой; затем..." - но сначала найдем бочки.
      Он свернул с тропинки на соляной массив.
      Они подошли вплотную к кристаллической скатерти.
      Вдруг Филипп остановил верблюда и подпрыгнул в седле.
      Внимание его привлек странный блестящий предмет в нескольких шагах; какой-то памятник, какая-то медная скульптура... Нечто более прочное или столь же прочное, как медь, потому что сохранилось и не рассыпалось через двести лет.
      Откуда этот предмет? Почему он не истлел, не рассыпался? Игра природы - было ответом на первый вопрос; сухость воздуха - на второй.
      Одно было несомненно: стоявший или, вернее, лежавший перед Филиппом на земле памятник разъяснял еще одно темное место в документе и делал ненужными дальнейшие кропотливые размышления о тонкостях немецкого языка. Лишний кирпич прибавился к логическому зданию, возведенному Филиппом в этот день. Ибо в нескольких шагах, не доходя полных указанных в документе трех тысяч шагов от места, где стояли бочки с негодной к употреблению мукой, точнее, в двух тысячах девятистах восьмидесяти шагах лежала на спине собака, сверкавшая как бриллиант под яростным солнцем пустыни. Да, обыкновенная собака с четырьмя лапами, с длинным хвостом и смиренной, отнюдь не породистой мордой, но собака, мумифицированная солью, как жена Лота: соляная статуя собаки, с сохранившимся позвоночником и клочьями облезлой шерсти под тончайшим панцирем соли. Глазные впадины ее лишены были зрачков, но излучали ослепительный блеск соляных кристаллов, отчего собачьи глаза приобрели надменное и дерзкое выражение, вряд ли свойственное собаке при жизни. Световая игра кристалликов соли почти оживляла собаку. Казалось, она легла на спину, потому что ее беспокоили блохи, и вот-вот вскочит с хриплым лаем и соберет свору призрачных собак.
      Последний, нет, предпоследний камень логического здания Филиппа Коллена был уложен. Филипп, отдавая честь по-военному, воскликнул:
      - Старый хрыч пустыни, мы на верном пути! Все идет правильно! Что говорит писание? "Только с ковриком и планом можно найти клад". Что говорится далее? "От места, где стоят пять бочек с негодной к употреблению мукой, три тысячи шагов влево, к месту, где зарыта собака". Это звучит загадочно. Но, если разъяснились бочки с мукой, мы сведем счеты и с собакой, если только это настоящая старая собака - Кион, Цербер! Я думаю, это она. Кому иначе сторожить этот прекрасный солнечный Аид?
      От того места, где пять окаменевших бочек образовали посреди Соляного озера импровизированную бодегу, Филипп Коллен повернул корабль пустыни влево. Почва похожа была на лед, затвердевший под ветром. Верблюды спотыкались. В одном месте они наткнулись на кучку истлевших костей. То были останки одного или нескольких путников. На что другое мог надеяться человек в прародине смерти?
      Но что, в самом деле, означают слова о "зарытой собаке"? Человека, умудрившегося увидеть в Сахаре мучные бочки, во всяком случае, нельзя понимать буквально. Но что имел он в виду своим иносказательным оборотом о "зарытой собаке"? На северогерманском наречии выражение "здесь зарыта собака" получает особый смысл; оно приблизительно означает: здесь нужно держать ухо востро, здесь таится суть дела; но как применить эту метафору к поискам клада в Сахаре?
      Темное дело. Оставалось одно: отсчитать ровно три тысячи шагов и осмотреться. Филипп считал шаги двугорбого животного, раздвоив внимание между компасом и окрестностью. Ландшафт оставался неизменным. Но искрящийся кристаллический настил все более приближался. Это было естественно, так как, выбравшись за пределы кристаллической скатерти, они дважды свернули под прямым углом и теперь возвращались обратно. Они почти кружили на месте. Но не ошибка ли это? Ведь две, по крайней мере, точки, упоминаемые в таинственном документе, Филиппу удалось установить!
      Или же он ошибся? А если он на правильном пути, то где же именно "зарыта собака"?
      Две тысячи восемьсот девяносто четыре шага... Местность походила на зыбучее, чуть изрытое волнами море. Войлочные подошвы верблюда ступали по ней без труда. Иногда, как-ломкий ледок, похрустывал, проваливаясь, соляной наст, и марабу шептал молитвы из Корана. Так ехали они с добрых полчаса, отбрасывая тени вперед, ибо время было послеполуденное. Филипп ехал впереди, высматривая желанную примету. Откуда пять бочек с негодной к употреблению мукой? Груз, потерянный погибшим караваном? Возможно. Но если так. вряд ли можно ими пользоваться как дорожной вехой. Ведь за двести лет бесследно сгнивают и рассыпаются самые прочные бочки! Если же они сохранились, то эпитет "негодная к употреблению" как нельзя более подходит для муки. Но с каких пор на Востоке бочки? Восток - страна мешков. Итак, что значит...
      Он содрогнулся.
      Перед ним полукругом выросло пять возвышений, похожих на камни древнесеверного погребения. Для северного глаза, правда, они могли означать и другое, а именно: пять пузатых, выставленных полукругом пивных бочек. Но глаза, созерцавшие их в стародавние времена, были глазами северянина, и рука, записавшая в странном документе то, что видели глаза, была рукой северянина! "Три тысячи шагов мы проехали от места, где стоят пять бочек с негодной к употреблению мукой". Можно считать это бочками? Почему нет? Но, если это бочки, куда делась мука?
      Филипп нагнулся с седла, и все объяснилось. Чудесная игра природы, окаменившая пять бочек посреди Соляного озера, позаботилась об их содержимом. Пять "дольменов", торчавших из земли, до краев были наполнены соляными кристаллами. Негодная к употреблению мука! Самая негодная мука в мире! И бочки стоили этой муки. Значит, он на верном пути! Он забыл изнурительную качку, пылающий, раскаленный воздух, высасывающий кровь, зловоние ила, пропитавшее одежду. Он выпрямился в седле и крикнул "ура!". Крик его во мгновение поглотила пустыня.
      Филипп Коллен прикоснулся своим вонючим рукавом к полям тропического шлема и сказал:.
      - О собака, внучка шакала, забитая, загнанная и умученная на своей африканской родине, затравленная, избалованная и забитая в странах Средиземного бассейна, бесстыдный паразит и тиран человека в прочих странах,- я тебя никогда не любил! Но в этом твоем обличий приветствую тебя!
      Он обернулся. Марабу сидел тут же и с широко раскрытым ртом глядел на соляную собаку. Постепенно движения губ его сложились в молитву из Корана. Очевидно, он считал собаку воплощением злого духа. Но Филиппу было не до того. Он вынул из кармана документ и перечел его в последний раз:
      "Когда мы достигли места, где зарыта собака, мы увидели скалы и перекинутый через них мост, и мы возликовали, потому что надеялись через мост спастись от врагов. И мы погнали верблюдов к скалам, и все пошло хорошо. Но когда мы приблизились к скале, обозначенной числом "тлети", случилось несчастье, по вине которого клад и ныне там пребывает. Случилось несчастье - и..."
      Филипп прервал чтение и оглянулся. Они спустились почти к самому краю приветливой кристаллической скатерти, так заманчиво искрившейся на солнце в ожидании, что кто-нибудь, соблазнившись, ступит на нее и провалится. Позади оставался твердый массив Соляного озера с лепешкообразной поверхностью, а далеко-далеко впереди, за мнимой зыбью искрящихся волн кристаллической скатерти, лежала пустыня, со всех сторон обступившая Соляное озеро.